Жесуй Бесдеполь

Сила слова

Прямо среди празднования, отмечая дни сбора урожая, напившись хмелящего меда, люди собираются вокруг одного болтливого мужичка, забыв про остальные увеселения и всецело увлекаясь его рассказами.

– Говорю же, сам видал! – с широко открытыми глазами убеждает тот, почесав через грязную одежду подмышку. – Здоровенные они такие – во! – показывает он руками, насколько может. – А в ширь – во! Рубят всякого. И старика, и ребенка не жалеют. Да только это все не просто так. Верьте или нет, а души у них нету, бездушные они, бессердечные...

– Да кончай заливать! – не выдерживает один из мужиков. – Ты где душу-то их там разглядел?!

– А вот-то то и оно, что не разглядишь, – спокойно отвечает мужчина и наклоняется, и смотрит так жутко, что не по себе становится. – Потому как нету у них душ. А ведет их сам бессмертный князь из огненной бездны. Во!

Все эти россказни про орды невиданных доселе ворогов – как их сразу и заклеймили недоверчивые мужики – продолжаются и дальше. И тем жарче разговоры, чем больше проходит времени.

Только один мальчишка, надувшись и задышав тяжело, будто в битву собрался, не может вытерпеть и под общий шум выскакивает на улицу. Убежав на самый край своей небольшой деревеньки, под охраной увязавшихся следом местных собак, он отыскивает в вечерней полутьме небольшую палку, размером метра полтора, чуть меньше него самого, и втыкает ее в землю.

– Стой, душа богатырская, – шепчет мальчик, обняв палку и крепко держа обеими руками. С закрытыми глазами, полный решимости и уверенности он накладывает свои незримые чары, желая сделать все, что может, чтобы уберечь родную деревню от неведомого противника. – Пусть враги проклятые не пройдут мимо, чтобы не споткнуться, пусть стоишь ты здесь на страже, пока в деревне люди, пусть не смеет подняться на тебя рука вражья, а ты...

– Эхехе! – раздается сзади мальчишеский голос. – Эй, дурень, а ну хватит с деревяшкой говорить, поди-ка сюды, у меня тоже есть кое-чего для твоего уха!

Тут же его поддерживают еще два голоса. А́тмун разворачивается, видит троих, но хмуриться начинает еще раньше, сразу узнав голос и мгновенно угадав намерения того, кому этот голос принадлежит.

Кулаки он сжимает тут же, потому как никакой загадки в намерениях мальчишек для Атмуна нет. Они, как и всегда, пришли драться. А поскольку трусом мальчик никогда не бывает, то вид троих неприятелей его не пугает, хоть даже они и старше, кто на год, а кто и на все два.

– Чего надо? – хмурится он, держа кулаки сжатыми. – Я тебя не боюсь!

– Ха-ха! – рассмеивается старший.

Из всех троих он самый высокий, худой, но длиннорукий и бьет очень больно, о чем мальчишка знает не понаслышке. Отвечать он и не собирается, тоже сжимает кулаки и идет навстречу. Остальные двое стоят на месте, ждут. А затем, когда улыбка с лица длиннорукого пропадает, то становится ясно, что драки уже не избежать.

Впрочем, Атмун все равно не пугается и тоже идет навстречу. Спустя несколько мгновений они схватываются. Удается даже попасть куда-то в лицо, но затем, рассвирепев, сын кузнеца отталкивает и ударяет с такой силой, что устоять на ногах не получается.

Упав, мальчик уставляется в темное, безлунное небо. Едва проглядывают тучи, укрытые пеленою мрака, а из груди вырывается печальный, но спокойный вздох.

– Пойдем, – отирает длиннорукий кровь с разбитой губы, рассердившись, но не собираясь бить мальчишку, когда тот уже повалился на спину. – В другой раз наподдадим еще. Хватит с него на сегодня. Болтун проклятый. С деревяшками он разговаривает. Балда!

И оскорбив напоследок, ударив этими словами уже в душу, а не в голову, сын кузнеца вместе с друзьями уходят.

Затем, оклемавшись, Атмун тоже возвращается домой, так и не успев заговорить сторожей окраин.

Дома, пряча лицо, мальчик укладывается спать, и родители ничего не замечают. Однако утром отец все же видит на лице сына увеличившийся в размерах синяк, отрывает того от работы и всматривается в его лицо хмурым взглядом.

– Опять? – спрашивает он, без объяснений догадываясь о произошедшем, затем вздыхает, но ни на миг не смягчается. – Доколе? М? Ежели тебе нравится тумаки получать, так я сам могу...

– Да чего я? Да я!..

– А ну!.. Цыц! – прерывает отец, а затем вздыхает легче и встает в полный рост. – Все, бросай корзинку, без тебя ягод наберут.

– Пап...

– А ты иди к кузнецу, – не слушает мужчина. – Найди того охламона, что тебе вечно оплеухи дает, да вмажь ему, как следует. И пока не отобьешь у него жажду драться, обратно воротиться и не думай. Понял? Чего встал? Иди, говорю, пока я сам тебе не врезал.

Атмун смотрит одновременно и сердито, и жалобно, но перечить не смеет. Постояв всего миг, оставшись без корзинки, он все же разворачивается, понимая, что иного выхода отец не даст, а сам уже закипает злобой, в мыслях обещая себе поквитаться с обидчиком.

За этим разговором наблюдает мать. Женщина, покорная мужу, вмешиваться не смеет, а все же не может унять своего беспокойства, глядя на спину уходящего от дома сына.

– Чего ж так-то? Зачем же это, а? Может?.. – пытается она разубедить супруга, но тот не дает говорить.

