Солнечным светом врывается лето.

Ветром душистым приходит весна.

Осень змеится туманом росистым.

Инеем белым ступает зима.

 

Пятое лето уж идёт, как служу я в Тереме приглядницей. Больше люблю по кочкам прыгать с подружками – это все знают, да на ветвях качаться, чем дело ладить. Крапивой едкой, молодой-зелёной дразнит меня дядька Молчан – вредной колюкою. А я не вредная – просто обижать меня не надобно.

Так вот, приглянулся хозяйке парень удалой, да сильно на сердце лёг. Глеб, и вправду, куда как хорош! Румянец во всю щёку, косая сажень в плечах. Локон золотой на лоб падает, очи – что твои васильки. Хозяйка его в лесу приметила и глаз положила. И знает же, что нельзя показаться ему – долго присматривалась, себя отговаривала. Всё около бродила, когда парень в лес наведывался. А он – то с братьями дрова на зиму заготавливает, то силки на зайцев ставит, то с девками гуляет.

Ох, не нравится хозяйке моей, когда он с девками-то. Те к парню так и липнут: цветочки ему в локоны вплетают, через овражки себя перенести просят, или подсадить, чтоб на ветку сесть. А то в прятки играть затеют – кого поймал, ту значит, и целует. Или в «Платочек» – хороводом вокруг Глеба ненаглядного. И каждая будто ресницами призывы посылает: выбери меня, выбери меня...

А хозяйка за ними из-за осинки подглядывает. Ну, и я, значица, рядом с ней. Как увижу – пыхтит Забава так, что, глядишь, загорится трава окрест, я тогда, чтоб не серчала, по своему разумению учиняю: то тропинки девкам спутаю – в сторону уведу, то змейку какую пущу безмозглую – лишь бы напужались. Знаю же, что хозяйке самой гордость не позволит мне такое приказать. А сама-то она – ух! Не по таким вещам мастерица, не по мелочи. Ей всё больше поруху какую устроить. И ежели огорчение у «её могущества» приключится, то вспылит, разойдётся – от леса нашего токмо головёшки останутся. Кому это надобно?

Так и подсмотрела я знакомство ихнее, рядом бродючи. Прям в камышах, где молодняк лягушиный считала. Парень с утречка валил деревья на сруб. Взопрел, понятное дело, братьям рукой махнул и к ручью направился. А Забавонька моя уже на камушке сидит, грудь выпятила, подол задрала до колена – ножки в ручье мочит. Парень ажно споткнулся, как увидал.

– Ну, вот и свиделись... Глебушка, – молвит хозяйка и косу длинную, красной лентой заплетённую, на плечо перебрасывает. Парень чуть дар речи не потерял. Рубашку в руках мнёт, грудь молодецкая вздымается.

– Кто ты, – спрашивает, – девица ясная? Сколько живу, никогда такой красы не видал...

И рубашонку впопыхах натягивает.

Хозяйка рассмеялась, будто ручеёк студёный по камешкам зазвенел.

– Зовут меня Забавой. По сердцу мне твои слова, и сам ты мне... мил.

– Откуда ж ты взялась такая в лесу нашем?

– Живу я недалече. Возьмёшься проводить, так и быть, покажу.

Понятно, что всё у них быстро сладилось. Против моей хозяйки – да девки деревенские!.. Ох, боюсь я только, что достанется ей от сестёр, если узнают, что с мужиком спуталась!

 

К терему хозяйки закрыт путь, непрошенный гость не войдёт. Можно веками по лесу бродить, тропки протаптывать, охотиться, знать стёжку каждую, а всё одно – к Терему путь заказан. Потому как волшебный он!

Ой, а хозяйка моя – веселушка беззаботная! Лето идёт, она гуляет. Хозяйству присмотр надобен. А Забава дела все забросила, знай, с милёнком своим милуется.

Мы с Лешим, конечно, приглядываем, что, да как по округе. Да какой с нас спрос? Лес убережём, а далече? Покосы горят, река мелеет, люди терпят.

Ох, и лето царит в году этом! Хозяйку любовь закружила, ума лишила. Пламенеет та страсть, что пожар степной. Травы в рост пошли на лугах, налились, цветы на лесных полянах взросли невиданные – иссушило всё лето жаркое. Послали мы с Молчаном бобров запруду делать у ручья ледяного, хрустального. Исток сокрытый прочистили. Да разве оно поможет, когда так пылает? Долго лето горит, жарко. Казалось, никогда не кончится. Да, и чего ему кончаться, когда любовь не отцвела?

