Дневник на крышке гроба День битвы я помню довольно смутно. Припоминаю только, что вначале мы очень крепко проигрывали, даже отступать стали. А потом как начали выигрывать, как понесло нас, и всё вперёд, вперёд, и кричат все и мечами размахивают... И очень болит голова. Всё. Очнулся я, вероятно, на следующий день. Надо мной, словно портные, сновали два доктора. Я не подал виду, что пробудился до окончания операции, чтобы не расстраивать их. Работали они не очень аккуратно, но госпиталь, скорее всего, государственный, так что я был рад, что они вообще есть. Лёжа на операционном столе, я уже начал представлять, как они закончат, и я, немного погодя, очнусь, как они удивятся, что я так быстро поправился, как я поблагодарю их, и как они смущённо потупят глаза и будут отнекиваться и стесняться. Но стесняться никто не стал. Доктор, влепив в меня с размаху железную скобу, вдруг заругался и пнул меня ногой. – Чего разлёгся, смертник? Катись в коридор, тут очередь! Неловко получилось. Я тут же встал, извинился и вышел. Хотел было разозлиться и пожаловаться заведующему, но заметил, что иду ровно, хотя и прихрамываю, и что тело вообще не болит. Посмотрел на швы и мысленно похвалил отечественную медицину. В коридоре действительно была очередь, но, думаю, уже другая. А люди в ней, – сказать страшно, – то жёлтые, то синюшные и все, как лоскутные одеяла, – штопанные перештопанные. Ноги, руки, носы, лбы, даже уши были на скорую руку сшиты в одну человеческую кучу. И, – ужас, у многих цвет кожи разных лоскутов тела кардинально отличался. Я тут же испуганно заметался, пытаясь найти зеркало. Не дай бог у меня так же. Некрасиво. В итоге мне подвернулся какой-то убитый зеркальный сервант. Я глянул, и точно – правая рука по локоть была не моя. – Извините, – просунулся я в кабинет, где меня сшивали, – вы выдали мне не ту руку. – А?! Не выдали руку? – Выдали, но не мою. Моя рука, вы понимаете... Доктор побагровел. – Идиот! Не в себе что-ль? – взвыл он, выронив чьё-то предплечье, – мне тут фарш на стол вываливают, из него котлеты, а не людей делать! Вон пошёл! Мне стало стыдно, и я опять извинился. Жалко руку. Она у меня очень удобной была, а эта какая-то корявая. И пальцы на ней толстые и короткие, как сардельки. Я опять стал напротив серванта. Может я действительно не в себе? Всё остальное, вроде как, моё. За ногу только не ручаюсь – там железа больше чем самой ноги, а в целом, вроде бы, я в себе. Голова же моя? – я напряжённо повертел ею перед зеркалом, – голова моя. А я, вроде как, в голове. Значит, я в себе. Полегчало. Тут в помещение ворвались какие-то военные и, несмотря на то, что мы, вроде как, стояли в какой-то очереди, погнали нас по коридорам. Они пинались и ругались грязными словами, но их можно понять – работа такая. В итоге нас привели в помещение с высокими потолками. Там было много флагов и плакатов, будто бы это был склад декораций; а в самом конце этого странного помещения стоял помост с кривым пюпитром без нот. За ним стоял упитанный мужчина с сальным лицом и широкой улыбкой. Стоял он, на пару с пюпитром, криво и стоял он в военной форме. – Что, смертники, хорошая была битва? – спросил он у нас и сам же мечтательно протянул, – хор-рошая! Много наших полегло. А вы ничего, огурчиком. Смотря на вас, даже мечтаю, чтобы меня посмертно наградили. В аудитории поднялся шум. Люди угрожающе подступили к трибуне, так что военный ещё сильнее скривился и заорал: – Тихо! Стоять! Я вам русским языком... Ба! Да вот доктор идёт, он всё расскажет! Доктор, как был, в очках и в прорезиненном переднике с перчатками, ворвался на пьедестал. Его недовольный вид быстро навёл тишину в зале. – Господа, вы что, газет не читаете? – раздражённо посмотрел он на нас. В этот момент все окончательно затихли, чтобы не выдать в себе человека, не читающего газет, – вы что, в мыльном пузыре живёте? Голод в стране! Война уже десять лет идёт, скоро ни одного поля не останется, где бы не было битвы. Битвы – это что? – вопросил злобно доктор и сам же себе ответил. – Битвы – это смерти. Много смертей. И вот, все эти дохлые проходимцы умирают и умирают, вообразите, неупокоенными! Вы знаете в какой базар превращается поле боя каждое полнолуние? Да там призрак на призраке и призраком погоняет! Крестьяне в ужасе, натурально, но это ещё полбеды. Эти скоты