– Ничего, – перебивает он спокойным голосом. – Пущай мужает. Дитю волю дай, так и до старости от груди не оторвешь. Ему полезно будет. Взрослеть уже пора, а то до сих пор чарами своими балуется.

Мальчик в это время уже проходит мимо нескольких дворов, не опуская ладоней и держа их у самого лица.

– Руки мои руки, – заговаривает он по пути кулаки, – пусть вы боли не чувствуете, пусть вы силу из ветра черпаете, пусть вы обидчиков бьете так...

И вдруг в голову ударяет камушек. Маленький, боли он не причиняет, а все равно неприятно, особенно когда раздается мальчишеский хохот.

Те двое, которые вчера, как и всегда, следовали за длинноруким, вылезают из-за забора, тычут пальцами и смеются, и вдруг такая берет обида, что Атмун решает испытать свои чары прямо сейчас, прежде чем идти против своего главного противника.

– Ну, бейте неприятелям морды! – оканчивает мальчишка заговор и с криком бросается вперед.

Двое за забором от неожиданности даже пугаются, и испуг играет с ними злую шутку. Атмун беззастенчиво перепрыгивает через забор, продолжает кричать и под лай собак, зацепившись с мальчишками, дерется так яростно, что побеждает еще раньше, чем умудряется хотя бы раз попасть кому-то из них по голове.

– Хватит! Отстань, дурак! Больной что ли?! – кричит один из мальчишек.

Атмун останавливается, поднимается, видя, что оба от него уже отползают. Глядят они сердито, но в драку не лезут и пытаются лишь отодвинуться подальше, а кулаки сжимать даже и не пробуют.

Да и сам мальчик выглядит очень грозно. Он пыхтит, фыркает, сам этого не замечая, кулаки сжал, весь напрягся, даже ноздри раздул, как бешеный бык, но в драку он уже и сам лезть не торопится, сознавая, что гораздо важнее оставить силы на еще только предстоящее сражение.

– Дурной совсем! – выкрикивает один из мальчишек, встав подальше. – А ну проваливай с моего двора!

Атмун вместо этого подступает на шаг, отчего обидчики на шаг отступают.

– В другой раз я вам... голову разобью! – находится он.

Двое на это ничего не отвечают, глядят испуганно, затем оборачиваются друг к другу, но мальчик уже выбирается со двора и отправляется дальше, с трудом пытаясь скрывать горячечную радость, от которой все тело дрожит и одновременно с тем немеет.

– Получилось? – шепчет он на ходу. – Получилось!

Пройдя еще немного, успокоившись и уже воображая скорую победу над всегдашним своим противником, Атмун делает остановку возле дома кузнеца. Он снова поднимает к губам руки, закрывает глаза, и теперь уже начинает колдовать свои чары с особенным чувством, с верой в то, что они непременно помогут.

– Бейте кулаки сильно, бейте точно. Бейте так, чтобы свалить! – заговаривает он руки, а потом обращает глаза вниз, к ногам. – Стойте крепко, ноги, чтобы ни за что мне не упасть.

И хочется еще чего-нибудь добавить, но мыслей никаких больше нет. Чего еще пожелать? Остается лишь силой чар навсегда избавить сына кузнеца от желания дразниться и лезть в драку. Да и сам длиннорукий как раз показывается, выбравшись из кузни, где он помогает отцу, а потому Атмун без раздумий, без предупреждений и разговоров бросается с криком вперед.

Мальчик успевает среагировать, но не успевает ударить. Вновь откуда ни возьмись появляются собаки, окружают и поддерживают лаем, однако, не собираясь лезть в мальчишескую потасовку. А впрочем, довольно скоро она заканчивается, потому как на шум выходит сам кузнец.

– А ну ша, щенки! – хватает он обоих за шкирку и поднимает на ноги так легко, словно мальчики ничего не весят.

Встряхнув обоих, как тряпки, он держит их на расстоянии, глядит хмуро, а потом заговаривает:

– Вы мне чего тут устроили посреди бела дня, м?! – сердится кузнец. – Заняться нечем? Сейчас обоим всыплю прутом, чтоб неповадно было!

– Да чего я?! – изумляется длиннорукий. – Я ничего не сделал! Этот... дурень кинулся! Чего мне, смотреть что ли?!

Кузнец обращает хмурый взгляд к Атмуну. Тот молчит, прячет глаза, но затем, не найдя другого выхода, решает признаться.

– А чего он меня лупит? – сердитым голосом, не поднимая головы, объясняет мальчик. – Мне, вон, отец сказал, чтобы я не возвращался, пока... пока я... ну...

Лишь в последний миг он вдруг понимает, что совестно как-то говорить кузнецу о том, что собственный отец послал бить его сына, но договаривать и объяснять ничего уже не приходится. Мужчина вдруг рассмеивается, отпускает Атмуна, хлопает по спине, а затем выпускает и длиннорукого, поворачивается и идет в кузню.

– А ну погодь, мо́лодцы, – смеется он. – Сейчас.

Выйдя с табуретом, мужчина садится у входа, держа кружку с водой, улыбается, но вдруг нахмуривается и взглядывает уже серьезно.

– Вот сейчас и решим, – заговаривает кузнец. – Подраться и я в детстве был горазд, да только я так скажу, ежели грызться будете, как собаки, так я обоим шеи сверну, ясно? Давай-ка, покажи, кто на что горазд! Один раз я разрешаю, а в следующий обоих прутами буду пороть. Ну! Бей!

Длиннорукий на миг теряется, видимо, не ждав такого развития событий. Когда же он нахмуривается и оборачивается к Атмуну, то тут же нарывается на кулак, и мгновенно завязывается драка.

– Ахах! – мгновенно увлекается кузнец зрелищем, не забывая приглядывать, чтобы мальчишки друг друга не поубивали. – Вмаж! Да дай ты ему! Э! О! Вот так! Еще разок! Ну! Хорошо! Еще! Еще!

