«Ветер перешёптывается с листьями. Раскачивает лианы. Мешает тишине ткать свою паутину. До меня им нет дела, как и мне до них. Вязну босыми пятками в мелком влажном песке. На ничейной полосе между вздыхающей бездной и зелёной стеной корчатся скелеты мангровых корней. Трогаю пальцами прозрачное, гладкое. Разгоняю кругами. Совсем не чувствую влажной прохлады. Огибаю мыс и упираюсь взглядом в скалу на полосе прибоя.

— Что это?

Чёрный остов, смердящий гнилью. Вороньё скачет, выклёвывает плоть, тянет к себе рваные лохмотья. Черепаха выползла на берег или не доползла до воды? Панцирь, как купол, большой и прочный. Таким кажется чужое счастье, улыбающееся миру из-за плотно задёрнутых занавесок спальни. Или брошенный запертый дом, высокий, неприступный, а внутри пустота, тлен и смерть.

— Ты не узнаёшь? — шелестит песок под ногами. — Это твоя любовь.

— Что она делает здесь? — зажимаю нос.

Но запах уже внутри, взрывает мозг, бьётся, мечется.

— А что ты здесь делаешь?»

Однажды вечером в рабочем кабинете раздался телефонный звонок, и мне сообщили — у меня больше нет семьи. Сообщили беспристрастно, твёрдо и решительно, что не нужен. И документы на развод уже переданы в соответствующие органы.

Голос в трубке был её, а слова чужие, стерильные. Словно их вырезали из живого, отмыли и разложили на разделочном столе. Приготовили не то для доноров, не то для ливерной колбасы. Новость схватила за горло, вдавила в кресло. Ни вздохнуть, ни положить трубку. Так и сидел, слушал короткие гудки.

Наверное, тогда я и умер. Не помню, как это случилось. Помню только, что мне было очень больно. Выворачивала, обжигала изнутри отрава, которую самолюбие услужливо подбрасывало в топку отчаяния. Помню, как пил коктейль из коньяка, слёз и соплей. Бродил, спотыкаясь, по фабрике в темноте мимо огромных, тёплых ещё станков. Они спят ночью? Нет, их выключают — убивают на время. Тыкают пальцем в красную кнопку, похожую на прыщ, вспухший на стальной никелированной коже. Хлоп, и всё. Мёртвые станки не видят снов. Не храпят, не ворочаются, не толкаются коленками и не прижимаются душно. Но их можно оживить. Щёлк, и пятидесятитонный пресс открывает свою пасть. Ему всё равно, что окажется внутри в тот момент, когда пасть захлопнется...

 

— Тебе больно? — пустота вибрирует в ушах, заглядывает в глаза, трётся кошкой о небритые щеки.

— Нет.

— Значит, ты получил то, что просил?

— Да.

— Тогда вставай и уходи.

 

Я встаю и ухожу. И чувствую, что меня обманули. Не видно вокруг ни чертей, ни сковородок. Люди устало бредут по улицам. Унылые дома, пыльные тротуары, машины тянутся ровным потоком. Что не так? Что с ними не так?

Солнце отталкивает меня волной удушливого тепла. Оно не светит, печёт. Не радует и не скачет озорными зайчиками, отражаясь в лужах. Пышет калорифером в лицо. Как радиатор клюнувшего меня капотом автомобиля. Я смотрю на водителя, он смотрит на меня. Он не матерится. Ему всё равно. И мне всё равно.

Равно.

 

Над высокими воротами фабрики облезлый плакат: «Работа — гарантия тёплого завтра». Вахтёр отрывает подслеповатый взгляд от «Вестника Инферно». Зачем он читает перевёрнутый вверх тормашками текст? Или не читает? Просто скользит по чёрным строчкам без цели и смысла?

Поднимаюсь в контору. Девушка в приёмной красит губы блёклой помадой. Прохожу в кабинет. Семенит следом с чашкой кофе в руках. Плотно прикрывает дверь. Стреляет из-под длинной чёлки. Оценивающе. Ставит чашку на стол, наклоняясь так, что почти касается столешницы грудью. Раздевается буднично и аккуратно. Я помогаю. И вот мы уже на пыльном скрипучем кожаном диване для посетителей.

Жарко и душно. Смотрю в окно. Во внутреннем дворике цветы на клумбе. Алчно таращатся на меня жёлтыми пластмассовыми глазищами. Словно хищники в клетке, огорожены каменным поребриком — надгробьем. Тянутся распахнутыми лепестками беззубых ртов. Ищут живое. И не находят.

Двигаюсь быстро, потею. Но сердце не разрывается, не прыгает между рёбер. Тихо. Её грудь колышется в ритм, как кисельный пудинг. Она ловит мой взгляд за окно.

— Шторки бы повесить? — шепчет с придыханием невпопад.

Какие шторки? Зачем ей эти шторки? Она и сама толком не знает.

Странный, знакомый сладковатый запах от неё. Духи, наверное. Какие противные. Лучше бы молчала или о погоде. А впрочем — всё равно.