же топчут весь урожай на поле! Вообразите! – взвизгнул доктор. – А если поле не засевное, так просто траву топчут! Понимаете? Ни коровам, ни людям жрать нечего! Тут раскрасневшегося доктора сменил военный. – Положение у нас тяжёлое, мы со всем боремся, – говорил он, слабо представляя с чем в сущности он борется, – и наше государство очень обеспокоено. Оно просто не может равнодушно смотреть, как страдает его народ. Да! Наша беспомощность тронула самого императора! Поэтому его величество решил, что беспомощными вам быть не годится, и отныне вы помогаете сами себе! К пюпитру вновь подошёл доктор. – Ваше состояние в медицине именуется кадавр или просто мертвец. Вы временно приведены в состояние частичной живости после фактической смерти. – В аудитории послышались вздохи. – Не портите воздух, господа! Дышать вам не обязательно! О чём бишь я? А! Так вот, с этого момента вы мертвы, и тело ваше скоро начнёт неотвратимо разлагаться, однако, отпущенного вам времени, – говорю как учёный, – с головой хватит, чтобы добраться до места вашего жительства, уладить все дела и умереть по-человечески. И без всяких привидений! В конце речи он ударил ладонью по пюпитру, будто прихлопнул маленькое привидение, что, в целом, подняло дух в аудитории. Действительно, хорошо придумано! Так бы я тут валялся неупокоенный, рожей вниз, а так с комфортом доеду до дома и там уже захоронюсь. Под общим радостным впечатлением я проскандировал троекратное «ура», а потом ещё раза два исполнил со всеми гимн. Один доктор ругался на чём свет стоит, зажимал нос и просил нас закрыть рты. Но мы всё равно допели оставшиеся три куплета и только после этого стали разбредаться. Солдаты, которые нас сюда привели, почему-то побледнели и стали, пятясь, убегать куда-то, но мы не растерялись и сами нашли выход. Солнце стояло ровно на полудне, когда мы, в чём были, высыпали на улицу –радостные и гордые мертвецы. Причин для гордости у нас было сразу несколько. Во-первых, мы были посмертно награждены. На пункте выдачи нам в порядке очереди выдали медали за вклад в дело миротворческой войны. Приятно? Конечно приятно. Во-вторых, сам император побеспокоился о нашем комфорте, дескать, как же это там мои мертвецы под Самойлово поживают, и выдал нам лицензию, как выразился один бухгалтер, на самопомощь. Эту лицензию мы получили там же, где и медаль. Мол, предъявитель сего не кто-то там, а, натурально, предъявитель, не нуждающийся в чьей-либо помощи и самостоятельно предоставляющий посильную помощь самому себе. И в-третьих, нас обещали довести едва ли не до самого места жительства. Песня! Помню, нас выстроили и пытались распределить. Половина сразу получила свои места и счастливо удалилась. Толпа тут же поредела и секретарям стало немного легче дышать. Но чем меньше нас становилось, тем медленнее шло дело. – А вы откуда? – посмотрел на меня из-под очков осунувшийся секретарь. Я назвал свой город. – Откуда? – секретарь сощурился, будто у меня на лбу было что-то мелко написано. Я повторил. Тогда он с озабоченным лицом наклонился через проход к своему сотруднику. Тот недоуменно пожал плечами. Затем мой секретарь встал и куда-то засеменил. Я пошёл за ним. – Вы не подскажете где находится... Как бишь ваш город? – наклонился секретарь в какое-то окошко. – Вот! Где это находится? – Что вам здесь, бюро? – рявкнуло окошко. – Да мне нужно вот, товарищу оформить путь до места жительства, мол труп такой-то погиб в бою и едет для захоронения. – Оформляйте на здоровье, а у нас обед! – Да как же я оформлю, когда мне диктуют какое-то... Как ваш город? Вот, слышали? А я не знаю даже где это находится! – Атлас откройте и узнаете, а у нас переучёт! – захлопнулось окошко, едва не защемив в себе нос сердобольного секретаря. – Хам! – крикнул он уже в стену, – Я что, географ? Но стена не проронила ни слова. Постояв так с полминуты, секретарь скорбно вздохнул. – А я ведь только стажёр. Полставки и то задерживают. В этот момент юноша осунулся ещё сильнее, мне даже показалось, что он тоже мёртвый. Однако мёртвым зарплата не полагается, поэтому я просто посочувствовал ему. – Ну да, – взбодрился секретарь, – всяко лучше, чем вам. Я скорбно кивнул головой, чтобы его не расстраивать. Бывает. Секретарь, весь в мыле, с ловкостью исконного географа в полчаса вычислил на карте мою провинцию и тут