Только вот, несмотря на чары, в этой драке так же легко победить уже не выходит. Кулаки попадают длиннорукому прямо в голову несколько раз подряд, но не сваливают того на землю. А впрочем, удары сына кузнеца тоже не могут так же просто уронить Атмуна, как еще только вчера.

И все же, пыл в сердце мальчика ни на миг не угасает. Он бьется изо всех сил, израсходовав их довольно скоро, и в какой-то миг уже хочет сдаться, как вдруг замечает, что сын кузнеца пошатнулся и тоже не знает, как побороть усталость.

Так внезапно появляются новые силы, что мальчик не удерживается и бросается вперед. Уже без разбору он молотит кулаками, куда попадет, наносит один удар за другим, чувствует, как руки от слабости не просто опускаются, а уже немеют, а все равно не дает им расслабляться и вдруг длиннорукий падает.

Впрочем, радость длится недолго. Сын кузнеца, получив такую обиду, торопится встать, а сил уже не осталось. Больше при всем желании ни удара нанести не получится, и Атмун просто стоит, раздувает ноздри, но уже даже кулаки не может сжать. И когда длиннорукий уже готовится нанести ответный удар, внезапно раздается голос кузнеца.

– Все! Хорош! – встает мужчина. Он немедленно подходит и не дает продолжиться драке. – Ну, малец, доволен? А теперь кыш домой, у меня работа стоит. А ты, пойдем, хе-хе, охламон. Ух, балбес!

Лишь на полпути к дому мальчик до конца сознает, что произошло, а когда возвращается к отцу, то одним своим радостным видом объясняет достаточно.

– Все? – спокойным, холодным тоном говорит отец, не давая вымолвить ни слова. – И больше чтобы в драку не лез, понял?

Атмун мгновенно успокаивается. Радость оседает приятным чувством в сердце, а мальчик перенимает спокойствие отца, кивает, но ничего не говорит, ощутив, что голос в любой миг может задрожать.

– Хорошо, – говорит отец, а затем хмурится. – Чего встал? Дуй работать.

Все меняется. Длиннорукий с мальчишками перестают донимать и теперь уже не подходят, хотя, конечно, водиться с Атмуном они не начинают. Впрочем, он и рад. Теперь появляется время заниматься своими чарами, а главное, теперь он убеждается в их эффективности и потому заговаривает каждый предмет, едва успевает придумать, как и что заговорить.

А всего через пару дней все опять переворачивается с ног на голову, когда в центре села собирается толпа, в которой Атмун, проходя мимо, замечает и отца с матерью. Он подходит ближе, забыв, куда и зачем шел и уже со всей внимательностью следит за происходящим.

– Идут! Идут! Говорю вам! – кричит мужчина, вокруг которого все собрались.

Он озирается по сторонам взглядом сумасшедшего, испуганный до сухости в горле, словно после недели пути только вернулся домой. Этим он лишь раздражает окружающих, смотрящих на него с недоумением и беспокойством.

– Да кто идет-то, дурень?! Говори по-человечески! – не выдерживает одна из женщин.

И мужчина тут же подступает к ней, ненароком даже испугав.

– Идут, – повторяет он с чувством. – Огненные воины бессмертного князя идут сюда, чтобы обратить людей в мертвецов, а дома в пепел.

Отец Атмуна выступает из толпы и берет мужика за грудки. Подтянув его к себе, мужчина заговаривает:

– Врешь, собака! Врешь ведь?!

– Да чего мне врать-то, братец! – хватает тот за плечи, и немедленно вокруг повисает тяжелая, жуткая тишина, почуяв которую, притихают даже местные собаки. Мужик же освобождается и снова обращается ко всем. – Драпать надобно, братцы! Нет от них спасения. Ничего после себя не оставят! Пленных не возьмут, детей и стариков не пожалеют. Никого в живых не будет, ежели сейчас же не уйти. Бежать надобно, братцы, бежать!

Молчание повисает надолго. Замолкает мужчина, хранят тишину и все остальные. Атмун не может пошевелиться, не зная, что ему делать, а затем вдруг раздается жуткий, грозный, очень громкий вой боевой трубы где-то вдали, но в то же время довольно близко.

Все оборачиваются и так и застывают. Бежать поздно. Чужеземные воины подошли так близко, что теперь и сами желают дать знать о своем прибытии. И, кажется, так бы все и простояли, но глава деревни, рослый, крепкий мужик с едва проступившей на лице сединой, заходит в круг и разрывает пелену молчания.

– В мечи, братцы! – кричит он громко. – Бабоньки! Детей, стариков в охапку! К князю на поклон! Чтоб ни дня отдыха в пути! А ну живо похватали свое и бегом! Кому сказал?! Бегом!

Для верности, чтобы оживить толпу, чтобы напомнить, как важна быстрота, он срывает одной рукой свою рубаху и бросает на землю. Все равно в бою она не спасет, а так хоть прохладе еще разок тело порадуется, ветер нагуляется по коже, щекоча спину, да и сельские зашевелятся.

– Вперед! – рявкает он сердито, и толпа рассеивается.

Деды, те несколько крестьян, что дожили до седин, толкая старух, женщин и детей, помогают всех растормошить. Мгновенно поднимается шум и гам, царит неразбериха, и никто не знает, куда себя деть. А едва разобравшись, все бегут по домам, чтобы нахватать еды и какие есть ценности – загрести все, что только вместится в мешки, а затем уже собраться покинуть родную деревню.

Вскоре люди уже снова оказываются на улице, где собираются, чтобы уйти. Басистым голосом труба зовет в бой, и от этого звука все громыхает, но зато удается очнуться.

