Больше это не повторится...

Больше не должно повториться. Сбросив шкуру однажды, обратно можешь не вернуться.

Снежные потоки усердно заметали следы борьбы, багровые всплески и трупы пещерных тварей. Ночь переливалась синевой, отражаясь в его влажных глазах. В ушах гудело, в груди стучало так, словно отбивали ритм палками на шаманском бубне. Тяжёлые меховые одежды, висящие рваными клочьями, тянули вниз.

Кровь... И снова кровь оскверняла землю.

Проверить ли, действительно ли у этих тварей ледяные сердца. Он расколит их как орехи, если это правда.

Снежинки, вбирая в себя свет, возвращали его в жизнь. Он подобрал с земли серп и зарычал от боли, вспыхнувшей по всему телу. Ещё немного, и его собственное сердце заледенеет. Но нет, оно будет не просто как камень, оно будет гореть, дикое, ненасытное.

Он будет стоять до конца за это место. За этот свет, за его силу.

И ритуальный круг...

 

***

 

...который смотрелся особенно чарующе с высоты. Огромные камни выстроены незамкнутыми полусферами вокруг Очага Силы. Кем, чего ради — неизвестно. Но отныне это место, полное энергии, сосредоточение Небесного Огня, озарявшего зимнюю ночь в краски бирюзы.

За ним она и прилетела. Чтобы исцелиться. Чтобы набрать силы, которые успела истратить.

Маленькой совой она приземлилась на землю, всполошив блестящий снег, и, взмахнув крыльями ещё пару раз, сбросила с себя заклятие. На удивление превращение прошло легче обычного, даже узорчатые одежды не порвались, и не сорвало волосы, заплетённые в косы. Подтянув мокасины, она поднялась на ноги и огляделась в поисках того единственного, кто объявил это место своим, и кто пока не отнял у него это право.

Он рассказывал ей, что Очаг Силы был когда-то частью иного мира, которая осталась в нашем из-за метаморфоз во времени и пространстве. Но какие бы то ни были существа, люди или духи, что построили его, первичное назначение Очага определённо было тем же, что и сейчас — превносить свет в души каждого страждущего.

С виду Очаг напоминал низкую колонну или же высокий каменный цилиндр, на котором выскаблили узоры сокрытого значения. Венчался сей цилиндр короной из толстых спиралевидных прутьев, в чаше меж которых и переливалось светом пламя. Одним своим видом оно дарило успокоение, эйфорию, беспричинное счастье от одного пребывания в этом месте, в разорванном кольце охранительных стен.

За ними в глубине леса деревья переплетались в причудливый корридор, в сеть из ветвей и гибких стволов. Между ними где-то во тьме сверкнули два янтарных огонька. Она улыбнулась — хозяина места она точно найдёт там.

Она вышла из ритуального круга и бросилась в проход, раздвигая ветви в стороны. Недолго прошагав по хрупкому лесному полотну, она выбралась к его убежищу. Здесь узорчатые деревья особенно походили на безвыходную клетку, которая, однако, не пленила, но давала защиту. Сверху на толстых ветвях сосен крышей развешаны меха и звериные шкуры. Вдоль условных стен земля также была устлана мехами и платками с индейскими орнаментами.

А вот и он сам, лениво лежащий на одной из ветвей, свесив ногу, почти сливаясь с полумраком «клетки»:

— С возвращением, Окиний.

Она вздохнула с облегчением:

— Приветствую тебя, Гюжкил.

Его внешность давно перестала пугать её. Его лицо скрывал олений череп, в то время как над ним проступал ещё один череп, который был частью импровизированного капюшона из шкуры карибу. Смоляные волосы обрамляли череп-маску, словно второй капюшон, а рога второго черепа тянулись так, словно тоже были ветвями. Вся его одежда криво сшита из шкур и меха, подвязана верёвками и ремнями, и настолько плотной она была, что единственной незащищённой частью тела были его руки. Грубые, шрамированные, стёртые в кровь — Окиний едва ли могла вспомнить, видела ли она их когда-либо перевязанными.

Обычно такие раны спасал Небесный Огонь. Потому они оба и не волновались на их счёт.

— Что такое? — в голосе Гюжкила дрогнула тревога. — Садись, расскажи, что тревожит. Я сейчас спущусь.

Она вздрогнула, вызволенная из потока мыслей, и с улыбкой уселась на растеленные платки у тлеющего костра.

Так странно... Сколько бы они ни были знакомы, она ничего о нём не знает. Он же, напротив, знает о ней всё.

Её полное имя было Окинихтик, «роза, цветущая в лесу». Гюжкил зовёт её просто Окиний — то же самое, когда и белые с цветными зовут её просто Роза. Она никогда не была против, хоть и было ей неловко от любых сокращений, которыми люди привыкли наделять друг друга.

Много десятилетий назад, когда она и пара других детей в её племени вернулись домой после поиска истинного имени, шаман, что благословлял их на испытание, пригласил их на ещё одно. Когда маленькая Окинихтик и два мальчика вошли в его вигвам, он сначала отпоил их особенным травяным отваром, не таким, каким он обычно угощал гостей. Этот же отвар, казалось, состоял из искр иного мира, зовущего к себе, ароматный до удушения. От него клонило ко сну, но Окинихтик допила его до конца и поставила чашку на низкий круглый столик, перед которым она с мальчишками сидела, скрестив меж собой ноги.

На этом же столике шаман вскоре выстроил три фигуры птиц, вырезанные из дерева: орёл, ворон и сова. Он предлагал им, детям, что уже стали взрослыми, обретя настоящие имена, стать свободными ото всех преград, оков, бедствий — всего, что может их сковать. Стать свободными, словно птицы, которыми они могли бы стать на самом деле.

