Мне обещали четыре смерти и одно бессмертие, но что я получил в итоге?

 

Недалеко от городка Миттельберг, среди изъеденных временем костей замка в австрийских Альпах собралась небывалая куча людей. Триста четырнадцать участников турнира Творения и их мастера стояли друг напротив друга вдоль длинных стен главного зала. Такой разношёрстной компании позавидовал бы любой цирк или клуб исторической реконструкции. От каждой школы фехтования по несколько представителей. Кендо, иайдо, историческое фехтование на саблях, рапирах, в доспехах кожаных, стальных, со взглядом из-под шлема или из-под длинной чёлки. Солнце, проникая сквозь окна, светило в глаза, но никто не жмурился. Каждый участник пришёл искупить свои грехи, и я был среди них.

Прогремел первый гонг, и разговоры стихли. Я сел в сейдза, слева от себя положил синай¹, а перед собой — шлем с торчащей из него тенугуи². Остальные приготовились согласно их традициям, в большинстве своём — вытянулись в струнку.

Слово взяла женщина, стоявшая в центре среди мастеров. Её седые волосы, сплетённые в косу, спускались через левое плечо на грудь и блестели, чуть ли не ярче её начищенного доспеха. Она говорила на английском:

— Я глава и организатор этого турнира, но вы можете звать меня Еленой, как меня назвала когда-то мать. Прекрасная женщина в прошлом, она учила меня быть сильной и ответственной, держать удар, давать сдачи, следовать принципам. Она боролась за свои права в конгрессе, на улице, в лоне семьи, но умерла от энцефалита. Жизненный путь не важен, ведь конец для всех один — человеческая жизнь последним эхом отразится на гранях Вселенной, и единственная обязанность человека, чтобы эхо было чистым и резонировало с гулом мироздания. Я хотела бы верить, что эхо моей мамы оказалось прозрачнее воды в горной реке, но её постоянно пожирали сожаления. Ваша задача — принять себя, свои ошибки, потому что только тогда эхо станет чистым, как безоблачное небо. Но не будем о грустном. Я могу поздравить вас всех, ведь вчера утром появился трон.

Я повернул голову влево, где в конце зала на пьедестале среди сгустившегося облака проглядывали серебристо-голубые линии престола.

— Мы передавали знания о турнире из поколения в поколение многие сотни лет. Вам несказанно повезло, что он выпал на ваш век. Только один сможет воссесть на трон и совершить акт Творения. Невообразимая ответственность ляжет на плечи победителя, но я верю, что он сделает правильный выбор. Так что пусть победит достойнейший и сильнейший.

Мой тренер сгорбился слева от Елены и еле доставал ей до плеча. В пошарканном и выцветшем кимоно он выглядел убого, а густые брови и блестящая лысина придавали ему вид персонажа из японских легенд о лесных демонах. Он дал все наставления, пока мы летели в самолёте, пришла моя очередь действовать.

Я надел шлем и вышел одним из первых. Разминка — самый первый и самый лёгкий этап. В теории. С помощью больших ростовых кистей на полу заранее было вычерчено множество тетраэдров, в центре каждого стоял деревянный манекен. Бесформенный, грубо обтёсанный, как ребёнок в начале жизненного пути. И этого ребёнка надо было срубить.

Сделав глубокий вдох, я занёс синай над головой и ринулся вперёд.

«Четыре»

В тот день, самый яркий и детский, горевший в памяти осенним клёном, я сделал для себя четыре открытия. Первое было болезненным, со вкусом обиды — кислым и немного горьким. Горели уши и отпечаток ладони на щеке.

— И чтобы никогда больше, понял?!

От острого и высокого голоса мамы хотелось морщиться, но я терпел. Никогда её не видел такой. Разве я что-то сделал не так?

— Я же не знал.

— Не знал, что нельзя бить других? Ты у меня дурак или с роду так?

— Ты рожала, ты и скажи.

Мама подняла меня за шкирку, да так и отпустила, не зная что со мной делать. Я ухмыльнулся, но внутри, про себя, чтобы она не заметила, иначе снова ударит. Той девочке так же больно было? Наверное, да, если директор вызвал родителей в школу.

Но мама не должна бить своего сына, защищать должна, разве нет? Чтобы высказать протест, вскипевший внутри, я сбежал после школы из дома, и бежал долго, как от огня, гонимый пожаром обиды. Я видел себя точкой на огромной неизведанной карте, закрытой туманом, без компаса и без малейшего представления куда идти. В рюкзаке лежали батон хлеба и кусок сыра, в кармане несколько вытащенных у отца сотен, на которые я купил чипсов и мороженого — самые необходимые для независимой жизни вещи.

Какой-то незнакомец пообещал ещё больше. Разве мог я отказаться? Тогда я узнал, что бездомные собаки быстро реагируют на детский крик и спешат на помощь, а всё остальное, что узнал в тот день, постарался забыть. Незнакомца выкинул из памяти, как самое мерзкое животное, от которого колени дрожат.

Поздно вечером я оказался у двери дома, боялся войти. Даже спустя сорок лет руки деревенели и не могли повернуть ручку. Я хотел бы забыть последнее открытие в тот день, но без него картина детства была бы не полной.

Отец впервые поднял руку на маму, обвинял, что не уследила за мной. Удар отозвался в сердце треском разбившейся вазы и маминым криком.

Чёткость образов давно исчезла, картины размылись рекой времени, и всё что мне оставалось — сжечь их и больше не вспоминать.

