В N-ском уезде если кто начинал вдруг хвастать своим домом, тем, как обустроены на английский манер куртины, как ухожены крестьянские избы, как приятен глазу оригинальный, но не вычурный фасад хозяйских построек, то незадачливому хвастуну тут же затыкали рот упоминанием о поместье Гусевых, равному по красоте которого не появилось ещё на свете в окрестностях. Как можно было не восхищаться тенистыми аллеями, лукаво встречающими гостей загадками зелёного лабиринта? Как не поразиться величественному виду господской усадьбы или причудливым флигелькам в стиле барокко, куда и выводили запутанные дорожки? Как сдержать восторженный возглас при виде анфилады комнат от гостиной до сцены театра с изображением звёздной ночи на Востоке?

Без сомнения, поместье Гусевых – редкий изумруд для N-ского уезда.

Нынешний хозяин Модест Иванович Гусев с благочестивой супругой своей Авдотьей Никифоровной вот уже как пять лет единовластно управляли имением после кончины Эраста Павловича Гусева, старого дяди, не пожелавшего видеть никого владельцем столь прекрасного во всех отношениях места, кроме любимого племянничка.

Пять лет прошло в хлопотах вперемешку с забавами, кои могла посулить жизнь в провинции.

- А не запрячь ли нам тройку проехаться по хрустящему снежку, Авдотья Никифоровна? – иногда удивлял супругу Модест Иванович бодрым зимним утром.

- Не послать ли нам Ванюшку за соседями, чтобы вечером сыграть партийку в карты пара на пару, а, Авдотья Никифоровна? – врывалось озарение так же необузданно, как влетает пчела в открытое окно с надеждой найти распустившиеся бутоны весенних цветов.

Пять лет прошло. И вдруг засела кручина в душе Модеста Ивановича: стала супруга его непохожей на себя самую. Преобразилась, словно от колдовства чужого. Уже и неинтересны ей катания в санях, когда жмёшься друг к дружке, укутавшись в тёплые шубы, а снег искрится и летит в лицо. Не веселят её ни игры карточные, ни крепостной театр, ни задушевные разговоры за вечерним чаем на крытой веранде. И так, и эдак он к ней обращается, пытаясь развеселить, но разве тоска может запросто покинуть душу, единожды найдя там себе приют?

Даже вид умильного лица Забавушки, их восьмилетней дочери, не так сильно, как прежде, озарял саму Авдотью Никифоровну. Гладила она её по шелковистым русым волосам, но внутри была где-то далеко-далеко, за пределами мира.

- А не послать ли Ванюшку к белому колдуну? – раз пришла нездоровая мысль к Модесту Ивановичу. Коли сама пришла, так, значит, сам и пустил. Белым колдуном называли отставного офицера егерьского полка, жившего бобылём у кромки леса. Жалование он не получал, крепостными также обзавестись не удосужился – вот и промышлял, как в народе говорили, ворожбой. Иноверцы ли, язычники ль научили, пока ходил в походы с полком, но слава о его колдовском могуществе с быстротой резвого скакуна разнеслась по всему уезду. Говорили о нём девки, хвалясь приворожённым женихом. Говорили соседи, дивясь выгодности купленного скакуна. Говорили и старухи, вдруг находившие недавно потерянные вещи.

- А не послать ли мне Ванюшку?.. – думалось Модесту Ивановичу в очередной раз, и только потом явилась, словно с небес, удивительная истина: не было Ванюшки. Уже дня два, а может, и три – точно не мог вспомнишь – играла Забава одна в лабиринте аллей. Ванюшка – сиротка – попал в деревню случайно, с ярмарки. Он всегда около хлебных мест околачивался, как отец с матерью в холеру умерли. Одна семья из гусевских крестьян и призрела сиротку. Своих детей не было, так чужой - не смотри что лишний рот – и в хозяйстве сгодится. Ванюшка ладный был, скромный, прижился гладко, в барский дом стал наведываться: барину поможет – тот его рублём или пряником одарит. Славный мальчонка – он и Забавушке по нраву пришёлся. Она с ним и в прятки, и в куколки, и хороводы водила, и книги с картинками да лубки разглядывала.

Забава возилась с ласковым пёсиком на крыльце флигеля.

- Дочь моя любезная, а где Ванюшка? – спросил Модест Иванович, надеясь получить разумный, ясный и однозначный ответ, как и всегда ждал этого от окружающих, если вдруг вставала перед его затуманенными смородиновой настойкой очами неразрешимая проблема.

- Не знаю, - пожало плечиками юное существо. – Сегодня не приходил.

- А вчера?

- И вчера не приходил.

- А когда приходил?

- Позавчера. Но он когда вечером уходил, обещал вчера прийти.

Модест Иванович улыбнулся наивной простоте, но исчезновение мальчишки немного настораживало. Обратный путь в деревню шёл через лес, а уж каких только сказок не наслушался за эти пять лет от крестьян про его обитателей: и Леший, и Баба-Яга, и медведи-колдуны, и Аука. Кроме того, и о разбойниках нельзя забывать. Ванюшка же – хоть и малой – но слово держит. Или заболел, или наказан новыми родителями, или - не дай Боже – случилось что с ним по пути.

Жаль Ванюшку, а ещё больше жаль, что за белым колдуном теперь послать некого. Дворовые ж не мальчонка пришлый – всё разнесут по углам. Ещё и в жёнины покои попадёт.

Так и отправился Модест Иванович самолично к знахарю.