Атмун видит, что отец вместе с парой крестьян отправился следом за кузнецом, пока остальные мужики собрались вокруг главы. Сразу же мальчик догадывается, что отец с кузнецом и еще двумя пошли в кузню за оружием, и тогда же он вспоминает, что дома лежит меч.

Не трудно догадаться, что именно с этим оружием отец пойдет в бой, а потому мальчик срывается с места и бежит домой, где уже, оставив после себя беспорядок, все ценное мать с братьями и сестрами забрали с собой. Слушать о том, как глава объясняет план битвы, Атмун не собирается. Есть гораздо более важное дело, которое непременно нужно совершить прежде, чем начнется бой.

Только бы успеть, а ни о чем другом и подумать нельзя. Сунув в шнурки от лаптей кухонный нож, попавшийся на глаза, а затем быстро отыскав меч, который мать оставила по просьбе супруга, успевшего сказать ей пару слов, мальчик немедленно садится его заговаривать, упав перед оружием, брошенным на кровать, на колени.

И слова, как назло, поначалу не идут. Это не кулаки заговаривать. А затем, вспомнив, насколько важно успеть все закончить на этот раз, со всей чувственностью, с отчаянным желанием спасти отцовское сердце от вражеского меча, со всей искренностью Атмун начинает говорить.

– Пусть ты рубишь врагов прежде, чем они тебя коснутся, – шепчет он, сжимая лезвие чуть ли не до пореза на ладони. – Пусть глаз вражеский тебя не видит. Пусть ты будешь крепче самой крепкой скалы, самого твердого камня, самого толстого меча. Пусть не сломаешься в бою, не подведешь того, чья рука тебя несет. Пусть ты рубишь врагов нещадно, лишь бы тот, кто тебя держит не...

– Ты что делаешь? – рывком оттягивает в сторону.

Отец, схватив за плечо, церемониться не собирается. Он и раньше никогда почти этого не делал, но сейчас не позволяет себе и мгновения растратить впустую, хватает меч, тащит сына из дому и объясняться решает на ходу.

– Вмазать бы тебе, как следует, – едва начинает он ругаться, как тут же успокаивается.

Больше мужчина ничего не говорит. Он быстро приводит мальчика к супруге и отдает ей, больно дернув за кисть. В одной руке он держит меч, а вторую, освободившуюся от сына, кладет на плечо женщины и крепко сжимает.

– Детей сбереги, – наказывает он. – Что хочешь делай, а сбереги.

Супруга, держа на руках пятилетнюю сестренку Атмуна, подступает и обнимает мужчину, но он сразу же отодвигает ее ладонью, слегка надавив на плечо.

– Ну-ну, будет, – успокаивает он тяжелым голосом, хмурится, но выглядит спокойным и больше сердитым, чем встревоженным.

– Уберегу, родненький, милый мой, – не отступает женщина, поддавшись внезапно пробудившейся нежности, которая за долгие годы крестьянского труда в ней, казалось, уже иссохла. – Сама помру, а уберегу.

– Ты помирать-то не спеши, – перебивает супруг уже полностью спокойным, обычным своим, грубоватым и тяжелым, но родным и знакомым голосом. – Куда эти без тебя? Их ж будто только от груди оторвали.

Он делает паузу, но женщина не перебивает. Она ждет, смотрит, а отец Атмуна становится на колено, одновременно с тем легко вонзая меч в сырую, притоптанную землю едва ли ни по середину длинного лезвия. Затем он передает ладонь мальчика в материнскую руку, хлопает Атмуна легонько по затылку и лишь тогда снова поднимается на ноги.

– Этого из рук ни на миг не выпускай, – наказывает он, кивнув на сына. – Держи, как меч на бранном поле, словно умрешь, если выпустишь. Еще не хватало, чтобы он тут под ногами путался.

Атмун чувствует, как мгновенно ладонь матери сжимается на его кисти.

– Не пущу! Вот чтоб мне...

– Ну, все, – отступает мужчина. – Хватит. Пора. Бегите скорее вместе с остальными. Нечего медлить. Небось, свидимся еще когда-то, да только вы ко мне не спешите, у вас еще тут дела.

Мать едва не взвывает. В ней рождается странный, противный, невыносимый звук, который почти вырастает в плач, но мужчина останавливает. Лишь тогда Атмун понимает, о чем его слова, и что этот миг – миг прощания.

– Отец! Дозволь мне!.. – бросается он вперед, хотя вырваться из рук матери не может.

Впрочем, мужчина все равно не дает закончить.

– Не дозволю, – грубо отвечает он, но потом смягчается, вздыхает и наклоняется к мальчику. – Тебе еще будет время и свою грудь подставить. А иначе кто за младших постоит, м? Ты не спеши с этим, когда пора придет, так ты сам поймешь.

– Как же... – чуть не срывается мальчик, но удерживается.

– А вот так и поймешь, – с прежней хмуростью говорит мужчина. – Потому как в тот миг кроме твоей груди ничьей боле не найдется. А теперь кыш отсюда. Живо!

В спешке, в панике, среди причитающих жен и дочерей, среди молчаливых и угрюмых стариков, приходится бежать. Атмун оглядывается, желая увидеть, что все в порядке, но очень скоро деревня скрывается за уплотнившейся стеной леса, и лишь слышен жуткий голос боевых труб.

Мальчик ничего не говорит. Вокруг и без того достаточно шума, но он, намеренно или нет, успокаивает этим мать. Женщина, волнуясь обо всех своих детях одинаково сильно, несколько раз его чуть не выпускает, но лишь единожды ослабляет руку настолько, чтобы можно было вырваться. И тут же Атмун, развернувшись, стремглав бросается назад.

– Стой... ах!.. Стой!

