День первый

Сидя в переполненном зале суда, принц Иво вспомнил слова отца, произнесенные им на ужине за несколько часов до смерти.

“Никому не верь, мой мальчик. Не хочешь, чтоб тебе, точно глупой курице, свернули шею — будь сильным и жестоким. А не умеешь — выкручивайся и лги.”

Какая злая ирония. Почему старика тем вечером потянуло на откровения? Догадывался, что жить ему осталось всего ничего — до полуночи?

Иво печально улыбнулся, наблюдая за скользящей по залу тенью, похожей больше на огромного ворона, чем на человека. Публика в зале восторженно охнула и затихла. Вдовствующая королева, сидевшая рядом с принцем, протянула руку и сжала его ладонь ледяными, как у покойника, пальцами. Он поймал ее взгляд — почти безумный и испуганный. Одними губами она беззвучно произнесла: “остановись”.

Мать — и та от меня отвернулась, промелькнуло в голове принца, хоть он и понимал, что одна мысль о публичных слушаниях приводит королеву в ужас — слишком она дорожила репутацией и “честным именем” королевской семьи. Уже неделю, с того дня, как Иво потребовал “справедливого суда для короля”, Йоханна его избегала. Появилась в покоях сына только раз, умоляя не трогать мертвых. “Пусть чудовище остается там, где ему место. Иначе ты нас всех погубишь”

Он качнул головой — слишком поздно. Либо докажет, что герцог — цареубийца, либо вскоре сам окажется мертвым королем.

Герцог Максимилиан фон Гюссе, разодетый как на парад, внимательно следил за Иво. С раннего детства принц боялся этого спокойного, расчетливого человека с солдатской выправкой. Даже повзрослев, двадцатилетний Иво не мог долго выдержать взгляда гипнотических, как у змеи, светло-карих глаз дяди. До смерти короля по дворцу уже ходили разные слухи — что-то о короле Фридрихе, и о его малохольном, робком сыне, совсем не похожем на властного отца. Мол, принц — трусливая мышь, не способная управлять королевством, зажатом в хищных лапах соседей. Ни острых зубов у наследника, ни когтей.

Иво не сомневался, именно дядя настраивал придворных, склонял на свою сторону. Как не сомневался в том, что герцог, не моргнув глазом, неделю назад отправил собственного брата на тот свет. Осталось только это доказать.

— Справедливый суд вызывает свидетеля, — гаркнула тень.

Гребень черного петуха, запертого в клетке у ног принца, задрожал — птица узнала голос настоящего хозяина. Удивительно, как могущественное существо, способное говорить с мертвыми, то ли старый бог, то ли демон — уже никто точно не вспомнит, само оказалось в ловушке, привязанным заклятьем к птице, а значит — не способным без нее покинуть дворец.

“Развяжи им язык, пусть скажут все, что знают или пытаются скрыть. Тогда я отдам тебе птицу, и ты свободен — иди, куда пожелаешь”, пообещал принц скорчившейся в углу темницы фигуре. И та ожила, заклубилась, забурлила, принимая человеческие очертания. Да, она согласилась на сделку, а Иво потупил взгляд — он-то до конца еще не решил, правду сказал или солгал.

Звонко забренчал хрусталь в люстрах под потолком и, как будто в ответ по приспущенным флагам с королевским гербом — петухом, сжимающем в клюве розу, пошла едва уловимая рябь.

— Святотатство! Черная магия! Что ты творишь, сопляк! — закричал грузный мужчина, поднимаясь со своего места в первом ряду. Расшитая золотом епископская мантия топорщилась на его выпирающем брюхе, с лысой макушки на красное от волнения лицо катился пот. — Осквернить тело! Тревожить несчастную душу отца после смерти — разве таков сыновний долг?

Иво поднял голову. Что могло быть проще — заставить жертву саму указать на убийцу? Но и здесь герцог, кажется, его переиграл. Тень, Инквизитор Эрих (такое он выбрал имя), лишь взглянув на мертвеца, отказался: после церковного ритуала вернуть душу в тело нельзя. Иво поздно осознал ошибку, а вот герцог, проводивший половину года на войне, а другую — в королевской библиотеке, мог об этом узнать и раньше.

— Стараниям моего дяди, — Иво кивнул герцогу, пытаясь говорить непринужденно, хотя голос у него охрип и язык еле двигался, — тело Короля Фридриха Четверто следующим же утром подготовили к похоронам. Омыли, переодели в саван, про...

— Чего ж ты хотел, — перебил его герцог, стряхнув невидимую пылинку с воротника бархатного синего камзола, — чтоб твой отец всю неделю лежал полуголый? В одних подштанниках и в луже собственной блевотины? Как бы не так, — криво усмехнулся, — Я уважаю свою кровь, а что касается тебя...

На задних рядах кто-то захихикал.

— Если бы во дворце выполняли мои приказы,— продолжил Иво, чувствуя, как щеки заливает пунцовая краска, — мы бы легко нашли убийцу. Но у меня есть другой свидетель.

Иво посмотрел на мальчика-писчего. Наверное, они могли бы быть братьями — так похожи: у обоих затравленный взгляд, пальцы подрагивают от напряжения. Только мальчик моложе, да больше веснушек на лице. И волосы темнее, цвета падшей осенней листвы.

— Записывай: показания свидетелей нельзя оспорить, и полагается принимать за правду. Потому что мертвые никогда не лгут. Вопрошающий, приступай.

— Справедливый суд вызывает... — еще раз гаркнул Инквизитор. Он переместился в правую часть зала, туда, где у большого витражного окна обычно сажали преступников.

Скамью убрали, вместо нее поставили стул, вокруг которого Инквизитор заранее, смесью песка, воды и соли, нанес охранные знаки — мало ли мертвец попытается убежать, или хуже — ринется в драку. Всякое случается, предупредил он Иво.

Из-под серой простыни торчали две грязные ступни. Инквизитор отбросил ткань, и зал протяжно охнул. Рядом, Иво не послышалось, жалобно застонала его мать.

— Рябая Кэти. Без роду и племени. Горничная при дворце короля Риззы Фридриха, — Инквизитор говорил спокойно и тихо, но принцу чудилось — от каждого слова сердце, будто птица о прутья клетки, сильнее бьется в его груди.

Кэти удавили утром в день суда.