***

Белым колдуном назвать сие Божие творение у Модеста Ивановича язык не повернулся бы даже во сне. На завалинке квадратного глиняного, мазаного крашеной штукатуркой дома сидел и курил трубку высокий и худой, даже можно сказать костлявый человек. Патлы тёмных с зеленоватым оттенком волнистых волос свешивались до скул, заслоняя от сбоку смотрящих короткий вздёрнутый нос и проницательные глаза.

- Гусев? – чересчур по-простому, словно панибратски, обратился он к хотя и близкому по возрасту, но явно не по состоянию соседу и даже протянул жилистую в мозолях широкую ладонь. Не чувствуя в себе сил отказать, словно повинуясь ритуалу, он ответил на рукопожатие и почувствовал, как нежные пальцы хрустят под давлением, будто на толстый фолиант, чьей временной закладкой стала ладонь, вдруг села одна из тётушек, сопровождавших на детском празднике юных прелестниц.

- Модест Иванович, - прохрипел помещик сдавленно.

- Наслышан. Думаю, взаимно, раз явился сам. Без приглашения.

От такой наглости уши Модеста Ивановича стали цвета вишнёвого сока. Сказать, однако, в ответ он ничего не мог. А как тут скажешь? Сам же пришёл и со своей кручиной. Вот только говорить ли её такому типу?

- Слушай, если б я к тебе с делом пришёл или, хуже, с просьбой, так ты б заартачился и смотрел высокомерненько. Ну, а я ж не лучше. Высокомерием не страдаю, но требую признать во мне равного себе, человека, брата – терпи так что... Гусев.

На фамилии отставной офицер особый акцент сделал, процедив её по слогам сквозь желтоватые зубы.

- И не стесняйся. Выкладывай. Вижу, раз сам пришёл, значит, дело секретное. Влюбился в девку, может? Слышал я, что ты верный муж, но черти-то знамо где водятся... Выкладывай давай, не стесняйся – здесь все свои. Меня, кстати, Матвеем звать, по батюшке Васильев, для друзей можно просто – Матюша, но мы ж пока не друзья, так что давай или будем церемониально друг другу Модест Иванович и Матвей Васильевич, или уж по-простому: Гусев и Беневоленский.

Модест Иванович и рта раскрыть если бы и успел, то лишь для того, чтобы по-рыбьи высказать своё удивление словоохотливости и наглости знахаря. Он уже не отталкивал, но слегка раздражал и вызывал недоумение.

- Матвей Васильевич, - решил выбрать наиболее подходящую из форм обращений, - вы слишком поспешно судите. Дело моё состоит в том, что супругу мою, Авдотью Никифоровну, с недавних пор одолела кручина какая-то. Не узнаю я её: сама не своя сделалась. Я ж всё для неё, чтоб только не заскучала в деревне, а она теперь и не улыбнётся в ответ. И по снежку на саночках...

- Понятно, - резко перебил Беневоленский. – Но есть же что-то ещё?..

- А, да, - вспомнил Модест Иванович. – Мальчонка пропал. Он моей дочке обещал, что придёт назавтра, а сам не пришёл. Ушёл вечером лесом домой, да и не видели его мы больше. Может, конечно, он и дома – пустое беспокойство, да вот пришлось к вам самому идти...

- Нет его дома, - с серьёзным лицом сказал колдун. – Пропал Ваня. И это кажется мне куда серьёзнее кручинушки вашей супруги. Сколько за оба дела дадите?

- За оба? – поразился помещик.

- Ну, крестьяне, что сироту призрели, уже и так заплатили сполна. Или с вас убудет?

Стало Модесту Ивановичу не по себе, будто пристыдили его...

- А сколько вы за одно дело берёте?

- Ну и прощелыга же ты, Модест Иваныч. За кралю твою пять рублей возьму, за сиротку – двадцать пять. Идёт?

Казалось, помещик потерял дар речи. Он уставился на колдуна и понять не мог: шутит сей или глумится?

- Хорошо, ежели по твоему честолюбию это так больно ударяет, считай, что наоборот. Так договорились? Тридцать рублей ты мне лично выдаёшь без разговоров, когда я к тебе с отчётом приду. И не увиливай, как чиновничье племя, счетами да долгами. Кровью договор скреплять не будем – поверю в слово твоё честное. Что молчишь? Окаменел, что ль?

Гусев выдохнул и согласился. Понять причину печали супруги стоило тридцати рублей.

***

Матюшей прозвали его в полку, и он решил оставить это имя как единственное живое напоминание о той жизни. В провинции, в глуши всё по-другому. Здесь наконец-то один и сам себе командир, вот только...

После войны он стал ненавидеть людей.

Ненависть пришла внезапно, как удар затылком об лёд, когда Матвей увидел в Тильзите улыбающегося императора. Александр шёл заключать мир с Наполеоном. Войне конец. Вроде бы желанная цель – нет больше крови и бойни. Император улыбается, он доволен – все довольны.

Матвей стоял, засунув правую ладонь в портупею, а левой сжимая ружьё.

Войне конец. Это главное. И неважно, что враги стали официально друзьями. Как будто игрушку не поделили, а потом Александр её отдал Бонапарту и сказал: «Извини, она же твоя». И неважно, что при Гейльсберге, прикрывая отступление, погибли лучшие люди, друзья: Зурин, Ольский, Миронов, Вулич. Они отправились воевать за идею, а в итоге их император подписал мир и заручился помогать врагу. В чём же идея?

Конечно, можно возненавидеть императора, но ведь он как вершина айсберга: плывёт туда, куда течение несёт огромную тяжесть подводной массы.