Женщина делает шаг, но все остальные, лишь мельком обернувшись, все так же идут, на руках плачет маленькая дочь, еще одна держится за подол и ведет за собой маленького братишку, и некогда, нет никакой возможности бросить их и отправиться следом за Атмуном. А все же мать порывается спасти ребенка от глупости, уже собирается наказать детям идти следом за остальными, но тут ее подхватывают под руки две крестьянки и тащат, не давая вырваться. Они убеждают, что нельзя бросать детишек, что догнать мальчишку все равно не выйдет, берут на себя тяжесть этой ответственности, забирая у женщины этот груз. Наконец, у нее вырывается со стоном:

– Ой! Не уберегла! – а затем, плача и стоная, приходится идти дальше.

Атмуна же не беспокоят те же страхи и волнения, которые разрывают грудь его матери, быстро пропавшей из виду. Если обернуться, то ее уже и не увидеть. Всего ничего времени проходит, а уже не слышно шума движущейся крестьянской толпы. Да и в голове мальчишки лишь одно: заговоренный отцовский меч не должен подвести, а значит и бояться нечего.

Эта уверенность настолько сильна, что в сердце нет ни капли страха. Только бы убедиться, что деревенские отбились от врагов, а тогда уже догнать мать и сказать, что идти-то никуда не было нужды, что уже можно вернуться. И скоро Атмун оказывается рядом с местом кровавого боя.

Из лесу он наблюдает первый удар двух людских волн. Столкнувшись с металлическим звоном, они разбиваются друг о друга кровавыми брызгами, роняя наземь тела убитых этим столкновением. А затем всего на миг стихает, и уже после битва разыгрывается со всей силой.

Метал скрежещет о металл. Хрипы, стоны, крики и ругательства – все смешивается в песнь битвы, ужасающую, мощную, грубую песнь. Зрачки дрожат оттого, как отчаянно ищет взгляд знакомое лицо. За несколько мгновений исчезают целые жизни, умирает целая половина детства, неразрывно связанного с людьми, сейчас насмерть схлестнувшимися с захватчиком. А затем взор обращается к противнику.

Атмун замирает. Впервые он видит так ясно самые жуткие кошмары, какие не могли привидеться ему даже в страшном сне. Воины, облаченные в темные доспехи, покрытые кожей, латами или кольчугой, все в пугающих шлемах, за которыми не видно лиц. Только глаза. Яркие, желто-алые огни, полыхающие мистическим огнем душ, слитых в единое целое.

Глаза всех воинов горят, как пламень. Даже видно, как он дрожит, когда они резко бросают корпус вперед, чтобы нанести удар, а когда несколько из них падают замертво, сраженные крестьянской рукой, пламя очей их, полное жара ненависти, тут же гаснет, но даже и тогда уже взгляд не видит больше в их телах людских черт.

Потом взор отыскивает отца, но радость не успевает даже на миг появиться. Впервые рождается такая тяжесть, это странное чувство, которое тянет сердце к земле, не оставляя сил его удержать. Больше никого не осталось. Один только отец Атмуна еще стоит на ногах, и чужеземные воины обступают его, как загнанную жертву, не спеша прикончить и теперь осторожничая, когда победа уже на их стороне.

Мужчина тоже не желает опустить меч и сдаться. Он глядит яростно, не собираясь останавливать битву, и мальчишка, издали видя все так, будто наблюдает вблизи, замирает. Еще ничего не кончено, ведь меч заговоренный. Чары, которые придали сил его собственным кулакам, ни за что не подведут отца. Меч будет незаметен для врага, а значит будет разить наповал всякого, кто приблизится, и именно поэтому мужчина все еще жив.

Как раз в это мгновение несколько чужеземцев проходят мимо столба и все, как один, спотыкаются на ровном месте.

– Стой, душа богатырская, – шепчет мальчишка, вспоминая, как заговорил обычную деревяшку. – И пусть ни один не пройдет мимо, не споткнувшись... вот как дело-то делается!

Он едва не привлекает к себе внимание, но во время битвы мальчишку все равно некому услышать, так что он замолкает и продолжает следить за отцом.

Мужчину уже обступили, и первый из воинов решается обрушить на него удар своего меча. Несмотря на то, что бьет он со спины, отец Атмуна успевает вовремя заметить, изворачивается и ударяет в ответ, и воин, не заметивший рассекшего воздух лезвия, прямо так и валится лицом вниз.

Мгновенно нападает второй и третий. Оба падают, а мальчишка едва может за всем уследить, старательно улавливая каждую деталь сражения. Падает еще один, второй, поранившись, мягко уплывает в сторону, а затем еще трое бросаются вперед одновременно, один получает локтем в лицо, но двое других пронзают мужчину насквозь.

Атмун, рывком втянув воздух, замирает, покачивается и валится на колени, не удержавшись. Рука судорожно ищет, за что ухватиться, но затем бессильно падает вниз к ноге, и лишь в последнее мгновение мальчик успевает выставить ладони и упереться в землю.

И тут же из-за толпы про́клятых воинов появляется громадный человек на таком же огромном коне. На нем легкая, кожаная одежда, волосы собраны в черный, длинный хвост, шлема нет, а глаза полыхают огнем ярче, чем у любого другого из рожденных в бездне.

Что говорит это чудище, Атмун не понимает, но жесты и голос незнакомого существа, похожего на человека всеми чертами, кроме глаз, вынуждают мальчика пробудиться и сбросить с себя цепи сковавшего ужаса.

Мужчина на коне вздергивает руку, что-то говорит ужасным, жутким, раздвоенным голосом, указывает в сторону, а затем мимо него, будто появившись из ниоткуда, проносится шумная, быстрая конница. Воины с горящими пламенем глазами уносятся вперед, а остальные начинают собирать с земли оружие и куда-то тащить убитых. А больше уже ничего рассмотреть не удается, потому как от ужаса ноги сами торопятся бежать, не слушая, что им велит ум.