После смерти короля ее держали в катакомбах, но палач расстарался — на ссадин, ни синяков, кроме багрового следа на шее, у служанки не оказалось. Как живая, думал Иво, вот-вот ресницы дрогнут, и Кэти проснется.

“Почему у нее такие черные ноги? Платье, белый передник, чепец на голове — чистые, а ноги — как будто месили грязь”, — внезапно удивился Иво, глядя на служанку.

Казалось, ветер разметал старые листья — шепот Инквизитора разносился по залу. Кэти дернулась один раз, потом еще, и открыла глаза. Будто прочитав мысли принца, напряглась, села на стуле ровно, спрятав ноги под подол платья.

— Рябая Кэти, — голос Инквизитора стал мягким, — знаешь, зачем я тебя позвал?

Она кивнула. Открыла рот и тут же схватилась руками за горло, не в силах выдавить из себя ни звука.

— Я возвращаю тебе голос. Расскажи, что знаешь о ночи, когда в последний раз видела короля Фридриха живым.

— Я не хочу, — тихо ответила Кэти, положив руки на колени, — нет-нет, не буду я.

Сколько Иво себя помнил, Кэти жила во дворце и бралась за любую, даже самую грязную, работу. Помогала на кухне, чистила клетку и кормила зерном гербового петуха. Шнуровала корсеты королевы, бегала по ее поручением и чаще остальных присматривала за маленьким Иво. Терпела его детские шалости, тычки и щипки, которыми принц ее одаривал. Наверное, Кэти — единственная, кто вообще обращал на ребенка внимание. Тихая, молчаливая, немолодая деревенская баба — паутинки морщин у глаз и губ, на его памяти впервые отказалась выполнить приказ.

— Тебе придется, — сказал Инквизитор. Он тоже внезапно переменился: голос Эриха теперь не пугал, убаюкивал, но сохранил твердость. И захочешь — не сможешь перечить.

— Я...с чего же начать? С полнолуния? Разбудила меня луна. Может быть...и не вспомню. Верно, с того и начать следует. Вечером ее величество отправила слуг прочь, мол, все свободны — до утра не беспокоить, а сама выпила пузырек снотворного зелья. Бедняжка, без него не спит больше... Его Величество Фридрих ушел молиться — всем дворцовым, кроме мальчишек-молельщиков, по воскресеньям близко к его покоям подходить нельзя. Чтоб не потревожить вечерние молитвы. Ослушаешься — высекут.

Кэти на секунду задумалась:

— И все равно на душе нескладно, горько. Поднимаюсь я со скамьи, в одной рубашке и босиком, думаю, проверю-ка разочек, как там хозяин — Его Высочество принц Иво. Голова у него болела третий день кряду, еле вставал с кровати. Я ведь думала, быстро сбегаю, одним глазком гляну и к себе в каморку. Не заметит никто. Ох, дура! Крадусь я, значит, на цыпочках, в руке кувшин с имбирным отваром — ненадолго, но боль снимает. Я сама делаю, знаю, как и что смешивать. Вокруг тихо, лунный свет падает на пол, боязно от такой тишины. Поднимаюсь по лестнице и в королевское крыло шмыг. Гляжу по сторонам, слава Богу, ни души. Дверь отворяю в евойную высочества спальню и вижу: принц спит спокойно, посапывает. Лицо... Вылитый младенчик. И вроде бы легче мне, проверила, а что-то тревожит. Но надо бы обратно идти, пока принц не проснулся. Опять спускаюсь по лестнице и до кухни, а там уже можно не прятаться. Слышу скрипит что-то. Ни шага, не двигаюсь, застыла в темном углу. Из-под двери винарника...винария то есть ... тень свет преграждает, появляется и отступает... бродит внутри кто-то. Ни за что я ближе не сунусь, думаю, когда слышу шаги. Неужто приведение по дворцу шастает? Или воришка какой пробрался? Топочет и вздыхает протяжно так: “У-ууух — ооо-ох”.

Тело Кэти сжалось в пружину.

— Дверь сама нараспашку. Не сковзняком притворило — грохот, упало что-то тяжелое, я вздрагиваю. Сердце колотится! Гляжу — рука тянется ко мне. Бледная, пальцы в крови разгибаются, хватаются за воздух, за подол тянут вниз! Мне ни вздоха не сделать, ни охнуть. Страшно! И тут валится он прямо на порог!

Лицо Кэти исказила гримаса — большие глаза, не мигая, смотрели на Инквизитора.

— Кувшин из рук выпал. Покойник! Там, в комнате! Что делать? И убежать хочу, а ноги камень, с места не двинуться. Этот хрипит протяжно и стонет: “помог-и-и, помо-ги-и-и”, а потом будто захлебывается. Спаси меня Телурет, сам король! Фридриха, Фридриха это голос, слабый и тихий совсем, а все равно не спутаешь...

— Дальше что? — торопил Инквизитор, перебивая нарастающий в зале гул. — Говори.

— Дальше в голове будто колокол бьет, глаза заливает липкое, шумит сильно — ай! Кубок по полу катится и бренчит, все кружится. Темень! И сама падаю...

— Кто тебя ударил? Кто там был? Лицо видела? Укажи!

Кэти покачала головой и виновато опустила плечи.

Что она несет? Иво лично присутствовал на допросах. Слышал, как Кэти опознала герцога, но ей не поверили. “Наговаривает, дура безграмотная, сама небось и отравила короля”, — спокойно ответил герцог на обвинение и никто с ним спорить не стал..

И что теперь? Новое вранье? Невозможно!

— Ты указала на герцога фон Гюссе! — завопил принц, со всей силы дергая воротник рубашки, до боли передавивший шею. Глаза Инквизитора злобно блеснули. Принцу уже было наплевать на толпу, свистевшую и кричавшую в зале. — Говори правду! Ты его видела, сама призналась на допросе!

— Видела, — согласилась Кэти робко, — раньше, на лестнице, когда возвращалась. Поднимался наверх, я еще удивилась — чего он крадется? И вырядился... во все черное, как на похороны. Может, он отравил вино его высочества, но выскочить мне навстречу и кубком приложить...не мог он. Не мог...

Кэти теперь напоминала Иво бледную тень себя настоящей — на коже проступили темные пятна, губы тронула синева.