И Матвей возненавидел массу, из-за которой в могилах лежат Зурин, Ольский, Миронов, Вулич. Из земли над могилами цветы растут. Можно нарвать их и принести Софье, Машке, которые так безнадёжно ждали...

Беневоленскому тошно стало от пошленькой трусоватой сущности человека. Он же и сам звался этим гордым именем. Стыдно и за себя. Решил тогда, не брезгуя, пользоваться этим и жить вдали от больших событий и большой ответственности. Отвечал только за себя и сам решал любые вопросы.

Ванюшку жаль, конечно. Он бы и так отправился его искать, но пухлый олух сам подвернулся. Тридцати рублей при строгой экономии на полгода хватит. Вот только удастся ли спасти мальчонку? Многое Матвею приходилось видеть на войне, особенно в прусских лесах. Расскажешь кому – не поверят, смеяться будут. Здесь же, в дикости русской, ещё хуже твари прятаться могут. И не всегда твари рода человеческого...

Выйти на след Ванюшки было просто – не зря ж столько лет в егерьском полку служил. От усадьбы Гусевых шёл мальчуган как обычно домой, а потом свернул Ваня на узенькую тропку, скрытую в высоких зарослях папоротника. Что ж это он вечером решил в лес-то прогуляться?

Лес ещё такой неприветливый, словно чужой. Прусский лес мало чем отличался от здешних зарослей: те же сосны, берёзы, клён да орешник. Вот только там тревога человеческая была. Да и рядом шли солдаты, в руках – ружья. Бояться можно было засады и шальной пули.

Здесь же иной совершенно страх. Лес этот дикий, древний. Барин, как ни странно, охоту не любил, и в лес редко кто хаживал. Крестьяне грибы-ягоды собирали, но далеко не заходили. А про тех, кто заходил, Матвей наслышался много чего худого. Лет пятнадцать тому назад мальчишка пропал – Сашка Рябой. Искать ходили мужики, да только пояс разодранный на ветке нашли. Семь лет спустя Машка Кудрявая пропала, та самая, Дева Немая. Нашли её, голенькую, а рядом огромный медведь ходил, принюхивался. Девка ревёт от страха: то ли медведя боялась, то ли ещё кого пострашнее. Мужичьё бывалое – зверя отогнали, а вот Машка с тех пор молчит.

Идти по настилу из хвои было приятно, мягко. Солнце в зените, самое жаркое, а под сенью высоких сосен – благодать. До вечера ещё далеко, и страхи кажутся какими-то надуманными. Тропинка вела, петляя меж муравейников и насыпей, летела вниз по склону ко дну лесного ручья. А ведь Иван шёл тут вечером – чёрт его дёрнул тащиться в такую...

Холодная капля стекла по спине Матвея.

Рядом, чуть поодаль, отчётливо проступала огромная босая ступня. Одна ступня! И пальцы её направлены в сторону беспечно скачущего по тропинке деревенского мальчишки...

***

- Эй, кузнец, дело есть к тебе! – уверенный в себе голос нарушил обеденный перерыв. Впрочем, Богдан редко позволял себе расслабляться – это к худому ведёт. Поесть, сил набраться – и хватит. Сосед, Борис Кривой, гончар, как обед, так даже ставни закрывает. Супруга его дома накормит – пузо как не лопнет. Тот и лежит, охает до полудня, потом только возвращается к работе. Оттого и дела у него плохо идут. А может, плохо оттого идут, что деревня бедная – много на горшках и не заработаешь. Кузнец же всегда нужен – вон и пообедать некогда.

Судя по голосу, Гришка Беспутный зовёт. Беспутным его в деревне прозвали – так-то он Тарасов по батюшке.

- Какое у тебя может быть дело, Гриша? Ни сбруи, ни топора не понадобится...

- Шутишь всё, дядь Богдан, - лукаво ответил молодец, опёршись мускулистой рукой о деревянный свод кузницы. – А я ж серьёзно с делом к тебе. Сделай мне цветы кованые. Розы. Или тюльпаны. Я денег не пожалею.

Кузнец подавился самым обедом своим, когда услышал. Ещё глубже нежёваная еда прошла, когда боковая дверь кузницы распахнулась, словно от удара молота, и взору явился сам Нехристь, как прозвали его старухи. Они, конечно, тайно ходили к нему: кто яиц десяток отнесёт, чтобы тот хворь вылечил, кто курицу, но это не мешало отзываться о нём обязательно с осенением себя крестом Божиим, дабы не согрешить упоминанием имени.

Гришка осклабился, увидев бирюка-знахаря, но решил не придавать значения его эффектному появлению.

- Так что, дядь Богдан, будут цветочки? Ты только хорошо сделай, а лучше ещё – покрась их в алый, чтоб ярче были. Я денег не пожалею – мне деньги – тьфу! Я же, знаешь, живу сегодняшним днём, как мотылёк, который летит...

- Сколько за рогатину возьмёшь? – бесцеремонно перебил отшельник.

- Рубль, - ответил Богдан.

- На медведя хочешь пойти? – ухмыльнулся Гришка Беспутный, но никто ему не ответил.

- А за цветы побольше, конечно. Работа сложная, надо формы покупать в городе – я тебе, Гришка, скажу, как закуплюсь всем необходимым. Тебе ж это наверное надо?

- Я, дядь Богдан, если взялся за гуж, так не отступлюсь. Мне никакие законы не писаны! Особенно, когда доходчиво понял, что слова мои идут прямо от языка к сердцу, так тут цветы навечные, как по мне, покажут суть любви моей...