 

***

 

В тёмном косме закрытых глаз я различал за спиной возню и тихое сопение, в которое вклинивались шепотки "так быстро?", "он первый", чуть позже переросшие в недовольные возгласы "пусть освобождает место".

— Ты живой? — кто-то решил подойти и хлопнуть меня по плечу.

Я обернулся на саблиста в белом шлеме и кивнул ему.

— Тогда освобождай дорогу, не один тут.

Я отошёл в сторону и огляделся. Остальные круги были заняты людьми, застывшими в изящных позах. Каждый легонько касался оружием своего манекена и, казалось, не двигался.

Тренер впервые был весёлым. Он перешучивался с другими мастерами, иногда хлопал их синаем по спине, но никогда не получал ответного удара. Его уважали.

Чуть позже, перед концом разминки, ко мне подошёл один парень с копьём. Я приметил его среди остальных. Невысокий и крепко сбитый, с собранными в хвост волосами. Он почти опередил меня на разминке. Засекать время не было надобности, его манекен начал дрожать, стоило острию коснуться дерева.

— Это было мощно, — сказал он с восхищением.

— Пропотел на разминке?

— Да бросьте, я про вашу скорость.

— Тут скорость ничего не даёт.

— Она оказывает моральное давление на других. Я как увидел знак у вас на спине, сразу понял, что вы не из простаков.

— Обычный Цветок Жизни. Ты его раньше не видел?

Отрицание. Как можно не знать символ, которому посвящён весь турнир?

— Если взглянешь на пол, то увидишь тот же рисунок. Правда, сейчас он почти не заметен на сером камне, но скоро засияет ярче солнца. Бесконечное количество пересекающихся кругов одинакового радиуса. У меня на кендоги³ они ограничены единым кругом Вселенной, потому что всё должно быть под контролем.

— Это же просто узор.

— В котором заключено строение мира. Он олицетворяет акт Творения, пять правильных многогранников, пять стихий, саму материю.

— Вы простите, но это какая-то муть.

— Легко быть атеистом в юности. Отрицаешь то, чего не понимаешь. А я чем больше живу, тем сильнее верю в плотную паутину из причинно-следственных связей. Именно она заставила тебя подойти. Как звать?

— Вадим.

— Егор, будем знакомы.

Мы пожали друг другу руки и разошлись готовиться к следующему этапу.

На полу уже горели фигуры октаэдров, подготовленные младшим мастерами.

Я немедля переступил ближайшую синюю линию. Тёплое жасминовое дыхание ветра обдало меня, схватило за плечи, с силой потянуло назад, вырывая часть души. За спиной появился противник — моя молодая версия. В юности человек постоянно борется с собой. Ненавидит тело, ненавидит душу, мечется из угла в угол, хватается за всё подряд, гонимый буйным ветром.

Мы скрестили синаи. Я чувствовал напряжение врага, принимал на себя через кончик меча, тем самым усиливал своё, словно надувал шарик, который должен был лопнуть после одного короткого удара. Нельзя затягивать бой — концентрация скоротечна, передержишь, и шарик сдуется.

Вдох, шаг-крик, удар.

«Восемь»

На крыше жарко. И даже не от солнца — оно скрылось за тучами. Кажется, что сам ветер хочет иссушить людей.

Идёт второй час концерта в поддержку молодых музыкантов. Я играю остервенело, рабочий барабан трещит по швам, басовый гудит пароходом. Ребят из группы я вижу впервые, поэтому не пытаюсь подстроиться. Гитарист, на удивление, поспевает, басист вообще ловит кайф от игры, или добывает последние крохи из шахты таблеток, только клавишник сбивается постоянно и плетётся позади на пол такта. Ещё одна сбивка, снова этот треск. Песня заканчивается, и я со спокойной душой швыряю третью пару сломанных палок куда-то в толпу.

Из-за жары приходится делать перерывы после каждой песни.

— Что делаешь после концерта? — полотенце еле впитывает пот — промокло насквозь. Вера смотрит на меня, как на незнакомца.

— Вот так просто? Ты и правда дурак.

— Я просто стараюсь относиться к жизни проще. Тебе тоже советую. Ну переспал с Леной пару раз, так она куда-то делась. Освободила место, наверное. Я же люблю тебя всё равно.

— Нет, Егор, себя ты любишь. Хорошего концерта, — и Вера растворяется за дверью, словно растерзанная ветром.

Плевать, следующая песня. О добре, наркоте и жёлтом солнце. Я теряю контроль перед соляком, сливаюсь с песней, дрожь проходит от пальцев рук к ногам и вверх до макушки. Это лучше оргазма. Бесхитростно взбиваю тома, наращиваю гром, толпа готова к взрыву.

И!

Провал.

Гитарист цепляется за провод и падает, возможно ломает руку, потому что начинает кричать, но мне плевать на это, ведь он оборвал мою связь с космосом, ублюдок. Я выскакиваю из-за установки и запрыгиваю на него. Ломаю об него четвёртую пару палок, пятую, шестую, седьмую. В глазах пелена, бью кулаками. Меня наконец оттаскивают, и весь интерес к ублюдку пропадает. Если очухается, лучше ему не играть больше. Смотрю на толпу, выхватываю взглядом друзей, их лица перекошены от омерзения. Согласен, этот чувак — та ещё мерзость. Нет, они смотрят на меня, Лёха что-то говорит трём другим, и они уходят, качая головами.

Крыша пустеет в полной тишине. Здесь я провёл последние годы, вдохнул в неё жизнь, неужели всё так закончится?

Я вскакиваю, гонимый гордостью и злостью. Справлюсь сам, ведь только те, у кого нет таланта, вступают в рок-группы. В чехле лежит последняя пара палок, а мне больше и не нужно.