же проложил к ней маршрут. По завершению мытарств, связанных с окошками и печатями, он торжественно выдал мне талон. Я не менее торжественно его принял – человек же старался. Уходя я снова услышал его голос. «Откуда вы?» – раздалось за моей спиной, а потом еще «А?» и «Да где это?» На перрон я попал в третий раз за свою жизнь и, если быть дотошным, первый раз за свою смерть. Самый первый был, когда меня мобилизовали и усаживали с полком в вагон, а второй был непосредственно тогда же, только когда полк выгружали. В перронах мне нравится чистота и пространство. Особенно в моменты, когда подходит паровоз. Невдалеке уже слышится стук колёс по рельсам, и весь перрон замирает в томительном ожидании. Люди опасливо застывают, глядя в тоннель, готовый в любой момент разразиться пронзительным свистом. И вот из тьмы портала, фыркая, в дыму и саже, появляется железный змий, дракон – его величество экспресс. Я замер с раскрытым ртом, глядя на это чудо. Сколько невероятной силы, мощи и в то же время сколько грации в этом сыне технического прогресса! Да, я замер с раскрытым ртом, но не смейте меня бранить! Некоторые из нас вообще растеряли свои челюсти и другие части тела, чем изрядно напугали местных дам. Впрочем, их тоже не за что винить. Они видели экспресс впервые в своей смерти. Наш вагон в лучших аскетических традициях был оборудован поручнями и дверьми. На вопросы о кроватях начальник станции буркнул: «Умертвиям спать не полагается» и убежал, погружаясь носом в сгиб локтя. Дверь закрылась снаружи, и железный дракон очнулся от сна. Тяжело выдохнув горячим паром, он набрал полные печи воздуха и, испустив пронзительный вой, тронулся с места. Хорошая вещь – паровоз, хор-рошая. Магии в нём не меньше, чем в ведьминой метле. Пусть что хотят говорят. Если он только печь, толкающая вагоны, – я не говорю сейчас о том, что простые печи так вот не разъезжают, – но всё же, если он только механизм, то почему в паровозе так думается, а? Вот он вопрос для наших учёных. И вот я стою, – усталости вообще нет, – стою и думаю. Мечтаю о красивой смерти. Вернее, смерть-то уже есть, но вышло всё как-то не по-людски. А я еду, чтобы умереть, как нормальный человек, а не это вот всё. И видится мне гроб, весь устланный бледно-розовыми цветами, но вполне себе обычный. И венки у изголовья стоят с надписями от друзей, коллег, сограждан. А в гробу... в военном мундире, с закрытыми глазами и бледной кожей лежу я. И так все плачут надо мной, так рыдают, а я всё улыбаюсь так нежно и слабым голосом утешаю их. А потом меня кладут в могилу и начинают засыпать. И землица так нежно стучит по крышке, как колыбельную мне поёт. И вот меня похоронили, я глаза закрываю так и упокоиваюсь, – растворяюсь в вечности, так сказать. Дверь вагона раскрывается, и мы выходим на белый свет. Умертвиям спать не полагается, но я, как младенец, прогрезил всю дорогу. Но тому паровоз виной. Не я. В дальнейшей дороге до дома не было ничего примечательного. На перроне нас никто не встретил. А империя у нас большая, дай бог! Поезда не везде ходят, а только по большим местам. До городков наших было ещё изрядно, поэтому мы пошли к начальнику станции. Честно выстояв очередь, – в которой нам, к слову, совершенно не удивлялись, –вошли в комнату с потрескавшимися сводчатыми потолками. В потёртом как дорожный портфель кресле сидел начальник станции. Когда мы вошли, он хотел с окна прыгать, но нам удалось уговорить его остаться. Поминутно то бледнея, то зеленея, он долго потел и задыхался, а потом отправил к смотрителю. Смотритель на нас даже не посмотрел и сказал, что он подобным не занимается, а нам бы не по станциям шляться, а об отходе своём думать. С горя мы пошли обратно к паровозу, но кондукторы нас тут же прогнали, сказав, что мы воздух портим. Финальным аккордом стал дворник, орущий, что какая-то падаль рассыпала свои кишки по всему перрону. И вот, мы снова сидим в кабинете у начальника станции. Дворник с нечеловеческой силой и орлиным размахом рук каким-то образом сгрёб нас в кучу и приволок сюда. Начальник станции долго прятал лицо в залитый одеколоном платок. – Оформи ты их наконец, едрить тя в дышло! Парням домой надо, а ты телишься, ну! Начальник станции некоторое время сидел, тупо выпучив глаза на документы, будто пытаясь вспомнить: Что есть ”оформлять”? Затем какое-то