Адельхайд Блау

Осуждение и наказание

Не с рассвета начинается день восьмой, только с небрежных рваных нитей, которыми угловатые мертвецы и живые круглолицые тянутся к величественному зданию Страшного Суда. Очередь из душ, ничем покалеченная временем и любовью деревянная рама, медленно опоясывает его замысловатой спиралью, с особой искусностью придавая неповторимому оригиналу вид дешевой репродукции. Всё ещё закрытой остаётся дубовая дверь, предназначенная своими размерами скорее для горбатых китов, чем для среднестатистических людей с искривлёнными позвоночниками – пропускной пункт к жизни после жизни.

Очередь шумит отчаянными океанскими волнами, достаёт золотую саранчу с запутанных волос и опустевших глазниц, струшивает пепел с обожженных ресниц почти как с сигарет. Чудной какофонией ангельские голоса в ней сливаются со всеми оттенками человеческих, образуя атмосферу воскресного утра в самом обыкновенном провинциальном городке, где базар и храм находятся по двум сторонам одной и той же крохотной площади. Очередь ждёт. Очереди позволено лишь боятся и ждать.

Алиса ждёт и боится первой. Не из-за каких-то особых заслуг, а просто так, как будто бы подчёркивая случайность только что уничтоженного мира. Она – обычная девушка лет пятнадцати с непримечательной внешностью, средней скудности характером, обилием тонального крема и излишне откровенно-безвкусной одеждой. Из наушников её, восполняющих пустоты ушей и мыслей, доносятся коралловые риффы Black Sabbath, а из волос – лёгкий запах Winston с ментолом, настаивающийся в них, ничем дешевое вино. Таких девочек обычно сотнями встречаешь в маленьких городках, притворно самоуверенных и оттого слишком громко смеющихся; садящихся воробьиными стаями на отдалённые скамейки и одинокими воробушками в незнакомые машины; пьющих молочные коктейли на летних террасах и «Балтику 9» в темноте обшарпанных подъездов, чтобы выбежать потом из них лёгкой и танцующей походкой, словно лесные нимфы из сказочных чащ.

Неожиданным движением этакой свободолюбивой нимфы стягивает Алиса с ушей свой музыкальный щит и прислушивается к шорохам за дверью, даже и не подозревая, что существует некоторая опасность, с которой её разделяет всего две широкие, окрашенные солнцем мужские спины. За спинами этими одуванчиком прячется милейшей наружности бабушка в цветастом платке и твидовом костюмчике, улыбающаяся так, будто бы она уже давно получила свой пропуск в рай, а сюда пришла просто людей повидать, ничем в поликлинику. Каждый мускул, каждая морщинка на лице её излучает благоговение.

– Как шалава вырядилась, – неожиданно бабушка натягивает тетиву с ядовитыми стрелами, целясь Алисе прямо в короткую юбку. – Это же не клуб твой поганый, а Суд Божий!

Девушка, не готовая к неожиданной атаке, оглядывается с растерянностью. За миг в голове проносятся у неё десятки вариантов реакций, уместных и не очень в такой ситуации. Она бережно берёт каждый и рассматривает под лупой со всех сторон, пока не находится наиболее, по её мнению, угодный обществу, и тут же прыскает в лицо противницы едким смехом, ничем кислотой.

– То-то же, – шипит, пытаясь унять дрожь в голосе. – Божий – значит, не тебе здесь судить.

Удивление рисуется на лице бабушки уродливым каракулем. Тем не менее, закалённая скамейкой у подъезда не хуже, чем прорубью, она быстро возвращается в строй и добывает из внутреннего кармана пиджака маленькую порцию яда, старательно заготовленного ею на смерть тридцатью годами ранее. Но, как только оружие оказывается на кончике языка, в медленно открывающейся двери появляется архангел Михаил.

– Пройдёмте, – кивает в сторону девушки совершенно не торжественно, как самый обычный уставший от жизни секретарь какого-то полуживого госпредприятия.

Дубовая дверь поглощает Алису изголодавшимся волком и, незаметно облизнувшись, закрывает свою страшную широченную пасть. Еле слышно, как в чреве здания утомлённые ожиданием ангелы выталкивают из своих труб весёленькую мелодию из «Лебединого озера», знаменуя таким образом приход новой, вечной власти. Тень музыки сливается с ласковым голосом, убеждающим бабушку, что, вообще-то, она уже мертва, то есть ей не удастся захлебнуться собственным ядом и умереть снова.