Оглядываю поднебесный зал в поисках людей. Она осталась на крыше одна. Стоит у перил, залипает в телефоне, иногда посматривает в мою сторону, лопая пузыри жвачки. Идеальный кандидат.

Я выбиваю ритм, которым бы гордился Баркер, или Бонем, или Рич, для тех, кто постарше. Закрываю глаза и сливаюсь с ветром, подхватываю горячие порывы, позволяю ему направлять руки. Никто не может создать музыку красивее самой природы. Стрёкот сверчков, работа дятла, сход лавины, гром в ущелье, — я показываю всё, что умею, и затихаю.

Она стоит рядом.

— Ты так и будешь барабанить до конца жизни?

Этот вопрос перечеркнул мою жизнь, возможно, лишил мир нового гения. Тогда во мне взошли первые ростки сомнений. Я хотел бы послать её к чёрту, чтобы будущего не свершилось, но нельзя. Нужно было повторить всё до конца.

Я хватаю палки за концы и по очереди ломаю о колено. Смотрю на девушку, ожидая одобрения, но получаю только запах дыни из лопнувшего пузыря жвачки. Она уходит. Пустая крыша падает на меня, как перевёрнутое небо. В этот момент приходит осознание, что юность кончилась, её порывы стихли. Скорбно шаркая, я собираю обломки палок и, поцеловав, отправляю в полёт на последних крыльях ветра.

Она найдёт меня через пару дней, притащит бутылку виски и представится Сильвией. Я скажу, что у неё очень необычное имя, предложу прокатиться на американских горках моей жизни, и она согласиться, ни о чём не подозревая.

 

***

 

Снова первый. Я ушёл в раздевалку, чтобы прополоскать рот от мерзкого привкуса гнилой дыни. Нельзя взглянуть на бурление юношеской гадости и не испытать стыда, хоть испанского, хоть русского.

За мной в раздевалку зашли трое, чуть младше, но крупнее. Майки туго натянуты, руки обмотаны бинтами. Они пытались казаться кем-то большим, но я видел подобных личностей в боксёрском клубе недалеко от своего дома. Щетинистых, лысых, с отвисшим подбородком и одной проблемой в жизни — условная Зинка не купила пиво.

Я сполоснул лицо и рот водой из ручейка, пробившего древние стены замка. Она оказалась пьяняще вкусной, даже выпил немного. Вытершись воротником кендоги, повернулся к вошедшим. Кроме нас четверых никого в раздевалке не было.

— Отстрелялись уже?

— Мы последними двинем, некуда гнать, — взял слово мужик в центре.

— Тогда удачи вам, много сильных соперников.

— Это точно. И самых сильных надо убирать.

От слова к делу, без лишних разговоров. Как шары для боулинга, они разделились и побежали ко мне между скамейками, сжав кулаки. Удары будут сильными и резкими, мне хватит трёх, если не двух, чтобы свалиться. Нужно быть первым.

Я дёрнул цуру⁴ на синае, чтобы поймать вибрацию меча, настроиться на удар. Шаги левого нервные, неуверенные, голову опускает слишком низко. Прыгаю на скамейку, скольжу на носках, чтобы уклониться от разящей стрелы кулака, хакама взлетает, и следом — удар молнией в макушку. Бамбук щёлкает по голове противника, пружинит и отдаёт в руку благородную вибрацию. Амбал падает.

Резкий хлопок в ладоши заставил всех остановиться.

— Прекратили!

В дверях стояла Елена, организатор. Суровый взгляд не предвещал ничего хорошего.

— Если сил много, можете со мной помахаться.

Она смотрела на амбалов мимо меня.

— Уходи, не то следующей будешь, — запал драки подгонял главаря.

— Тебе совсем голову отбило? Приходите сюда, как короли, думаете, что сможете вернуть свои девяностые, когда для хорошей жизни нужно было только грохнуть кого надо и не заморачиваться. Я бы вас выпотрошила и повесила перед входом, да написала кровью “Мусор оставляйте за дверью”. Вы застряли в своём прошлом, вы не готовы. Какого чёрта пришли?! Пушечное мясо.

Даже моя уверенность в собственных силах поколебалась, захотелось уйти. Елена ещё раз хлопнула, и амбалы, подхватив друга, вышли из раздевалки.

Она повернулась ко мне:

— Особое приглашение нужно? Сальвадор тебя не для разборок в раздевалках тренировал, готовься к следующему этапу.

Потом она похвалила мою подготовку, спросила ждёт ли всех нас катастрофа и ушла, не дожидаясь ответа. В конечном счёте, организатор подобного турнира должен быть крайне загадочным человеком.

Линии узора на полу источали блёклый лунный свет. В зале поубавилось людей, половина уже отсеялась. Они словно растворились в воздухе, потому что я не заметил, как уходили проигравшие.

— Это вы его так? — Вадим отдыхал на скамейке после второго тура. Я присел рядом и положил на колени синай, ещё дрожащий внутри от недавней схватки.

В дальнем углу двое амбалов приводили в чувство товарища.

— Не люблю таких людей, — продолжил Вадим. — Слишком мелочные, держат мозг в клетке из понятий.

— Их не за что винить. Гораздо проще жить по алгоритму, когда жизнь описана в книжке. Не знаешь что делать — загляни и прочитай.

— А как же... — Вадим посмотрел на меня с прищуром и пригрозил пальцем. — Э, нет, вы меня в эту бесполезную демагогию не втянете. Даже в основе мира лежит квантовый хаос, тут вы меня не переубедите.