минутное просветление мелькнуло на его лице и вновь погасло. Не придумав ничего умнее отдать нас своей секретарше, он утёр лысину платком и опрокинул стакан чая, сморщившись, будто там был вовсе не чай. И вот нас наконец устроили! Говорю это с искренней, почти детской радостью. Слава государственной службе и отважным чиновникам, берущим на себя так много! Слава стражам закона и делопроизводству! Слава! На станции нас затолкали подальше от путей и наняли нам ямщика. Дороги у нас просёлочные, грязевые, я бы даже сказал, так что только так. Лошади долго нас шарахались, но потом, когда нас уложили по-мёртвому, – как укладывают брёвна, немного успокоились. Обусловлено это тем, что места в телеге было мало, а нас было много. А денег начальник станции выдал только на одну поездку. Но и на том спасибо. Ямщик вёз нас не очень аккуратно. Как дрова, будем прямо. Но на наши жалобы он вспыльчиво отвечал, что нам уже должно быть всё равно и что мы должны быть благодарны за то, что нас хотя-бы везут. «Я бы вас, нехристей...» – ругался он поминутно и катил по неровной дороге. Впрочем, прокатили мы не очень много, так как недавний дождь расквасил все придорожные грязи. Так что, когда телега загрузла в третий раз, ямщик просто вывалил нас наземь и, отмахиваясь хлыстом, ускакал в обратном направлении. Картина это была знатная, – вот что нужно художникам писать, а не эти вот все мансы! Мы в грязи, изодранные и переполовиненные идём по заболоченным полям прямо к родному городу. Шли три дня и три ночи – мертвецам отдых не положен. Шли без устали, а на четвёртое утро узнали родную сторону. Дома. И видел бы кто это: мы идём, минуя дороги, полем. А с города к нам выбегают люди, дабы встретить. И каково они выбегают к нам, а потом, разглядев кто к ним идёт, как бежали, так тут же разворачиваются и шмыгнули в город. Ха-ха! Это всё Маркушка-балда виноват! Голову свою где-то выронил, а где не признаётся. Не бросать же его... Но картина, кар-ртина! Сюжет! Вот что нужно писать художникам: “Мертвецы возвращаются с войны”, а не это вот всё. Здравствуй, моя дорогая родина! Сколько не был я здесь, сколько носило по свету окаянному! Вот эта улица, вот этот дом... Как милы мне эти места. Эти домики, прислонившиеся друг к другу спинами, эти поля, простирающиеся до горизонта, эта золотая пыль дорог. Не даст бог соврать – впервые в смерти понял всю эту гармонию! Я же на радостях даже к дому не пошёл. Сразу в похоронное бюро завернул. Невтерпёж было, каюсь. Думал, что пока они оформят всё, я с семьёй и успею повидаться. Снова говорю: каюсь. – Здравствуйте! – смертерадостно начал я. – Мне бы гроб заказать у вас. Хорошенький такой, лаковый. Под мой росточек. И, если не сложно... – Кого оформлять будете? – перебила сухонькая старушонка за столом. – Себя, родимая, себя! – А свидетельство о смерти у вас есть? – сощурила глаз эта мумия. – Какое свидетельство? – Такое, – выдвинула она челюсть, – паспорт трупа, так сказать. Документ! – Ба! Да по мне что-ль не видно? – Видно не видно, – это не наша забота. Документ если есть, то он есть. И труп тогда хоронится. Вообрази-ка, что бы было, если бы все, кому покоя надо, шли к нам. Да народ бы к нам толпами повалил! Кто ж туда не хочет? – Простите, но мне туда положено. – А это пусть доктор решает: положено или нет. Думаю, – чего тянуть? Взял да и пошёл. В третий раз каюсь; не знал, не ведал, что делами мертвецов военкомат занимается. Тогда такая путаница вышла, что нам документов половину не выдали, а вторую половину растеряли. Вот кто саботажем занимается, супостаты! Вот из-за кого у нас дороги все земляные. Впрочем, погорячился. Снова каюсь. И по иронии судьбы мне пришлось предстать точно перед той же комиссией, что и год назад, во время призыва. А там чудо-доктора сидят, просто кудесники. У них, как в евангелии: хромые ходят и слепые прозревают. – Я умер, – говорю им. – А ты докажи, – щурит глаз господин с погонами. – Вот документ, – протягиваю лицензию на самопомощь. – Тут печать не видно. – Это она в луже размылась, когда меня с телеги турнули. – Что-ж, это со всяким может случиться. Годен! – У меня сердце не бьётся, – начинает дрожать голос. – Иди к кардиологу. Послушно иду. – Ну-с, по какой жалобе? – Умер я. – Это бывает. А я тут при чём? – Прослушайте меня. Мне документ нужно. Прикладывает трубку