...И пустилась она от радости бегом. Бежала легко и упруго, а впереди нее мелькал в цветущих папоротниках дымчатый кот с порваным ухом. Тропинка теперь нашлась, и как только можно было заблудиться раньше – вот же он путь.

***

А красоты тот край был необыкновенной! Хоть весь мир обойди, хоть у самого Див-рыбы спроси, есть христианской веры не знаешь, а таких чудес не найти. Каждое озеро у них было что твое море, сосны – как корабельные мачты. Солнце пол-лета с небосвода не сходило. Белые зори одна другой краше. Рыб полные неводы, кислых ягод – поляны. Дети среди курганов, где древние похоронены, играют, не тревожатся – такой мир между живыми и мертвыми установлен. А что живые про то помнят плохо и видят слабо, так и не их вина.

Вот десятого дня родилась в селе девчонка, седьмая дочь, до того мала и слаба, что боялись не выживет, отойдет некрещеной. Крестили ее раньше срока греческой царицей – тут одна у нее заступница. Мир и покой обещан. Сирин и Гамаюн к люльке прилетали, черные тени отогнали. Подсказали матери другие имена да так, что ты и сама не поняла, откуда те у нее в памяти взялись. Вот и другие хранители. Выжила девчонка, спала себе тихо, материны песни слушала. «Разрой берега, рассадница, журавлиный лет», – приговаривала мать над люлькой.

Росла девчонка тихой и послушной, семье не досаждала. Сама молоко не допьет, домовому поставит, такая умница, хоть и не учил никто. Лягушку кто из детей раздавить из шалости захочет, так она завизжит. Лешайчата по глупости из лесу в село зайдут, она их тихонько на двор пустит, поиграет с ними и проводит молча. Поначалу хотела, чтобы и ее братья с сестрами лешайчат увидели, поиграли вместе, но те только мотали головой, смеялись над ней. Вот она больше им и не говорила. Она вообще была молчаливой.

Молчала она и о том, что виделись ей и полупрозрачные птицы-певуньи с женскими лицами и призрачные волки с медведями. А совсем давно, когда в барский дом приехали новые хозяева, она видела змей-гигантид и львов как с церковных фресок, и зверей с непомерно длинной шеей. Но скоро все невиданные звери истончились и исчезли. О них она тоже молчала. Никто, совсем никто не видел, кроме нее. И это ее мучило.

Один раз уже отроковицей не выдержала, когда увидела, как после службы над сельской церковью кружатся прозрачные вороны, а у каждого на спине по страшному бесу. «Вороны, вороны», – закричала она. Священник недобро обернулся. Мать ее побелела. Один поповский работник – собой красавец, глаза веселые – скороговоркой переюил: «Ага, девка, вороны, да ласточка дворяночка, белочка княгинечка, скоморох горностаюшка». Говорил он громко и весело, посмеялся вроде над глупой, но глянул на нее быстро, мол, «молчи, молчи, девка». Она и молчала.

Промолчала она в благодарность работнику, что отвел недобрые взгляды от нее, и когда священник их пропал, а помощник на поповне женился и дом попа себе взял. Хор церковный как и прежде бога славил, а никто в селе и не заметил новостей. Будто слепые все, – думала она. Молчала она и когда, в лесу блуждая, не раз видела того помощника у лесного озера. Тот говорил с тенями из воды, кричал на них и спорил. Но то была не ее забота.

Ее забота – набрать ягод и успеть, пока дома не хватились, добежать смотреть на островок, что на озере побольше. Сядешь на берегу, вдохнешь посильнее, прищуришь один глаз – виден на острове город с теремами и садами, много больше того острова, а моргнешь – на островке дубок один, и другой берег озера виден. Это ей давно лешайчата показали, вон какое чудо. Все вокруг как чудо у нее было, только рассказать некому.

***

Все девки расцветать начали. Будто медом налились в свои семнадцать, а кто и раньше. Она одна ни красавица, ни рукодельница. Мелкой была и тощей, глаза у нее были водянистые, волосы тонкие и светлые. Ни в хороводе глазом повести не может, ни приданым похвастаться. Другие себе рубахи вышьют, по полотенцам – солнца да петухи, на подзорах – ришелье. А у нее пальцы тонкие, от льняной нитки кровятся. Дело не спорится, а еще бывает застынет столбом и молчит. Кому такая невеста нужна?

