Быть веселым гораздо лучше, к тому же это вроде бы как знак чего-то. Как будто, пока ты жив, ты бессмертен.   Эрнест Хемингуэй «По ком звонит колокол»

 

Серое далекое небо. Оно казалось голым, словно не было надо мной никакой атмосферы, а сразу - космос. Я вышел к перекрестку. Изъеденный войной город хмуро улыбался, разевал двери-рты, хвастаясь рухлядью. Засасывал мраком окон. Кварталы «по ту сторону» приняли на себя основной удар, и раскиданные всюду камни ясно выражали его силу.

Камешки под ногами. В памяти билось воспоминание: обмакнутый в летнюю жару двор, в тени деревьев, на песке, высится башенка из крупной гальки. Следующий ход Гари – двенадцатилетнего мальчишки, моего ровесника. Гари кружит с очередным кирпичиком, приглядывается, куда его примостить. Дрожит башенка, покачивается – хоть не дыши. И я еще не знаю, как через много лет будет дрожать чужой город, каждый миг предчувствуя погибель. А Гари откидывает с глаз золотистые волосы, заносит руку над башней, но вдруг, то ли ощущая свою неловкость, то ли отчего-то еще, заливается смехом. Наша постройка рушится до основания. Гари произносит лишь «фью» и хохочет сильнее, сгибаясь пополам. «Фью» - неожиданно услышал я сзади, мелодичный голос пролетел по руинам.

Я обернулся. Нет, это был не Гари – по улице шел незнакомец, худой, в лохмотьях, похожих на вязь линялых флажков. Правая рука его болезненно свисала. Встретившись со мной взглядом, незнакомец улыбнулся и кивнул. Достал сверточек, раскрыл его и протянул мне. На белой парусине лежали иссиня-черные финики. Я почувствовал голод и взял две маслянистые ягоды. Трудно выдумать еду слаще - такую, чтобы на краткий миг превратила в друзей случайных прохожих.

-Давно уже тишь, а жутко, как небывало, - сказал я после слов благодарности. Из-за сладости во рту хотелось говорить.

-Конечно. Тишину страшно потерять.

-Только не эту! Куда не беги – везде жгучий холод. Негде укрыться.

-Так всегда, - медленно ответил незнакомец, пригладил бороду и улыбнулся спокойной, философской улыбкой – у меня от нее свело зубы.

Мы замолчали. Тишину оборвал незнакомец, что-то пробормотав. Я прислушался и с удивлением понял - он пел. Одну из тех песен, которые сочиняются без умысла, просто оголенной искренностью. Допев, мой попутчик покраснел, снова взглянул на меня и, будто желая порушить спетую песню, засмеялся. Но не видел я раньше, чтобы так смеялись – не весело и не зло, а покорно, обреченно и вместе с тем - могущественно. Его смех обнимал улицу, проникал во все уголки, звенел по камням и окружал меня. Просачивался в самое мое сердце и осаждался там. Все вокруг чуть уловимо изменилось. Мир на миг переоделся. Казалось, прокатился озорной ливень, разбиваясь о землю, но успевая вдоволь нахохотаться. Казалось, этому смеху, этому ливню, никакой страх не страшен.

Зачарованный, я не сводил глаз с неведомого певца и едва заметил, как что-то звякнуло у моих ног. На земле лежала стекляшка, длинная и блестящая. Я, подняв ее, спрятал за пазуху. Не ведал я тогда, что беру собственными руками! Звон раздался снова. Я поглядел на незнакомца, и – застыл, пораженный: с его одежды, рук, кудрей срывались осколки, разлетались в разные стороны, посыпая улицу и битые ступеньки домов. Он сам будто не замечал ничего странного. Шел, молча уставившись в землю, и чуть улыбался. Я осмотрелся по сторонам. Рядом не было никого, кто бы мог встряхнуть обманутого меня или... разделить со мной удивление. Я не верил глазам, но жуткое стеклышко уже лежало возле моей груди.

***

Война ушла. Но отступая, она успела убить меня. Убить букетиком полыни, белым платьем, белой солью под глазами. Белыми руками, сложенными накрест.

После смерти Мариики я не видел вокруг себя ничего, что заставило бы меня ворошить головешки. Город справился бы без меня. И без лишнего рта. Не в силах изменить привычке, я работал днем, а ночью все тянулся к пистолету. Почти решившись, я взводил курок, и – тот заколдованный осколок впивался мне в грудь, под сердце. Я не мог выбросить эту хрусталинку. Она не давалась. Я не мог выстрелить. Она не давала. Я захлопывал ящик стола, кусал локти, смотрел в окно на дождь, на бурую мокрую, как шляпка гриба, стену, смотрел, валился в сон, а утром снова шел к развалинам и стройкам.

***

Я хотел избавиться от проклятья - уже не оттого, что медная стена в окне надоедала мне, а ради свободы. Всматривался в лица прохожих, ища загадочного незнакомца. Порой мне казалось, я слышу льющийся смех среди молчаливых улиц. Он поднимался из взрытой прохладной земли, слетал с обветренных карнизов, просачивался старыми щелями. Я тщетно убеждал себя в его иллюзорности, пока хрустальный осколок мерно позвякивал в такт мыслям.