— Тот был...маленький, щуплый...ребенок? Может, один из мальчиков, что церковь шлет на королевских молебнах прислу-у...

— Ты! Ведьма! — со скамьи снова подпрыгнул епископ. — Что творится, вы гляньте! Ты, звериное рыло, церковь не впутывай!

— Зачем Кэти меня оговорила? Кто ее надоумил свидетельствовать против брата короля? Лжесвидетельство — серьезное преступление, — вмешался Максимилиан, на лице которого за время суда не дрогнул ни один мускул.

Кэти молчала. Инквизитор повторил вопрос, и та с напряжением, будто из нее слова тянули против воли, ответила:

— Материнская любовь заставила. Больше некому.

Вдруг Йоханна, подняв подбородок, встала и шелестя юбками, направилась к столу, где сидел писарь. Выдернула из его рук и сломала перо.

— Остановите суд. Хватит. Хватит... Сколько можно? Все убирайтесь. Вы что, не видите, эта слабоумная, лгунья, воспользовалась...— лицо Йоханны оставалось спокойным, но говорила она все быстрее и быстрей. — Убирайтесь прочь, иначе прикажу...прикажу... отрубить... всем отрубить...

— Отчего же, — снова перебил герцог. Теперь он вальяжно развалился на кресле, потирая пальцами подбородок. — Признаюсь, сомневался в этой затее, а теперь мне действительно интересно. Почему бы тогда и не продолжить? Спроси...горничную, что она имеет в виду.

Толпа ликующе взвыла. Епископ взвизгнул и замотал головой, вознося полные руки к небу.

Прекратить. Прекратить, пока не поздно. Или уже ничего не изменишь? Какой же я идиот, думал Иво. Все-все — ошибка, нелепица, на что только надеялся? Может, и правду говорят о нем — не стоило совать свой мышиный нос в королевские интриги. Кто он такой против герцога? Вместо слов из его рта вырывался свист и клекот, тонувший в окружающем шуме.

— Как же я вас всех ненавижу, — застонала королева так громко, что даже крики затихли, — вы не представляете, как я вас ненавижу, — в уголках ее губ выступила белая пена. Она вскинула руку и, указывая длинным пальцам то на одного, то на другого в толпе. — Дурни. Деревенские рожи. И муженька своего...святошу, ненавижу. Если бы он не сдох, я б с удовольствием сама, руками этими его придушила. И смотрела б, как он подыхает. И братца его — змею, — ткнула пальцем в сторону герцога, — И тебя больше всех не выношу, — сказала она, повернувшись к Иво, который уже сидел ни жив ни мертв

— Какой ты король? Посмотри, ты же безмозглый, — подойдя к принцу вплотную, со всего размаха ударила носком туфли клетку. Испугавшись, птица нахохлилась и приподняла черные крылья. — Петух! Вот уж подходящий для тебя титул! Ты что наделал, идиот? Хотел клюнуть — сам и получай.

Он — посмешище, Иво не смог возразить, чистая правда и никакой лжи.

— Спрашивай, — не обращая внимания на происходящее, приказал герцог, — все, что говорит моя любимая Королева Йоханна, давно нам известно. Расспроси горничную. Разве мы не за тем пришли?

Неожиданно к Йоханне вернулось былое самообладание. Выпрямив спину, она вытерла рукавом платья рот и произнесла уже спокойней:

— Я здесь оставаться не собираюсь,

Иво с трудом помнил происходившее дальше. Когда Королева ушла, Кэти снова принялась рассказывать: да, взяли ее во дворец пятнадцатилетней девочкой. Мать выгнала, домой возвращаться запретила. Сперва Кэти хотела утопиться, да жалко стало...и себя, и ребеночка. Куда ей было еще идти, если не в церковь?

— Он мне пообещал: и сыта будешь, а сына родишь — оба в масле будете кататься. Я спрашиваю, мол, зачем самой королеве мы — безродные? Не твое дело, говорит, и не мое — что приказано, то и делаю. На все воля королевская и божественное благословение, — Кэти вздохнула. — А вышло что... Знала б я — во дворце к королевскому сыну хуже, чем к этому петуху принято относится, разве бы отдала? Лучше с голоду умереть. Иво к матери королеве руки тянет — она его прочь отсылает, короля брат во дворец возвращается и на охоту ребенка тащит. Хоть тот после болезни или не выспался — герцогу без разницы. Иногда во дворе кулаками мутузит — драться принца учит, а потом рассказывает Королю Фридриху за ужином, какой у него слабый и бесполезный сын. Смеется, шутит, но я же вижу — герцог против принца всех так настроил, что выгонят его, а то и убьют — никто слова против не скажет. Разве может материнское сердце выдержать?

— Кто тебя привел к королеве? — равнодушно спросил Максимилиан.

— Вон там он. Толстая морда. Епископ наш. Сам и привел.

 

Ни стены, ни запертая дверь, у которых в коридоре несли дозор двое остолопов-охранников, не помешали Инквизитору незамеченным проникнуть в покои принца. Тот на удивление крепко спал: стоило лечь и закрыть глаза — все невеселые мысли о дне суда рассеялись. Крики и насмешки черни забылись. Хотя бы до утра...

— Встань, — приказал Инквизитор.

Иво открыл глаза, словно против воли сел и огляделся.

Ветер, распахнув окно, гулял по занавескам. В начале весны ночи в Ольтенбурге прохладные и влажные — в одеяла кутаешься, а все равно зябко. Странное дело... Обстановка в комнате осталась прежней, но что-то в самом Иво изменилось: страх, который, казалось, не покидал принца с рождения — отступил. Зрение и слух, наоборот, обострились: Иво расслышал уханье совы, слетевшей с ветки в дворцовом парке, в полутьме без труда разглядел ночного мотылька: тот, перебирая тонкими лапками, пытался выбраться из бумаг, сваленных на широком подоконнике спальни.

Чего Иво точно больше не слышал — стука собственного сердца. До него вдруг дошло — он не дышит.

— Я умер? Что со мной? — на удивление спокойно спросил он мрачную тень, парящую у изножья его кровати. Полы длинного плаща Инквизитора легко поднимались и опускались. Ступни Эриха не касались пола.

— Пойдем со мной, — поманил его Инквизитор, не открывая рта, и плавно переместился к дверям. Умом Иво понимал: язык, на котором сейчас они говорят — древнее, позабытое наречие мертвых.