— И поэтому ты здесь борешься за право сесть на престол Метатрона и совершить акт Творения. Браво, наука победила.

— Это нечестно, — скуксился Вадим, — хотите сказать, что всё в школе — бесполезная чушь?

— Ни в коем случае. Вот возьмём геометрию. Последний раз я занимался ей в школе. Она началась в пятом классе и плавно потекла от точек и плоскостей к знакомым с детства треугольникам и квадратам, вобрала в себя математику, обернулась тригонометрией и в конце концов утонула в болоте из формул, с которыми я худо-бедно справлялся, но не принимал с той любовью, как физкультуру или обществознание. На одном внеклассном занятии нам показали четырёхмерное пространство, которое взорвало моё мировосприятие. Оказалось, что есть ещё несколько, но хватило одного лишнего, чтобы вывернуть меня наизнанку, как тессеракт выворачивает сам себя. Дальнейшую жизнь меня не покидало ощущение, что это всё излишки, что-то противоестественное, додуманное человеком. И знаешь, тренер подтвердил мои сомнения. Для него существует только круг, а всё остальное — бесконечное множество вписанных в единое целое частей. Точку, как первоначало, он отрицает. Он постоянно говорит: «Эти орки любят всё упрощать. И так складно у них получается. Посмотри на круг сбоку, говорят, и увидишь линию, на линию сбоку — точку. Планк давно доказал, что ничего нельзя сжать в точку, есть предел, и имя ему — круг. Круг он всегда круг, как спрайтовые текстуры в играх, вне зависимости от круга зрения.» Даже здесь он презирает точку. Но если кто-то начинает с ним спорить, то в ход вступает синай, такой же крепкий, как и его убеждения. Ни разу не сломал за всю жизнь, хотя я с десяток поменял.

— Это лишь доказывает, что вы заблудились в дебрях эзотерики, а тренер промыл вам мозги.

— В каком-то смысле, — я усмехнулся и принялся высматривать среди участников низенький сгорбившийся силуэт. Тренер ходил вдоль стен и что-то пытался нащупать. — Двадцать лет назад я очнулся в больничной койке, полностью дезориентированный. Помнил только имя и возраст, остальное — белый лист. Тренер помог мне заполнить его. Он мой дедушка, почти ангел-хранитель — постоянно следил за мной на протяжении жизни, помог вспомнить детали.

Я замолчал и уставился в потолок, чтобы не вылить на беззащитного Вадима ещё больше ненужных откровений. Где взял начало источник искренности? Ведь я давно не устраивал исповедь. Мне вдруг стал до больного не безразличен этот парень. Аннет была бы его возраста сейчас. Ещё целая жизнь впереди. Я хотел спросить Вадима о его причинах прихода, но воздух задрожал от сигнала гонга. Начался третий этап, о котором я боялся даже думать.

Двадцать граней икосаэдра, как лес из ледяных зеркал — каждое преломляет мир, разрушает привычную картину и при этом может больно ранить. Абсурдные годы зрелости, сулившие стабильность и мудрость, принесли в итоге одни проблемы.

«Двадцать»

Я врастал костями в доски, лёжа на дне лодки, а надо мной нависало сочное голубое небо. Только моя жена и дочка могли сказать, как давно я издавал какой-нибудь звук или шевелился, но все были обижены на меня и не хотели разговаривать.

Я с трудом поднял голову и вцепился зубами в солёный деревянный борт. Огляделся. Сверху синее, снизу синее — океан затопил землю до самых краёв.

Я занял пост немого капитана, вёсла ворочала Сильвия, лениво ворочала, очень нехотя, показывала, что мужик здесь я и надо бы выполнять свои обязанности. Радовалась только Аннет. Бегала взад-вперёд и кричала “Дельфины! Дельфины!” Веса десятилетней девочки не хватало, чтобы раскачать лодку, но было предостаточно, чтобы давить на нервы. Голосок у неё был высокий и острый, как у мамы.

Никаких дельфинов я не видел. Вокруг лодки сновали двадцать акульих плавников-четвертьмесяцев, и иногда выглядывали скалозубые морды. Я каждую знал в глаза, в эти немигающие бляшки, тупые и полные голода. Вот о борт потёрлась Ананкаста, в голове сразу зачесалось от сомнений. Самым неприятным на вид был плавник у Трипы: ужасный, дырявый, из которого, похоже, пытались сделать гадкий маасдам.

Раздался смех, похожий на крысиный писк и собачий лай одновременно. Я повернул голову. Выглянув из воды, на меня смотрела Социа, улыбалась и иногда игриво плескалась хвостом. С тихим стоном я сполз обратно на дно лодки.

— Папа умер, папа умер, — чуть ли не пропела Аннет и, присев на корточки, цапнула меня за нос. Я вымученно улыбнулся в ответ.

— Может сделаешь уже что-нибудь? — Сильвия не пела, Сильвия била молотом по больному месту.

Я только отмахнулся.

— Неужели самому не противно? Не волосы, а сено, протёртые штаны, дырявые носки. С бомжом каким-то живу.

Как же надоело.

— Так уходи.

— Куда?! Усадил меня за вёсла, а сам улёгся якорем.

— Опять отговорки, я никого не держу.

— Твоя лодка — твоя жизнь. Мы будем тут куковать, пока ты не слезешь с дивана.

— Плыви одна, я разрешаю.

— И бросить тебя вот так? Да уже через две недели можно будет заказывать отпевание.