По зиме девки на перекресток ходят, имена прохожих спрашивают – вдруг жениха подскажут; по весне, в ночь на Троицу – ветки рябины жгут – чтоб суженого в пламени увидеть. А она с ними не ходит, видит, что нет там чуда никакого, если только лешайчата ее друзья побалуются – посмешнее что-нибудь выкрикнут или рожу страшную в огне скорчат. Хоть она и знала, что чуда в гаданиях нет, а женихи девкам все равно находились. Были даже те, что сельских парней перебирали. Смеялись, что хороши так, что только самому царю-императору в Петербурге сгодятся, и хвастались, что бы в царицах сделали – пир бы на весь мир приготовили, рубах бы вышили на всю губернию или сыновей-красавцев родили. Так и жили весело да складно. От нее же ни слова, ни улыбки не дождешься, так взглянешь: не жизнь, а сон пустой.

Вот и накануне Иванова дня что было. Все в лес гулять идут и по озерам. Ночи белые, всего пару часов темные и звездные. Венков наплели красивых. Костры до неба на полянах жгут. Кто по парам, говорят, что цветок папортника идут искать – чтоб клады под землей видеть, а на самом деле за соснами целуются. А остальные ждут не дождутся, когда первые звезды выйдут и купаться можно будет – говорили, что вся нечисть с этой ночи из воды выйдет и не вернется. Она хмыкала тихонько, хоть и не видела она еще водных жителей, но понимала, что куда они из своего дома выйдут-то и с чего бы, да и нечистью нехорошо звать – почище многих.

Плясать начали, искры летят, вода пенится, в синем небе звезды блещут, хохот в лесу стоит. Хоровод водят. Парни ей руки протягивают и отводят. Один, и другой, и третий. В глаза ей смеются. Смотрит она на них изумленными глазами, мол за что так. Тут и девки засмеялись, даже сестры ее родные, это они парней подговорили посмеяться над белесой и такой молчаливой, что почти немой.

До того обидно ей стало, что кинулась она с поляны куда глаза глядят. Бежит, слезами брызжет: вот белесая, ни удачи у нее нет, ни подруг-сестер, да и сказать, что думает, она не может. Так бежала, что заблудилась. Тропинки все незнакомые, в этот край леса она не хаживала, а на тропинках тех следы зверей, никогда ей не виданных. Солнце утреннее подниматься начало, да так на полпути и застыло.

Испугалась она: как домой попасть теперь, а потом решила, что и не хочет возвращаться. Идет, по сторонам смотрит на меднолистые деревья, будто осень настала разом, да на шустрых белок, что по веткам в горелки играют. Все шла да шла, пока не набрела на терем с резным петушком на крыше. Только двери в тот терем нет и окошко всего одно и крошечное. А под окошком бурый волк сидит. Она его не раз в селе видела, как он призраком в каждый двор забегал, будто искал чего. А тут не призрачный, самый настоящий, по рваному уху видно, что тот же, зубы скалит, искры от шерсти летят. Испугалась она, а тут в окошке показалось лицо в веснушках и голос раздался: «Не бойся, девица, бурый волк мне товарищ, один единственный. Я с сестрицами разлучена, три лета и три зимы я людей не видала ни земных, ни лесных, ни озерных. Это Ворон Воронович меня спрятал. Помоги мне, девица, а я тебя отблагодарю, как мы с сестрицами встретимся».

Пожалела она девицу, кинулась к окошку, а бревна скользят. Стали они с рыжей щепочки отщипывать, чтоб окно побольше сделать, а они не отламываются. Вздыхает рыжая: «Бурый волк мне и топор из деревни приносил – не рубится дерево заколдованное, и окошко мы ломали, не ломается».

«Вот бы маленькой тебе сделаться, чтоб как куколка ты стала, и из окошка выбралась», – говорит она и вспоминает, как друзья ее лешайчата так делали, когда в село приходили. И только она про лешайчат вспомнила, как тут они явились перед теремом: «Спасибо, что помнишь нас, не забываешь». Рассказала она им про беду, те сразу поняли, листик со своей головы один оторвал, рыжая прожевала его и уменьшаться начала. За край окна едва удержалась и вниз на волю прыгнула – прямо в волчьи лапы. А как приземлилась, так и расти обратно начала и оказалась медной царевной. Поблагодарила и лешайчат, и волка бурого, и свою спасительницу. И позвала ее с собой и волком сестриц искать.