— Куда? А охрана? Двое...

— Они тебя не остановят, — проговорил Инквизитор, — не увидят и не почувствуют.

Я точно умер, подумал Иво, а потом повернул голову и на кровати разглядел свое тело — накрытая мягким покрывалом сна, грудь дышала ровно и спокойно. Безмятежная улыбка бродила на лице.

— Я сплю? — опять спросил он, но Инквизитор, не прилагая никаких усилий, преодолел стену и исчез. Иво последовал за ним — так же легко, будто всегда ходил через стены, он тоже оказался в коридоре. Стражники, увлеченные игрой в кости, даже головы не повернули.

Хоть Эрих не обмолвился и словом, принц почему-то был уверен — они сейчас поднимутся в башню. С судом вышла промашка, дела шли хуже, чем задумывалось, но сделка есть сделка: Иво обещал вернуть петуха и освободить его хозяина. Пусть будет так.

Проходя мимо покоев Йоханны, у двери Иво увидел всхлипывающую горничную. Всклокоченный герцог — его, видимо, подняли в такой час с постели, хмуро расхаживал взад-вперед по коридору, раздавая трем мужчинам в военных мундирах, указания.

— Ушла за водой, а вернулась... — причитала молоденькая девка, размазывая по серому от страха лицу, слезы. — А высочество висит... глаза выпученные...совсем холодная...что? что теперь со мной сделают?

Заглянув в покои, Иво первым делом заметил свисающую с прикроватной балки скрученную простыню, а потом увидел и Йоханну. Королева лежала, сложив на груди тонкие руки. Глядя на ее заострившийся нос, поджатые губы, принц к своему удивлению не почувствовал ни печали, ни жалости. Ничего, кроме пустоты.

— Разбуди звонаря, — произнес герцог. Коренастый мужчина, внимательно запоминавший каждое слово Максимилиана, кивнул, – И еще ...сколько слуг сбежало из дворца?

— Десять: четверо в ночь убийства Его величества, трое на следующий день, и еще трое сегодня.

— Нашли всех?

— Нет, ваше высочество. Айко, старшего конюха, пьяным зарезали у таверны “Черный петух” — тут, в Ольтенбурге. Постельничего с женой на дороге в Шварцвельд выловили и...

— Увеличьте награду вдвое. Чтоб ни одна крыса не ускользнула...Кого найдете — сразу ко мне.

Раздает приказы, будто он уже король, равнодушно думал Иво.

— Будет сделано, ваше высочество.

— Пойдем, — проговорил в голове принца голос Инквизитора, — нужно успеть до рассвета.

Поднявшись по винтовой лестнице, они оказались в башне суда. Из трех комнат, за сто лет, минувших с Великой охоты на черных магов, в пригодном виде сохранилась одна — маленькая, продуваемая всеми ветрами, каморка под крышей.

Ни единого огонька, а Иво теперь различал убранство комнатки лучше, чем при дневном свете: мебель, завешенную пыльными чехлами, сваленный на полу хлам, большой стол с резными ножками. И клетку, накрытую красным бархатным полотном.

— Я исполнил свою часть сделки. Дело за тобой, – встав рядом со столом, прошептал Инквизитор.

Иво нерешительно ступил ближе. Вытянул вперед руку. Не встретив преграды, пальцы прошли сквозь материю, через прутья клетки и...

...больше ничего.

Он вытянул другую руку. Петух закудахтал, но Иво не смог ухватиться. Открыть клетку не получалось — птица билась о прутья, но оставалась внутри.

— Не...не выходит, — с досадой сказал он. Инквизитор, словно ожидая такого исхода, проговорил:

— Так я и думал. Если не отдашь мне петуха, сам я его взять не смогу. Я поклялся найти убийцу короля — пока не найду, петух останется во дворце. Как и я.

— И...и что теперь? — душа Иво затрепетала. Он почувствовал, что его, точно тряпичную куклу, куда-то тянут невидимые веревочки, привязанные к запястьям и лодыжкам.

 

День второй

Иво тряс перепуганный стражник, от которого несло сивухой и сухой травой.

— Очнулся, очнулся, ваше величество! — заорал он. — Я было думал, помер или чего с собой натворил — спал как убитый. Так ведь дышит, а битый час не добудиться!

— Завидую твоему спокойствию, — произнес герцог, когда Иво приподнялся на подушках. Максимилиан задумчиво глядел в окно на просыпающийся Ольтенбург – столицу Королевства Ризза . — Через три часа допрос свидетеля. Приготовься.

Герцог слабо улыбнулся. Выглядел он неважно — было заметно, что сам он глаз ночью не сомкнул. Значит, все-таки не сон — и Инквизитор, и труп королевы Йоханны, и башня... Не сон.

— Кого будут допрашивать?

 

На стуле для допросов сидел тучный и бледный мертвец в богатом храмовом одеянии. Еще вчера он был одним из судей, а сегодня рано утром его мертвым доставили в зал суда. Собравшиеся старались не смотреть на епископа, с которым многие были знакомы не один год. Во взгляде каждого читался вопрос: не я ли следующий? Или, может быть, ты?

Последнее явно относился и к Иво, но принц сидел, наклонив голову, и равнодушно наблюдал за Инквизитором, который заканчивал ритуал.

— Где я? — испуганно заозирался епископ. — И что это за слепящий свет? Склоняюсь пред величием божественного Телурета!

— Отвечай, святой отец, — произнес Эрих, сверля взглядом пухлую фигуру. — Кто из послушников был у короля Фридриха в ночь его смерти?

— Фридрих, старый король, — забормотал допрашиваемый. — О, как велик он был, как мудр. А уж щедрость его попросту не знала границ. Золотые чаши для телургии, богатейшие пиры на светлые праздники, мраморные статуи, украшенные драгоценными камнями, ни в чем старый король не отказывал. А когда меня возводили в сан епископа, король самолично приказал вызвать из Аль-Ахради лучшего портного, чтобы тот сшил мне мантию стоимостью в тысячу золотых талеев. Как в тот день сверкала на солнце моя тиара! Как тяжел был посох из резного дуба! И как нестерпимо больно бил по глазам свет, отраженный от огромного алмаза, венчавшего посох. “Око Телурета”, так прозвали этот алмаз.

