Расскажу я вам сказку не сказочную, быль не бывалую, старину не старинную, а правду истинную. Мне мой дед сказывал, а тому его дед баял, а откуда самый первый дед узнал — мне про то не ведомо. Раньше врать не умели, потому и я правду говорю.

Когда небо отделилось от земли и моря, а заместо моря стала ледяная пустыня, Ворон Кутхху создал северных людей и населил ими один край земли, где тундра. А там, где матушка Северная Двина впадает в Белое море, добрее и теплее, стали поморы жить. От кого они произошли — много споров. Но больших ворон в Пинежье отродясь не было. А вот с того и следовает, что все поморы от царя небесного свой род ведут.

Племя Ворона Кутхху подчинило себе оленей, прогнало подальше от стойбищ волков, распугало нерп и китов. Стало жить, по тундре кочевать. Места озябные, да богатые рыбой, птицей и ягодой.

Поморы тоже земельку не пахали. Настроили кочей и стали по морю ходить, вишь ли земли им мало! Вот один помор неугомонный, Каллистрат Кондратьев, двинулся от родной избы да забытой борозды к самому горизонту. А был он из тех, кто без тулупа не замерзнет, без собачьей упряжки по снежному насту доедет, без нарт заночует, без верного сокола не заблудится.

Тем временем Ворон Кутхху видит, что дети его подросли, засобирался в небесную ярангу. Узнало племя, что Ворон их бросает, как камень-голыш в ручей, собралось в кружок и давай его уговаривать: «Как мы без тебя? Кто нас будет уму-разуму учить?».

Дал одному Ворон Кутхху рукавицу и сказал: «Ты будешь шить одежду и обувь на все племя». Другому дал кремень: «Разжигай огонь и следи, чтобы он не погас». Третьему сунул пучок водорослей: «Плыви в море, нерпу добывай, гагарок стреляй, рыбку лови». Четвертому дал кусок деревяшки: «Нарты построй, собак приручи, новые земли открывай». Сказал так Ворон Кутхху и прочь улетел.

А один бездельник без подарка остался. Подобрал брошенный Кутхху бубен, надел его расшитую кухлянку и сказал: «Теперь я Ворон, зовите меня Рыхту». Стало племя смеяться, а он ударил в бубен, всех птиц и зверей распугал. Ни одного ворона не стало.

«Эх, да пусть Вороном зовется. Других-то нет нынче», — ответило племя.

Сел Рыхту на землю, круг очертил и сказал: «Мне, шаману, много земли не надо. А надо шестов да шкур побольше».

«Сидя на земле яранги не построить», — сказало племя.

Ударил шаман в бубен и пошел летом снег. Густой, холодный. Падал тридцать дней и тридцать ночей. Накрыл всю землю: ягеля и ягод не стало. Подумало племя: «Дадим мы ему и костей китовых, и шкур нерпы, не жалко». Построили теплую ярангу для Рыхту. Он в бубен ударил, и пришла весна в середине зимнего лета.

Стали с тех пор люди племени Рыхту побаиваться. Он на охоту не ходит, а лучший кусок мяса — ему! Оленей на стойбище не охраняет, а молоко важенки пьёт! Рыбу не ловит, а у яранги всегда кучка свежих косточек, это Рыхту лакомился.

Но Рыхту мало почёта, сидит он и злобится: «Отчего его боятся, но не любят?» Ворона Кутхху все отцом звали, а разве он не сын его? И бубен Рыхту слушается, и если приглядеться, то из кухлянки не тело безволосое торчит, а перья черные, блестящие. Только Кутхху от доброты человеком становился, а Рыхту от злости в ворона обращается.

Привели к Рыхту красавицу Гитиннэ. Увидела она жениха и заплакала: «Хоть все мы дети Ворона, а все же мужа с руками-ногами хочется. А тут лапы когтистые, да крылья размашистые». Рыхту приподнял кухлянку расшитую и сказал: «Зря плачешь». Гитиннэ сразу успокоилась: «Напрасно племя над Рыхту посмеивается. Много чего они про Рыхту не знают. И раз я ему жена, то вместе будем решать, кому смеяться теперь в тундре».