«Ввек я вас не забуду», – попрощалась она с лешайчатами. Пошли они с царевной и волком странствовать. Идут, а не скучно им. Как песню запоют, так совсем весело станет. Тут деревья из меднолистых серебряными стали, среди деревьев курганы показались, папоротники серебряными цветами сверкают, только рассказала медная царевна, что никакие клады цветы эти увидеть не помогут, для одной красоты и радости живут-цветут.

Стали они с волком и царевной сестрицу кликать, а не отзывается она. Все курганы обошли и только в последнем дверцу нашли. Отворили ее и ахнули. Там во тьме печальной на цепях хрустальный гроб висит, в нем – серебряная царевна. Сквозь хрусталь видно, что дыщит, живая, значит. Стал бурый волк гроб качать, стала красавица сестрицу звать да все бестолку. Попыталась белесая крышку открыть, только пальцы порезала.

Загрустили все и на ночлег устроились возле кургана, ведь каждый знает, что в белую ночь на Иванов день три дня и три ночи вмещаются, а утро вечера веселей да мудренее. И снится белесой сон, как прилетели Сирин и Гамаюн, зовут ее переливчатыми голосами: «Разрой берега, рассадница, журавлиный лет, помнишь ли, что для всего свои имена нужны, самые что ни на есть настоящие». Тут же проснулась белесая – как подпрыгнуда, едва успела во сне певуньям крикнуть «Ввек я вас не забуду». Разбудила и медную царевну с волком, говорит, вспомни истинное имя сестрицы своей серебряной. А истинное имя у нее оказалось лунное, ведь серебро с луны к нам на землю падает.

И как поймали они лунный свет в ладони и как прошептали лунное имя серебряной царевны, как гроб хрустальный тотчас зазвенел, задрожал и разлетелся. На свет из тьмы идет царевна – косы белые, платье серебром вышитое. Обнимает сестрицу, с белесой здоровается, волка сторонится. Зовет серебряная царевна белесую с ними старшую сестрицу искать, благодарности обещает, только удивляется: «Если Ворон Воронович нас в темницу да в гроб заточил, так что же слуга его бурый волк с нами по свету ходит в Иванову ночь».

И сделался тут волк тих точно день ненастный, заговорил он человеческим голосом и рассказал, что был самым верным слугой Ворону Вороновичу и как и он мог обращаться хоть птицей, хоть волком, хоть котом лесным, хоть домашним, но как Ворон Воронович приставил его за царевнами следить, так он и исправился, подумал, что плохое делает. А чтобы поверили ему царевны и белесая, он их тотчас домчит, где старшая сестрица – золотая царевна – упрятана.

Сели девицы на спину бурому волку. В семь прыжком домчал он их до лесного озера, того самого, куда белесая в детстве ходить любила, где поверх текучих вод на островке город ей мерещился. Там на дне, где зимой ласточки спят, спит и золотая царевна в образе рыбы-камбалы, водорослями привязанная. Про то волк знал, но как освободить царевну не знал никто, как на дно попасть и развязать ее.

Стали они кричать водяниц звать, водяницы собрались, гурьбой на дно спустились, водоросли зубами перекусили, золотую камбалу отвязали и на край воды вынесли. Встрепенулась рыба-царевна, в чешуе как жар горя, взмахнула плавниками, а то не плавники уже, а крылья – обернулась она белым лебедем.

Как услыхал лебединый крик Ворон Воронович, так рассердился. Тут же с лесного собрания поганых змей, где был гостей дорогим, вернулся. Обернулся он коршуном, кинулся к золотой царевне. Она на него лебедем шипит, клювом щиплет. Он ей воду мутит, хлещет, он к ней острым клювом подбирается, он друзей своих – ворон, змей и бесов – зовет. Только не идут друзья к нему, пляшут и хохочут у своих костров, веселятся. А младшие царевны камни в него кидают, а бурый волк злым сорокопутом обернулся и в глаза коршуну метит, а водяницы из-под воды коршуна, как он низко подлетит, к себе под воду тянут.

Страшно всем, а тут и само озеро как закипит, как подымет вой, как поднимет старые ладьи со дна, закрутит водоворотом – словно самый конец пришел. Изранили Ворона Вороновича, на дно утянули. Оглушительный трезвон поднялся, и вот уж тишина кругом. Разрыдались царевны от счастья, изумилась белесая, волк раны зализывает, а выходит к ним старшая царевна – с золотой звездой во лбу, с золотым месяцем под косой. Обнимает она сестриц, белесой и волку кланяется.