— Хорош скулить про земные блага, суета сует, — оборвал его Инквизитор, — отвечай про послушника

— Послушники... такие хорошие мальчики. Не приплетай их сюда, инквизитор. Хорошие мальчики, пока юные. Вот и принц. Пока мальчиком был — ну такое заглядение, а вырос-то, тьфу, чучело!

— Да что с ним такое, бредит что ли? — возмутился герцог.

— Нет, не бредит, — протянул Вопрошающий. — Но явно что-то темнит.

Инквизитор поднял левую руку и из рукава его черного балахона показались пальцы, украшенные золотыми перстнями. Четыре кольца — тусклые, потерявшие цвет, а то, что на среднем пальце — с камнем черным как грех, словно источало сияние.

— Отвечай, — низким и глухим голосом, словно идущим из-под земли, приказал Инквизитор, — посылал ли ты в ночь к королю мальчика из церкви?

Епископ вдруг завыл, упал на колени и по лицу мертвеца заструились слезы. Старик размазывал их по щекам, не переставая верещать от боли, словно свинья на бойне, и собравшиеся вдруг с ужасом разглядели, что рыдает он кровью.

— Мальчииик! — В повисшей в зале тишине раздавался лишь голос епископа, эхом отражавшийся от стен. Молодой принц дорого бы дал, чтобы заставить его замолчать, но не найти в мире силы, которая могла бы остановить исповедь убитого и призванного к ответу.

— Мальчик! — срывающимся на визг голосом, возопил священник. — Мог ли я отказать ему в такой малости?

“Мальчик, мальчик... Он всегда был щедр, мог ли я отказать в такой малости? Что они, хрустальные что ли, эти мальчики? Им бы надрываться в шахтах, пока не выхаркают легкие, пахать землю по уши в навозе, стирать руки в кровь гребцами на галерах. Мальчики, подумаешь тоже! Да и не так часто я их к нему водил. О, как велик был старый король, как мудр! Раз в седмицу, много два приведу к нему отрока не старше двенадцати. В храме народу много, бедноты на телургию собирается и того больше. Кого ни спроси, у всех ртов полон дом. А кормить-то чем? Вот я и говорил, что можно и деньжат подзаработать и ребенку будущее устроить. Отдайте, значит, ко мне в послушники. А уж там, среди послушников одного, другого осторожно спрашивал, а не хочешь ли ты, прелестный отрок, королю особую службу сослужить. Охотников было много, даже когда я рассказывал, в чем служба состоит. До драк доходило. Ну посудите сами, король-то ведь щедр был, мудр, велик. Отроков любимых одаривали одеждой богатой, и спали-то на шелке сыновья свинопасов. И виноград за сладость не держали, от персиков нос воротили, так он их закармливал. Ну, подумаешь: раз, два, много — три, возлечь со старым королем на ложе. Король-то, все-таки, к старости поостепенился, не тот уже был молодой жеребец, которого в юности прозвали “Неутомимое копье”. Не во всякую ночь у короля и получалось-то даже. А простыни шелковые, а одежды богатые, а перстни, да кубки, да цепи, да семье помощь какая!

А к жене молодой король, конечно, хаживал. Выпивал пред тем не менее шести больших кубков вина, а далее ничего уж не помнил. Так что королева-то когда, колода бесплодная, понесла, король сразу к ней. Говорит: “Отвечай, потаскуха, чей будет сын?”. А королева, это уж он мне после сказывал, волосы на себе рвет, в три ручья плачет, ступни ему целует, колени обнимает и богов в свидетели призывает. Короля, мол, сын. Уж я-то говорил ему, мол весь грех от женщин, в одних только мальчиках обретешь покой, но король все ж таки мудр был, наследника желал, чтобы королевство в мире после себя оставить.

Ну и чем оно кончилось? Королева мертвого родила, мне пришлось в нарушение всех законов какого-то безродного младенца во дворец тащить, а теперь вот и вовсе...”

Епископ замолчал и захныкал, поглаживая руками горло, на котором багровел след от веревки.

— Кто из твоих послушников был у короля в ночь его смерти? — спросил Инквизитор.

— Не было их! Королю в ту ночь не до плотских утех было, я и не посылал никого. Ни при чем тут мальчики мои хорошие, уж их-то хотя бы не трогай, уби...

Визг епископа резко оборвался. Вот и конец, подумал Иво, глядя, как обмякшее тело епископа сползает со стула, скоро так и со мной будет.

— И не надейся, — прошептал на ухо Максимилиан, положив руку на плечо принца. — Мы тебе такое устроим, люди до конца жизни помнить будут.

 

День третий

Молиться за душу лжепринца Иво выпало брату Густаву, который стоял теперь на коленях на помосте возле трех палачей, стараясь не глядеть на их страшные инструменты. И мальчишку-то было жалко, а кроме того брат Густав не переносил вида крови, о чем отцу-настоятелю было хорошо известно — Телурет велит монахам преодолевать себя.

Оказался брат Густав на коленях не столько от молитвенного усердия, сколько потому что ноги его не держали. Снизу под помостом цепь королевских гвардейцев теснила напирающую толпу. Наконец двое братьев в коричневых рясах привели лжепринца: тот шел сам, не сопротивляясь, но как-то странно, будто каждый шаг давался ему с трудом. Его лицо не выражало страха, лишь какое-то животное отупение, словно он не понимал или не хотел понять, что ему предстоит. Повинуясь давлению принявших его палачей, Иво опустился рядом с братом Густавом.

— Помолись со мной, — зашептал монах. — О прощении великого Телурета, ибо предстанешь пред ним до заката дня.

Лицо мальчишки оказалось настолько близко, что брат Густав мог разглядеть капли пота, проступившие на лбу. Иво сдавленно всхлипнул. Опустив глаза, брат Густав продолжал молиться до тех пор, пока палачи не подняли несчастного юнца и не поволокли к центру помоста.

“Великий Телурет, да пребудет имя твое в святости. Повергаю себя пред тобой, ничтожного и в смирении, и прошу, дай мне сил.

Что же он так визжит? Сердце кровью обливается. Хоть бы уши заткнуть, да ведь нечем.

Дай же сил, о Великий Телурет. Яви свою мудрость, даруй успокоение.

И чему вы только радуетесь, люди? Чему хлопаете? Противный какой женский голос, все орет и орет, что королевскую десницу поймала. Люди вы или животные? Есть ли у вас хоть капля милосердия?