Она выбирала последней, но и без того она бы выбрала сову.

И тогда всполохи тепла прокатились по всему телу. Перед глазами зарябели странные краски, наслаиваясь в будоражащие воображение картины. Она плохо помнила, что происходило с ней тогда, но это вне всяких сомнений и было вторым испытанием. Она знала, что меняется. И она знала, что справится с этим...

А затем шамана изгнали из племени, а следом и над детьми, которых он одарил, прокатилась недобрая молва. Для них он был йеналдуши, «тем, что носит шкуру», а Окиний и мальчиков он превратил в себе подобных. Возможно, это и было правдой.

Но шаман был добр к людям. Окиний так же не чувствовала вражды к людям. Йеналдуши всегда считались ненавистниками людей, всего живого — всего, что кричит, надрывая лёгкие, если причинить тому боль.

Испугавшись возможных гонений, мальчишки, на глазах у всех обратившись в орла и ворона, покинули селение в поисках шамана. Окиний осталась, стала помощницей у нового шамана. Но не надолго.

Ветра звали её. Неведомо, куда, но её звали. Всё чаще и чаще она уходила то на цветущие поля, несущие ароматы колдовских трав, то в Большой Лес, ведомая песнями птиц и запахом хвои. Ах, как же хотелось... расправить крылья, воспарить над кронами деревьев, над цветочными коврами, над лентами рек и зеркалами озёр.

Она легко могла бы это сделать... но ей не хотелось бросать семью и нового шамана. На ней лежало ответственности не меньше, чем на самом шамане: она собирала ему необходимые травы и ягоды, помогала в обрядах и сама училась проводить их без его помощи. Не настолько она легкомысленна и безответственна, как её сбежавшие друзья. Люди и забыли, что когда-то обзывали её йеналдуши.

Однако, когда её исполнилось шестнадцать, её птичья природа перестала сдерживаться. Всё чаще она стремилась к полётам, всё чаще желала расправлять крылья, наслаждаться миром, защищать и очищать его от скверны. И тогда она обратилась к шаману за просьбой — благословить её на великое путешествие, из которого она могла и не вернуться, но в котором она бы несла целительный свет всем страждущим, потерянным и несчастным. Всем, кто бы нуждался в помощи.

Но и она порой нуждалась в помощи, в холодном ушате на вскипевшую голову. В твёрдом совете, что мог бы отличаться от её собственного мнения.

Такой личностью и оказался для неё Гюжкил.

— Так как поживаешь? Как мир за пределами леса? — распрашивал он, размешивая угли.

— Мир меняется без остановки, — посетовала Окиний. — И чаще всего не в лучшую сторону. Возможно, во мне заговорила старость, — пропустила она улыбку. — Но тем не менее. Люди всегда совершали глупости. А теперь складывается ощущение, что они стали совершать их больше.

— Немудрено, — рыкнул Гюжкил. — Они считают, что они не должны ничего миру, а мир должен им всё. В частности чужаки. А потом, если же они не платят миру за его блага, они удивляются, почему в итоге расплачиваются жизнью.

— Не все чужаки настолько опрометчивые, — проронила Окиний, потирая ладони перед костром.

— Но большинство из них. Ты всё продолжаешь говорить мне о том Рыжем, об единственном белом чудаке, который воспринимал тебя всерьёз, ставишь его в пример, но он такой один. Ты скиталась по миру не меньше моего, так прозрей же. Нас прижимают, лишают законных земель, нас презирают как животных. А мы с тобой вынуждены разговаривать на их позорном языке, ибо мы сами забываем языки, с которыми родились. Мы забываем самих себя, становясь ими, ибо их язык есть их общая душа. Пока ты, Окиний, помнишь свой язык, ты хранишь душу народа. Во мне давным-давно её не осталось.

Окиний закивала головой. Его язык стёрся из памяти, а её язык он едва знает. Он помнил лишь значение имени, что он носил — «голос волка». И сколько бы раз Окиний ни пыталась научить его языку народов Кри, она возвращалась сюда и начинала заново — Гюжкил легко забывал всё, что не связано с делом всей его жизни... или не жизни.

За столько лет дружбы с Гюжкилом она так и не смогла определить наверняка, живой он или неживой. В его душе роилось столько же смерти, сколько и жизни. А спросить его о том, правда ли он прожил столько времени в собственном теле, или же его дух настолько полон силы, что виден и осязаем, подобно плоти, она не решалась. Ни во второй раз, когда она прилетала на его алтарь, ни на десятый, ни на сей раз.

Одно она знала точно. Он тоже умел превращаться в животное.

Только он, в отличие от неё, и был скинуокером...

— Впрочем, — прервал Гюжкил тишину, — если так посмотреть, мы и есть животные! — и он засмеялся так, что едва не повалился на землю.

В самом деле, подумала Окиний.

Оборотень и скинуокер. Та, что обращается, и тот, что носит шкуру.

— А ученик твой как? Не образумила его?

Да... ученик. Совсем юное дитя, а столько зла натворило, пока «тот Рыжий» не взял его под покров, а затем привёл его к ней. Как её однажды звали крылья, так и Рыжего позвал в странствие океан, но он не мог оставить мальчишку без должного присмотра. Тоже белый, но столько внутренней силы! И столько безолаберности. Его уже дважды спасали от смерти, к которой приводила ненавистная глупость.

В третий раз не получилось.

— Не образумила... Похоронила его несколько дней назад... вернее, то, что от него осталось. Он пытался совершить один гнусный ритуал без моего разрешения и... — она шмыгнула носом. — Это привлекло внимание вендиго.