Решились мы тогда с Лешим на натуральное беззаконие: послали сестрице Забавиной Любаве – сменщице ейной – послание заговорённое. Не годится так, каждый знает, в обход хозяйки-то. Надобно, чтоб по порядку. А тут, что получается? Вчерась от жары умирали, а завтра окна мхом конопатим – осень пришла злая. Не мудрено осерчать-то, когда вызывают не ко времени – сестрица пока думать уходить не собирается.

– Ничего, – успокаивает меня Молчан-дядюшка, – по календарю уже самое оно. Явится. Дождём холодным землю побьёт, ветром листву потреплет, подворья затопит, да и успокоится. Зверьё предупредим, люди сами разберутся.

Вздохнула я. Правильно мы сделали, а всё одно на душе неспокойно. Направилась я хозяйку искать – то ли предупредить чтоб, то ли удостовериться, что правы мы с Лешим оказались. Нашла голубков наших в роще берёзовой.

А хозяйка листик жёлтый на берёзке приметила – в лице переменилась. Глеб обеспокоился, на неё глядючи.

– Что ты пригорюнилась, Забавушка?

– Привет от сестры получила, – промолвила безжизненно. Сама листик с ветки сорвала, в руке сжала и на небо поблекшее взгляд подняла.

– Дурные вести?

Помотала головой обречённо и с тоской глянула.

– Расстанемся мы скоро, Глебушка.

– Как? Зачем?.. А знаешь, выходи за меня, ненаглядная. Будем вместе до конца дней наших!

Рассмеялась она горько.

– Не любишь меня? – парень отчаялся.

– Люблю, – голову опустила, – но не быть нам вместе...

– Соглашайся, – встряла вдруг я, из куста вывалившись. – Чего себя изводить?

– Ой! Кто это? – Глеб, с лица сбледнувший, в меня пальцем тычет.

Да, знаю я, что не красавица. И зелёная, и худая, как веточка, и руки тонкие, ломкие до колен. Нет, для кикиморы очень даже ничего! Только людям не понять.

– Это помощница моя, Глебушка, не пугайся, – сказала Забава и на меня строго так посмотрела – что мелешь, мол, да, как посмела не званной явиться и в чужой разговор длинный нос сунуть?

По чести, думала ненадолго у Забавы любовь эта. Ветреная хозяйка моя, непостоянная. Ждала я, что поиграет она парнем, да бросит. А оно вон как – страдает даже. Что тут скажешь?

– Любовь, – зарделась я, – у вас настоящая. Из-за куста любого так видится. Лучше наперекор, чем несчастными. Да, и людям мало радости, коли лето плакать будет отныне каждый год.

– Коль дождётся меня Глебушка, в том году опять вместе будем, – ответила Забава сухо.

– А потом?

Посмотрела она на меня – как по сердцу осокой. А Глеб её за плечи обнял – встревожился:

– О чём это твоя помощница толкует?

Глянула она ему в лицо отчаянно.

– Не простая девушка я, Глеб, волшебная. Вечная, как жизнь, и такая же изменчивая. Переживу я тебя и внуков наших, и внуков правнуков. Пока есть Солнце и Земля, жить буду и летом править. Не испугаешься?

Прижал Глеб её к сердцу.

– Я тебя защищать готов от любой напасти. Никому не отдам! Хоть день, хоть век – лишь бы с тобой!

– Вот и ладушки! – пробормотала я и в кусты опять бочком.

 

Заалели осинки вдоль тропки к ручью. Среди малахитовой зелени дремучего ельника высветились горстями рдяных монист грозди дозревающей рябины. А то Любава – явилась, не запылилась. Шаль чёрную в цветах красных на перила Терема скинула, платье жёлтое, листьями вышитое оправила, сапожком коричневым сафьяновым пристукнула. Встала и с крыльца подворье обширное по-хозяйски оглядывает. Похожа на сестрицу – жуть, да не она.

Забаве страсть душу прожигает. Ей бы всё в танец, и в полёт по облакам да к звёздам. Любава другая. Ей бы песни запевать в небо лунное, сидеть у окна и плакать дождём. Грустить гомоном птичьего осеннего клина, кутаться дымком изб деревенских, идти ковром чёрной пашни. Нет, другая она, не Забава.