Из воды торпедой вылетела акула и, очертив дугу над лодкой, нырнула. Мне даже показалось, что она покивала в подтверждение слов Сильвии. Это была Депрессия, фанатка радуги и солнечных лучей. В небе остался след от семицветного хвоста. В отличие от него моя жизнь давно стала двухцветной — бело-жёлтой — под стать таблеткам. И я как раз забыл принять жёлтые.

— Тогда греби, родная, на юг, — скомандовал я со дна лодки, вытянув руку вверх. — Хочу развлечься под пальмами Мальдив.

— Ты в своём уме, какие Мальдивы?

— Ты хотела действовать, так значит в путь!

Я сверил солнце с часами и указал куда-то в никуда, где должен был быть юг. Сильвия поворчала, но взялась за вёсла.

— Аннет, а ты помогай маме. Нечего на дельфинов глядеть, — и добавил себе под нос: — особенно когда дельфинов нет.

— Ребёнка не приплетай.

— Пусть привыкает к работе.

Я почувствовал, как по венам потекла энергия, как тело зазвенело от желания зажигать звёзды, словно и не было долгих дней уныния и апатии. Я кричал “Быстрее!” и надувал ноздри ветром. Не хватало плаща, сапог и треуголки, да подзорной трубы в руке. Мы летели над водой, не меньше десяти узлов. Я всегда знал, что Сильвия может, если захочет. А кто же не хочет на Мальдивы?

Но чем быстрее мы мчались, тем чаще стали биться о борт акулы. Сначала мягко постукивали, но в какой-то момент перешли на уровень "в дверь стучит брат алкоголик, хочет пристрелить".

— Да что же вам надо, твари?! — орал я на снующие туда-сюда плавники.

— Дельфины кушать хотят, папа.

Аннет просияла от блестящей догадки, а меня обуяло необъяснимое бешенство. Как посмела она отнять мой капитанский долг искать ответы и решать проблемы?

— Кушать? — я схватил Аннет за плечи и поднял над собой. — Ну так покорми их!

Море проглотило мою дочь, благодарно уркнув. Плавники устремились к добыче и исчезли под водной гладью. Лодка остановилась. Сильвия набросились на меня со спины. Она кричала, стонала, старалась укусить, но вскоре “сама” ударилась головой о лодку и вслед за дочкой скрылась в глубине.

Хищники исчезли, и наступило безмятежное спокойствие. Глинтвейном растеклось по груди, с ярким вкусом апельсина и корицы. Так хорошо мне никогда не было. Но момент блаженства оказался короток и кроток. От сильного удара лодку кинуло в сторону. Я упал на дно. Дерево натужно загудело, затрещало, по центру днища пролегла пробоина, ощерилась древесными зубами. Глинтвейн в груди заледенел, сжался в сверхтяжёлую горошину и стал втягивать в себя всё самое лучшее, самое хорошее, что хранилось в моей памяти.

Акулы продолжали терзать беззащитное тело лодки, и сквозь треск досок в голову пробралось осознание, что я на грани поражения. Броня, окрепшая от постоянных тренировок, оказалась недостаточно мягкой, чтобы недавние потери отпружинили. Удары острых челюстей оставляли трещины, бередили раны. Я долгие годы убеждал себя, что оставил акулью стаю позади, но оказалось, что они тихо спали где-то глубоко и ждали именно этого момента, когда я ошибусь и вернусь к болезненным воспоминаниям.

Вода подступила к носу, стала затекать в ноздри. Я понимал: если позволю апатии вновь превратить себя в живой труп, больше не выберусь. Палец сам собой начал выводить на дереве узор Цветка, следуя въевшейся в память привычке, и с каждым кругом ко мне возвращалась решимость и самообладание. Я встал и огляделся.

Лодка медленно шла ко дну, акулы готовились пировать. Им было мало моей семьи, им было мало всех моих друзей. Оставалось только самому сделать шаг. Но как же страшно! Глубоко вздохнув, я выпрыгнул за борт.

Мир изменился. Я вынырнул и зажмурился от солнечных переливов, разбросанных по водному зеркалу. Не сразу понял, что за странный звук разлился в воздухе. Акулье клацанье сменилось на дельфиний смех. Мне в бок уткнулась морда кого-то, кого я уже не узнавал. Меня подхватили, закинули на спину и понесли туда, где клубились облака и туманился горизонт. К земле.

 

***

 

Меня трясло, ноги казались гнилыми костылями. Не обращая внимания на остальных, я доковылял до скамеек и разлёгся во весь рост. Оставался последний шаг, но сил почти не было. Тренер похлопал меня по плечу, чего никогда не делал.

— Резать по незажившему всегда больно. Если кость сломается, то дай ей время и она станет только крепче. Так было с твоими детством и молодостью. Сейчас ты полоснул себя по оголённому нерву. Надуманные проблемы юности ни в какое сравнение не идут с чувством бессмысленного существования, когда внутри постоянная пустота, а любые чувства кажутся фальшивыми. Но тебе стоит приготовиться к худшему.

— Я не смогу, — мой собственный голос показался таким жалким, дрожащим.

— Чтобы я этого больше не слышал, понял?

Подошёл Вадим, пришлось сесть и проглотить подступившие слёзы.

— А вы сами почему не участвуете?

Тренер осмотрел потрёпанного парня:

— Ты бы лучше у своего наставника спросил.

— Только что...

Вадим отвёл взгляд. Было видно, как сжались челюсти, и слышно, как затрещала внутренняя броня.

Тренер молча ушёл. Ряды участников совсем поредели. Осталось не больше двадцати человек, и на каждого было тяжело смотреть. Кто-то излишне навязчиво показывал всем свою радость, но это не могло скрыть общую резкость движений. Узор на полу горел наравне с факелами — солнце давно зашло, пришлось зажигать.