Гюжкил тихо зарычал под черепом-маской:

— Ненасытные твари...

— В общем... — тяжко вздохнула Окиний. — Я сумела прогнать их. Даже убила одного. Но для него всё было кончено.

— Немудрено. Так и думал, что не справится.

— Потому что он белый?

— Потому что он дурак. Не слушался тебя, а ты была излишне мягка с ним. Хотя бы плакать по нему никто не будет... да и по нам с тобой, — Гюжкил, скрестив руки, откинулся на ствол дерева, на котором ранее сидел. — Мы с тобой, Окиний, считай, одни на всей земле. Мы пытаемся кого-то защищать, а нас не защитит никто. Вот и должны стоять за себя сами и ни на кого не надеяться, даже, если появляется надежда об обратном.

Она покачала головой. Да, он был прав... но не во всём.

Среди меховых мешков заскрипел знакомый звук. Полицейская рация, узнала она. Гюжкил рассказывал, как он однажды выкрал её из машины некоего копа, пока тот гонялся за кем-то в лесах. Зачем?

К Очагу Силы чаще всего приходили именно те, в чей крови текла магия. Простаки, однако, тоже натыкались на него в своих походах, но сразу же порывались либо отковырнуть от него кусочек, либо забрать часть Огня с собой. После таких случаев Гюжкил наложил заклятие на этот участок леса, и люди в целом стали реже заходить сюда, плутая средь одинаковых деревьев, так и не доходя до сюда. Одиночество наедине с Огнём только радовало Гюжкила. А потом он понял: чем меньше он слышал людские голоса, тем больше в нём проявлялась животная злоба, которую ненавидел всем сердцем. И тогда во время одного из лесных патрулей он и нашёл на тропе брошенную машину, а в ней рацию.

Голоса занятых полицейских помогали ему оставаться человеком.

О чём они говорили на сей раз? О преследовании джипа некоего преступника. Окиний горько вздохнула от того, как это напомнило ей радиопередачи, которые она слушала в минивэне своего неуклюжего воспитанника, пока они ездили по штатам.

— Опять за кем-то гонятся... — Гюжкил вызволил рацию из-под мешков и выключил её. — Не хочу больше слушать. Ах, как было бы славно обрывать настоящие голоса, — усмехнулся он.

Усталость постепенно подкрадывалась к Окиний, и она, чувствуя подступь сна, пересела на привычное место в укромном уголке «клетки». Здесь, прямо на укрытой земле, укутываясь в меха и шкуры, она и спала каждый раз, когда оставалась на несколько дней. На одной из ветвей так и висел ею сплетённый когда-то ловец снов, колышащийся над неловкой постелью.

Гюжкил кивнул в согласии, слегко рыкнув: завтра ещё будет время поговорить. Ещё будет время, чтобы всё успеть...

 

***

 

Перед тем, как проститься с Рыжим, она подарила ему почти такой же ловец снов — в надежде, что когда-нибудь их сны переплетутся, что, будь он даже на обратной стороне планеты, они всё равно встретятся, пусть и не вживую.

Сначала ей ничего не снилось. Лишь пустота да безвременье, повторяющееся тихим гулом, мгновенно забываясь. Но вдруг...

Проблеск. Знакомый свет. Её душа всколыхнулась, и пустота заполнилась сияющими бабочками. Золотыми потоками они летели ей навстречу, словно необузданная стихия. Она бросилась вперёд, против течения, зная наперёд, кого увидит за пеленой искристого роя. Во сне она была вновь молодой и лёгкой, и ей не нужны были крылья, чтобы слышать ветер, проходящий насквозь.

Рыжий. Один из многих, кому она помогала. Во сне он тоже молодой, свободный от пут больного тела. Не встреть она его на своём пути, она бы, как и Гюжкил, ни за что бы не поверила, что души белых тоже бывают такими сильными. Такими красивыми.

Они нашли друг друга.

— Получилось! — радостно выдохнул он, прижимая к груди то, в чём она узнала собственный подарок. — Что ж, тогда... здравствуй, Роза.

— Здравствуй... — улыбнулась она и резко запнулась.

Она не могла назвать его по имени, хоть и поклялась самой себе помнить его. А, может, это сон играет с ней злые шутки?

Так или иначе, белые обычно понятия не имеют, какими именами зовутся. Интересно, а он сам знает значение своего имени?

— Наконец, мы встретились... Я рада.

— Я тоже, — улыбнулся Рыжий и отвернул голову, словно боялся смотреть на неё. — Я чувствую, ты в каком-то священном месте.

— Наверное... Почти. Почти священное, — Окиний шагнула ближе. — А ты... ты ещё на материке! Ты не уплыл!

— Пока нет, — признал он. — Но я хочу уплыть. Не беспокойся. Океан позовёт меня сильней, если я буду нужен.

Он говорил практически её словами. Понятно, почему другие индейцы признавали в нём родственную душу. Его душа тоже сияла.

— Времени мало! — вдруг он сорвался с места и взял Окиний за плечи. — Во всяком случае, у меня. Да и у тебя его может быть немного.

— Почему! Что такое?

— Беда грядёт... — опустил он голову, и густые огненные волосы скрыли его лицо. — Я чувствую... голод. Мороз. Нечто дикое, оно хочет убивать. Оно где-то рядом, Роза. Я не хочу... чтобы ты пострадала. Не ты.

Он замолчал. Замолчал надолго, пока Окиний ждала, боясь шелохнуться, боясь надломить тот хрупкий, незримый мост, на котором они оба стояли.

— Кажется, я слышал рацию... — очнулся он.

— Что? Ты слышал?