Все сестрички разные – так природой положено. Лада застенчива, душа её возвышенна, к мечтаниям склонна. Но как разойдётся и пойдёт крушить зимобором лёд на реках и снежные крепости Варвары – берегись! Приходит Ладушка с первыми весенними запевками, с проталинами на полянках, с последними вьюгами снеженя. Ещё загодя влажный южный ветер приносит в лес весть о её приближении.

Все сёстры-царевны с характером. Даже Варвара, которой время и тонкий расчёт требуются: какой толщины лёд на реках наморозить и какой высоты сугробы намести; сколько снежинок в тучку напихать и как пустить – крошкой али хлопьями? А каждую ещё вырезать надобно! До чего у неё тонко и красиво выходит! Вот мастерица – всё узоры по окнам и ни одного похожего! Только и остаётся приглядывать, чтоб не промёрзло всё в лесу, живо осталось подо льдом и снегом до весны.

Примирятся ли ещё сёстры наши, когда о сердечной причуде Забавиной узнают?

Разыгралось ненастье – ветви в окна хлещут, ветер тучи низкие по небу гонит, с ног сбивает, дождь нагоняет. То Забава суженого своего с сестрой знакомить повела. Я им морс клюквенный и чай ягодный, да плюшки с баранками, а они в горнице заперлись и ругаются.

– Что с мироустройством случится, понимаешь? Какие беды земле грозят? Я стерплю твоё присутствие – мягкой буду хоть до зимы! А с Варварой, как мириться собираешься? Двум супротивным порам вместе не ужиться!

– Не переживай, буду я в деревне жить, лишь на лето в Терем возвращаться. Как-то, да уживёмся. Нашла я свою любовь. Хочу жизнь человеческую с ним прожить, сколько бы ни было отведено любимому. Правь, твоё время пришло.

Проводила их на крыльцо Любава, только не понравился мне взгляд её. Не порадовалась она за сестру, позавидовала. Чую, ревность женская в ней заговорила. Страшно мне за Забаву, за лес наш, за жизни человеческие. Что с ними будет, если стихии все враждой да ревностью изойдут?

Ушла я из Терема незаметно, нашла след Глеба на тропе лесной оставленный. Дунула, плюнула, горсть земли между ладоней растёрла, камешек с обочины вслед бросила – сообщит теперь земля мне, если Глеб в лес соберётся.

 

Не обманулась я – дурное Любава задумала. Кумекала только, что соблазнить, как сестрица, она парня пожелает. Но не отобрать, а уморить Любава его надумала. Велела говорить ей, когда Глеб в лесу окажется. А оно-то дело такое, что лес крестьянина кормит, греет, оделяет – как без него? Глеб частенько в лес наведывается. Всегда с братьями: Забава своё слово хранит – от Терема поодаль держится. Даже на чай не заходит. Осень тёплая стоит, сухая, благостная, как дар небесный. А я молчу – не с руки мне парня выдавать: сама их счастию поспособствовала, рушить не стану.

Осерчала на меня Любава, как дозналася. На болото отослала: «Мне такие служанки не надобны, я себе услужливых под любой корягой найду. Носа длинного не кажи в моём Тереме».

Не выслужилась я, значит. Но, то не печаль. Как беду отвести? Не решилась я предупредить Забаву. В тягости она, не годится бабе на сносях волноваться. И ещё, чем дело обернётся, если сёстры сильно повздорят? Боюсь, пострадает кто, и людям откликнется.

И Глебу в лес ходить не запретишь. Мужик он – добытчик, значит. Я бы приглядела за ним, да куда мне со стихией живой тягаться? Сегодня ствол падающий от него отвела, из омута парня вытащила, когда берег под ним обвалился. А завтра Любава и кикимору вредную – меня, то есть, под камень заодно с возлюбленным сестрицы положит.

Побежала я к Лешему нашему.

– Молчан, вызывай Варвару, иначе худо будет!

– Да, ты что! Только-только хмурень закончился. Птицы ещё не все с мест снялись. Мы ещё дубочки молодые и малину дикую в лесу не досадили. Деревенские капусту не наквасили, в подпол не убрали.

