Борис Боровик

За чертой

Рассказ со слов невольного участника событий

 

Ночь заглянула в окно полной, недавно взошедшей луной.

Сергей Ващук проснулся от какого-то необъяснимого предчувствия чего-то неуловимого, приходящего. Блики луны опочили на дремлющих стенах, погруженной в глубокий сон квартиры. Большой книжный шкаф ронял длинную, улегшуюся на паркетный пол тень, временами вздрагивавшую от затемнения луны небольшим кочующим облаком. Все предметы в комнате находились на своих обычных местах, грезили о чем-то своем, не предвещая никаких перемен. Только духоту ночи пробирало непонятно откуда взявшимся легким холодком. Будто причиной его был кто-то невидимый, находившийся совсем рядом, но не желавший обнаружить себя, открыть свое присутствие. Сергей натянул на себя одеяло. Прошли минуты напряженного ожидания. Но вот в дверном проеме комнаты начало образовываться легкое, почти не уловимое для глаза, облачко. Оно уплотнялось, постепенно принимая более отчетливые, заметные контуры. Сергей съежился от неприятного ощущения чего-то необычного, необъяснимого, таящего скрытую угрозу. Плывущий контур потянуло к середине комнаты, как бы под действием небольшого сквозняка. Облако, уплотняясь, постепенно принимало очертания свободно, воздушно плывущей женской фигуры. Начали принимать законченность и чем-то знакомые, строгие черты лица. Длинная белая накидка доходила до самых пят и чуть шевелилась, как бы колышимая легким, но не ощутимым ветерком. Силуэт постоял на месте, как бы в раздумье, и затем медленно, осмотревшись, направился в сторону дивана, на котором отдыхал Сергей. Был ли это сон? Или все происходило наяву? Сергея трусило мелкой дрожью. Было желание натянуть на себя одеяло и спрятаться с головой, переждать. Может видение удалится само собой, подождав и увидев, что с ним не хотят общаться. Но, мелькнула мысль, что это не выход из положения. Ждать неопределенности – еще хуже, чем столкнуться лицом к лицу пусть с ужасным, но чем-то определенным. Другого выхода нет. Надо смириться с неизбежным. Видение приблизилось и обрело разрядивший создавшееся напряжение, голос:

«Здравствуй, сынок! Не бойся меня. Это я, твоя мать. Твое время еще не пришло. Я получила возможность ненадолго покинуть другой, незнакомый тебе мир, встретиться с тобой. Поверь мне, это было нелегко. Единицы получают у нас такую возможность. Я знаю, тебе на земле живется нелегко. Не опасайся другого мира. Поверь, он лучше твоего. Когда-то ты в этом сам убедишься. Конечно, не для всех. Для тех, кто достоин. Кто честно жил, не обирая ближнего, знал цену людского горя, был благожелателен, помогал чем мог своему собрату в беде. Я хочу забрать тебя с собой, на время, чтобы ты увидел, как живут у нас знакомые тебе поэты. Ты же думал об этом. Я решила тебе в этом помочь. И не пугайся меня. Я пришла к тебе с добрыми намерениями".

«Мама! Это ты?» – страх уступил место удивлению. Напряжение неизвестности рассеялось, отступило. «Я рад тебя видеть. Извини, за то, что я много лет не посещал твою могилу. Я уже даже забыл место, где ты похоронена. Это не из неуважения к тебе. Мне просто тяжело каждый раз вспоминать и переживать все это. Прости!»

«Я не обижаюсь на тебя, сынок. Я тебя понимаю. Не кори себя. Зато я знаю, что ты посвятил мне хорошие стихи. И этого мне вполне достаточно. Я знаю, что ты не забыл меня. А теперь, если ты готов, отправимся со мной в небольшое путешествие».

«Я согласен, мама. Собственно, что мне здесь терять! Я ничего хорошего не видел кроме неприятностей, нищеты, ханжества, вседозволенности одних и полного бесправия других. Я не раз думал о другом мире, представлял его себе по-своему. Верил в его объективность и справедливость».

«Дай твою руку, сынок. И держи, не выпускай».

Сергей протянул руку, ощутив холодок материнской ладони. Вместе с тем он ощутил, как по венам разливается тепло от радости встречи с самым ему близким существом на свете.

Прошло какое-то время, и Сергей уже летел сквозь широкий сказочный туннель, переливавшийся всеми цветами радуги, держась за руку близкого ему человека. Забылись все житейские тревоги, хлопоты. Приятное ощущение безмятежности и спокойствия. Ожидание чего-то интересного, невероятного, нового. Не хотелось возвращаться в прежний лживый, запутанный мир, полный горечи и неосуществленных надежд. Но, надо было еще закончить кое-что из задуманного и не завершенного. Издать свой последний, большой сборник стихов, подвести итоги своего недолгого пребывания в равнодушном, теряющем человеческое лицо, мире. Оставить какую-то память. Хотя возникала навязчивая мысль — а нужно ли это. Поймут ли тебя или все тобой содеянное, внесенное в общий фонд, останется пустым, никем не воспринятым звуком. Еще была проблема – за какие средства издать сборник. При борьбе с необеспеченностью, простым выживанием, нужную сумму на издание книги надо было копить годами. Хотя для кого-то внести эти деньги было сущим пустяком. И какие были тиражи его сборников? Он с трудом мог себе позволить пятьдесят, в крайнем случае сто экземпляров. Все это расходилось по друзьям, знакомым и в литературной студии, которую он посещал уже несколько лет, чтобы не терять живую связь с такой же пишущей братией. Издать свои книги большим тиражом? На это не было денег. Сделать своим стихам рекламу – тем более было не за что. Коммерческие магазины отказывались принимать даже несколько экземпляров для продажи. Им нужно было имя автора. Их не интересовало содержание. И многие книги разрекламированных, известных авторов годами пылились на полках этих так называемых «коммерческих» магазинов. Никто их не покупал. Странно было все это наблюдать. Похоже, что хозяев книжных магазинов мало интересовала выручка. У них не было желания даже заглянуть в предложенный им для продажи товар, неважно насколько качественно и интересно преподнесен предложенный материал. Существовал стереотип преклонения перед уже известными, набившими оскому, идолами. Помещений для проведения своих творческих вечеров Сергей тоже не мог добиться. Они предоставлялись тому, кто смог получить соответствующую рекламу. Хотя на небольших вечерах его книги пользовались спросом, их охотно покупали.