- Такие цветы навечные на могилку лишь годятся, - вмешался знахарь, на что в ответ получил злобный оскал Гришки и ухмылку безразличного кузнеца.

- Кому ж ты, бобыль, цветы б на могилу положил? У тебя ни родных, ни друзей. Сам сдохнешь – и не вспомнит никто. Протухнешь и сгниёшь, пока твои кости дом не погребёт, когда развалится от ветхости.

Гришка за словом в карман не лез. Он привык везде побеждать: в драке, в перепалке, в охоте. Потому и не осталось в округе ни одного мужчины, кто бы к нему относился без озлобления явного или тайного.

- Тебе, - ответил Нехристь невпопад.

- А это ты зря сказал, - насупившись, отчеканил Гришка, сильно сжав челюсти после вылетевших слов. Он убрал руки с кузницы и скрылся из виду, покрытый налётом злобы.

Богдан цокнул языком - звон разнёсся эхом по кованым изделиям. Знахарь пальцами водил по острию топора.

- Осторожнее там: порезаться можешь, - буркнул кузнец, надевая толстые рукавицы, чтобы взяться за работу. – Это не продаётся. Для бурмистра делано. Вечером заберёт. А тебе зачем рогатина-то? В чащу хочешь за травами? Ты ж стрелок – взял бы карабин свой в лес.

- Да, в чащу хочу, в самую глубокую... - задумчиво протянул лекарь. – Только не за травами. И карабин там не поможет... Мальчонка пропал, Ванюшка. Парень не промах, чтоб заблудиться или глупость учудить. Тут, Богдан, чую нехорошее. Сделай мне особую ротатину, для тварей. Знаю я, что ты можешь. И знаю, что за это дело навару тебе не требуется, так как тварей ненавидишь ты не меньше моего.

Кузнец побледнел. Конечно, многое он слышал про Нехристя, но не думал, будто настолько он сведущ в делах, о которых можно было лишь с попом говорить да со странницей Марфой. Конечно, может он быть и Нехристем, да вот только христиане в этом вопросе в стороне остаются, а ведает всем Семаргл-господин.

- Понял я тебя. Заговорю рогатину против сварожьих недругов. Этого желаешь?

- Этого.

- И, как говорили тебе, лишнего не возьму. А рубль заплати. За сырьё и работу.

***

Гришка считал это оскорблением. Это вызов, обида, дуэль. Ну, для дуэли он, конечно, не дорос, а Нехристь, говорят, бывший офицер – о вызове и речи не могло быть. Потому оставалось только одно: дождаться за углом и наподдать, как следует, в его наглую харю. В деревне только лишь кузнец, да бурмистр Михей Иваныч, богатырь от рождения, его кулака не знали. Остальные сразу поняли, что с Гришкой лучше не спорить. И не грубить ему.

Нехристь жил отшельником, в стороне, на людях появлялся редко, и вот теперь, видимо, настало время проучить и его, показать, кому тут хамить нельзя ни при каких обстоятельствах.

Ждать пришлось долго. Кузнец, похоже, его заказ поставил в первую очередь – новая обида. Прищучить бы и кузнеца, да вот только человек он нужный, как бы не зажался.

Гришка от скуки сел прямо на дорогу, опёршись спиной о стену дома, и стал рисовать на земле инициалы возлюбленной. Его безумство казалось ему особенным. Хотелось кричать о ней, да нельзя. Тут такое «нельзя», которое даже ему, беспутному, с рук не сойдёт, если раскроется. Вот он и писал эти заветные вензеля: всё равно никто не догадается, кто их рисовал и что они означают. А если и догадаются, то пусть говорят что угодно – слухами земля полнится.

Так он рисовал сердечки, буковки, символы, пока наконец не увидел знахаря, выходящего из кузницы с длинным копьём. Вот и пришло время расправы. Пора проучить гадёныша. Ни тени страха не испытывал больше Гришка перед мордобоем – уверенность в силе пришла, как ледоход весной: сломала что-то внутри и потащила за собой. С тех пор и думать он стал о себе выше, чем раньше думал. С тех пор и задачи перед собой ставил такие, о каких до того и мечтать не смел.

- Чё-то ты, Нехристь, на мой взгляд, коней попутал. В метель попадёшь – они и тебя, и себя загубят, - поигрывая мускулами под сибиркой, Гришка, подбоченясь, заградил путь знахарю.

Исподлобья злобно посмотрел на него в ответ Матвей Васильевич и сказал тихо, но почти в самое ухо:

- Как бы коса твоя о камень не сломалась – больно будет.

Зелёные глаза, казалось, вот-вот проникнут в самую суть Гришкиного разума, унесут сознание далеко отсюда, в елисейские поля, к чёрту на кулички, оставив пустую оболочку из мяса, мускулов и костей здесь, на стёжке у кузницы. Глаза змеи, пустившей яд в тело, которое медленно превращается в хлебный мякиш. Наваждение невозможно было стряхнуть – тело не слушалось. Сейчас Нехристь мог сотворить с ним всё. От понимания такой силы мурашки побежали по коже – они только и могли двигаться в оцепеневшем Гришке.

И ему вспомнились годы отрочества, когда ребятня из соседнего Неелова шутки ради привязала его к осине тугой верёвкой. С вершины холма он обзывал их, дразнил, считая своё положение безнаказанным, недосягаемым. Пока не получил удар по затылку. Пока не свалился с обрыва в ручей. Они ему мстили всласть. Наверное, ни один насмешник так не страдал от своих шуток, как он тогда. Правда, это и заставило его стать сильней, чтобы проучить обидчиков.