– Всё одно, лишь бы Любава ушла! За зиму перебесится, Забаву ревновать перестанет. А если племянника примет, наладится всё между ними.

Леший только плюнул.

– Мужика ей надо! Чтоб не хуже, чем у сестры. Тогда отстанет, глядишь.

Я ахнула.

– Где ж такого взять? И царевна-то с норовом! А ну, как не сойдутся они, если отыщется? А ну, как Любаве разрушить счастье сестрицы важнее, чем преобресть собственное? А ну, как Варваре с Ладой тоже своё счастие понадобится али чужое приглянется?..

– А ну, а ну... Не знаю я!

- У Забавы полюбовно получилось. Где зарука, что у остальных сложится? Хуже бы не сделать.

– Да я так, для поддержания разговору...

– Нет, – покачала я головой, – нельзя Любаве парня-то. Не сладится у них если, всем мужикам без разбора мстить начнёт. В лес хода не станет никому. Эта и в деревню нагрянет бедой, как озлобится.

– А если Варвара сторону Любавы примет, ты подумала? Забава правила нарушила – с человеком сошлась, царство лета вечного покинула ради смертного.

– Варвара из сестёр самая справедливая. Безжалостная, но прямая. Если рассказать ей всё честь по чести, простит она полюбовников наших. Только отвлечь Любаву надо куда из Терема, чтобы Забавушка сама Варваре всё поведала, когда мы ту тайно призовём.

– Откуда ты такая смышлёная? – недовольно так Молчан спрашивает.

– Из леса нашего, из-под коряги, что у малинника, дядечка. Разве не знаете?

Сговорились мы обмануть Любаву и услать далече, когда Варвара явится.

 

Гордится Любава, что почитают её щедрым временем, сытым – осень весь год кормит. Урожай убран, закрома полны, и даже всякий завалящий бурундук сыт и толст. Уверяет Любава, что люди и зверьё любят её больше прочих, и считает себя превыше сестриц, особо в расписном рукоделии.

Засеребрился поутру иней. Тонким ледком подёрнулись отводы ручья. Пожухли листья и трава. То Варвара холодом ознаменовала возвращение своё и выразила недоумение. Только сороки весть о приходе зимы с дальних полей принесли, явилась я, как и было уговорено, в Терем пред очи Любавы.

Стою в горнице с поклоном земным. Она от зеркала отстранилась, в котором красоту свою неземную разглядывала, на сундук его кинула. Поднизь самоцветная на лбу царевны горит, переливается. Рубаха шелками цветными вышита, у запястий – в кружевах. На меня Любава и не глядит.

– Что? Явилась? – свысока спрашивает. – Забыла, что от дома тебе отказано? Или сказать хочешь чего?

– Не гневайся, матушка, – отвечаю.

– Осознала, что под кочкой худо живётся, и решилась нижайше просить прощения?

– Да куда мне... Тут сороки бают, мол у деревни Курилово новый полевик с местным лешим ляд не поделили. Лешему ельник собственный подсекой попортили. Теперь он ту пашню камнями забрасывает да побегами колючими губит – никак его не умилостивить. Сороки просили передать: там, на просеке, ваше присутствие надобно.

– Какие ещё сороки?!

– Так наши сороки, вирийные.

Вижу, злится Любава, что не может получить желаемого, не выходит помешать чужому преступному счастию. Чувствует, что не права, но от этого злится ещё пуще.

– Не это я от тебя услышать желала.

Я только плечами пожала.

– Так что сорокам передать?

– Ладно, – глянула на меня подозрительно, – со мной пойдёшь.

А мне того и надобно.

И пошли мы обсолонь – против солнца – туда прямичком, где деревня Куриловская о три дома в низинке прячется. Прямичком, да не совсем. Любава мчит огненной птицей, торопится. Будто солнце новое своим ярым всполохом светило дневное затмить стремится. Я за ней бегом поспешаю по кочкам да овражкам и морочу исподтишка. Туману болотного напускаю – солнышко утрешнее прячу, тропинку в сторонку увожу, чтобы всё колом да по кругу. Леший знак подать должен, когда хватит нам с царевной колобродити. Дождаться бы!