Дай мне сил, о Великий Телурет, яви снисхождение.

Пусть бы он уже отмучился, столько кричит. Раз надо казнить, отсекли бы голову. Так ведь нет, пригласили из Хальтбурга пыточного мастера, про которого знают – на казни у него умирают не раньше, чем он сам захочет.

Замолк, может, отмучился?

Упокой, Телурет, его душу.

Нет, сипит. Придавили, что ли чем-то тяжелым?

Как толпа ревет, как радуется. Ой, что так хрустнуло?! Лучше не знать. Всеблагий Телурет, на тебя одного уповаю.

То ли кашляет, то ли рвет его...”

На площади стало тихо. Брат Густав украдкой приоткрыл глаз и бросил взгляд, но не на помост, а на собравшихся людей. Лица у всех — светлые-светлые, радостные, застывшие в ожидании чуда, как у маленьких детей на ярмарке. Тишина стояла такая, что слышно было, как елозит коленями по доскам прижатый к плахе лжепринц. Свистнуло, еще хрустнуло, что-то с тупым звуком ударилось о дерево, и толпа завизжала от радости, а брат Густав невольно повернул голову на звук. Ему хватило малости: увидев, как палач коленом давит на спину, чтобы из рассеченной шеи лжепринца подальше брызгала кровь, брат Густав почувствовал, как снизошло на него милосердие Телурета и мир укрылся пеленой, черной, словно мантия Инквизитора.

 

День шестой

Тела смертных недолговечны и хрупки. А все же несчастная оболочка Иво выдержала такое, от чего иные бессмертные сходят с с ума. Да уж, не позавидуешь его душе. Надо будет замолвить за нее словечко на небесах.

Инквизитор и не думал сосредотачиваться на мельтешении людей, и убогой роскоши, которой они окружают значимые события своей мимолетной жизни: золотые кубки, тяжелые бархатные плащи, бриллианты и жемчуг, пыль и тщета! Коронация! Муравьи, венчающие матку тиарой из коры и липкого сиропа; могильные черви, пирующие на свежем трупе.

Он черной статуей, безмолвной тенью, плохой приметой застыл в углу битком набитого людьми храма. Место прежнего грешника-епископа занял новый шарлатан. Какое отношение они имеют к истинным богам?

Лицо священника было изможденно постами и аскезой, кожа обтягивала кости, а богатой рясе новый епископ предпочел серый балахон. Что ж, смена декораций покажет черни, что новый король несет с собой другую эпоху. Краткую, словно полет бабочки, но это им знать ни к чему.

Голос герцога, точнее теперь уже короля, гулко отражался от стен храма.

— Клянусь защищать святую веру, не жалея живота своего... — донеслось до Эриха.

Инквизитор лишь покачал головой. Фарс затягивался и это начинало утомлять.

— По окончании церемонии Его Величество желает с вами переговорить, — донесся голос из-за спины.

 

Герцог... Нет, все же король, ждал его в небольшой комнате, все убранство которой составляли дубовый стол, резное кресло с подлокотниками украшенными головами петуха и книжный шкаф.

Король сидел вполоборота ко входу и глядел в стрельчатое окно на заходящее солнце.

— Вот и ты, — проговорил он, не поворачивая головы. — Мы благодарны, — вздохнул король, — за честный и быстрый суд. Жалуем тебе награду — пять тысяч талеев, или товаров...

— Золото, — усмехнулся Инквизитор, — как скучно.

Максимилиан бросил на него быстрый взгляд и положил руку на раскрытый том “Наставлений Святому Правителю” Аврелиана Мудрого. Пальцы нежно прошлись по строкам древнего мудреца, блеснул в лучах закатного солнца золотой перстень.

— Я это предвидел. Чего ты хочешь, Инквизитор?

— Узнать правду.

— Правда? Редкий гость под небом, не так ли? Что ж... Старый король мертв. Как и прежний епископ, насмешка над саном. Ублюдок Иво, самозванец, отправился к праотцам. Я и есть твоя правда. Теперь-то всем достанется по заслугам. Достойным — награда, негодяям — смерть. Враги получат отпор, простой люд — послабление налогов. И сытые животы. Казнокрадов в петлю, распутниц в монастырь, — король выплевывал слово за словом, а под конец врезал кулаком по столу, — мало тебе моей правды?!

— Одни слова, — усмехнулся Вопрошающий. — А я призван ради дела.

— И дело окончено, — отрезал король. — Отправляйся хоть обратно в подземелье, но глаза мне больше не мозоль! Что, молчишь?

— Меня призвали найти убийцу. И я его найду.

Максимилиан несколько раз глубоко вдохнул.

— Да что искать? Мальчишка — брата убил Иво, ублюдок, разве не ясно?

— Только мертвые не лгут, — сказал Эрих. — Я буду допрашивать их до тех пор, пока не открою истину.

— Ты мог бы мне еще пригодится, но раз другого пути нет... Жаль терять такой ценный инструмент, но ты свободен, — король будто бы сдался. — Данной мне королевской властью я тебя отпускаю.

Инквизитор застыл, закрыв глаза. Лицо его не выражало ни единого чувства, поза осталась той же, что и в течение всего разговора.

Монарх позвонил в колокольчик. Слуга внес в комнату золотую клетку с петухом, и Максимилиан протянул ее инквизитору:

— Он твой. Ну! Пойдем, все уже готово, — поторопил монарх. — Закрой заседание суда и убирайся вон из Риззы.

 

Слушать объявление о завершении беспристрастного суда собралось, кажется, полкоролевства. В зале было не протолкнуться от разодетой знати. Инквизитор стоял склонив голову у пустого стула, на который усаживали допрашиваемых, а справа от него на полу в золотой клетке беспокойно метался черный петух. По знаку короля Максимилиана церемониймейстер Хогеляу поднял руку и призвал собравшихся к молчанию. Дождавшись, когда смолкнут последние шепотки, Хогеляу громогласно прочистил горло и заявил:

— Милостью Его Королевского Величества Максимилиана Мудрого беспристрастный суд Инквизитора открыл нам истину. Возблагодарим же...