Первые свои победы в драке Гришка добился именно в Неелове. Он находил тех парней по одиночке, расспрашивал, выведывал. Их глумящиеся лица никогда не сотрутся из памяти.

Как и лицо Нехристя. Если тот владеет магией, так Гришка обучится ей. И потом... Потом он заставит его встать на колени и молить о пощаде так же, как молили мальчишки из Неелова.

Пройдут годы, и он узнает тайну. А пока надо пережить позор.

Нехристь уходил. Он жил отшельником у леса. Ни слуг, ни жены, ни детей. Оно и понятно: грубит кому попало, не задумываясь о последствиях. Думает, если владеет чем, так другой этому не научится?

Все так до поры до времени думают...

Только вот Беспутному дорогу не указывают – он сам её выбирает.

***

Ермила Колязин в это воскресенье решил не тратить время попусту, а отправиться по грибы и ягоды в соседние леса. В N-ском уезде леса были дремучие, а особенно в поместье Гусевых. Нееловцы частенько туда отправлялись. В глубь леса мало кто заглядывал, так что и не заметят, сколько кто чего насобирал.

Взял с собой сына – всё лучше, чем лазать с пацанятами по чужим огородам. Оно, конечно, сам Ермила пошёл на дело не более благородное по сути, но одна вещь – барский лес, другая – соседская земля.

Взял с собой жену да тёщу. Больше рук – больше унесут. От грибов в Неелове редкий откажется... Особенно ежели лисички нажарить с луком - да со сметанкой густой и свежим хлебом прямо из печи. У Ермилы аж слюнки потекли. А грузди крупные засолить? А боровики сушёные в суп зимой?

Риск, конечно, есть наткнуться на бурмистра. Но риск этот - как в лютую стужу здесь Морозка встретить. Не зря же на миру сказки идут – значит, были случаи. С пустого места и вода не потечёт.

Каждому Ермила отломил по длинному суку, чтоб не руками голыми траву и листву раздвигать. Сапоги высокие вместо лаптей надели – в лесу всё предусмотреть надо. Лес давно уже человеку домом перестал быть, с тех самых пор как люди от него отгораживаться стали. Это раньше в сказках медведь с мужиком могли вместе репу выращивать, а потом стала здесь чужая территория, «за забором», где у медведей свои терема расписные. Опять же в сказках так говорят, но Ермила их воспринимал как послания предков, умных и видавших на своём веку такое, с чем им, отгородившимся частоколами от всего неведомого, сталкиваться не приходится.

Сыну дали корзину для маслят – маленькую. Долго их хранить нельзя – вот сегодня нажарят и уйдёт корзинка. Отец, хромой, хоть порадуется. Какая старику радость ещё, как ни сладко поесть и крепко поспать? Дружно набрали полную уже. Маслята узнать легко, да и не прячутся они - вдоль узкой тропы растут. Тёща две корзины несла, в них крупные грибы собирали. Жена – по ягоды любительница, до сластей охоча. Она из них варенья делает на зиму. Не говорил это ей Ермила, но были варенья кислыми, не как мама в детстве делала – сахара не жалела.

Далеко ушли за белыми грибами в самую чащу – так далеко, что не помнились уже эти места. И вроде поворачивать надо, а грибов-то здесь больше.

Чу! Шаги и хруст! Идёт кто-то! Впереди развилка, а звук шёл от тропки, что в гусевское поместье вела.

- Никшни! Наземь! – рявкнул Ермила на своих. Те замерли и полегли ниже травы, даже тёща, охая, на колени упала.

Знал Ермила, что коли заметит бурмистр али ещё какой из дворовых Гусева – барину доложат, тот их барину пожалуется, вот и Колязиным беда придёт. Не пожалеют Ермилу. И шкуру сдерёт барин, и штраф потребует заплатить.

На тропе человек появился, и сразу понял Ермила – барин идёт. Только не Гусев. Тот мягкий, потный, вялый, а этот как жилистая рябина: тонкий, гибкий, но чувствуется сила в нём огромная. И походка не мужичья. Уверенная, хозяйская. Так только помещики по владениям выхаживают. Только лес-то Гусева. Хоть изначально он ведь дикий, мало ли кто в лесу водится. Могут даже ненароком и самого Гусева обратить в ничто, а этот идёт, без охраны, и собой доволен. В руках рогатина, правда, но с ней на хищника разве что богатырю охотиться можно, а сложение у рябинообразного барина было не ахти какое.

- Здорово, отец! – Барин сразу заприметил семейство, несмотря на смешные попытки спрятаться. Но Ермиле смешно не было. – Не выдам, не бойтесь. Но совет прими: идите лучше хоженой тропой до дома. Забрели вы туда, куда лучше не наведываться простому люду.

- Шёл бы и сам подобру-поздорову.

- Так я и иду, вам не мешаю.

- Ну, вот и иди, - напрягая мышцы, готовясь вступить в драку, отвечал Ермила. Семья его поднималась с колен и каждый ощетинивался, словно грызун, защищающий добычу.

Барин чему-то улыбнулся и пошёл по тропе в дремучую чащу, по тропе, которая после развилки стала еле видимой – туда с двух деревень редко кто хаживал.

- У меня корзинка полная – наедимся жареных маслят, - поделился сын.

- Мои не до краёв, но полные, - сказала жена, радуясь бруснике, малине и землянике.