— Егор, нам, вроде как, не положено рассказывать свою историю. Но зачем вы тут?

Я не мог ответить на этот вопрос, потому что чувствовал — если скажу хоть слово, меня прорвёт.

— Разве это важно? Если у всех будешь спрашивать, то захлебнёшься в тоске. Не от хорошей жизни мы сюда пришли.

— А я хочу вернуть маму. Может, и отца было бы неплохо, но я его совсем не знал. Вдруг хуже только будет.

Он сказал это столь обыденно, словно прочитал прогноз погоды.

— Тебе сколько сейчас?

— Почти тридцать. Завтра будет.

— А тренируешься со скольки?

— С десяти.

— Две трети жизни отдал на служение мёртвым.

— Да, глупо, наверное, — он пожал плечами, — но мама была единственным близким мне человеком. Я просто не мог поступить по-другому, когда появился шанс.

— А тренер стала тебе близким человеком?

— Конечно! Как вторая мама. Я и её хотел вернуть, но она строго запретила. Как-то прочла мои мысли что ли и сказала даже не думать.

— Правильно сказала. Только странно, что не отговорила тебя от затеи.

— Она извинялась за что-то, когда умирала. На руках у меня лежала, вот так, — он обнял воздух, — и говорила "прости, я заставляла тебя, проклятая эгоистка". Много чего говорила, но я звал на помощь и почти не слушал. Только это “даже не думай”, как косой врезалось.

— Ты понимаешь, что если победишь в турнире, то твоей жизни наступит конец?

— Конечно. Но хоть мама жить будет. И, может быть, тренер, если я осмелюсь ослушаться.

— И им будет очень радостно жить в мире без тебя. Ты так думаешь?

— Да, погрустят, наплачут целое море, а потом забудут. Любое море может высохнуть, даже такое солёное.

— Ты их ненавидишь, раз хочешь им подобной участи. Жизнь не настолько прекрасна, чтобы сюда возвращаться, да ещё мучиться при этом. Ты всё ещё здесь, так что старайся на полную для себя и живых. Ты думаешь, что жертва — благородный поступок, но бессмысленная жертва — преступление против жизни. Ты говоришь, что мать была единственным близким человеком, но даже не пытался найти кого-то другого. Тренер ведь легко вписалась, правда?

— Думаете всё так просто?!

— Знаю. А ещё я знаю, что следующий этап ты не пройдёшь. Я готовился вдвое дольше чем ты, и, казалось, свыкся со своей натурой и природой, но прошлое испытание выжало меня. Ты вообще еле сдерживаешься, чтобы не выйти в окно, и только наш разговор помогает тебе как-то. Я не буду подыскивать нужные слова, на психологов не учился. Просто вали отсюда и начни жить.

Язык разъедало от яда. Ещё никогда я не лил столь циничные речи, никому, даже врагу. А Вадим стал мне сыном за последние десять часов. И поэтому я знал, что речи правильные, несмотря на то что сам пришёл сюда с той же целью, что и он. В случае, если человек сильный, оплеуха гораздо действеннее бочки медовой пастилы, называемой "терапией". А Вадим был сильнее прочих и, возможно, сильнее меня.

Тогда кто я: расчётливый трус или заботливый отец?

«Шесть»

Дельфины вынесли меня к неизвестному острову, оставили болтаться в воде возле двух горных хребтов, образующих бухту. Я поплыл к земле. Горы быстро теряли в росте, пока не выродились в холмики не выше плеча. Впереди лежала пересохшая дельта реки. Песок под ногами напоминал мне косу, которую носила Сильвия. Линии цвета глины, угля и света цеплялись друг за друга, обнимались, танцевали, и куда-то вели меня.

От древнего солнца, помнящего рождение мира, небо выцвело, превратилось из щемяще синего в утомляюще серое. Ни облака, в воздухе развеяна пыль, от которой душно и сухо во рту, на душе тревожно.

За поворотом оказалась высохшая ель. Я огляделся и увидел множество путей, огороженных друг от друга низенькими кряжами, все они вели к увядшему дереву. У корней лежали два тела. Я не спеша приблизился. Аннет, доченька, выросла в прекрасную девушку, немного измученную, с хроническим недосыпом, осевшим под глазами. Мне было больно и радостно одновременно. Столько лет не видел её и Сильвию, лежащую рядом. Лицо жены не изменилось с тех пор, как я отдал её на съедение своим акулам, своим демонам-страхам. Они не дышали.

Когда я наклонился к Сильвии, чтобы последний раз поцеловать губы, застывшие в мраморе смерти, она открыла глаза. Мёртвой хваткой вцепилась мне в горло.

— Недолго я мучилась. Ты рад?

Я не мог ни вздохнуть, ни крикнуть.

— Аннет ещё побарахталась, но смотри в кого превратилась, не отличить от зомби.

— Папа, мне было больно, — отозвалась дочка. Ни капли звонкости в голосе, ни чёрточки жизни в движении. — Ты сбежал, отключил телефоны, переехал. Мне не к кому было идти.

За спиной что-то скрипнуло.

— Кости не срослись. Посмотри.

В кресле-каталке сидел когда-то гитарист, теперь калека. Грудь будто выгрызли зубастой ладонью. Руки переломаны в паре мест. Он выглядел младше меня, хотя родились мы в один день. Значит, тоже не выдержал. Все, кто здесь был — не справились с моим влиянием.