– Ноги, несите быстро, как ветер, – на ходу, сквозь тяжелое дыхание бормочет мальчик. – Держите крепко, чтоб не споткнуться...

И едва он это говорит, как сразу и цепляется носком за ветку и падает на живот, больно ударившись руками.

Всего миг прошел, а уже вокруг изменился пейзаж. И другие стоят деревья, и иначе пробивается сквозь пышные кроны свет, с трудом добираясь до лесной чащи, рядом с которой идет тропа. Сквозь ослабшую волю на глаза выбираются слезы, Атмун всхлипывает, теряя веру, но поднимается и спешит, зная, что должен во что бы то ни стало предупредить остальных, ведь, как говорил отец, кроме мальчика сделать это больше некому.

Он уже не заговаривает ноги, не пытается наложить свои чары, боясь, что они бесполезны, несется сквозь лес, спеша догнать селян прежде, чем это сделает про́клятая конница.

Когда он выбегает на тропу, то успевает ощутить это чувство буйной радости, но лишь на миг: ведь для нее сейчас нет ни единого повода. И лишь потом Атмун замечает мать, а вернее то, что женщина замерла в странной позе.

На тропе, здесь уже ставшей шире, очень тихо. Мальчишка едва не выскакивает из кустов, но отчего-то замирает, а лишь потом и сам понимает, что именно заставило его остановиться. Мать, став на колени, обнимает детей. Всех троих она прижала так крепко, что они едва не сливаются в одну фигуру. А затем уже Атмун замечает кровь, видит, что кругом лежат трупы селян, застыв, смотрит на мать, вокруг которой разлилась огромная лужа крови.

Мальчишка затыкает ладонью рот, одновременно понимая, что случилось, и в то же время слыша голоса чужеземцев. Несколько из них на конях объезжают поляну, чтобы удостовериться, что все селяне мертвы, а еще несколько других воинов с горящими очами уже отправляются назад к своему огненному командиру.

Мальчик так и сидит, а потом разворачивается и ползет. Он сам не знает, для чего убегать. Кажется, смысла в этом все равно никакого нет. Весь мир опустел за эти жалкие мгновения всего одного только вечера, и теперь этот мир кажется бессмысленным и умершим.

Умерли не только родные и знакомые. Исчезла целая вселенная и все ее смыслы. Ничего не осталось, а ноги все равно двигаются, ползут куда-то, и руки им помогают. Уши не слышат, а глаза почти не видят, но тело движется и спасается бегством, лишь бы не умереть в руках воинов с огненными глазами.

Когда Атмун приходит в себя, то кругом уже темно. Он даже не сразу понимает, что все еще ползет, но теперь чувства начинают просыпаться. Жуткий вой, раздавшийся неподалеку, резким порывом ветра, с громовым боем пробуждает ум, но в следующий же миг становится тяжело и спокойно.

Теперь уже будто и страшиться нечего. Смысла все равно никакого нет. А все же мальчик поднимается на ноги и идет дальше.

Раздумывая обо всем, что случилось, он не может решить, должен ли продолжать дышать, или же обязан лечь и навсегда исчезнуть, скрыв в лесных кустарниках позор и трусость беглеца.

Наконец, продолжая идти только потому, что больше ничего не остается, он начинает сердиться за то, что не остался и не принял бой. Честь смерти в бою лучше жизни беглеца. Легче погибнуть, защищая дом и родных, чем в бегстве сгибать спину под ударами совести, плетью рассекающей ум и терзающей душу.

Уже и губы не бормочут загово́ров, не пытаются рождать чары. Да и уже в них невозможно поверить. Все это детские сказки, по глупости въедавшиеся в мысли и обещавшие невиданную силу.

К утру эти мысли оседают в уме настолько тяжелым грузом, что мальчик забывает бояться смерти. Будто чувствуя это, за ночь к нему ни разу не выходят голодные дикие звери, не бросаются на него волки, не кусает змея, проползшая мимо рядом с ногой, и все без каких-нибудь чар. Правда, затем уже собравшийся умирать Атмун чуть не выходит на чужеземцев, но замечает их голоса раньше, останавливается и притихает, спрятавшись в кустарниках.

Раз погибать, то не в их про́клятых руках, не от их про́клятых мечей. Раз погибать, то забрать с собою хоть одного... а впрочем, эта идея сразу же и пропадает, так как нападать на целую дюжину про́клятых воинов совершенно бесполезно, и ни одного из них так не удастся даже и поранить.

Лишь сейчас Атмун вспоминает про небольшой кухонный нож, которым мать всегда разделывала мясо и рыбу. Этот нож мальчик стащил, заговаривая отцовский меч, сунул под штанину в завязанные на ноге шнурки от лаптя, и совершенно забыл. Сейчас бы вонзить этот нож одному из тех, кто бредет впереди по тропе, но мальчик корчится и сдерживается, понимая, что его поймают и убьют раньше, чем лезвие пронзит сердце хоть одного воина с огненными глазами.

Зато теперь хотя бы появляется смысл прожить еще немного. Еще всего только чуть-чуть. Нужно лишь выбраться отсюда, обзавестись оружием, а затем приготовить себя к битвам. Нет никаких сомнений, что светлые князья, как только узнают о случившемся, непременно выйдут с целым войском против чужеземцев, и останется лишь присоединиться к этой грозной силе. А тогда уж можно будет рубить про́клятых воинов бездны без разбора целыми дюжинами.