Вдруг скрипнула дверь и к Инквизитору шмыгнула согбенная фигура помощника палача, и зашептала что-то на ухо, до окружающих донеслись лишь обрывки разговора: “исполнитель” и “виночерпий”. Инквизитор покивал, будто бы не обращая внимания на испепеляющий взгляд короля Максимилиана.

— Удавочкой? — поинтересовался помощник

— Такого свидетеля не грех уважить, — прокаркал Вопрошающий. — Утопите в бочке со сладким ланийским.

Король Максимилиан поднялся со своего места, но не успел обрушить на Инквизитора свою ярость — вмешался церемониймейстер:

— Это грубое нарушение церемониала. Прошу вас объявить о завершении суда, как и было уговорено.

Инквизитор не удостоил распорядителя взглядом, зато повернулся к королю и с усмешкой произнес:

— Правда и справедливость превыше всего, не так ли, Ваше Величество?

Последнего свидетеля пришлось ждать долго. Небольшое количество скамей не могло вместить всех собравшихся, так что многим виконтам, а подчас и графьям выпало стоять в толкучке, утирая струившийся по лицам пот батистовыми платками. Наконец двери распахнулись и двое помощников палача в сопровождении гвардейцев втащили в зал щуплое тело старика в мокрой одежде, нестерпимо пахнущее вином. Королевского виночерпия усадили на стул для допросов, Инквизитор убедился, что соль и песок все так же охраняют от ярости восставшего мертвеца, а в следующее мгновение, повинуясь жестам Вопрошающего, текучим словно танец, виночерпий распахнул глаза, высвободил изо рта фонтан вина и принялся судорожно втягивать воздух, срываясь на кашель при каждом выдохе.

— Ты призван в суд, — объявил Инквизитор. — Отвечай, где ты был в ночь смерти короля?

Старик обвел собравшихся безумным взглядом и уставился на Вопрошающего.

— Так король вон, живой сидит, — захихикал мертвец.

— Я спрашиваю про смерть старого короля.

— Старый король... Старый король утро начинал со сладкого красного. В обед предпочитал свежего белого, кисленького, иногда шипучего. Ну а к ужину проявлял умеренность: кувшинчик меда для пищеварения да графин ланийского у кровати. Ну, это если ночью жажда проснется. Иногда, конечно, как вожжа под хвост попадет, так под вечер кубок за кубком амадильское хлещет, а потом как заорет: “А ну пшел прочь, песья кровь!” и кубком швыряется. Вон, даже шрам остался. Король-то наш был воин хоть куда, с двадцати шагов кубком в бровь садил.

— Оскорбление королевского Величества! — возмутился церемониймейстер. — Этот старый пьяница сам не знает, что несет!

— Уж я-то всегда знаю, что несу, — задрал нос виночерпий. — Это другие, может, не знают. Вот несу, бывает, королю кубок, а тут какой-нибудь постельничий выскакивает и говорит: “Ты ж, мол, Ланис, лыка не вяжешь. Опять, поди, меду королевского напился?” А я говорю: “Меду в рот не брал отродясь. Не по сану мне. Водку ржаную пивал, пшеничную бывало. Кукурузной с утреца, хрусткой. Тростниковой, ягодной, какой хошь. А меду — ни в жись.” А постельничий-то глазом как сверкнет: “Ты, говорит, зубы-то мне не заговаривай, а иди лучше проспись”. А я ему говорю: “А в жопу поцеловать меня не хочешь?” Вижу ведь, куда гад метит. Хочет кубок вина его величеству поднести, а пока несет нет-нет, да и глоточек сделает. Уж я эту шваль дворцовую всех до одного знаю. Постельничий пьет, сокольничий хлещет, конюший вовсе не просыхает, над горничными хозяйка утром — коньяк, к ночи, считай, что и нет ее. У горничных нога за ногу заходит, у мастеровых глаза мутные-мутные: раз молотком по гвоздю, второй — по пальцу. Полотеры усерднее всего в погребе трут. Один только я, виночерпий, человек честный.

— Раз честный, так и отвечай, — приказал Инквизитор. — Где ты был в ночь смерти короля и куда делся после?

— Так а где мне быть? Королю вино и подавал. Король-то только спать улегся, а у меня еще одно дельце было. Беру я, значит, кубок, и наливаю винца из кувшина, куда отраву всыпал...

По залу пронесся ропот. Инквизитор жестом заставил собравшихся замолчать.

— Ну и понес энтон кубок его королевскому высочеству Иво-простофиле. Я в коридор шасть, а там Рябая эта... Кэти, служанка королевы с кем-то здоровается. У меня сердце в пятки, я назад. Только вхожу и что, думаете, вижу? Король-то наш Фридрих, упокой Телурет его душу, встал по нужде какой-то посередь ночи, малой ли, большой, не ведаю. И из кувшинчика вино отравленное в глотку льет, так что по щекам стекает. Ну я за голову схватился, а король поворачивается, глазищи пьяные, и вдруг как захрипит! Как заорет! Мать-то моя честная женщина была, а король перед смертью такого про нее наговорить успел! Ну, думаю, баста, туши свет, доигрался старый. Дверь открылась, в комнату эта баба входит, король к ней, да тут у него кровь горлом пошла, у служанки глаза на лбу, чувствую: щас визжать будет. Ну я ей кубком по голове хрясь! Она мешком на пол.

Эх, плакали мои сто талеев, а и хрен бы с ними. Как говорится, не жили богато, неча начинать. Король-то, помираючи, такого шуму развел, что, чую, из дворца не выбраться. Может, я и дурак старый, а про то загодя подумал. Аки мышка юркнул я, да по ступенькам все вниз, вниз. А там в подземелье камера одна, только преступников в ней уж лет как сто не было. Заперся я в ней, думаю: шелудивый ты пес, Ланис. Обо всем подумал, а про свет забыл. Ни лучинки, ни свечечки, сижу во тьме кромешной. Ну я на ощупь нашел окорока эти жирные, лепешки, сыра две головы и бочонок водочки ржаной.

Ну и так уж обстоятельно начал. Первый день пил за упокой души короля Фридриха, страшный в гневе был человек, а все ж-таки великий король. На второй день пил, чтоб не так страшно было. На третий не помню. Дальше все как в тумане, а потом меня что-то будто дернуло и решил я больше не пить. Изо всех щелей тут твари полезли, рожи у всех противные, испитые, хватают меня за всякое, тянут вниз. Долго я с ними мучался, сутки или двое, не знаю. Ну как совсем от них житья не стало, решил — пора. Вышел я, из норы поднялся, а наверху светло, солнечно, я аж ослеп. Тут-то меня под локотки слева-справа хвать! И к палачу. Ну а дальше сами понимаете...