С бархана спустились ещё трое. Мой психолог, сосед и продавщица из продуктового, ставшая единственной отдушиной после моего побега из семьи. Не было смысла спрашивать, как они здесь оказались. Поток моей тьмы захлестнул психолога, продавщицу, наверное, муж прибил за измену. Но почему здесь был сосед?

— Да я сам умер, — он словно прочитал мои мысли, — повесился. Да только умирать, не обвинив кого-то, как-то не по-людски, а ты тогда так кстати не дал двадцать рублей на проезд.

Меня толкнули в грудь, и земля понеслась вверх. На краю ямы стояли шестеро могильщиков, шелестели иссохшими губами, шуршали истлевшими одеждами, решали кто первый кинет ком.

Предстояло на собственной шкуре почувствовать силу шести граней гексаэдра, силу совокупных жизненных последствий, от которых я сбежал под крыло тренера, жёсткое от принципов и постоянных лишений. Жил среди людей, отгородившись шлемом, как ситом, — оскорбления не проходили решётку, до ушей долетал только смысл. Неужели я думал, что бесконечные взмахи мечом и изнурительные тренировки помогут спастись? Вроде бы взрослый мужик.

Проскочила мысль “а выберусь ли я?”, но её сбила земля, попавшая в рот и в нос. Стены могилы сжались, готовые обвалиться, шестёрка виднелась где-то вдали, размытая, как воспоминания. Нельзя выть, нельзя дышать, только ждать, пока кошмар закончится. Тренер обещал мне четыре смерти и одно бессмертие. Три предыдущие оказались метафорой и только эта — настоящей.

 

***

 

Я очнулся от собственного крика, бессознательного и истеричного, как плач новорождённого. Было тяжело дышать. В лицо вцепилась какая-то маска — то ли респиратор, то ли противогаз, вокруг — ковёр из плотной дымки, тёмно-синей, тёмно-зелёной, почти что вязкой, сквозь неё с трудом угадывались стены с потолком. Только на полу был отчётливо виден узор Цветка, горевший ярчайше-голубым сиянием Сириуса, стелющимся на уровне лодыжки.

Из тумана вышел тренер, тоже в маске.

— Егор! Слава Богу, ты жив. Идём.

— Что произошло? — я туго соображал, не мог найти ключи, чтобы завести мозг.

— На нас напали те трое, которых ты отметелил.

— Что? Зачем?

— Да откуда мне знать, может отомстить решили. Не переживай, я их уложил навсегда. Но спасти смог только тебя.

— В смысле? — я вмёрз в пол. — Что с остальными?

— Мертвы. Чего встал? Надо закончить последний этап.

— Погодите. А мастера, а Вадим?

Я ничего не понимал. Минуту назад меня похоронили заживо, а теперь будто могильную плиту сверху положили.

— Егор, мы почти у цели. Иди в круг, я вычерчу фигуру.

Как болванчик, я прошёл к центру зала и встал на пересечении кругов. Тренер принялся водить по полу ростовой кистью, изображая вокруг меня восьмиугольник додекаэдра. Двенадцать сакральных граней. Никто не мог сказать с чем они связаны, полная неизвестность, не только для меня, но и для всех живущих. До пятого этапа позволялось дойти лишь одному человеку. Все, прошедшие грани гексаэдра, должны были сразиться на смерть. Судьба распорядилась иначе.

— Некогда горевать. Сядешь на трон и всё исправишь.

Тренер торопился, его движения кистью были дёрганными. Он соединил линии и посмотрел на меня:

— Удачи. Аннет и Сильвия ждут.

Сияние узора прилипло к ступням и змеёй поползло вверх, окрашивая ноги в голубой, граничащий с белым. Тепло расплавленным маслом потекло по телу. Зачем тем троим нападать? Я помнил их бритые головы на третьем этапе, впоследствии растворившиеся где-то. Не могли они устроить бойню. Я хотел сказать об этом тренеру, но синяя змея добралась до моих глаз, и...

«Двенадцать»

...в голове словно взорвался рассвет.

Я парил в ослепительной синеве, окружённый прозрачными гранями додекаэдра. Не чувствовал рук, не чувствовал ног, не дышал — дыхание больше не было нужно, миллионы голосов отдавались эхом от граней и наполняли душу блаженством. Но не стоило поднимать голову. Надо мной синим пламенем горела циклопическая печать Куба Метатрона. Огромный шестиугольник с кругами на вершинах символизировал гексаэдр, самый устойчивый элемент, олицетворяющий землю, а множество линий, рассекающих фигуру во все стороны, вырезали на теле пространства остальные элементы.

От страха заслезились глаза. Я слышал голос, вопрошающий кто я. В его тембре сочетались все тона и интонации: твёрдый и мягкий, низкий и высокий, металлический и шёлковый. Одно в нём было едино и не двойственно — невообразимая мощь, заставляющая встать на колени. Но страх нагоняла не сила, а невозможность ответить на вопрос. Я забросил невод в бескрайнее море памяти, но вытянутые обрывки не укладывались в цельную картину. Аннет и Сильвия, кто они? Чужие, не родные. Вспышки прошлого, недавно отданные Цветку, как омертвелые лепестки, отваливались от стебля моей жизни.

Ответом стало осознание — это не моя жизнь.

Я опять оказался в стенах больничной палаты, перевязанный бинтами, в компании тренера, который лил изо рта мне в уши чёрную жижу лжи. Сплошная ложь, нет — правда, но его — не моя. Долгие годы он носил под сердцем надежду, а потом доверил мне, чтобы я сберёг и передал другому поколению, если бы турнир не состоялся. Он боялся моего провала, и потому пошёл на отчаянный шаг — отравил последних участников. Моим глазам открывалась бесконечная чёрная пропасть души этого человека. Что ещё я мог узнать?