— Не уверен... Но если у тебя она есть, держи её при себе. Мне кажется... — поднял он на неё серебрянные глаза, — она тебе пригодится.

Она не понимала, откуда он может знать такое. Может, он сам был где-то шаманом, а потом изгнали? А, может, он суровый колдун и попал под опалу, как ведьмы Салема в далёкие времена? Она прожила достаточно среди белых, чтобы понимать их — но не Рыжего.

Знает ли он тогда про мальчишку?

Он грустно улыбнулся, будто читая её мысли.

— Прости меня. Я не уберегла его.

— Я знаю. Не вини себя. Раз я не сумел, то ты и подавно. Просто живи, — и он крепко обнял её, утопив серую пустоту в золотом свете. — Ещё свидимся, Роза. Не здесь, так за гранью.

Она зажмурилась, едва сдержав слёзы радости:

— Ещё свидимся...

 

Когда Окиний проснулась, солнце давно раскинулось на небе, пропуская свет сквозь прощелины «клетки». Гюжкила на месте не оказалось. Ничего удивительного, впрочем: должно быть, пошёл на охоту.

Так и было. Едва она сбросила с себя шкуру-одеяло, дабы вытянуться после сна, как по коридору ветвей захрустели тяжёлые шаги.

— Доброе утро, — в голосе под маской зазвучала улыбка, стоило ему потрясти над землёй двумя мёртвыми зайцами, держа их за уши.

Она не сомневалась, что Гюжкил запросто съел бы их и сырыми, но при ней он обязательно разделывал их и жарил, как полагается, а она помогала ему в этом. Гюжкил считал кощунством брать огонь из Очага Силы, потому высекал обычное пламя первобытными средствами.

И ни разу она не видела его без маски. Даже во время еды он лишь отдёргивал от подбородка шарф, обнажая морщинистый смуглый подбородок, и жадно вгрызался в мясо, словно голодал сутками.

Предупреждение из сна не оставляло Окинихтик в покое. Лес Очага Силы находится вблизи подножия Костяной горы, а среди местных она известна многочисленными пещерами, в которых, одним духам или христианскому богу известно, кто обитает. Среди них, впрочем, определённо обитали и проклятые вендиго. Гюжкил нередко говорил о них, что он видел их там, что хайкеры нередко там терялись и становились их жертвами.

В последние годы, однако, в гору и в её пещеры никто не ходит. Кроме Гюжкила.

— А как поживают... вендиго с горы? Хотела ещё вчера спросить, да забыла.

Гюжкил недовольно рыкнул и зубами сорвал с кости последний кусок мяса, прежде чем ответить:

— Навещают меня однажды. Простые люди не ходят, животные кончаются, вот им и некого жрать, всё до меня пытаются добраться. Как раз подрался с парочкой из них в начале зимы. И скажу тебе на будущее, их мясо та ещё гадость, — и он показательно сплюнул. — А зачем спрашиваешь?

Говорить, не говорить? Ничего, он должен понять. Ему тоже порой снятся странные сны.

— Ко мне приходил Рыжий. Я видела его во сне.

— А... Тот белый, — ухмыльнулся Гюжкил. — Не сказал ничего про ученика?

— Говорит, что предвидел его смерть. А ещё говорит, что нам грозит какая-то опасность. Придёт что-то холодное и голодное. Если это вендиго, то я беспокоюсь, как бы они вконец не озверели. Как бы не добрались до нас с тобой, до Очага.

Гюжкил бросил кость в костёр и отвязал от пояса серповидный кинжал и повёл его лезвием так, чтобы оно отражало свет от огня.

— В таком случае, им придётся встретиться с моим другом, — посмеялся он.

Его самонадеянность и полная уверенность в своей правоте и силе порой возмущала Окиний. Понятное дело, что жизнь одиночки заставляет тебя всегда рассчитывать на себя и никогда — на кого-либо другого. Тем не менее, раз уж они вдвоём, раз предупреждение может иметь под собой почву...

— Я бы всё же прошлась по лесу, иначе я себе этого не прощу, если опасность реальна. Срубим зло на корню, как говорится.

Гюжкил нехотя поднялся, глубоко вздохнув, и привязал серп обратно к поясу.

— Белые про нас тоже говорили, что мы зло. И срубали нас на корню. А теперь ты слушаешься этого чужака как рабыня и следуешь каждому его слову.

Окиний бросило в краску от возмущения. Но, пока она не успела ничего сказать, Гюжкил добавил, зашагав по коридору:

— Но так и быть. Раз тебе от этого станет легче, тогда пойдём. Но сначала! — обернулся он. — Мы согреем наши души у Очага. Нельзя отправляться в путь натощак.

Насчёт этого Окиний спорить не стала. Как-никак, ради этого же она сюда прилетела.

 

Их безмолвный, тихий обряд занял больше времени, чем они на то рассчитывали. Нынче огонь горел на удивление слабо, и сколько бы они ни стояли друг напротив друга, положив руки на края чаши, его тепла всё не хватало. Окиний казалось, что это ещё одно предупреждение. Она протянула руки и буквально утопила их в синеве пламени, тёплого, но не обжигающего. Душа затрепетала от удовольствия, когда целительные волны прокатились по телу приятными мурашками.

Старость непреклонно говорила о себе сведёнными мышцами и сморщенной кожей. Она и без того живёт дольше, чем обычный человек. Жизненная сила, выжатая из призрачных цветов, что росли по ночам в укромных уголках земли, без конца продлевала её путь. Но где в итоге он будет, этот конец?

Окиний отвела глаза от огня и подняла голову. Её друг по-прежнему был в трансе, стоя, не шевелясь. Дышал ли он?