Последние слова виночерпия потонули в густой тишине. Где-то в углу горничная расшнуровывала корсет упавшей без чувств маркизе ауф Шлигряйн. Инквизитор подошел к виночерпию, опустился рядом с ним на колени и, заглянув ему в глаза, мягко, вкрадчиво спросил:

— Кто тебя принца-то отравить надоумил?

Виночерпий в страхе дернул подбородком и перевел взгляд на короля Максимилиана.

— Сто талеев, деньги-то нешуточные. А принц, ну что принц? Все равно ж никто не любит его. Вот и герцог мне сказал, король теперешний. Приходи, говорит, за наградой, как принцу отравы дашь. Я-то бы пошел, но принц-то живехонек! А король, получается, это самое. Я уж когда в подземелье крался, видел герцога с кинжалом на поясе и подумал: вот ведь гад! Кинжальчик-то — награда моя, так что ль?

В зале разразилась буря, но Инквизитору до нее не было никакого дела. Взмахом руки он отпустил душу несчастного дурака-виночерпия и, не глядя на собравшихся, подхватил клетку с петухом. Черной тенью покидал он зал суда. Не слушая, как Хогеляу напрасно призывает к спокойствию, не глядя, как генерал в золотых эполетах бросает новоиспеченному королю обвинение, не заботясь о том, сколько еще человек будут убиты, отправлены и зарезаны в следующем раунде борьбы за власть.

 

День девятый

Дряхлая кляча еле тащила телегу по королевскому тракту прочь от Ольтенбурга. Старый возничий Ханс на развилке дернул поводья, и лошадь свернула на проселочную дорогу к лесу Шварцвельд. Место темное, злое, всякое о нем поговаривали, да Ханс не из пугливых — в его ушах еще раздавался звон монет, сыпавшихся на пол из тугого кошелька незнакомца. И золото, и серебро, не меньше пятидесяти талеев. Старик облизал губы — сколько ж еще у этого в карманах припрятано?

“Довезешь — будет твое”, пообещал ему странный человек. Он сперва ходил по деревеньке и стучался в каждый дом. Едва завидев путника в черном балахоне, деревенские отказывались — больно уж веяло от него смертью и могильным холодом. Один Ханс согласился — а чего ему? В Шварцвельде его старший сын промышляет грабежами и разбоями — там их и встретит. Ханс мечтательно улыбнулся — удача сама шла в руки.

Впереди маячили синеватые кроны высоких деревьев. В разгар дня на светлом небе ни облачка, а у границы леса, казалось, начиналась глубокая тень. Ничего, ничего, еще немного осталось, успокаивал себя Ханс.

За телегой бежали, радостно смеясь и улюлюкая, трое мальчишек — Хансовы внучата.

Путник, устроившись на сене, иногда засовывал руку в карман и бросал на дорогу монетки. Серебристые кругляшки падали, мальчишки вопили от восторга. Расталкивая друг друга, шарили в дорожной пыли и тот, кому доставалась монета, неизменно поднимал ее вверх, прокричав “моя, моя, я нашел!”.

По правую руку от странного путника стояла клетка с черной птицей. Вот чудной, думал Ханс, с петухом разговаривает, словно тот ему может ответить, но сам старик не лез — если хочется, то пусть треплется.

— Знаешь, принц, — спросил путник петуха, клевавшего с его ладони зерно, — каково это для Ловца Душ — без малого триста лет просидеть запертым в клетке?

Цокнул языком.

— То-то же...тебе не терпится выбраться, а сколько прошло? Недели не миновало...

Он посмотрел на едва различимые очертания городских зданий. Дорога уходила с горы вниз, и на спуске исчезли из вида и крыши домов, и шпиль церкви, и башни дворца на холме.

Иво не мог сдержать радости. Если б не тело, в которое в ночь перед казнью поместил его душу Инквизитор, он бы сейчас хохотал, словно игривый щенок, валялся по грязной дороге, подставляя весеннему солнцу брюхо.

Дураки! Какие же идиоты! А главный тупица — его дядька. Видел бы он свою кислую рожу, когда убийца признался. Максимилиан ведь был почти уверен, что победил, но Иво, хоть и не совсем, как задумал, все-таки герцога переиграл.

— Только ты мне вот, что скажи, — снова начал Инквизитор, кинув ребятне монетку, — разве не мог ты меня отпустить по-другому? Я ж просил: освободи — и я твою душу увезу. Никто во дворце подмены не заметит. Зачем тебе понадобился справедливый суд для короля?

Иво и сам точно не знал, почему так поступил. Сбежать из дворца он задумал давно, но никак не решался — пока жив отец, его из-под земли достанут, а то и прикончат наемные убийцы герцога.

— Вот и я говорю, — продолжал Инквизитор. Взяв петуха на руки, он погладил его черную спинку, — вечно вам людям надо хлопнуть друг друга по носу. Лишь бы обмануть, нагадить, доказать свою правоту, да сожрать — по-другому не живется спокойно на свете...

Он вздохнул.

— Я свою часть договора выполнил. Помог я тебе выбраться из дворца? — тело птицы трепыхалось в железной хватке Инквизитора. — А теперь я свободен. Делаю, что хочу — ты мне сам разрешил.

Без труда преодолев робкое сопротивление птицы, рука Инквизитора сомкнулась и в два счета свернула хрупкую петушиную шею.

Как же так, подумал принц, чувствуя хруст кости. Как так? Почему? Ты же обещал, что найдешь мне новое тело? Обещал ли...?

Инквизитор кинул обмякшую птицу одному из мальчишек.

— Вам на ужин! — закричал он и, сладко потянувшись, снова устроился на лежанке, подставив бледное лицо теплому весеннему ветерку.

“Ужин, ужин, ужин!”

Дети кричали, подпрыгивая у края дороги — дальше им за телегой нельзя. Дорога уходила в темный лес.

“Никому не верь...Выкручивайся...лги...свернут шею глупой курице...”

Перед тем, как душа вылетела из тела, Иво, кажется, понял, что означали эти слова.