Я бежал тесными переулками. Сам не знаю, догонял ли я жуткий смех или скрывался от него. Я вынырнул на дне глухого двора и решил, что убежал. Воздух висел тишиной. Двор выглядел нежилым. Прислонясь к стене, я глотал безмолвие ранней ночи, когда ждешь шорох только от лунного света, но и он не слышим. Потом я достал стеклышко, зажал в руке и осторожно опустил. Я хотел положить его и быстро уйти. Но резкий звук расчертил тишину. Я обернулся. Налетевший ветер крутанул незапертую дверь, и она раскачивалась с ржавым скрежетом. Найдя наконец удобное положение, дверь замерла, и тишина воцарилась вновь. Я разжал пальцы. Стеклышко не упало с руки. Так бывало всегда, на каждую мою попытку расстаться с ним. Осколок намертво приставал к ладони, а смех, доносившийся невесть откуда, набирал силу, становился явным и пробирал меня до мурашек, и я прятал стеклышко в карман. Но в тот раз вокруг было тихо. Я прислушался.

Мягкий капающий лопот струился из-под крыльца. Я чиркнул спичку, посветил. Нет, ничего - только кирпичи, клочья бумаги и свечной огарок. Свечу я поднял, зажег фитиль. Огонек качнулся, и я почуял как от пламени растекается тонкий смешок. От удара об землю огарок потух. Я придавил его ногой. На мгновение мне стало стыдно, что я топчу этот маленький источник света, озарявший, быть может, строки писем по ночам. Тогда я поднял огарок снова, стряхнул пыль и взял с собой. Смех все равно усиливался. Кружил птицей по двору. Врезался в меня незримыми крыльями. Смех. Смех. Смех! Я зажал уши и ринулся прочь.

Я хотел забыть его. Я не верил, что этот смех вечен.

*

Однажды, проходя мимо пустующего дома, я услышал внутри чей-то голос, странный звон и поднялся по ступенькам внутрь.

Дом освещался косыми лучами, падавшими сквозь пустое окно. В стене меж комнат таким же окном зияла дыра. У пролома сидел, согнувшись, человек. Он всматривался в сундучок, лежащий на коленях. Потерто-белый в сиреневый цветочек, с металлическими пластинками по верху – сундучок напоминал незамысловатый музыкальный инструмент. «Ты все такой же» - едва различимо произнес человек, обращаясь не то к сундучку, не то к самому себе. Не желая подглядывать, я ступил на крошево сколотой краски, захрустевшей под сапогом. Сидящий поднял мокрое лицо. Я узнал моего таинственного певца.

Слов я страшился, потому молчал. Слово – разбитое зеркало мысли, а зеркала иногда резки. Но слово и опора, самая легкая из всех... да, да, я отвлекаюсь и заливаю словами – как расплавом – свои руки, чтобы они, записывая, не дрожали,

Я подошел к нему. Сел рядом и протянул стеклышко. Клянусь! я не желал зла, я лишь подумал, что роковая хрусталинка была нужнее певцу, чем мне. Я ожидал недоуменного взгляда, но мой незнакомый смиренно принял подарок. И улыбнулся. Поблагодарил меня. Погладил бережно потрепанный сундучок, потом легонько ударил по нему пальцами и под звон его рассмеялся. Тем же смехом, от которого серые проплешины стен расцвечивались красками.

Я вернулся домой ободренный. Свобода. Вместе с прохладным воздухом она прорывалась в комнату, где я искал ключ от ящика стола. Найдя, я запер на три оборота пистолет – раньше я игрался с ним, но теперь, свободный, не желал даже брать его в руки. Вечерний зыбкий воздух обхватывал меня. Приделывал крылья, и я, дрожа, готов был пролететь по руинам и возвести своими руками целый город... Что-то колтыхнулось возле груди... Сердце рвется наружу? Я машинально запустил руку в нагрудный карман и... вынул знакомый стеклянный осколок.

Я понял, что мне от проклятья уже никогда не избавиться.

Моя долгожданная свобода оказалась просто покоем. Спокойствием человека, разрешившего сомнения. Я был абсолютно волен делать то, что делать не хотел. Смех вынуждал меня быть сильным всегда, что бы не случилось. Всегда – теперь я не сомневался в этом. Я клял и ругал неумолимый смех, хотя в глубине души считал его удивительным. Нужным. Только бы не мне.

***

После войны железная дорога считалась самым безопасным транспортом. Ее, выправленную, выхоленную кормилицу, оберегали от подрывателей, еще скрывавшихся по стране. Рельсы бежали сквозь лес. Я уезжал из приютившего меня города, крепко пустившего новые ростки. Я жаждал вернуться в родные места. До меня доходили редкие, и все разные, новости о моем городке. Можно было предполагать что угодно, но я верил, что хоть одна ниточка, волосок из бороды джинна, удержали мой город от беды.