- Боровики на четверть корзины, а грузди почти половину заняли. Можно и повернуть, как барин велел, - посоветовала тёща.

Это она зря сделала. Быть на поводу у женщин Ермила ой как не любил, а уж чтоб слушать тёщины советы – повод сделать всё наперекор тому, чтобы они оказались в корне неверными.

- Дособирать надо грибы. Там, в чаще, тропки нехоженые. Там и грибы, почитай, на каждом шагу под кустиком – успевай собирать только. За час наберём – и обратно. Чего нам бояться? Не одни ведь – барин вон сам пошёл туда невесть зачем без корзины с рогатиной одной.

Ермила ступил на узкую тропу, и его семье пришлось следовать за ним в неведомую мглу.

***

Про стычку с дворовым Матюша почти сразу забыл. Молодой парень, дикий – таких война только в чувства приводит. Когда увидят край дикости, поймут, чего стоили честные купцы и добрые соседи, семейные праздники и тепло маминой ладони. Пришлось, чтоб отстал, больно ударить по его самолюбию. Столкнуться с силой, о которой и не подозревал, - самый страшный удар для таких.

Сейчас предстояло дело куда более опасное. Оценить его в тридцать рублей... Интересно, сколько стоит жизнь? Своя жизнь? Понятно, что в глазах окружающих она не стоит ничего, а многие бы даже сами заплатили, лишь бы «этот Нехристь» сдох. Но сам бы вот сколько за неё попросил?

Одноногий, еле примечаемый след вёл дальше по узкой тропе. Иногда и не след, а вмятины в буреломе, сломанные ветки. Мальчишка был ещё жив, пока его тащили: брыкался, хватался за всё подряд. Может, отчаянно надеялся на спасение.

Раздвинув мохнатые еловые лапы, Беневоленский увидел лачугу. Лесная хижина, словно сбитая из подручных средств: накиданы толстые неотёсанные брёвна, сверху навалены сухие ветки и дёрн. Ни окон, ни дверей – лишь широкий неровный лаз в берлогу. Странно, но она ему чем-то напоминала собственный дом. Хижина отшельника...

Выставив перед собой заговорённую рогатину, знахарь пошёл напрямик ко входу. Что-то, казалось, жило внутри, дышало, будто горячим дыханием наполняло сам воздух, плотный, густой, смрадный.

И вдруг хозяин изъявил желание явиться взору незваного гостя. Он прохромал наружу, опираясь на увесистую клюку и взглядом одинокого глаза буравил знахаря. Где-то под ногами чудища ползал бедный мальчишка, в рваном тряпье, совсем озверевший, видно, от голода и страха.

- Ты не крадёшь людей, Верлиока! Что тебе пообещали за мальчика? – начал Матвей Васильевич, обратившись к страхолюдине, стоявшей у входа. Знахарь и не надеялся застать мальчишку в живых – шёл увидеть воочию тело. А тут такое...

- Не краду, волхв, - отчётливо пробасило чудище без коверканья слов, будто в лесу можно было научиться человечьему языку. А впрочем, кто ж знает, сколько оно тут веков прожило... Соломенные волосы всклокоченными патлами свисали ниже плеч, возле рта сливаясь с пышными усами и бородой-мочалкой. – Не краду. Я убиваю. Семаргл изгнал меня за кровожадность. Мне всё равно: ребёнок, нищий, мать, девка – они для меня материал. Кости, мясо, кровь как листья, кора, корни. Они труха. Они прах. Они есть сегодня, но я нажму на их шейку – и их нет сегодня. Даже пень так быстро не превращается в труху. Семаргл спорил. Семаргл говорил, что в людях живёт душа. Да он просто дурак. Все дураки, потому что создают себе решётки, которых не существует. Существую только я.

Мальчик под ногами Верлиоки молил о помощи, соединив ладони и прикоснувшись к ним лбом. Он ревел, но слёз не было видно. Наверное, из тощего тела уже нечему явиться на свет божий.

Ледяная улыбка озарила страшное одноглазое лицо. Ладони он сложил у навершия посоха, а потом стал что-то насвистывать. Мотив превращался в грозную песню:

- Ушёл милый мой на войну,

Ушёл, и война всё разрушит,

Убьёт она детства весну,

Погубит и милого душу.

Зурину осколок гранаты попал в висок – не дожил до прихода военного врача. Ольского во время отступления застрелил француз-кавалерист. Смерть Вулича Матвей не видел, но однополчане говорили: он погиб героем.

Лицо знахаря перекосилось от невыносимой боли, и приходилось твердить себе: «Это всего лишь слова, обычные слова! Слова поглощают мой разум. Нельзя поддаваться! Нельзя!»

Выставив заговорённую рогатину наперевес, Матвей кинулся на чудище. Воздух стал плотным, каждое движение давалось с трудом, словно он идёт против самума в пустыне.

Пришёл ты ко мне как живой.

Зачем тебе ножик, мой милый?

- Чтоб в поле твоею рукой

Цветы срезать мне на могилу.

Мир взорвался. Деревья словно вырвало с корнем и подбросило в воздух.

Осталось поле в рытвинах, усеянное трупами и ранеными, лежащими вперемешку. Боль, отчаяние и страх сливались в один непрерывный стон. Он, казалось, проникал сквозь саму кожу, расплавляя её, как полуденное солнце жарким летом. Через звуковую стену прорывался неясный далёкий детский крик.

И постукивание.

Тяжёлая поступь.

Матвей обернулся: всё то же поле, страшное поле, порождение войны.

Стук и шаги. Кто-то приближался. Невидимый, огромный и безжалостный.