— Гюжкил?..

Его карие глаза распахнулись и блеснули золотом.

— Ты права, — заговорил, наконец, он. — Опасность есть... Пойдём.

Он соскочил с камня, на одном из которых они стояли, и помог Окиний спуститься.

Это хорошо, подумала она. Он тоже это чувствовал.

 

Обход лесных владений занял весь оставшийся день. Окиний прекрасно разделяла настроение Гюжкила поговорить обо всём подряд, о чём они не могли поговорить ни с кем другим. Она — потому что постоянно скиталась. Он — потому что постоянно жил в одиночестве на одном месте. Пробираясь сквозь деревья, проваливаясь в глубокий снег, они продолжали идти в поисках потенциального источника их беспокойства. Солнце било в глаза, просачиваясь сквозь деревья, пока клонилось к горизонту, а небо медленно окрашивалось в тусклое золото.

Время от времени Окиний включала рацию, которую взяла по настоянию Рыжего. Как и мешочки с сушёными травами и цветами, она держала её в расшитой цветными нитками тканевой сумке. Ей тоже нравилось слушать эти далёкие, не подозревающие о чужих слушателях голоса, создавать самой себе иллюзию, что они не одиноки.

В этот раз было что-то совершенно новое, не просто дорожные разговоры. Какое-то расследование? И голоса, такие чёткие, почти без помех? Так странно. Возможно ли это потому, что в лесах Очага очень тонкая грань миров?

— Там всё чисто. Ни Хейли, ни Эммы. Приём.

— Вот поэтому подмога никогда не бывает лишней. Никогда не знаешь наверняка, что тебя ждёт. Приём.

— Хэнк, не засоряй эфир! Иди лучше, проверь гараж. Приём.

— Так, дорожка крови ведёт на задний двор. Когда будете здесь, не наступите. Приём.

А, может, «голоса» сейчас в каком-то доме неподалёку? В одном из ближайших городков? Она бы слушала и дальше, если бы не услышала в свой адрес раздражённый рык Гюжкила:

— Проклятье, да выключи ты эту железяку!

Окиний сделала, что он просил, и посмеялась про себя — некоторые фразочки полицейских явно прижились в его языке.

Вскоре они дошли до ряда камней, разрисовыванных узорами, похожими на те, что на колонне Очага Силы. Нарисованы они были кровью. Окиний вздёрнула брови, подумав, что и в этом нет ничего удивительного для Гюжкила.

Территория его заклятия кончалась здесь. Здесь кончалось и его влияние.

— Мы так и не выходили за пределы, — заметила она.

— Думаешь, стоит? Вендиго бы давно пошли за нами из пещер, будь они нашей бедой.

— Прошу тебя, — взмолила Окиний. — Вендиго или нет, мы должны спровоцировать эту опасность. И именно тогда мы устраним её.

Гюжкил покачал рогами — и снова согласился последовать за её подозрениями. Они перешли через поваленный ствол рядом с разрисованным камнем, словно бы переходя границу, и отправились дальше.

Таким образом, они вышли на занесённую дорогу. Обычно здесь почти никто не ездил, только те, кто ошибочно сворачивал с трассы, или же знающие люди, кто сокращал себе путь от города до города. Ездить здесь зимой, однако, было рисковано.

Однако...

Гул сминаемого снега. Всё ближе и ближе... Машина! Она едет сюда!

Гюжкил вмиг подхватил Окиний под руку, и они вдвоём спрятались за густыми ветвями ели. От испуга она едва не обратилась в сову. Пригнувшись, она всмотрелась в дорогу сквозь заснеженные иглы.

Белая машина с низкой посадкой. Не самый подходящий транспорт для здешней местности: дальше по дороге шли ухабы да кочки, а то и вовсе камни. Машина вскоре остановилась — водитель, похоже, понимал это — и заглохла. Чёрные выхлопы из трубы отравили морозный воздух леса, заставив Окиний сморщиться.

Водительская дверь с треском распахнулась, и из машины вышел мужчина в куртке с меховым воротником, довольно крепкий на вид. Звеня ключами, он озирался так, словно опасался свидетелей. Он захлопнул дверь, убедив себя, что всё спокойно, и прошёл к багажнику машины. Ключи зазвенели вновь. Он отпер багажник и грубо вызволил наружу тело девушки.

Окиний ахнула, закрыв рот ладонью. Стоящий рядом Гюжкил потряс её за плечо, мол, сиди, посмотрим, что он будет делать.

Мужчина, занятый девушкой, ничего не заметил. Уложив на землю, он потащил её за ноги в чащу леса, в сторону Очага Силы. Тёмные волосы заструились по снегу, руки волочились следом. Издалека было трудно понять, мертва она или без сознания. Даже, если и жива, долго она не протянет — в такой мороз на ней была лишь футболка да шорты по колено.

— Тварь, — зарычал под нос Гюжкил. — Куда потащил её, урод?

— Так что, выходим? — шепнула Окиний.

— Ещё как выходим! — взревел он и выбежал на дорогу. — Эй, ты! А ну брось её!

Мужчина обернулся и закричал от ужаса, завидев идущее к нему чудовище с двумя черепами и огромными рогами. Но насколько бы он ни был испуган, девушку он не бросил. Напротив, словно вещь, вскинув её на плечо, он кинулся дальше в лес, перепрыгивая камни и поваленные стволы.

Обнажив свой длинный серп, Гюжкил ринулся в погоню, громко рыча хищным зверем. Оставалось лишь гадать, что именно вызывало в Гюжкиле наибольшую злость — откровенное преступление, разворачивающееся на его глазах, или сам факт того, что подобный мерзавец вторгнулся в его владения.