Ветер обнимал стволы и, срывая листву, задувал свечки пожелтелых деревьев. А я загадывал желания. Стучали колеса. Кое-где попадались неровные стыки и поезд вздрагивал, отбарабанивая дробь. Дрожал бы и я, не покалывай меня осколок. С ним я предпочел бы вернуться домой и увидеть, и поцеловать единственный уцелевший камешек родного дома, чем не возвращаться вовсе. Я боялся, но страх лишь подстегивал мою бдительность. Остановить меня он не мог.

Мы подъезжали к станции. Раздался приветливый гудок паровоза. Но внезапно он потонул в грохоте...

 

...миг – и я лечу по вагону, падаю на что-то твердое. Густая тишина обрушивается на меня быстрее, чем чугунная тяжесть. Я оглох ли или в бешеном шуме не мог разобрать совсем ничего. Лежал, думая, что мы свалились в безвременье. Немота, темнота. Острый запах обжег изнутри. Кажется, если вдохнуть свежего воздуха, то еще можно выжить, а иначе – нет. Лежу, тяжелый как гранитная гора, изо всех сил стараюсь пошевелиться, а только вижу всполохи и пятна, мерзкие, черные. И мечтаю ненароком, чтобы они быстрее расплылись в большую черноту и чтобы уснуть. И вдруг слышу – смех!

Смеется голос того незнакомца, над моей головой смеется или прямо в ней. Дым, гарь, тяжесть – все исчезло. Я сидел в темноте и только далеко, наверху, голубел свет, а возле меня протягивалась сияющая золотая веревка, как струна натянутая. Я ухватился за нее, она и вправду издала звук, легкий словно смех. Веревка тянулась вверх, и я полез по ней. Странно – она была шелково гладкая, но руки ничуть не соскальзывали. Только и голубой клочок света не разрастался. Мне казалось, я преодолел половину пути, а светлое пятно оставалось крохотным. Я все двигался вперед, от каждого перехвата веревка дрожала и будто посмеивалась надо мной, на спор заставляла лезть дальше.

Внезапно начался ливень. Капли ледяной воды вмиг покрыли меня. Залили глаза и рот. Капли падали чаще и чаще и тяжелее. Они казались уже не дождем – морем, бескрайним и соленым. Они впитывались в кожу и холодили изнутри. Они пахли полынью, упавшими звездами и заметенными следами. Пахли призраком Мариики. Я почти не цеплялся за веревку, поддаваясь оцепенению моря. Казалось каплям не будет конца.

В глухой стене воды мелькнула искорка. Я проследил взглядом ее полет – она утонула под моими ногами, как в черной дыре. А над головой манил кусочек неба, заставляя чувствовать смутное, щемящее ожидание и совершенно ясное желание жить. Я жаждал жить, действовать, искать тайные камни на открытых мне, освещенных, дорогах и знать, что каждая вещь, до которой я дотронулся, изменилась. Как говорила Мари, жить – это прикасаться к миру. Так зачем отдергивать, прятать руки?

Я жаждал жить. И я был обессилен.

И в один миг я увидел, что золотая струна проходит сквозь меня, пронзая насквозь. Даже падая, я не мог бы отпустить ее. Оставался лишь путь вверх, вперед. Да, я нес проклятье – я не верил в существование в мире такого, что человек не способен выдержать. Куда я от своей веры денусь?

Впереди сияла жизнь.

Руки, ноги – непочатые слитки свинца. Трудно поднять. Я гора. Я Геракл.

*

*

*

Выбравшись наружу, я увидел людей, суетящихся среди дыма и пламени. Не сразу разобрать что вокруг. Вагон, в котором ехал я, лежал перевернутый. Соседний стоял, но дымил клубами. Люди бегали, падали, кричали. День алел зарей беды.

Ни солдат, ни спасателей я не видел. Я шел, стараясь надышаться сочным воздухом, и всматривался сквозь седую завесу. Я силился понять, что делать мне. Кто-то столкнулся со мной, не удержался и упал на землю. Я хотел помочь ему, но он вскочил и неуклюже побежал дальше. Кто-то пронзительно закричал. Но где?.. Вдруг мелькнуло в окне вагона сквозь дым - лицо, человек! Я бросился туда. Через мгновение я вытаскивал из вагона маленькую девочку, без сил падавшую на мои руки. У меня дрожало все тело от напряжения, но это было легче, чем выживать под соленым дождем. Никто вокруг не обратил на нас внимания, поэтому я просто отнес ребенка подальше от дыма.

Я боялся за малышку. Ее личико было совсем белым. Но на чистом воздухе она торопливо задышала, закашлялась, а потом распахнула глаза – так широко, словно впервые видела мир. В глазах ее отражалось небо, голубое-голубое, верно такое же, под которым гуляет сейчас Мариика.

Прости меня, неведомый певец, что называл твой дар «проклятьем». Ты спас целое небо, отраженное в чьих-то глазах. Нет, пожалуй, два – неба. А девочка в испуге тянула ко мне ручки. Она считала меня своим избавителем и искала во мне защиты.