***

Маленькими неуверенными шагами Алиса разрезает шум громадного судебного зала как медовик, залитый вместо сметанного крема весёлым белым светом. В шуме том теряются непрочитанными письмами песни труб, голоса святых и ангелов, шепот шорохов и дыханий. Алиса становится в самом центре звука, зала и, кажется, даже Вселенной, беззащитная перед сотнями тысяч глаз, бросающих на неё с трибун свои заинтересованные взгляды.

Её же собственный взгляд бумерангом утыкается в огромный дубовый стол, за которым сидят трое – Отец, Сын и Дух. Волны тепла и мягкости рождаются от неуловимых движений их тел, и Алиса дрейфует на этих волнах, не сразу даже замечая огненное озеро за спинами богов. Это в нём сегодня на миллиарды мелких частиц распадётся каждый, вердикт которому будет «виновен». Это в нём сегодня распадётся и сама Алиса. Или нет?

Сын прерывает её мысли ласково и бесцеремонно:

– В чём обвиняетесь? – спрашивает, и в вопросе этом звучит как жизнь, так и смерть.

– Шалава, – не задумываясь, повторяет Алиса за встреченной у двери бабушкой и десятками других, встречавшихся ей при жизни.

Дух размашистым почерком выводит на бумаге слово «похоть» и выходит из-за стола. В руках его появляется папка, на вид не менее тяжелая, чем несколько небольших, но смертных грехов.

– Посмотрим, что тут у нас по похоти, – говорит весьма буднично.

Папка в его руках открывается и уносит Алису между пространство и время, в запахи свежескошенной травы, мятного чая и горячего асфальта, а потом резко вырывает туда, где ей совсем не хотелось бы быть. Механизмы самозащиты разбиваются в дребезги об эту странную несуразную папку и чёрными лебедями выпускают на волю покоившиеся под семью замками воспоминания. Алиса смотрит в их птичьи глаза. Алиса не может не смотреть.

...Вот ей одиннадцать, четверо одноклассников загоняют её в угол и начинают жадными движениями изучать ещё не сформированное женское тело. Она наигранно вырывается, на самом деле радуясь вниманию. Ещё не раз будет она позволять делать себя объектом изучения, вырываясь с каждым разом всё меньше и меньше.

...Вот и двенадцать. Неожиданно с ней начинают хотеть дружить все парни из дворовой компании. «Это всё потому, что ты позволяешь им лапать тебя так, как им вздумается,» - говорит подруга. «Это всё потому, что я начала лучше шутить,» - думает Алиса. Ах, как смешно ты шутишь, девочка моя! Какое невероятно прекрасное у тебя чувство юмора! Тем временем прикосновения всё настойчивее и глубже.

...Вот ей уже и тринадцать и прикосновения пьяного соседа становятся настолько глубокими, что Алиса оставляет свою девственность на грязной скамейке как случайно выпавшую из кармана перчатку. Мозг до последнего отказывается верить этому факту, но соглашается познать чудеса мужской мастурбации. Теперь с Алисой хотят проводить время многие. Слишком многие.

...Вот ей и четырнадцать. Впрочем, ничего нового, если не считать неудачной попытки заняться сексом возле клуба, прерванной пьяной смеющейся толпой. Нет, ей не стыдно. Точнее, стыдно настолько, что воспоминания почти сразу становятся размытыми и сюрреалистическими, пока совершенно не растворяются, словно по ошибке добавленная в кофе соль.

...А вот и пятнадцать. Алиса знает, как праздновать юбилеи – бутылка водки, бутерброды и трое парней, которых она считает друзьями. В этот день она открывает для себя прелести орального секса и наконец-то падает в собственных глазах так низко, что больше нет сил это игнорировать. И она отбивается ногами от дна. Перестаёт поднимать трубки и сбегать в ночь сквозь старые деревянные окна, учится отказывать. Но это, конечно же, не поворачивает время вспять...

Дух и Сын кратко переглядываются.

– Состав преступления на лицо, – медленно, пробуя на вкус горечь каждого слова, говорит Сын. – В обычных условиях нам тут же пришлось бы приговорить Вас к вечному заключению в огненной геенне.

– Тем не менее, – продолжает Дух абсолютно идентичным Сыну голосом, – мы внесли некоторую поправку в судебный процесс. Наш Суд – он же самый честный суд на всём полотне вечности – принял решение судить не по мыслям и делам, как декларировалось ранее, а – внимание! – звучит имитированная трубачами барабанная дробь, – по намерениям!

***

Присутствующие долго хлопают – кто руками, кто крыльями, кто недоумёнными своими глазами. Одобрительный гул проносится залой, и раскатывается, раскатывается, раскатывается... Словно дрожжевое тесто, увеличивается в объеме с каждой минутой.