к груди. – Ого! Хорошо булькает! Что ж вы мне-то лапшу вешаете? – Это от нервов всё... – Ну полно вам. Дышите... Ой! Не дышите, не дышите! Фу! Что ж у вас изо рта так тянет, голубчик? – Гниёт у меня всё. Умер я. – Вот что: идите к стоматологу. Иду. Дёргается глаз. Очередь. – Откройте рот, – начинает он с ходу. – Ай-ай-ай! Что ж вам челюсть так развезло, милый? – Умер я, – умоляю. – Дайте документ. – Это не ко мне, – отвечает эскулап, – таким разгромом хирург заведует. Шуруй к нему. Шурую. Очередь. – Здра... – Вы по записи или так? – слышу претензию. – Мне документ... Умер я. – Без записи не принимаю. Талоны во втором окне на пятом этаже слева. – Мне срочно надо, – чуть не плачу. – Дайте документ! – Ладно все, а вы-то куда торопитесь? Вам уж всё равно должно быть, – пожимает плечами. – Идите к комиссии. Иду. Вечереет. – А! Опять ты? Ну, что медики? – Дайте документ, – рыдаю. – Я воевал, у меня медаль есть! – Оч-чень хорошо! Так и запишем тебя. – Дайте, – плачу. – Хотите, на колени стану? Хоть стреляйте в меня, умер я! В бою умер, как честный человек. Дайте мне, честному мертвецу документ! Хоронить отказываются! – У-у! Да ты совсем контуженый. Аннушка, дай направление к психиатру. Товарищ просит, чтобы в него стреляли. В тот вечер я домой не попал. Каюсь. Каюсь. Каюсь. Лишь спустя неделю тщетных мытарств, меня признали тем, чем я являлся уже почти месяц. – Rigor mortis, – прощебетал патологоанатом, постукивая меня по ноге. – Трупное окоченение. Симптом несомненного наступления смерти. Как говорится, for sure. – Может он это, замёрз? – не сдавался человек в погонах. – А трупные пятна? – Синяки! – Находчивости вам не занимать, – протянул доктор. – Служба, – улыбнулся человек в погонах, но всё равно (хотя и с явной неохотой) поставил печать на документе. Я уж не чаял получить своё свидетельство о смерти. Но, видно, есть бог на свете. Выхожу радостный снова. Вот эта улица, вот этот дом... Возвращаюсь, так сказать, в родные пенаты. Так знакомо скрипит дверь. А в сенях пахнет степными травами и мятой. И хоть мне не нужно дышать, я делаю несколько глубоких вдохов, чтобы насытиться этим ароматом. Как в детстве. Как при жизни. Пенаты встретили меня гробовой тишиной. Я уронил чего-то и наделал шуму. Потом мама кричала, что меня уже даже ждать перестали и всё махала какими-то бумажками у меня перед лицом. Мне удалось вырвать одну. Это был счёт на моё имя. «...налагается штраф в размере пяти необлагаемых налогами минимальных заработных плат за преждевременную кончину.» – гласилось в нём. Ах, за всё в этой жизни надо платить. За всё. Платить нужно за свет и за газ, за воду и воздух, за дом и за землю, наконец. Платить нужно за детей, а если детей нет, то почтальон услужливо принесёт счета налога на бездетность. За свою жизнь нужно платить, а если не дожил до пенсионного возраста – штраф. И это не считая НСД. А какая дорогая аренда земли на кладбище! И как чиновники держат всё это в голове? Ума не приложу. Гордость распирает от того, что нашими налогами занимаются такие профессионалы. Встреть я подобного, такую мелочность, такую бы ничтожность ощутил в сравнении с ним, на всю смерть хватило бы. С трудоустройством пришлось туго. Пришлось ещё неделю обивать пороги разнокалиберных ведомств, окон и столов. Так-то покойнику зарплата не положена, однако государство входит в моё положение и позволяет на особых условиях подзаработать себе на смерть. – Поработаешь, расплатишься со всеми долгами, в общем, умрёшь, как честный человек. – Я в долг не брал, – робко замечаю. – А долг перед родиной? – хмурится начальник. – Извините, забыл. – То-то же. Работа у нас непыльная: сидишь в архиве и выдаёшь по запросу документы. Понял? Иди. Врал мне начальник, врал бессовестно. В архиве, – в этом страшном месте, пыли было едва-ль не больше самих документов. Это был огромный зал со столешницами до самого потолка и совершенно глухими стенами, без окон. Заблудиться раз плюнуть. Каждый раз, когда была надобность в документе, мне казалось, что двери самой преисподней разверзаются передо мной. К слову, нет причин думать, что это не она. Ведь внутри царствовал не только мрак и прах, но и необратимые процессы гниения. Ценные бумаги кисли, гнили, рассыпались, цвели всеми видами плесени, в общем, место было мало удачным. Я даже начал думать, что