Колодец познания лежал перед моими ногами — только руку протяни и зачерпни, а лучше выпей до дна. Но стоило его коснуться, как неведомая сила потянула обратно в мир живых.

— Исполни свой долг, а потом возвращайся, — зазвучал голос. — Я буду ждать.

 

***

 

Зал погрузился в полудрёму — вместе с дымкой растаял и свет от узора. Теперь только трон, обретший очертания, освещал стены. Рядом стоял Сальвадор и не сводил с меня глаз. Всем видом показывал свою безучастность, но пальцами нетерпеливо перебирал по рукоятке синая.

— Всё получилось?

Я кивнул и пошёл к трону. Меня словно разобрали и собрали заново, оставив одну цель — исполнить долг и вернуться в лоно необъятного блаженства. Жизни, отнятые бывшим тренером, не волновали, в сердце больше не было места для ростков жалости или ненависти.

— Теперь вернёшь Аннет и Сильвию?

— Нет.

— Что? — голос Сальвадора дрогнул.

— Я не буду возвращать твою семью.

— В смысле мою? Это же твои жена и дочка, любимые, которых ты случайно погубил.

Раньше я дрожал от долгого пронзительного взгляда Сальвадора, теперь пришла его очередь. Он всё понял.

— Я признаю твою хитрость гениальной. Ты бы не смог повидаться с семьёй, если бы сам сел на трон. А мои руки невинные, незапятнанные, не человек, а чистый лист. Я не держу на тебя зла.

Сальвадор застонал:

— Не держишь зла? Ты благодарить меня должен.

— За всю ту боль, скормленную мне под видом крем брюле? Ты хоть знаешь мою настоящую историю?

— Да кому нужна настоящая история? Я дал тебе цель, предназначение. Разве многие люди могут похвастаться этим?

— Прости, Сальвадор, ты проиграл.

— Не зарывайся. Забыл, кто гонял тебя по углам? Я напомню.

Порядок вещей таков — ученик обязан одолеть учителя, чтобы вилась спираль прогресса, иначе вечное топтание на месте привело бы к деградации. Обычно ученик бросает вызов, пытается доказать свою готовность, но сейчас всё обернулось иначе. Учитель, сломленный отчаянием, поднял меч против неродного сына, и передо мной стояла задача нарезать новый виток спирали на стержне прогресса.

Я уже не был тем человеком, которого учил Сальвадор, но изнурительные тренировки никуда не делись. Каждое движение тренера угадывалось заранее. Стоило ему поднять ногу, вильнуть кистями, и я уже готов был отразить атаку, нанести свой удар. Синай Сальвадора скользил по моему, словно разрезал водопад, и не достигал цели, потому что нельзя причинить вред водопаду. Сражение без ненависти и сожалений превратилось в искусство, в танец. Очень красивый, ритмичный, но короткий.

Сальвадор упал на спину, тяжело дыша, синай откатился в сторону — две полосы были сломаны.

— И что ты сделаешь? — голос Сальвадора прерывался громкими глубокими вздохами и редким кашлем.

Я взошёл на пьедестал. Даже за метр от престола исходило тепло.

— Уничтожу трон, ему не место в нашем мире.

— Как уничтожишь? Нельзя. Столько лет мы ждали его появления. Заверши хотя бы войну какую-нибудь. Хоть что-то хорошее сделай. Не отправляй в небытие труды тысяч людей.

— Исход для всех один.

— Тогда я сам всё сделаю.

Сальвадор поднялся, шепча ругательства. Он корчился и мучился от полученных травм, но всё равно принялся чертить фигуру. На потухшем узоре загорелся бледно-голубой тетраэдр, в центре появился манекен. Сальвадор приступил к первому этапу. Я знал через что ему придётся пройти, потому что сам недавно пережил его жизнь. Блёклую, полную сожалений и горя. Но все попытки Сальвадора были тщетны — даже если ему удастся пройти испытания, узору ни на что не хватит энергии. Триста тринадцать человек должны пасть, чтобы триста четырнадцатый отдал свою жизнь ради акта Творения.

Я сел на трон. Сила от Куба потекла через позвоночник, живительным соком расползлась по телу, но я с удивлением понял, что её не хватает. Одной жизни не доставало.

Значит, Вадим ушёл, решил жить. Эта маленькая победа прежнего Егора заставила меня мятежно улыбнуться сквозь маску безразличия.

Сальвадор прошёл уже два испытания. Быстрее меня, быстрее всех, кто был на турнире, подгоняемый злостью и отчаянием, он летел, словно на реактивной тяге. Но в последнем испытании злость — непреодолимый враг.

Утром в зале собралось больше трёхсот человек, здесь бурлила жизнь, от невысказанных надежд гудел воздух. Теперь на полу остался огненный гексаэдр, но Сальвадора уже не было в нашем мире. Он растворился в бесконечном узоре Цветка Жизни, как растворились все, кто не смог принять себя.

Теперь энергии хватало, и я в последний раз вздохнул полной грудью.

Через сотни лет всё повторится вновь, но я не сомневался в следующем победителе — исход для всех один.

1. Бамбуковый спортивный снаряд, симулирующий меч. Используется для тренировок в кендо, а также других видах боевых искусств.
2. Хлопковое полотенце. В Кендо используется, как подкладка под шлем (Мэн).
3. Куртка для занятий боевыми искусствами.
4. Шнур, натянутый вдоль меча. Соединяет кожаный чехол на рукоятке с наконечником.