Это странным образом придает сил. Даже голод, совершенно не волновавший до сих пор, внезапно пробуждается. Немного переждав, когда воины пройдут дальше, Атмун поднимается и отправляется в ту сторону, где должны быть княжеские города. Стоит добраться хоть до самой маленькой деревеньки, а оттуда уже можно будет по дорогам дойти до самих князей. Останется лишь принести им весть и после упросить взять в войско.

Ориентируясь в лесу так, как научил отец, мальчик заглядывает под кусты, ищет приметы, глядит в небо, следит за тем, как идет по нему солнце. На ходу он отыскивает ягоды, чтобы хоть немного утолить голод, а ночью почти не спит.

Целых трое суток бродит он лесами, постоянно натыкаясь на нескольких воинов, каждый раз удерживается, чтобы не напасть, но зато распознает теперь их патрули. Иногда они ходят всего по двое, в плащах, скрывающих кожаные латы, прячутся, стараются идти тихо и незаметно. Пару раз Атмун им даже едва не попадается, но затем становится еще осторожнее. А после, уже израсходовав почти все силы, мальчик наконец выбирается к деревне, которую замечает издали, еще не успев вылезти из разросшегося лесного кустарника.

Пройти осталось всего ничего. Даже слышно чьи-то голоса, видимо, мужики перекрикиваются во время работы. И радостно вдруг становится, пусть всего на миг, а все же это придает сил и легкости. И вдруг, еще только собирается нога подняться и шагнуть вперед, совсем рядышком слышится и другой голос.

Понять, что говорят, никак нельзя, но голоса чужеземцев, тяжелые и хриплые, мальчик сразу узнает. Аккуратно подвинув ветви кустарника, он видит в нескольких шагах две фигуры в накидках, в мрачной тени которой горят огненные взоры про́клятых воинов.

И все же, суть их разговора Атмун угадывает. Они перекидываются всего несколькими словами, затем один указывает на деревню, а потом тычет в другую сторону. После он кивает, и оба встают и молча отправляются назад.

Внезапно сердце начинает колотиться, как бешеное. Все становится ясно в одно мгновение. Эти двое, разведав обстановку, сейчас уже направляются обратно к князю из огненной бездны, которого мальчик видел прежде. Вскоре, следом за ними, сюда к деревне придет целое войско про́клятых воинов. И здесь они будут уже очень скоро, а значит нужно что-то предпринять.

Сперва приходит мысль предупредить деревенских, но мальчик быстро догадывается, что не поверят. Наверняка спор затянется, а огненное войско совсем недалеко. Убежать никому не удастся. Атмун точно это знает, не к месту вспомнив о матери, двух сестренках и маленьком брате, обо всех деревенских, которые были его целой жизнью.

Целая жизнь вот так вот исчезает в одно мгновение, но сейчас для кого-то эта целая жизнь еще нетронута. Думается, будто и в этой деревне может быть такой же мальчишка, который заговаривает сейчас кухонную утварь, желая для себя усластить готовку матери.

Есть лишь одна возможность спасти эту нетронутую грозными звуками боевых труб жизнь, но на нее не хватит сил. А впрочем, остальное все бесполезно. И теперь отчетливо видится этот миг, когда свою грудь больше подставить некому, и мальчик даже не замечает, как уже достал нож и крепко сжал в ладони.

Развернувшись, он застывает и не решается сразу броситься в погоню за разведчиками с огненными глазами. Он медлит, глядит на ладони, хмурится и понимает вдруг, что лишь одно может его спасти.

Теперь думается, что не так все бесполезно. Пусть чары и не срабатывали прежде, пусть все это казалось, пускай даже победить длиннорукого удалось не благодаря им, но сейчас ничто другое не поможет, кроме верных чар. Иначе мальчишку попросту убьют, и вся надежда, вся сила веры и духа, какая только может отыскаться в податливом, еще детском уме, обращается с мольбой к помощи этой древней магии, сохранившейся только в легендах.

– Бейте, руки, – шепчет он так чувственно, как никогда прежде, – загоните нож в самое сердце тому, на кого его подниму. Не промахнитесь, руки. Не ослабните. Не дайте мечу вражескому, ножу или кинжалу меня ударить. Извивайся, тело, как змея. Не дай схватить себя. Чужие жизни спасите, руки. Держите, ноги. Крепись, нож, мсти яростно за хозяйку, прилипни к ладони, бей в самое сердце.

А затем Атмун выбирается из кустов, идет, ускоряет шаг, и воины его не замечают. Наконец, увидев, что один из них готовится повернуть голову, мальчик разгоняется и последние несколько шагов проделывает едва ли ни прыжками. С размаху он вгоняет нож в спину второго, не успевшего ничего услышать, и с первого же удара, даже не метясь, попадает ровно в сердце.

Затем уже ни страха, ни чувств, ни мыслей нет. Все тело стало единым орудием, которое в пылу битвы не мыслит, а лишь мчится за чужой кровью, желает растерзать врага и не знает ни боли, ни сомнений. И вид мальчишки, яростный и грозный, презрительный и ненавидящий мог бы испугать, но только не воина, тем более бездушного приспешника князя из огненной бездны.

Мгновенно вражеский кинжал выбирается из ножен и уже бросается вперед, когда Атмун и сам несется, отдавшись ярости, на неприятеля. И вдруг тело изворачивается, спина выгибается так, что становится больно, а ноги с трудом, но удерживают, и мальчик проходит вскользь, задев руку воина животом, но не получив ран. Сам он оставляет на ноге противника небольшой порез, а после, обернувшись, спешит опять напасть.

И снова вражеский удар проходит мимо, когда тело, извиваясь со змеиной ловкостью, прячет сердце и голову от кинжала чужеземца. Тогда уже не может и зародиться хоть самого маленького сомнения, а опасения пропадают бесследно и безвозвратно.