архив нужен не для хранения, а для массового захоронения ценных бумаг, да где уж мне понять всё это! Ещё одно неудобство было связано с графиком работы. Покойники вообще не устают, – заведено так, но через неделю я таки устал. Как сказать вернее? Устал, замаялся, уморился (было бы неплохо). Не сказал бы, что при жизни я работал меньше. Нет. Но со смертью пришла неустанность, будто во мне теплился неиссякаемый источник энергии. После работы я чувствовал себя так же, как и до неё. Я работал и будто бы ничего не делал. У меня оставались силы для какой-то другой работы и я бы рад продолжить, но с заходом солнца все люди ложились спать. Нужно понять их слабость. И дабы не мешать спящему городу шумом, я стал думать. Думал, вообразите, столько всякого. В жись не передумал бы столько, а со смертью вот как подвезло. Думал я о том, как хорошо всё устроено у нас в государстве: ни больше, ни меньше, а ровно столько сколько надо. Посмотрите сколько вдумчивой экономии, сколько щепетильных и взвешенных решений в этих маленьких домах, узких коридорах и казённых помещениях. «Уважайте труп уборщицы» – было написано рядом с моим архивом. Начальник мне объяснил, что у них в здании когда-то повесилась уборщица. Другой бы выгнал за такое, а он оставил её, хоть и на неполном окладе. Всё же мир не без добрых людей. В тепле и уюте, неупокоенная, отрабатывает свои долги. Как повесилась, так каждую ночь и вымывает офис. В нерабочее время её можно увидеть висящей в подсобке. Хорошо начальник придумал! Я бы и дальше думал о чём ни попадя, но мой потенциал был замечен. Мой начальник своим чутким умом указал мне верный вектор размышлений. – Ты бросай обо всякой ерунде думать, философ. Об упокое своём бы подумал лучше! – Да что тут думать, – смущаюсь я, – месяц остался до него, а там и досвиданьице. – Как месяц? – разозлился начальник. – Ты что себе удумал? Я сжался, припоминая всё, что я мог подумать не так. Начальник тем временем рвал и метал. – Да где ж это видано? Думаешь, долги закрыл и всё? Шиш тебе! А ещё честным мертвецом себя называешь... – он был очень убедителен. – На место хорошее у тебя будут деньги? На дешёвых кладбищах могут попасться такие соседи! Спасу нет. – Это правда так важно? – замялся я. – Конечно! – выпучил глаза начальник. – А хорониться ты в каком гробу собираешься? Не говори, что сосна! Боже, какой ужас! Сосна! Да в это время года все хоронятся только в осине! Точка. Я, как старший по званию и, соответственно, по уму не могу позволить тебе умереть вот так вот. Подумай на досуге, кадавр. И я стал думать. Боже, какой рай, какая пропасть возможностей открылась передо мной! Почтальон на следующий день принёс свежие кладбищенские каталоги. Меньше, чем в три дня я узнал почти всё про гробы, про их марки, передовых гробовщиков и стоимость их услуг, ну, словом, всё, что нужно знать честному человеку. Через три дня, правда, всё как-то неожиданно переигралось. Почтальон принёс мне новый каталог, в котором всё было почему-то совсем иначе. Но я не растерялся и стал изучать новые порядки погребения. Всё заново открылось для меня. Я понял, что и как мне нужно делать. Каждый вечер после работы я намеренно делал большой крюк, чтобы пройти мимо кладбищенских магазинов. Там в свете неона на витринах стояли они – гробы. Боже! Как они были прекрасны! Я ходил и с вожделением глазел на витрины. Вот оно, счастье – гроб из тёмного дуба, с бархатной обивкой и эллипсоидным подголовником. Все друзья мне говорили, что у меня прирождённый вкус. Они-то не знали, что свой вкус я вычитал в журналах. От савана, который ткала мне мама, я наотрез отказался. – Окстись, мама! Саван – это прошлый век. – Ах прости меня, прости, родной, ты, верно, хочешь в мундире упокоиться? – Какой ужас, нет! Так делали лет сто назад. В этом году на мне должен быть похоронный френч с серебряными пуговицами. – Да где ж мы возьмём такой, сына? Я хмыкнул и решил устроиться на вторую работу. Теперь мне всё ясно. Теперь я знаю, как это всё будет! В полдень в городской часовне я буду лежать в гробу. На мне будет изящный френч (тот самый, с серебряными пуговицами и подлокотниками). О, сладкие мечты! Я вижу себя в гробу. В красивом гробу, с резьбой и инкрустациями. А вокруг меня люди. И не просто друзья-родные, как это обычно бывает, а весь город. И в руках у них именные