А за спиной у нее целый город встает на острове – стены с частыми зубцами, терема узорчатые, колокола звонят будто праздник большой. К берегу от острова лодочка сама приплыла – зашли на нее царевны и белесая, а бурый волк селезнем обернулся и рядом с ними к городу поплыл. Посмотрела белесая на город золотой царевны, подивилась сестринскому счастью, а старшая царевна рассказала их историю.

Рассказала, что позавидовал черной завистью Ворон Воронович ее золотому городу и умению как и у него в зверей и птиц обращаться, и сестринской дружбе и захотел погубить царевен. Задумал он хитрость – каждой прислал по чудному зеркальцу – в медной, серебряной и золотой оправе. Зеркальца говорить умели и каждой нашептали, что она мол самая красавица и разумница, а сестры ей помешать хотят. И когда спорить они начали, тут-то Ворон Воронович их заколдовал и друг от друга спрятал. Так бы им и быть в разлуке и в мороке, если бы не белесая девица из земных людей да бурый волк, что своего хозяина не послушался.

«Ввек я вас не забуду, царевны-сестрицы, – говорит белесая, – а можно ли мне с вами тут остаться в золотом городе, или в серебряном лесу, или медном?» Покачали головой царевны, и молвила старшая «Нельзя допустить такого, пока ты жива. Но проси чего хочешь, три желания могу исполнить. Хоть кровать слоновой кости, хоть золотое наливное яблочко для девичьей красоты вечной, хоть белку-затейницу, что из лесных орехов изумруды выгрызает. Только думай хорошо! Желания твои не отменить».

Усмехнулась белесая. Вспомнила, как она еще дитем была, а в селе со стариками соседями история приключилась из тех, что она одна видела, а другие не замечали. Как у стариков соседей в один день дома новый стал, в другой – они уже в барской усадьбе жили, а в третий – исчезло все и сами они пропали. Потому подумала белесая, что желания ее должны быть хитроумными и сказала: «Первое мое желание – это чтобы с завтрашнего утра везло мне во всем и чего бы я не захотела, все ловко исправлялось. Второе мое желание – это не забыть всего, что со мной происходило, и чтобы меня не забыли ни в ваших царствах, ни дома, ни потом. А третье мое желание – это перестать быть молчуньей и заговорить, и передать, что я вижу с детства и что у вас узнала. Такие вот мои желания».

Спохватилась потом: «А бурый волк чего хочет? Его желания исполнять будете?»

«И то правда», – согласилась золотая царевна. А медная царевна, чьим он товарищем был, закивала, заспрашивала, не хочет ли он им служить.

«Не надо мне подарков ваших, главное, что вину искупил, – бурый волк сказал, – И служить я вам не хочу да и с прислужниками Ворона Вороновича мне встречаться в лесу не досуг. Одно прошу: отпустите меня к людям, другую жизнь посмотреть желаю».

Засмеялась золотая царевна: «Так тому и быть!» и хлопнула в ладоши три раза. Расцеловали царевны белесую на прощание, в подарок дали бусы речного жемчуга и гремучие серьги. Волка по мягкой шерсти гладить начали, а он давай котом оборачиваться: «Так теперь жить буду, – говорит, – в тепле и ласке у людей».

«Не скоро мы еще увидимся. Не печался же, прощай», – шепнула каждая из сестриц ей на прощание, и легко, и светло ей стало. Идут они с серым котом по лесу, по царствам царевен-сестриц, прощаются. Лешайчата им руками-ветками машут, русалки с деревьев песни поют, а из каждого лесного озерца музыка звучит – то водные жители на гуслях и свирелях играют, празднуют. И поняла она, что больше не боится никого кроме бога одного, а лес расступается для нее. Теперь легко по нему пойти, главное только не забыть и чтобы ее не забыли. И пустилась она от радости бегом. Бежала легко и упруго, а впереди нее мелькал в цветущих папоротниках дымчатый кот с порваным ухом. Тропинка теперь нашлась, и как только можно было заблудиться раньше – вот же он путь.