— Остановись! Тебе никто не разрешал быть здесь! Это мои владения!

Окиний гналась вслед за ним, но и незванный гость, и сам Гюжкил бежали слишком быстро, чтобы она могла наверстать их. Она устало прильнула к сосне, сделала глубокий вдох, пустив холод в лёгкие, и на клубистом выдохе сама стала, словно облако. Она стала таким же паром, который засверкал, свернулся, вспыхнул яркими лучами — и тогда обернулась совой. Искры превращения слетали с крыльев, пока она летела вперёд, догоняя мужчин. Птичья эйфория заново овладела ею. Она вновь быстра. Она вновь молода.

Настигнув беглеца, она нырнула вниз и обрушилась ему на голову. От испуга и боли, когда клюв впился в затылок, а когти лап запутались в пшеничных волосах, он уронил девушку и сам завалился на снег. Там уже и Гюжкил подоспел.

Быстро оглядевшись, она узнала, где оказалась. Та самая лужайка, на которой она привыкла собирать призрачные цветы для настоя долголетия. Сейчас их нет, но для Окиний с Гюжкилом это, несомненно, не менее сакральное место.

Она соскочила с головы беглеца и, раскидав крыльями снег, вернула себе человеческий облик. Искры так и сверкали в косах. Мышцы ныли больше прежнего, но Окиний заставила себя подняться и оттащить девушку как можно дальше от её похитителя.

Гюжкил схватил беглеца за горло и поднял над землёй настолько высоко, что ноги у того даже носками не доставали до земли.

— Кто ты такой? — зарычал Гюжкил. — Что ты здесь забыл!

— Ничего не забыл! Наоборот!.. Хотел оставить, — выдавил беглец.

— Её? — Гюжкил махнул серпом в сторону девушки.

— Да... — и сквозь боль в его гримасе проскользнула улыбка. — Делайте с ней, что хотите... А-а! — вскрикнул он, когда Гюжкил швырнул его вниз. — Дайте мне уйти. Вам я не сделал ничего плохого! — и он пополз спиной вперёд, прочь от этого человека в шкурах.

А Гюжкил наступал на него, грозя серпом, полностью отдавшись удовольствию от действия:

— Не сделал? Ты пришёл на нашу землю! Ты оскверняешь её кровью этой девчонки, своей кровью, своим поганым языком, погаными мыслями!

Там, на дороге, Окиний и не разглядела бы эти дыры на чёрной футболке. Окиний резко задрала её и опустила. Пулевые раны, не иначе. Следом она коснулась шеи девушки, такой холодной и неподвижной, уже и не надеясь на спасение...

Сердце подскочило — в холоде её тела пробилось тепло жизни. Слабые полоски пара слетали с её губ.

— Она живая! Живая!

— Нет! — воскликнул похититель. — Ах, ты, шлюха!..

Услышав это, Гюжкил уже не сомневался в том, что делает. Он замахнулся серпом над похителем, но тот увернулся, перевернувшись на снегу. Он явно желал закончить начатое, карабкаясь по снегу к Окиний и его жертве, пока Окиний водила руками по её телу, впитывая в него магию. То, что она умела лучше всего, то дело, которым она занималась всю сознательную жизнь, не отпускало и здесь, в лесах Очага Силы.

— Давай, живи...

Расстегнув куртку на ходу, похититель сунул руку за пазуху, когда Гюжкил вновь настиг его и ударил ребром серпа по спине. Пистолет, сорвавшийся с руки, вонзился дулом в сугроб. Окиний, меж тем, не отпускала девушку, жарко взывала к её жизни, когда...

— Что это? — ахнула Окиний, и все замерли.

По лесу прокатился громкий вой. Затем последовал следующий, с другой стороны. И ещё один, сиплый и жуткий. И ни один не был волчьим, это было... другое.

— Ненасытные твари! — как гром развергся Гюжкил и схватил за ноги беглеца, пока тот не успел среагировать.

В этих лесных криках узнавались лишь такие существа.

Не теряя времени на игры, Гюжкил с размаха проткнул затылок похитителю, оборвав его голос.

— Пусть развлекаются, когда придут сюда... — затем он, пнув ногой тело, перевернул его на спину и привычным жестом распорол серпом его торс. — А придут сюда... перебью каждого, — и всё больше и больше его речь переставала походить на человеческую.

Окиний морщилась, пока он был весь поглощён процессом. Прижимая руку девушки к груди, она уже не понимала, трясёт ли её саму или же невольную подопечную. Запах крови пересил свежесть мороза, сжимал ей горло.

— Это слишком...

Гюжкил поднял на Окиний глаза, злые, горящие от ярости:

— Слишком?! Чего бояться? Они считают нас монстрами... так мы и будем ими.

Снова вой. Уже близко. Уже хрустели хаотичные шаги.

Гюжкил оглядывался, направляя остриё на звуки. Жар внутри перебивался с холодом снаружи. Гюжкил метнулся к краю лужайки и выпустил раздирающий рёв, не менее страшный, не менее опасный. По щекам Окиний прокатились слёзы: он терял контроль. Над собой, над землёй, над всем, что имеет.

И, резко обернувшись к ней, он добавил:

— Мы все монстры, Окиний! Оборотни, вендиго, йеналдуши! Мы все животные, животными же и останемся! Но, в конечном счёте, ты всегда должен быть мрачным чудовищем, чтобы охранять пламя света.

Никогда ранее она не слышала от него столько отчаяния.

И в этот миг новый крик пронзил близящуюся ночь...

Девушка! Она очнулась! Хоть что-то из её боли удалось задавить, обрадовалась Окиний.