венки и цветы. И сам гроб завален бледно-белыми цветами. А я лежу в гробу. Весь такой величественный и бледный. И все плачут надо мной, но плачем ничего не изменить. Ушёл я навсегда от них, и они это понимают. А по четыре стороны от меня юноши в элегантных костюмах с накрахмаленными воротничками. И люди так хотят в последний раз прикоснуться ко мне, а они не пускают. И юноши эти берут меня, гроб то есть, и несут к кладбищу. Я, как восточный шах покачиваюсь над землей, и все смотрят на мой лакированный ореховый гроб. Так вот, несут меня по улицам и весь город (село, если начистоту) собирается и идёт за мной. И бледные лепестки летят по ветру. И вот мы пришли. Там внизу моя могила, а над ней монумент. Красота. Потом юноши в костюмах начинают заколачивать гроб. А молотками работают, как столяры: ровно, звучно, красиво. И крышка гроба оттого ложится как влитая. Красивая такая. Лакированная. И благородный звук кладбищенской земли (а именно, такой дорогой кладбищенской земли), которая сыплется на крышку гроба, словно тысячи хрустальных колокольчиков усыпляет меня навеки. Навсегда то есть. Я чувствовал, понял, я знал! Вот – цель достойная работы. Вон он, смысл жизни – умереть. Так сказал мне начальник. А он старше и по званию, и по уму. Наверное это всегда было во мне. Должно быть, так и нужно жить. Жить, чтобы умереть. Как счастлив я, что мне это сказали. Я понял всё. Я начал готовиться. Работа. Работа. Работа. Я подогнал все свои дела. Вот-вот я получу лицензию на переход в иной мир. Похороны назначены на пятницу. Конечно же, это была пятница тринадцатое. В то роковое утро я должен был забрать документы, разрешающие погребение. Я разоделся как самый последний франт – похороны. Я готов к этому празднику! На вывеске кладбищенского бюро была цитата: «День смерти лучше дня рождения» Еккл 7:1 Я радостно вошёл. – Ваша лицензия не оформлена. Радость сползла с моего лица. – Как не оформлена? Ответом был равнодушный взгляд. – Архив не прислал ваши документы – Как не прислал? – У них спросите, – огрызнулась мумия и ушла на обед. Впрочем, она помогла чем могла. На всех парах лечу в архив. На месте архива тлеет пепелище. – Какой-то дурень искал что-то в архиве со свечкой, – говорил пожарник. – Там же темно. – Кто ж ему доктор, по темноте-то лазить? А вы что? Истерика. Хочу разорвать пожарника. Нет, так нельзя думать, – хочу осветить все тёмные места. Чтобы так там было светло, как в оранжерее, чтобы все тени содрались с плоти земли! – Почему сейчас? – начинаю трястись. – Почему не завтра, не через неделю? Почему сейчас?! – А вам-то что? – скалится пожарник. – У меня похороны быть должны. – Ясно всё с вами, – какие, однако, зубы у этого стража огня. – После меня хоть пожар? Хе-хе! Дай же бог этому пожарнику столько пожаров, сколько у него зубов. На часах четверть одиннадцатого. Бегу в бюро. – Ступайте в комитет по чрезвычайным делам. А там: – Нужно подтверждение врача. Врач: – Ты же был у меня. Мало что-ли? Направление от комиссии нужно. Бегу от комиссии куда подальше. Кабинет мэра: – Ваше превосх... – Вон там, у дверей и стой. Чего тебе? – Похороны у меня... – Соболезную. – Документ бы. – Документы не выдаём. – Умоляю, выдайте! Похороны сегодня, а бюро сгорело. – Да что же ты мне гнилью на ковер капаешь? – пищит мэр. – Покорнейше прошу, давление у меня. Выдайте... – Зина! – орет краснощёкое его превосходительство. – Выведи этого психа немедленно! И дай ему что просит. Только на ковёр, на ковёр не капай! – Покорнейше благода... – Вон пошёл, животное! – кричит мой спаситель. – Весь ковёр изгадил! Бегу с головой, ногами и руками, а в руках с документом! Едва поспеваю. Время? Одиннадцать минут первого. Но в часовне почему-то пусто. На вопросы сердито отвечает дьяк: – Во избежание нарушения регламента похоронных процессий, иже установленному заранее, ваша процессия уже пошла по городу, ожидая, что вы её догоните. Иже еси на небеси. Тьфу! Я выскочил из часовни, издав нечеловеческий вопль. Пытаясь припомнить маршрут процессии, я ошалело шмыгал по улочкам. Здесь? Нет. Тут? Чёрт! – Не подскажете куда... – Туда, – и я бегу в направлении пальца. Аллилуйя! Я вижу их, я вижу, как они бредут, поднимая в воздух клубы раскалённой пыли. Как кто-то случайно обернулся и крикнул: – Мертвец бежит! Затем обернулись другие и осуждающе закачали