Не дождалася. Заметила Любава, что кружит бесперечь, на полянку спустилась. Подолом сарафана парчового туман разгоняет, ярится. А хороший у меня туман – крепкий, даже царевишны ворожба его не берёт. Цепляется марь зелёная за ветки ёлок, обвивается щупальцами невесомыми вкруг чёрных стволов, путается среди поникших головками метёлок трав. Сквозь эту пухлую хмарь свет солнышка едва-едва пробивается. Ногами затопала Любава – захрустела травка мёрзлая под сапожками-то. Замерла царевна.

– Эй, Мара-кикимора, поди сюда, да убери туман, – велит. Не ослушалась я её. Вскинула руки – взметнулся туман, обволок напоследок густым грибным запахом прелой земли и уполз в болото. Морозно стало на поляне, свежо пронзительно, парок изо рта вырывается, щёки щиплет.

– Что это? Варвара идёт? Как?! – вознегодовала Любава. И вдруг смекнула, на меня глянула пристально. Руки холёные подол платья, листьями кровавыми вышитый, стискивают. Косы огненные вокруг лица прекрасного, гневом искажённого, взвиваются змеями чудными.

Руку протянула Любава, и возник перед царевной веретеном слепящим посох волшебный, для дюжего колдовства надобный. Берёт его Любава рукою крепкою.

– Ты-ы... – шипит недобро, хуже аспида. Перепужалась я до оцепенения. Стою ни жива, ни мертва, глазками лупаю. Чувствую, убивать меня сейчас будут. Как есть, развеет меня Любава! В прах обратит, словно тину болотную. Или в землю, что щепочку, вобьёт и камушком придавит. Всё одно неприятно.

Что-то сказать надо, сделать, помянуть важное, а не вспоминается ничего. Даже привет передать последний некому, окромя Молчана.

– С дороги! – кричит Любава, на меня наступаючи. А я, от страха, наверное, вместо с тропки уйти или в куст черёмухи скакнуть, в ладоши хлопнула, и тропку ту с полянкой ежевикой дикой вокруг затянуло. Вослед ногой топнула – топью коварной та поляна обернулась. Слышно – чавкает жижа болотная за ежевикой-то. Мне бы уйти, да рано ещё Любаву отпускать. Вернётся в Терем раньше времени – всю задумку нам с Лешим испоганит, Забаву оговорит. Хоть бы поспешил он с Забавушкой!

Ох, и злая царевна из топи да кустов выбралася! Посох молнии мечет, трава окрест горит – только уворачивайся.

Бьёмся мы. Я Любаве ноги травой путаю, ветками руки пеленаю, листьями взгляд застилаю. Нипочём ей всё! Желтеет и рвётся травка, сучья ломаются сухостоем, листва разлетается прахом гнилым. Крушит мою ворожбу неумелую волшебный посох.

Эх, не погулять мне на свадьбе Забавиной. Ни на чьей свадьбе не погулять. Полыхнула в очах лазурь колдовская вспышкой смертельной. Сковало меня волшбой безжалостной, изломало, на землю бросило. Слышу «ау» заветное, эхом по лесу звенящее. Вижу небо бездонное в золотой короне верхушек берёз. Чую холод могильный, в объятия студёные принимающий. Знаю, сбудется всё, только мне не жить. Сиротливо лежать на прогалине мне, лесной нечисти. Всё за для любови...

 

Приходила ко мне на поляну Забава. Долго сидела, заговоры шептала, мать – сыру землю поминала, прах мой призывала. Как закружили над поляной, вечным летом осенённою, заснежили, цветы боярышника. Опустились в ладонь Забавы кроваво-красным зёрнышком. В землю зёрнышко легло до поры, до времени.

Молчан прибегал, кручинился.

– Не уберёг я тебя, Марушка...

Ельничком густым от леса прочего мою полянку огораживал, цветы диковинные саживал, головушку лохматую склонял.

Как вырастет деревце моё и корягой узловатой обернётся, как трижды прокричит над ней неясыть ночная, и в сорок сороков омоюсь я росой, так выйду из сердцевины гнилой ростком зелёным и в ночь купальскую вернусь марой лесной.

А обидчице воздастся сторицей: пока буду лежать в сырой земле, не обойти Любаве моего проклятия – каждый раз из Терема кажучись, станет она завсегда на крылечке резном спотыкаться да меня вспоминать. Вот такая я вредная кикимора! Вы посудачьте, а я, как накроется лес белой периной, немного посплю.