Может, смерть?

Но почему же вдали кричит ребёнок?

Смутные видения явились в голову Беневоленского: ребёнок Ольского. Столько всего Ольский порассказал, что у Матвея сложился вполне конкретный образ безрассудного рыжеволосого мальчугана. Ванька-сирота один в один.

Ванька.

А ведь он пришёл сюда его спасать! Это Ванька кричит, зовёт на помощь!

Верлиока насылает видения.

Нет никакого поля!

Матвей потянулся к рядам внутренних карманов на подкладке жилета, уверенно вытащил третий справа флакончик – настой из французского «дерева за сорок экю», опорожнил и встал в боевую готовность, защищаясь рогатиной от внезапной атаки. Морок начал рассеиваться, и сквозь туман Беневоленский увидел в двух шагах от себя чудовищную фигуру Верлиоки с занесённым для удара массивным посохом. Матвей среагировал, как кошка, загнанная в угол: с быстротой молнии ринулся прямо на монстра, упал, кубарем прокатился под рассекавшей со свистом воздух палкой, резко развернулся и всадил рогатину в бок врагу. Чтобы не остаться безоружным, тут же вынул её и отскочил в сторону. Пускай истекает кровью. Эту тварь не убьёшь одним ударом.

Верлиока взревел и схватился за рану. Дикими глазами он буравил противника с ярой ненавистью.

- Иди сюда, мальчик, - приказал он чрезмерно слащавым голосом. И, как это ни странно, Ванюшка послушно побежал к своему похитителю.

- Стой! Что ты делаешь?! – взывал Матвей, но мальчишка словно не слышал его.

- Ты думаешь, волхв, я не убил мальчишку, потому что хочу его продать? Хочешь, убью сейчас? Брось-ка мне этот кусок дерева с плевком Семаргла и убирайся отсюда, а не то...

- Отпусти мальчика, и я оставлю тебе жизнь.

Верлиока занёс посох для удара по темени съёжившегося у ног мальчишки, как вдруг что-то остановило его. Монстр с недовольством фыркнул, но потом принюхался и улыбнулся.

- Хорошо. У меня есть на сегодня другая интересная игра.

Взгляд чудища обратился к тропинке, по которой, не подозревая об опасности, шла семья Колязиных в поисках бесценных грибов да ягод.

***

Все эти два дня Михею Ивановичу не по себе было. Спрашивал у Бога, согрешил ли или, наоборот, благое дело сделал, но ответа не получил ни явного, ни косвенного. Молился бурмистр с усердием, с поклонами до земли.

А ведь мальчишка этот ему сразу не понравился. А всё глаза. Мутные, бездонные, а когда смеётся, так точь-в-точь беса напоминает. Один заезжий художник беса намалевал на стене флигеля. Оно, конечно, там беса ангелы в ад загоняли, но всё же каждый почитал за честь плюнуть в бесовскую харю, оттого и флигель загаженный стал.

Потому и крестился бурмистр всякий раз, как мальчонка мимо проходил. А зачастил он ходить к барской дочери. Сдружились они, и недоброе почуял в этой дружбе Михей. Новые родители Ваньки каждое воскресенье на службе бывали, а вот сиротку ни разу не привели – опять же подозрительно.

- Забавушка, а ты про цветочек самоцветный не слыхала? – подсел два дня назад он к барской дочери, когда та в куклы играла на скамейке в саду.

- Нет, дядя Михей. А есть такой?

- Говорят, есть. И говорят, растёт неподалёку, в лесу, в самой глуши. Только ты туда не ходи – туда только храбрый витязь дойти может, чтоб достать своей даме сей каменный цветок и доказать, что ради неё он готов на всё. Лес полон чудищ несусветных, и чем дальше туда заходишь, тем страшнее. Только у самых именитых красавиц в вазе такой цветок есть как символ беззаветной любви их бесстрашных обожателей. Но не грусти: подрастёшь, может, и у тебя такие появятся. Всему своё время. То-то же.

Михей Иванович взлохматил непослушные волосы Забавы, встал со скамейки и отправился по делам: Ванькины родители оброка задолжали часть ещё с прошлого месяца.

Щёки Забавы горели пунцовым пламенем. Скоро должен был прийти Ванюша, её рыцарь.

А бурмистр добрался до места, условия новые насчёт оброка обсудил, убедился, что ушёл уже их приёмный сын к самим Гусевым, и остался доволен.

Вот только сейчас мучили его каверзные вопросы: согрешил он али дело святое сотворил?

***

- Выбирай, охотник, - скрежетал Верлиока, опираясь обеими руками о посох, воткнутый в землю. Слева послушно сидел Ванька, справа, в шаге от чудища, блуждала, словно в забытьи, семья Колязиных. Чудилось им, наверное, что попали на прогалину, где полным-полно грибов да ягод и только ленивый не наберёт полные корзины. – Тебе решать, кто умрёт сегодня. Да, от моей руки, но ею будешь руководить ты. Сегодня ты сама Судьба. Сейчас я вырву посох из земли и ударю. Направо или налево? Направо или налево? Не заставляй ждать долго – я успею сделать и то, и другое, вот только ты успеешь спасти лишь одну сторону. Так какую?

Матвея прошиб холодный пот. Он не вправе решать, кому жить, а кому умирать. На войне – другое дело: там тебе приказали, и вся ответственность на тех, кто приказал. Правда, они оба так искренне улыбались во время перемирия, будто её совершенно не чувствовали.