Стала красавица хозяйничать, похлебку варить, навагу вялить, а по ночам на ушко Рыхту нашептывать.

Для начала Рыхту изгнал из племени всех бесполезных: собаку, на ногу припадавшую, мышь, запасы подъедавшую, и вороненка с белыми перьями.

Затем Гитиннэ захотела себе подарков, чтоб лучше всех в стойбище быть. Ударил Рыхту в бубен, поднялся к облакам и склевал все звездочки малые и большие. Настала ночь темная, непроглядная. Из больших звезд Гитиннэ себе ожерелье сделала, а малые Рыхту стал во рту держать: пусть подрастут.

А тем временем наш помор, Каллистрат Кондратьев, без звезд курс проложить не смог. И хоть кораблик его был походливый и поворотливый, а очутился помор не у горизонта далекого, а на берегу. Стоит и бороду чешет: коч разбит, шапку потерял, в чужом море как есть заблудился. Обступило его племя Ворона Кутхху и удивляется: волосы светлые, кожа светлая, глаза – и те светлые. На кафтанишке морщины да заплаты. Ни гарпуна, ни ножа костяного.

Стал им Каллистрат Кондратьев грамоту царскую показывать, а племя только супится.

«Надо его убить! — говорит Ворон Рыхту, — иначе беде быть всему племени».

Такое гостеприимство Каллистрату не понравилось. Он хоть и ослаб в пути, а поморский нож из кожаных ножен вытащил. Такой документ всем неграмотным понятен. Шаман крыльями захлопал и в свою ярангу направился, жене пожаловаться и вместе удумать, как чужеземца извести.

А Каллистрат Кондратьев на берегу остался: не ждан — не зван, вот таков изъян. Думу думает: чем коч починить да как на этой негостеприимной суше прокормиться. Изб тут не строят: то ли земля неподходящая, то ли цена на лес несуразна. Решил пока в коче жить. Для поморов коч – это и дом, и мамка родная, и жена верная.

Стали по очереди к помору изгнанники приходить: вороненок, собака и мышь.

Вороненок принес Каллистрату целое лукошко кислых ягод. «Малина слаще, да брусника растет чаще», — смекнул помор и вороненку в пояс поклонился. Наелся аж пуп к спине прилип.

Узнал про то шаман Рыхту, разозлился, ударил в бубен. Вся ягода в тундре в самоцветные камни превратилась. Собирать удобно, а несъедобно. Пришли люди из племени ворона Кутхху и говорят Каллистрату: «Из-за тебя Рыхту нас голодными оставил. Убирайся из наших мест!» Покачал Каллистрат головой и молвил: «Кабы знал, как уйти, да замело пути».

«Тогда ворона Рыхту победи», — говорят.

«Эх, — отвечает им Каллистрат, — было б истинное чудище-страшилище, я б на него войной пошел. А с воронами мне воевать не сподручно, засмеют в Пинежье, как узнают».

А сам полный мешок самоцветов собрал. Раз вам не надо, чего добру прокисать?

Через времечко Каллистрат достал из коча снасти и давай рыбу ловить. Поймал муксуна, ухи наварил. Сидит и пирует. Царь-не царь, а царёныш. Пришла из тундры собака, на ногу припадавшая. Стала к Каллистрату ластиться. Он ей рыбки бросил, потом оторвал рукав от рубахи и лапу хромую перевязал. Отлежалась собака возле костра, отъелась, лапа ее зажила. Стала собака Каллистрату служить и во всем его слушаться. Сбегает в тундру на разведку, узнает, где охотничьи места и хозяину доложит. Сходит Каллистрат на охоту, зверя набьет, на костре закоптит. Вот и еда.

Узнал про то шаман Рыхту и разозлился: значит слишком светло в тундре, раз Каллистрат и охотится ловко и себе дорогу к берегу находит. Того и гляди, до яранги Рыхту доберется.

Да и Гитиннэ мужа пилит и пилит: «Отчего солнце для всех светит? Раз для всех, значит и для чужака!»