– Попрошу тишины, – говорит наконец Сын очень-очень тихо, и шум тут же резко обрывается, словно в одну секунду у всех в здании исчезают языки. – Предлагаю вернуться к подсудимой. Итак, что же подвигло вас, раба Божья Каллиста, пасть так глубоко в пучину разврата?

Девушка смотрит на судью странным, недоумевающим взглядом. С каждым выдохом крошечные остатки её самоуверенности всё больше улетучивается, всё откровеннее обнажая испуганного ребёнка, который и себе-то не в состоянии объяснить причины своих действий. От молчания в здании становится так тяжело дышать, что оно начинает превращаться в газовую камеру.

– Не знаю, – в конце концов отвечает Алиса одними губами, будто бы стесняясь самой возможности говорить.

Сын и Дух растерянно переглядываются. Отец же впервые с начала заседания поднимает глаза.

– Говори, – шепчет Отец, и в голосе Его шумят океаны, и материки рождаются в вибрациях его Слова.

Язык грешницы шевелится без каких-либо с её стороны усилий и небрежно переворачивается в полости рта, словно кит, беззаботно играющий в тёмных глубинах древних вод. Уста неожиданно размыкаются, отталкивая от себя чужеродное тело звука.

– Одиночество, – калечит стены острое эхо. – Вот мой главный мотив. Я всего лишь хотела избавиться от него, почувствовать немного любви.

– И ты думаешь, то, что ты делала, давало тебе любовь? – отвечает изумлённый Сын.

– Это давало мне прикосновения и объятия, хотя и небрежные и быстрые, – слова вырываются из уст девушки испуганными воробьями и садятся на дубовый стол. – А объятия – это ведь почти любовь, её иллюзия с эффектом полного присутствия.

Молчание нависает над судьями тяжелым старым одеялом. Дух первым брезгливо хватает один из концов и единым движением отбрасывает это одеяло куда-то в угол, под ноги святым и ангелам:

– Сама же иллюзия, в свою очередь, не что иное, как защитный механизм, срабатывающий автоматически и позволяющий человеку выжить там, где он не в силах вынести настоящее положение вещей, – говорит поучительно. – Так вправе ли мы судить человека за включение автомата, которым сами его снабдили?

Тишина приходит снова: тяжелыми каплями мёда скатывается по стенам, медленно заполняя здание. Сначала присутствующие наслаждаются её сладким вкусом, но вскоре он становится приторным. В конце концов все барахтаются в тишине, как в ловушке, бессмысленно тряся руками и крыльями. У Отца и Сына нет ответа для Духа. Дух тоже не знает ответа.

– А как, собственно, так получилось, что вы не получали любовь? – неуверенно прерывает тягостное молчание Сын. Святые и ангелы вздыхают облегчённо и отряхивают одежды.

 

– Так было всегда, знаете ли, - Алиса улыбается и полынью обрастает эта улыбка. – Никому не интересная, всем мешающая. Бабушка говорит, что в год, когда я родилась, из нашей семьи умерло пятеро. За одну меня. Мама эти рассказы вроде как игнорирует. Но не хуже, чем младшую дочь. Из воспоминаний об отце – бесконечная критика. Ещё была вечно расстроенная сидением со мной сестра... Ну а со сверстниками тоже не очень складывалось – с одной стороны, не хотелось и им мешать. С другой стороны – получать любовь так, как я привыкла, быстрее и надёжнее, но это значительно уменьшает шансы на получение её другими путями.

В глазах девушки появляются слёзы. Она уже давно не умеет чувствовать жалость к себе. Но когда жалость к ней читается в глазах окружающих, Алиса становится огромным зеркалом, из щели между рамой и гладью которого выползает наружу немного и её собственных погребённых чувств.

– Но, справедливости ради, у меня были коты, – добавляет, борясь с ритмом каждого вдоха. – Они были тёплые. Их можно было касаться.

Другие вопросы испаряются в раскалённом до боли воздухе. Судебная зала немеет, как челюсть после анестезии. Удалят больной зуб или только залечат? Время принятия решения подползает уродливой тенью, омрачая лица святых и ангелов.

Отец, Сын и Дух сидят в своих креслах задумчиво и непоколебимо. Три части одного целого, они не нуждаются в обсуждении чего-либо, потому что мысль одного и так есть мыслью троих. Близость решения остра и неоспорима, но никто из них так и не может протянуть руку и ухватиться за его скользкую поверхность. Наконец-то это делает Сын и, вытирая о подол платья пальцы, говорит:

– Раба Божья Каллиста, – начинает он грустно, но почти торжественно, – мы решаем повременить с вынесением приговора. Ваши греховные дела неоспоримы. На ком же лежит груз за них – это, увы, единогласно установить нам пока не удалось. Послушаем же для начала тех, кто стал причиной ваших мотивов.