Равно.

 

Она уходит. Сижу, вспоминаю, зачем я здесь. Перелистываю чистые в полоску блокнотные листы. Кофе без вкуса и запаха, стекает в желудок. Главный инженер распахивает дверь и с ходу начинает орать про срыв поставок. Вижу, как ему трудно, как не хочется орать. До лампады ему эти поставки, вообще всё до лампады. Привычки — фантомные шаблоны. Когда понимаешь вдруг, что лишён главного, ради чего, оказывается, жил там: лишён потребности грешить, удовольствия и страха от содеянного — цепляешься за привычки. Прячешь за ними лицо. Накрываешь зеркало простынёй.

Достаю из тумбочки «пять звёздочек».

— Будешь?

Осёкся, молча кивает. Грузно садится на край стола. Выплёскивает остатки кофе из моей чашки на вытоптанный ковёр. Я наливаю. Размазанная по фарфору кофейная гуща, смытая маслянистой струёй, играет в догонялки по кругу. Пропадает в водовороте.

— Извини, давно здесь, а вот орать никак не отвыкну, — опрокидывает содержимое чашки в рот. — Но ведь тебе плевать?

Пожимаю плечами, наливаю ещё.

— Домик у меня был, три этажа. Машина, даже две. Баба во-от с такой грудью, не чета этим, — он провожает взглядом секретаршу, мышью сунувшую в кабинет нос и тут же тенью метнувшуюся обратно. — Бывало, утром слышу, сосед за забором кряхтит на грядке, так я ему: «Привет, Петрович! Картошку выкапываешь? Или удобряешь? А? Пригляди тут без меня. Мы с милахой в Лондон на недельку...»

— А как сюда? Зачем?

Вытирает вспотевший лоб. Заливает в горло вторую чашку.

— Не спрашивай. Да и зачем тебе это?

— Может, посоветуешь способ попроще? Хочу ещё раз попробовать...

Хохочет надрывно, словно кашляет. Брызжет слюной. Забирает со стола бутылку и уходит.

Опять попахивает приторно, зря думал на секретаршу, это у меня в голове. Это там гниль и пустота. И всё равно.

Равно.

 

Двум смертям не бывать. Поднимаюсь на крышу и шагаю за парапет...

 

«А ведь она это от боли, а боль от любви. Не могла больше прощать. Тянуть отчаяние одиночества, стучаться в пустоту. Выключаться вечером и включаться утром. Не понимала, как с этим жить и зачем. Ударила наотмашь и опрокинула. Её боль оказалась сильнее. Её боль не просила об избавлении. А моя? Обида — жалость к самому себе? Муж и защитник? Всё, что умел — ежедневно отрыгивать из себя деньгами. Впитывать хлам, который не стоил даже того, чтобы вытирать им румяную жопу. Размазывать то, с чем эта жопа никак не хотела расставаться. Не защитил, не разделил. Удрал. Избавился от собственной боли...»

 

— Тебе всё ещё больно? — пустота удивлённо обволакивает, обнюхивает, словно хочет убедиться, что не ошиблась.

— Нет.

— Так чего же ты хочешь? — звучит как угроза.

— Я хочу вернуть свою боль!

— Свою боль вернуть нельзя, — клубится, скручиваясь в хищную улыбку, — можно забрать чужую. Я научу тебя...

 

***

 

Неужели всё так просто? Я вернулся? Сижу на кухне, на табурете. Холодильник — маленький морг, шуршит компрессором. Блестит вымытая посуда. Она любит чистоту. Для нее важно, чтобы всё было на своём, на правильном месте. Вот и меня она хотела спокойного, сильного, правильного. Дверь приоткрыта, в ванной шумит вода. Шлёпают босые ступни. Растрёпана, покрасневшие глаза, и припухшая темень под ними.

— Милая! — Вскакиваю, бросаюсь навстречу...

Хочется реветь! Хочется молиться ей, уткнувшись носом в теплую ямку на груди! Хочется обнять и выть от счастья.

...проваливаюсь сквозь, падаю коленями на холодный линолеум.

 

Нет, не просто. Нет, не вернулся. Меня нет. Для неё меня нет!

 

Она открывает белую створку кухонного пенала. В ладони баночка таблеток. Снотворное.

— Нет! — Опять бросаюсь. Стараюсь выбить из рук эту проклятую банку.

Не получается. Скрюченными длинными когтями поправляю сползающий на затылок капюшон...

 

«Пока боль с тобой — ты жив. Единственное твоё богатство — твоя боль. Не гневи Его. Не проси унять. Не проси осушить и избавить. Пока боль с тобой — ОН тебя не осудит и не оставит»

 

В руках у меня инструмент, острый, на длинном косовище. Жадный до чужого. Сытый. Опираюсь на него как на посох. Пора уходить. Оборачиваюсь. Она лежит в тёплой воде. Волосы разбросаны лепестками чёрного цветка. Глаза стекленеют. Она улыбается.

 

Всё, что я могу, милая, — забрать твою боль себе.