Крестьян было четверо, один ещё молодой совсем, безусый. Спасти четыре жизни взамен одной? Но Ванька-то свой, а они ему кто? К тому же сами виноваты: чего было лезть на рожон? Предупредил ведь. Будет уроком... Вот только кому?..

В голове пульсировало от давления времени и большой ответственности. Выбрать здесь и сейчас и принять на себя новую боль последствий. И Матвей задал себе единственный вопрос: о ком он будет жалеть больше?

Жребий брошен.

- Бей направо.

Да, крестьян было четверо, но Ваньку он знал, Ванька походил на ребёнка Ольского – он лично ему был дорог, а раз это его выбор, то почему надо выбирать разумом?

Верлиока засмеялся и демонстративно поднял посох высоко вверх, давая время знахарю действовать. И Матвей бросился к мальчугану, схватил его за руку и потащил прочь отсюда, к тропе, вдаль от страшных чар лесного колдуна.

Посох опустился на голову Ермилы. Красочный мир разрушился, женщины завизжали от испуга, сын побежал, глава семьи упал с раздробленным черепом на мох, подбородком задев бревно, отчего голова неестественно приподнялась со страшным оскалом и испуганными глазами. Второй удар сбоку раздробил переносицу Ермилиной тёщи и откинул её на соседний вяз. Ветки впились в безвольное туловище. Молодая жена крестьянина вопила от ужаса, пока её тоже не постигла участь матери. Сын же бежал, не оглядываясь, не думая даже, чтобы чем-то помочь родным. Бросив корзину, судорожно глотая воздух, он нёсся, чтобы спастись от кошмара.

Матвей вывел Ваньку на тропу и приказал бежать, что есть мочи.

Пора воздать чудовищу по заслугам. По расчёту знахаря, Верлиока уже должен ослабеть от потери крови. Собрав энергию в глаза, как учили его Первые, как и поступил он с Гришкой, Матвей пошёл в последний бой. Древний монстр снова запел, но сила чар и настоя мешали ему проникнуть в разум жертвы. Злобный глаз встретился с человеческим взглядом. Они смотрели друг на друга, не отрываясь. Белый колдун шёл уверенной поступью. Верлиока не выдержал, взревел, прекращая песню и вырывая посох из земли, ринулся на человека и наотмашь ударил. Матвей выставил рогатину, отбил оружие врага, скинув его вниз и, опёршись на рукоять, прыгнул на грудь чудища.

Верлиока упал – Матвей распорол ему глотку заговорённым наконечником.

Всё вокруг закружилось в бешеном ритме: листья, ветки, хвоя, трава, комья земли. Что-то менялось в пространстве, и сознание уплывало в небытие.

***

Дверь кабинета распахнулась. На пороге стояли белый колдун и рыжий мальчуган.

- Оставь нас, - приказал Модест Иванович дворовому Тарасову. Тот, злобно сверкнув глазами на Беневоленского, гордо прошествовал мимо, всем своим видом показывая, насколько смешны ему приказы хозяина и насколько сильно ненавидит он Нехристя.

- Нашёл, значит, мальчонку. Где пропадал, сорванец? Небось, заигрался в лесу и шалашик себе из веточек сделал? – с наигранной ухмылкой проворковал Гусев, ни на минуту не заинтересовавшись судьбой крестьянского ребёнка.

- Он был в плену у лесного монстра, - с полной серьёзностью ответил Матвей Васильевич. – Чудище уничтожено, ребёнок свободен. Требую оплаты.

Гусев посмотрел на знахаря как врач дома для умалишённых смотрит на пациентов.

- В плену у чудища? – переспросил он очевидное.

- Да, сударь, - ответил сам мальчонка. – Меня похитил Верлиока. Вместо меня он убил трёх крестьян из Неелова, но Матюша его уделал знатно! И меня спас. Жаль семью, конечно.

Модест Иванович хлопал глазами, пытаясь понять происходящее.

- Вы меня разыгрываете? Или это с самого начала был розыгрыш?

Матвей осклабился:

- Розыгрыши вам жена устраивает с дворовым Гришкой. Вот и ответ на второй вопрос. Очевидный, впрочем: женщина хочет того, кто сильнее её. А ты тюфяк, Гусев. Я это сразу понял, вот только не знал, кого твоя краля выбрала жеребцом.

Модест Иванович от удивления губу закусил. Замолк Гусев, призадумавшись. И вспомнились ему моменты непонятные и неудобные, казалось. Только теперь разъясняться стало всё в его голове. Вот оно что, оказывается.

Деньги, впрочем, как уговаривались выдал. Пускай они там выдумывают, что хотят, с Ванюшкой. Деньги не такие уж и большие, а для знахаря, считай, месяц пропитания. Оно ж и доброе дело сделал – Бог засчитает.

Дворового Гришку прогнал в тот же день. С женой больше не разговаривал и думал всё, думал, как быть ему, горемычному, как позор стерпеть да дальше жить.

Сын Ермилы домой вернулся, всё Неелово на ноги поднял – собрались они в лес идти с оружием, чтоб хоть тела захоронить, как требуется, а ещё лучше найти чудище да отмстить, как вдруг явился Ермила с тёщей и женой живы-здоровы, только не помнили ничего после того, как на неверную тропу свернули.

Да ещё на следующий день не пришёл на заутреню бурмистр Михей Иванович. Искало его всё Гусево денно и нощно, но так и по сю пору не нашли.

Забавушка же играет в салки с Ванюшей, бегают они, резвятся, и порой время от времени загораются глаза мальчонки каким-то нездешним лукавым огоньком.