***

Едва вернулась она, как на следующий день велели явиться в барскую усадьбу – за девочкой княгинечкой ходить. «Вот он первый подарок сестриц-царевен, – подумала она про себя, – Ввек я вас не забуду». А когда сестры ее родные стыдить начали, мол куда неумехе в барский дом, так комар, злой и ловкий, к ним подлетел и в глаз каждую укусил, так и замолчали они – решили, что знак такой.

С того дня не знала она черной работы, но не зазналась и добра не забывала. Домовому – молоко и кашу, водным жителям в лесу – мелкую монету, каждому вокруг – доброе слово, да и с сестрами родными помирилась. А какая рассказчица стала – просто чудо, одна сказка затейливей другой – хоть книгу пиши, да и песни петь мастерица. Куда только делась прежняя немота?

И везению ее и подаркам не было счета, даже не знала она, как столько удачи может выпасть. Если хворала, так серый кот, ее друг, тут же нужные травы в зубах приносил. Как замуж выйти захотела, так быстро ее сосватали, а потом от хозяев и дом был подарен. Муж ее не обижал: и жалел ее, и страх у него такой был такой, видение, что если не дай бог он что не то сделает, так страшный волк вдруг появится и в самое горло в него вцепится. Одна беда: прожил ее муж недолго, и дети их слабые совсем были, никто на земле долго не задержался. Но то на земле: когда понимала она, что девочкам ее скорый конец, так обливаясь слезами, несла их к озеру своему любимому и у воды оставляла. Водяницы уносили их к себе, и стали ее дочери красавицами-водяницами.

Когда хозяева всех с землей и имением продавали, ее-то с собой взяли в другую губернию жить. Она испугалась, что с дочерьми-водяницами расстанется и друзей своих не увидит больше, но те рассказали ей, что в царства трех царевен, лешайчат и водяниц, отовсюду ход есть. Вот и поехала. Вон сколько в мире повидала, даже в самом Петербурге жила, только там ей не понравилось: он лежал пустой равниной, водяницы и лешие в нем задыхались, призрачные звери убегали из него. Хорошо, что потом ближе к лесу вернулись.

А до того, до Петербурга, еще горе случилось. Увидела она во сне, как закричал золотой петушок, ей про него давно еще царевны рассказывали, это значит беда пришла. Войны страшней еще не было, а холода какие стояли. Даже кот ее друг старое вспомнил: все думали, что от старости помер, а он бурым волком снова обернулся, в лес ушел и не вернулся больше. «Ввек тебя я не забуду», – шептала она тогда тихо-тихо. Так что не одни люди воевали: сколько леших она умирающих находила, сколько русалок и водяниц – все с врагом сражались. Помнила ясней всего, как русалка в лесу умирала, схватила ее своей перепончатой лапой за запястье: «Ты должна помнить, ты должна передать» и затихла. Прикрыла она русалкины прозрачные – как и у нее – глаза, прибрала древесную кору из спутаных волос и вздохнула – передать-то она давно хотела, но кому.

Барские дети ее все любимые были, особенно младшие, уже дети ее первой девочки княгинечки. Все живо болтали, были здоровы, рано читать выучились и свое складывали. С каждым она как орлица над орленком нянчилась. Видела, как Сирин с Гамаюном прилетали к колыбели, истинные имена называли и с ней разговор держали: «Смотри-смотри, рассадница, разрой берега, журавлиный лет, вот княгиня святая, вот царевич македонский, вот зверей и птиц царь! Кому расскажешь, кому передашь, кто голосом твоим станет?» А все любимые у нее были, как выбрать? И дождалась в тоске своей.

Старость пришла тихо, задержалась надолго – будто и всегда так было и не была она никогда ни девчонкой белоглазой, ни девицей молчаливой, ни молодой женой. По имени-отчеству звать ее стали, шутки добрые с ней шутят, приветы шлют, подарки – такое уважение. А мир все прежний за порогом стоит – зори белые, солнце по пол-лета не сходит с неба, водяные жители друзья ее на дне музыку поют – и жить хорошо, и помирать не страшно. Только передать надо, не забыть.

Ну а как средний ее подрос, так все ясно и ладно стало – кому рассказать, кому передать и как ее желания сбудутся. Подолгу они беседы вели, подолгу сердцем радовались. А как рассказала все, что было нужно, так и время пришло уйти. Надела она жемчужные бусы и серьги гремучие, прошептала «Ввек я вас не забуду», и церковный хор проводил ее, и царевны ее подруги уже на той стороне ее встретили.