Рыхту улучил время, когда солнце усталое спать ложилось, взлетел и оторвал его от облака, как клюквинку от веточки. Принес его к себе в ярангу, в очаг приладил.

Собралось племя Ворона Кутхху, пришли к Каллистрату: «Как без тебя хорошо было: ночью — звезды, днем – солнце. Из-за тебя в вечной тьме жить будем».

«На ваши сто бед мой один ответ: не виноватый я», — молвит упрямый помор.

«А ты шамана Рыхту победи,— опять племя Ворона Кутхху говорит.

«Свой со своим бейся, на чужого не надейся», — отвечает им.

Прибежала к Каллистрату мышка и говорит: «Сослужу я тебе службу верную, зловредную. А ты за помощь мою разреши мне в твоей бороде пожить, погреться. Дюже она обиходная».

Махнул Каллистрат рукавицей: разве жалко бороды? Небось, не убудет. Да и не у каждого своя мышь семейная найдется. Пожалуй, что и верная сделка.

А шустрая мышка прокралась в ярангу к Рыхту и залезла за широкий ворот его расписной кухлянки. Внутри холодно, слишком часто Рыхту её бросал и летал, куда задумал. Стала мышка бегать, Рыхту щекотать, лапками сучить. Не выдержал Рыхту, сперва крыльями хлопал, а потом хребтом о треногу в яранге терся. Мышь не унимается: то быстрее побежит, то медленнее. Вконец Рыхту извела, не выдержал шаман, захохотал, закашлял и отрыгнул все звезды, что за щекой держал. Звезды недолго думали: в отверстие для дыма вылетели и каждая на свое место в небе — скок!

Стало в тундре светлее, словно надежда забрезжила. Носится Рыхту по небу, крыльями черными хлопает, снова склевать добычу собирается. Но звезды умнее стали, от Рыхту уворачиваются. Ни одной не склевал.

Увидел пёс, что раньше хромым был, что даже от мелкой мыши какая огроменная польза, и решил Калистрату помочь. Конечно, не как зловредная мышь, а задаром. Пришел к яранге Ворона Рыхту, все завязки на шкурах, что каркас укрывали, перегрыз. Шкуры с шестов свалились, ветром их разметало по тундре. Красавица Гитиннэ вокруг очага бегает, солнышко охраняет.

Каллистрат смеется, а из бороды мышь выглядывает и пса подбадривает.

А пёс в подол кухлянки Гитиннэ вцепился и рвёт, что есть силы. От возни у очага солнце из плена вырвалось, по тундре колесом прокатилось, снег растопило, а как на небо вернуться – дорогу не помнит.

Белый вороненок вверх взметнулся, солнышко за ним устремилось и в свои небесные чертоги вернулось.

— Забирай, Рыхту, свою жену и котелок для чая, да иди прочь, в горы Бырранги. Там, на мёртвой земле злу место найдется, — сказало племя Ворона Куттху.

— Кто же будет шаманом вместо него? — всполошилась Гитиннэ, — у вас нет такого второго ворона.

— А Каллистрату предложим! — сказало племя Ворона Куттху.

Посмотрел Каллистрат на ярангу. Ну что за жилище? Ни оконницы, ни звонницы. Ни дверей, ни печи, одно пепелище да ветрище. Кота внутре и то нет. Засмеют поморы пинежские, как узнают.

— Нет уж, — ответил им Каллистрат, — Коч я свой починил. Поплыву назад, к поморам. А на место Ворона Рыхту пусть вороненок с белыми крыльями садится. Пса я так и быть с собой возьму, сослужил он службу верную.

Согласилось племя Ворона Куттху. Помогли белокрылому вороненку ярангу собрать, стал вороненок шаманом сильным, и стояло лето в тундре долго-долго, пока зима не пришла.

Обиделась мышка, что Каллистрат ее не приважил, и самолично втихаря с ним в Пинежье поплыла, как бы по своему усмотрению, без спросу и уговору. Потому так и повелось с тех пор, что мышь припасы так и портит, а гадить помору в бороду ходит. Из чувства мышиной мести и всеобщей несправедливости мироустройства. Но это уже совсем другая история.