— Где я? — её глаза лихорадочно заметались. — Что такое?.. А-а! — и вблизи себя она заметила труп похитителя.

— Всё хорошо, он уже не тронет тебя, — Окиний заботливо погладила её по голове. — Тебя, наверное, ищут.

— Наверное, — сбивчиво заговорила девушка. — Я Эмма. Эмма Стерн. Ллойд Хейли, он хотел меня убить! Не меня одну!..

— Ш-ш-ш, всё в порядке...

Тихих слов успокоения было мало, когда, на самом деле, далеко не всё в порядке. Посреди деревьев заметались бледные фигуры. Булькающее рычание раздавалось отовсюду, сливаясь с треском веток.

— М-мне холодно... — прошептала Эмма.

Она же полуголая на снегу! Конечно, ей холодно!

Окиний подобрала пистолет Хейли и указала им направление:

— Отнесём её к Очагу! Скорее!

Гюжкил кивнул рогатой головой:

— Держи, — и бросил ей серп, прежде чем поднять Эмму на руки.

И вот из-за кустов на лужайку вырвалась одна из тварей.

Эмма закричала и уткнулась лицом в мех капюшона, когда Гюжкил прижал её плотнее к себе.

— Не смотри, — зашипел он. — Не то будет хуже.

Окиний выстрелила из пистолета в худой силуэт и побежала за Гюжкилом, который уже сбежал с лужайки без неё. За деревьями слабо пробивался бледно-синий огонёк. Позади перекатывались звероподобные шаги. Окиний нервно озиралась, целясь пистолетом и серпом на шум.

Холод. Боль в ногах. Жжение в лёгких.

И их дыхание за спиной.

Когтистые пальцы добрались до кос Окиний и выдернули её из бега. Приземлившись на спину, она обнаружила метнувшуюся тень, которая, поднявшись перед ней в полный рост, обернулась существом, когда-то бывшим человеком. Туго обтянутые кожей кости, лысая голова, из которой росли рога, кривые зубы, щерящееся в нетерпении.

— Бегите к огню! Awas!..

Она ожидала, что Гюжкил ослушается. Ожидала, что бросит Эмму и решит сражаться...

Окиний пустила пулю в челюсть вендиго, чем пуще разозлила его. Ещё две тени метнулись куда-то мимо неё. Оскалив пасть, вендиго обрушился на Окиний, впившись когтями в левое плечо, вмяв её в снег.

Выстрел. Второй. Взмах серпом — и голова чудовища откинулась на бок, болтаясь на разорванных мышцах. В безкровной груди чернели дыры. Окиний скинула с себя его труп и перевела дыхание.

Повезло. Попала в сердце...

Она перевела глаза на место, где в последний раз видела Гюжкила.

Убежал... Поступил правильно.

А ветви так и хрустели вокруг. Твари по-прежнему рядом, их по-прежнему много.

Окиний неуклюже поднялась и побежала на лесной огонёк. Она сумела разглядеть бегущего впереди Гюжкила, задевающего рогами кору. Эмма, осмелев, выглядывала из-за плеча. С каждым шагом свет Очага приближался и в то же время отдалялся от них. Ну же, уже скоро, вот уж проявились стены ритуального круга...

Ветер ударил в спину, взворошив косы. По глазам резанула вспышка, и лес погрузился в сумрак.

Небесное пламя погасло, распавшись на искры.

Окиний и Гюжкил оторопели, едва добежав до круга.

— Нет... Нет, нет, нет! — закричал он. — Почему сейчас, почему сейчас?!

Бросив серп, Окиний навалилась на колонну Очага, ещё тёплую. Судорожно водя по ней свободной ладонью, она пыталась поймать оборванные нити магии. Это место силы, место целительной энергии, огонь не может просто взять и исчезнуть! Так нельзя!.. Так неправильно.

— Ещё не поздно... Его можно вернуть... — запыхавшись, обронила Окиний. — Его можно вернуть!

Но Гюжкил перестал её слушать. Оставив Эмму в коридоре ветвистой «клетки», он вернулся к кругу сутулым, свирепым, рычащим, словно волк. Отголоски тьмы и смерти в его душе кричали столь громко, что ощущались издалека. Окровавленные пальцы сжимались и разжимались в желании борьбы.

— Гюжкил? Что с тобой?..

Зачем спрашивать, отчитала себя Окиний. Она и так знала, что с ним.

Добрались до них шаги вендиго. Ветер усилился, завертелся вокруг ритуального круга. Раны в плече заревели с новой болью. Окиний прижалась к колонне, водя по сторонам дулом пистолета.

— Серп! Возьми серп! — крикнула она.

Гюжкил покачал головой и разразился хриплым смехом:

— Спасай Очаг, Окинихтик. Моё время пришло.

И этими словами он оправдал её худшие опасения.

Из леса выскочило четверо вендиго. Кто-то с рогами, кто-то без. Их сизая кожа пестрела старыми порезами и следами татуировок, а торчащие наружу зубы, неприкрытые губами и щеками, скалились в жажде крови.

Гюжкил, подобрав серп, бросился в атаку первым. Блеск лезвия, снежные всплески, брызги крови, всё это было для него боевым танцем, а не битвой. Ловко он уворачивался от их когтей и клыков, нападал снова, вонзая серп им в грудь или спину, а затем снова уворачивался, пока его не успели схватить.

Когда один из монстров развалился на снегу, обессилев от ран, Окиний добила его выстрелом. Она нажала на курок во второй раз и сморщилась от злости, выбросив пистолет как ненужный мусор: пули кончились.