– Бейте, руки! Бейте! – вскрикивает Атмун и бросается вперед с дерзостью бесстрашной собаки.

И тогда впервые удар воина выходит таким, от которого не увернуться. Нож летит к груди, а кинжал в ответ собирается пронзить шею, как вдруг свободная рука встает на его пути, выиграв немного времени.

После этого обычный кухонный нож, проткнув кожаный доспех, проскальзывает ровно между ребер и острием пронзает сердце воина с огненными глазами. Пламя в них быстро гаснет, и чужеземец сваливается на землю, одновременно с тем заставив отломиться лезвие старого ножа.

Атмун стоит, как вкопанный, дышит тяжело, не двигается, а потом, осознав, что произошло, неожиданно для себя теряет все силы и валится с ног. И лишь спустя несколько мгновений, вспомнив, что должен предупредить деревенских, выпустив ручку от сломанного ножа, он поднимается и бежит прочь, все еще не веря в свою победу.

В деревне же идет обычный день.

– Эй! Эгегей! – раздается крик.

Мужики, остановив работу, приглядываются, а когда окровавленный мальчишка подбегает ближе, то глядят на него и с опаской, и с жалостью, и с интересом.

– Эй... эй... – говорит он, запыхавшись, но не давая себе отдышаться. – Воины... огонь... глаза...

– Тише, ты на, отпей, – подает один из мужиков кувшин с молоком.

Мальчишка отпивает, нечаянно разбивает кувшин, и мужики хмурятся, но Атмун не дает им времени.

– Войско... чужеземное! – выговаривает мальчишка нужные слова.

Тут же про кувшин все и забывают и начинают скапливаться вокруг мальчика, подступая ближе. Атмун, завладев их вниманием, не ждет вопросов и объясняет сразу.

– Войско князя с глазами огненными... сюда идут, – говорит он, стараясь укоротить речь настолько, насколько можно. – Бежать надо. Всех убьют!

Один из мужиков нахмуривается.

– Ишь, убьют. Это мы еще посмотрим, – сдвигает он брови, но тут мальчишка кидается к мужику, хватает за грудки, пугая сумасшедшим видом настолько, что мужчина валится на спину от неожиданности.

Впрочем, сбросить Атмуна у него не получается, и мальчик оказывается сверху, трясет за рубаху и не дает себя стащить.

– Всех убили! На глазах у меня убили! – шипит он сердито, еще не остыв от драки и черпая силы из жара уже окончившейся, его собственной битвы. – Двое уж шли за войском! Чтобы сюда привести! Я убил! Убил! Чтобы спасти убил!

Тогда вдруг силы и заканчиваются. Причем, в одно мгновение. Атмуна легко стаскивают с мужика, хотя только что втроем не могли этого сделать, а впрочем, к нему относятся мягко, спокойно усаживают и нависают, но без злого умысла.

– Кого убил?

– Чужеземцев... – отвечает мальчишка, снова потеряв ровное дыхание. – Двоих. Вон, там они лежат...

Увидев двух мертвецов и задав еще несколько вопросов, мужики поднимают в деревне шум, заставив всех собраться, взять скот, телеги, стариков, детей, старух и кое-какие вещи, и меньше чем через полдня село готовится опустеть.

Напоследок, благодарные мальчику за спасение, мужики предлагают ему залезть в телегу, видя, насколько Атмун вымотался и устал, но мальчик, передохнув и собрав немного сил, совершенно внезапно отказывается.

– Вы идите без меня, – отвечает он. – Идите к князьям светлым, да передайте, чтобы готовились чужеземцам бой дать, потому как идут они... идут... да имя мое, ежели передадите... чтобы я потом в войско мог попроситься... Атмуном меня звать. А мне бы только поесть чего, да попить, да мне вернуться еще надобно... видеть я должен... знать должен...

Отговаривать мальчика не решаются. С печальной хмуростью ему оставляют щедрые припасы и мешок, после чего уходят, а сам Атмун, поев, возвращается в лес, чтобы пройти мимо войска в обратную сторону раньше, чем воины князя из огненной бездны отыщут два тела, брошенных на тропе.

Кроме оставленных припасов, мальчик находит среди брошенных селянами вещей кое-какую одежду. И так он и отправляется назад, чтобы узнать ответ, ожидающий его там же, где пролил свою кровь отец. И в этот раз уже путешествовать легче, когда желудок сыт и ум холоден, и спустя несколько дней мальчик выходит к пепелищу, где прежде стояла его родная деревня.

Здесь он недолго ищет то, что не дает уму покоя, невольно повторяя вслух:

– Пусть ты рубишь врагов прежде, чем они тебя коснутся. Пусть глаз вражеский тебя не видит... пусть не видит...

Так он и повторяет это заклинание, отчаянно веря в силу этих чар, пока не отыскивает брошенный рядом с пепелищем меч, лишь слегка прикрытый грязью и травой и втоптанный в землю. Атмун оглядывается и видит, что больше чужеземцы не оставили ни одного меча, ни единого оружия, все, что только могли унести, унесли, а все прочее уничтожили, даже тел не оставив.

Тогда-то мальчик поднимает оружие над головой, крепко сжимая рукоять и в мыслях обещая скоро поквитаться с теми, кто лишил его дома. И в то же время он понимает, что обрел не один только меч, а и другое, еще более сильное оружие, которое непременно поможет ему совершить месть.

– Будь крепок, дух! – вскрикивает он, не боясь, что кто-нибудь услышит. – И пусть никогда боле не усомниться мне в том, что слово мое верное!


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 3. Оценка: 3,00 из 5)
Загрузка...



Оцените прочитанное:  12345 (Ещё не оценивался)
Загрузка...