***

Первой в зал входит женщина лет сорока. По-красивому усталая, по-усталому красивая. В каждом шаге её отражается страх и грусть, сожаление и молчаливое принятие. Города разрушаются под звуки таких шагов, от таких касаний земли пересыхают реки.

Алиса смотрит на мать и в сердце её втыкаются новые иглы, выталкивающее наружу красные дорожки вины. На пёстрых одеждах образуются кровавые пятна и тысячи глаз на миг устремляются в них, чтобы поспешно отвести взгляд, как будто бы он никогда и не останавливался на девушке, как будто бы девушки никогда и не существовало.

Отец поднимает глаза и одним взглядом приказывает женщине говорить. Уста её размыкаются и обнажают бездну.

«Я хотела развестись,» – падает камнем на пол.

«Я не хотела второго ребёнка,» – падает следующий камень.

«Муж изнасиловал меня. И я забеременела,» – с грохотом на пол обрушивается груда камней.

«Я не могла сделать аборт, это грех. Но полюбить ребёнка и даже находиться с ним рядом я тоже не могла,» – начинается каменепад.

Она говорит ещё и ещё. Что-то о своих родителях, школьных друзьях, начальстве... Слова падают и падают, но Алиса уже не слышит грохота. Только молча подбирает камни с пола и прижимает к окровавленной груди. Она не знает, что с ними делать. Если бы не случился Армагеддон – построила бы с этих камней стену между собой и миром. Но мира больше нет.

Дальше в зал входит отец, родители мамы, школьная подруга, какие-то незнакомые Алисе люди.. Каждый рассказывает свою историю, с каждой историей на заседание приглашают всё новые и новые лица. Вот входит двоюродная тётя, унижающая папиного начальника в детстве, вот раздраженный водитель автобуса, вот раздражающая его жена с глубокой депрессией... Люди рекой льются сквозь дубовые двери, в конце-концов бурный поток выламывает их и всё здание заливается эхом нескончаемых грехопадений. Становится невыносимо тесно, расшатанные стены входят в резонанс с миллионами взбудораженных сердцебиений. Первым снегом обеляет одежды и лица осыпающаяся с потолка штукатурка, будто бы пытаясь сделать чище то, что очистить уже никак не удастся. Ни одного виновного до сих пор не найдено.

Тихо, почти незаметно, поднимается Отец. Каждое движение, каждый звук умирает в этот момент. В абсолютном безмолвии направляется Он к огненному озеру, и в шаге Его раз за разом на миллиарды кусочков распадаются вселенные, и в мягком ритме Его дыхания зажигаются и гаснут тысячи солнц. Возле самого озера Отец оглядывается. Он смотрит в глаза всем и каждому, как будто у Него не одна пара, а миллионы, миллионы миллионов глаз. Смотрит одновременно с любовью и ненавистью, благоговением и презрением, разочарованием и восхищением – так, как только истинный Творец умеет смотреть на созданное им. А потом делает шаг.

Огонь пожирает одежды медленно – так медленно, как Он хочет этого. Лоскуток за лоскутком обнажает тело, гладит совершенную кожу сухими языками. Отец стоит в огне спокойно, словно рождённый в нём и существовавший лишь для него. Сантиметр за сантиметром, нитка за ниткой пламя разрушает одеяния, оставляя в конечном итоге Его лицом к лицу с абсолютной и безропотной своей обнаженностью.

Отец блаженно улыбается и улыбка эта так светла и свободна, что отблески её пробиваются далеко за чертоги его собственного сознания. И Он начинает гореть. Ярко и тепло, светло и весело пеплом становятся Его ресницы, волосы, брови. Потом огонь поглощает ступни, слизывает живот и бёдра. Последними пламя стирает уголки рта, всё также улыбающиеся. Отец становится пеплом и растворяется в огненной геенне, сливаясь с ней в единое целое.

Судебная зала растворяется в тишине. Недоумение ложится печатями на лица присутствующих. Всякий звук, всякое движение умирает в этом недоумении, так и не начавшись.

Вот так заканчивается Страшный Суд, величайший из величайших и справедливейший из справедливейших. Потому что не по мыслям, поступкам и даже не по намерениям суждено на нём было, только по первопричинам.


Оцените прочитанное:  12345 (Ещё не оценивался)
Загрузка...



Оцените прочитанное:  12345 (Ещё не оценивался)
Загрузка...