А вендиго всячески пытались прорваться к колонне Очага, прорваться к Окиний, опьянённые запахом её крови. Гюжкил отгонял их серпом, нанося новые и новые раны. Ах, как же она хотела помочь ему! Самой бы броситься в бой, отозвать их на себя. Но он прав, она должна думать об Очаге, именно так она и поможет.

Она прильнула к колонне всем телом, обняла её, насколько смогла. Претерпевая боль, морщась от криков борьбы, не сдерживая более немые слёзы, она вслушивалась в энергию Очага, пока не увядшую насовсем. Огонь пробудится, вернёт на землю свет, надо лишь... подтопить его.

Каждый источник имеет своё начало. У каждого места силы есть кто-то сильный — из людей или из духов, — кто запускает эту силу в действие.

От её ладоней по камню колонны разошлись мерцающие жилки. Переливаясь не то золотом, не то лазурью, они обволакивали её, пробираясь в каждую щель, в каждый изгиб узоров. В голове акварельным альбомом пролистывались образы из памяти: случайные люди, которым она помогала, путешествия с учеником, беседы у огня с Гюжкилом, усталая улыбка Рыжего. Ничего из этого не останется. Ничего... не осталось.

Крома Очага.

А ветер так и норовил заглушить предсмертные хрипы и хруст костей. Крики Гюжкила уже нельзя было отличить от звериного рёва. Битва за спиной утихла лишь на миг, когда из-за одной из стен показалась ещё один вендиго. Дёрганно вращая головой, он обращал бездонные глазницы то на Окиний, то на ветвистый коридор, в котором пряталась Эмма. Явно выбирал, чья кровь вкуснее: молодая, но обычная, или старая, но полная тайной силы.

Выпустив боевой клич, вендиго метнулся к Окиний. Если она испугается, если сбежит — прервёт ритуал, упустит нить пробуждения. Миг превратился в вечность, пока она смотрела, как худая фигура вендиго растянулась в воздухе, протягивая к ней кривые пальцы.

И вдруг — его сбивает другое существо. Массивное, покрытое густой шерстью, смахивающее на огромного волка. Оно вдавило вендиго в снег и перегрызло ему горло смоляной пастью. С головы, мешаясь с кровью, ручьями потекла чернота. Существо взметнулось на дыбы и заревело, оглушая весь лес криком боли. Шкура переливалась багровыми искрами, пока из головы прямо на глазах росли огромные ветиеватые рога...

Пора.

Окиний отдёрнула ладони от колонны. Связь их магий оборвалась, забрав необходимую дань.

Новая вспышка — и Очаг Силы зажёгся с новой силой, озарив ритуальный круг новым светом.

Схватившись за плечо, Окиний осознала — её боли нет. Была лишь пустота иного плана...

Вендиго мертвы. Все, кто пришёл. А кто ещё зарился на владения Очага, те затаились в лесах. Горбатое, волкоподобное существо, тяжело дыша, стряхнуло с себя смолистые капли, а вместе с ними и часть шерсти. Наружу частично выглядывали голые кости. Часть головы вплоть до верхней челюсти лишилась кожи.

И тогда перед Окиний предстало то самое животное, которым боялся стать её друг.

— Гюжкил...

Неустойчиво переминаясь на задних лапах, он навалился на стену круга, не спуская с Окиний знакомый янтарный взгляд. Они молча смотрели друг на друга и понимали без слов.

Отныне не он хозяин Очага. Им стала она.

Гюжкил тихо рычал, словно подбирал слова, которые уж стёрлись с языка. И проронил...

— Ayhay... Atamiskawêw.

...прежде чем сорваться и убежать на вскх лапах прочь, вглубь лесов, к пещерам Костяной горы, уводя за собой оставшихся тварей.

Сердце Окиний ухнуло в пятки. То, что он сказал... это был язык Кри.

«Спасибо... Прощай».

Небесный огонь мирно горел в Очаге, возвращая покой земле. Её земле. Её пристанищу.

Здесь ли ей встретить свой конец, когда и ей предстоит сложить ответственность?

Неважно. Но раз так, то так тому и быть.

Возле трупов вендиго Окинихтик подобрала согнутый серп и лоскуты меховых одежд, оставшихся после Гюжкила. Из ветвистого коридора осторожно выглядывала Эмма, лёжа животом на снегу.

— Они... всё?

— Всё, моя девочка, — улыбнулась Окиний. — Это всё.

Заведя её в конец коридора, Окиний закутала Эмму в лоскуты и уложила на постельное место, на котором прошлой ночью спала сама. Надо бы её ещё укрепить, подлечить, прежде чем отпускать. Сейчас на это уйдёт меньше времени, покуда Пламя в самом расцвете магии, разнося её по всему воздуху.

А затем настало время рации. Как и предсказал Рыжий.

— Алло? Кто-нибудь меня слышит? Со мной Эмма Стерн. Приём?

— Да? Где вы? Как вас звать? Как Эмма? Приём!

А не хотят ли они спросить, откуда у неё полицейская рация, усмехнулась Окиний.

— Кто я, неважно. Важно, что она в безопасности.

И она описала лес, описала дорогу, на которой по-прежнему должен был находиться автомобиль Хейли. Она сказала, что Хейли мёртв и более никого не ранит. Когда Эмма оправится достаточно, чтобы встать, она выведет её обратно к дороге, чтобы там её подобрали.

Окиний затем завернула рацию в оставшиеся куски меха, дабы заглушить идущие из неё голоса. Не стала выключать ради Эммы, чтобы та продолжала слышать, что её ищут. И её найдут. Но Окиний больше ничего им не расскажет.

Полиции не обязательно знать об Очаге Силы.

Такое больше не повторится.

Это её владения.