головами. Ошалело врываюсь в толпу. Над толпой высится пустой гроб. Вот она, моя несмятая кровать! Молодые люди, правда, были не совсем молодые. Это были не очень стройные и не очень опрятные сорокалетние мужчины. На их с утра выглаженных воротниках уже осела пыль, а на кустистых бровях висели крупные капли пота. Моя процессия держала в руках вялые цветы. Их тяжёлые лепестки не уносил ветер, они падали прямо в дорожную пыль. Да и количественно моя процессия была разочарованием. В такой жаркий полдень мало кто вышел бы из дому. А те, кому хватило глупости это сделать, разделились на два лагеря. В бюро я услышал, что в этот же день пройдут похороны какого-то другого мертвеца, что он красив и обаятелен, что от него пахнет одеколоном и что у него будет оркестр. Я заклинал всех святых, чтобы он упокоился раньше или позже меня. Я молился, искренне молился. Но нет. В тишине полуденной жары я услышал где-то вдалеке звучание трубного баса. Вот он, на моём маршруте (!), прямо впереди меня (!!!). Я обернулся, щурясь на отвратительное солнце. Оно маячило вверху и где-то впереди меня. Меня как обухом по голове огрели. Эта сволочь заказал себе цинковый гроб. Да нет же, никаких сомнений, та штука впереди это его кусок железяки, чтоб ему запечься в нём. Я стоял, как громом поражённый. И простоял бы так ещё долго, но священник, – этот падре с красной лысиной, сказал, что я нарушаю расписание и что я вообще не по-людски всё делаю, богохульник. Меня положили в гроб и подняли на съедение солнца. Его жаркие лучи впивались мне в кожу, и я чувствовал, как разлагаются мои дряхлые ткани. Прогулка вышла короткой. Почти весь путь я прошёл на своих двоих. Когда мы входили на кладбище, оркестр доигрывал последний туш. Кто-то постукивал кулаком о железо. Земля вмиг укрыла в себе этого мерзавца и его люди, облегчённо выдохнув, стали расходиться. Мои носильщики уронили меня в тени какого-то дерева, по-видимому, недалеко от моей могилы. Толпа держалась на почтительном расстоянии. Кто-то смотрел на меня со скукой. Остальные обмахивались церковными книжечками. Священник стал надо мной, тяготимый надобностью говорить. Два раза он набирал воздух, чтобы что-то сказать. Затем раздражённо махнул рукой. Я хотел высказать своё недовольство по этому поводу, но громила в мятом костюме уронил на меня крышку гроба. Я сдавленно крякнул и опомнился только тогда, когда эти болваны стали вколачивать в неё гвозди. Их мать, вероятно, родила косыми. Как иначе объяснить огромную щель, бившую мне в глаза солнечным светом? Всё было кончено – они прибивали крышку криво. – Эй! – заколотил я кулаками. – Немедленно снимите и переделайте! Но в ответ я услышал: «Господь, упокой его душу», и в сторону: «Чтоб его...» «Аминь!» – прозвучал ответ, и я увидел через щель, как эти ротозеи тоже сказали что-то тихо. Затем они стали зевать и ковыряться в носу, будто я их не вижу. «Я вас вижу!» – хотел прокричать я, но в этот момент гроб со мной приподнялся и глухо ударился о землю. Сверху тоже стало что-то глухо падать, и я понял, что так звучит земля. Ещё несколько минут я лежал тихо, прислушиваясь к окружающим звукам. Вот что значит «гробовая тишина». Ничего. Полный нуль. Нихил. Я упокоился? Не знаю. По-моему, ничего не изменилось. Но я же в гробу? В гробу. Неужели это всё? Я зажмурил глаза так крепко, как только мог. – Давай, – прошипел сквозь стиснутые зубы. – Чувствуй! Упокаивайся! Прошло ещё полчаса. Упокоение всё не приходило. Тишина давила на мои иссохшиеся уши, и я стал думать вслух, чтобы её заглушить. – Врал. Причём врал бессовестно. Зачем мне ореховый гроб, если я даже руки своей не увижу. Уважайте труп уборщицы, как же... – я разразился сатаническим хохотом, так что даже земля рядом с гробом задрожала. – Ореховый гроб, пыльный костюм и золотые коронки. А вы скотина, начальник. Лежать мне здесь, пока я не истлею вовсе! Оркестр душный, а цинковый гроб – печка! Ха-ха-ха! А дорога пыльная и пыльная уже две тысячи лет! И лысины у них красные, а я ради этого жил! – моя грудь лопалась от смеха. – Я ради этого жил! Ради этого пахал! А в гробу темно и душно. – голос мой постепенно утихал. – И глупо вы живете, доктор. Мелко. Туалет у нас есть, но потерпите до дома. А в земле труп разлагается в восемь раз медленнее, чем на поверхности! Обсудить на форуме Просмотров: 403