Литература в последние годы стала зависеть от мнения новых деляг и посредственностей, захвативших литературу в свои нечистоплотные руки. Труд поэта и писателя перестал оплачиваться. Нашлись умники, игнорирующие классику, считающие ее чем-то отжившим, ненужным, утерявшим свое значение. Пришло время бесцветного модернизма, те, кто не умел писать содержательно, кому это было не дано, начал прятаться за непонятной «оригинальностью». Такие "вундеркинды", списывая напрочь Пушкина и предыдущую мировую классику, стали считать себя единственными проповедниками истинной поэзии. Начали устанавливать правила для каждого – что нужно писать и как нужно писать. Поддерживаемые друг другом, далекие от читателя, стали уничтожать задатки, ростки настоящей поэзии. Сергей засомневался – нужна ли теперь еще кому-то поэзия. То, что для нее настали черные дни – в этом не было никакого сомнения. Но, вот и выход из туннеля. Через какое-то время к ним, в полете, присоединилось новое лицо, имевшее вполне законченный человеческий облик.

«Сынок! Здесь наши пути расстаются. Это ангел, который будет тебя сопровождать. Я прощаюсь с тобой. Он тебе все покажет и проводит в обратный путь. Можешь ему довериться полностью. А я удаляюсь. Как-то, уже скоро, мы встретимся снова и это уже навсегда. Помни и не забывай свою мать!"

Сергей остался один на один с ангелом. Первое, на что он обратил внимание – у ангела не было крыльев.

"Нас всегда убеждали в том, что каждый ангел имеет крылья" – обратился Сергей к сопровождающему. У вас их нет".

"Да..." – усмехнулся сопровождавший. "Это давняя ошибка человечества. Подумай. Зачем нам крылья? Мы и так можем свободно, без всяких усилий, передвигаться в любой точке пространства. Это плод человеческой фантазии. Крылья нам просто ни к чему".

Некоторое время они продолжали молча передвигаться в пространстве.

"Я покажу тебе другой мир, где живут тени твоих предков. Ты встретишь многих известных когда-то на вашей земле поэтов, тех, которых ты хотел бы увидеть, узнать их дальнейшую судьбу".

"Да, к сожалению, судьба была далеко не ко всем справедлива. Одних, абсолютно посредственных, превозносили, создавали незаслуженный имидж, публиковали в престижных литературных изданиях, выпускали их книги большими тиражами. Многие, намного более талантливые, оставались в тени. Писали для себя. Никто не знал их имен, не брал их произведений для публикации, ни один более-менее известный журнал или газета. Многие так и ушли, не издав ни единой своей книги. Хотя были настоящими писателями, поэтами. Они не приспосабливались к требованиям современной им политики, оставались от нее в стороне. Не соглашались зачастую с навязанными современным им обществом принципами, имели свое мнение, в отличие от насаждаемого властями. За это их не жаловали. Шли против течения, общепринятых канонов. В художественной литературе у нас всегда существовала круговая порука. Я буду говорить о поэтах, так как сам отношусь к этой, сейчас невостребованной категории. Вряд ли можно, найти у нас хотя бы одного, даже известного поэта, ставшего впоследствии классиком, кто попал в литературную элиту без чьей-то авторитетной рекомендации. Некоторым помог счастливый случай. Ну, а кому не повезло, кому не бросили спасательный круг, тот так и остался за бортом. У меня, например, никогда не было никого знакомых из влиятельных авторитетов в литературе. Я пробовал посылать свои стихи в ведущие литературные издания, но никогда не получал ответа, хотя уровень тех, кого постоянно там помещали, предварительно приукрасив, расхвалив, был зачастую не только средним, но и ниже принятого. Я не собираюсь поднимать высоко свою планку. Но, должна же все-таки быть хоть какая-то справедливость. К сожалению, ее не было. И я всегда был против общепринятой, устоявшейся с годами, мерки. Я считаю, что незаслуженно остались в стороне, скажем: Борис Примеров, Е. Еранцев, Валентина Телегина, Анатолий Передреев... Не отдали должное Сергею Клычкову, Вадиму Шефнеру, Анатолию Жигулину... Да разве всех перечислишь! Вместе с тем затаскали имена таких, как: Тихонов, Асеев, Светлов, Демьян Бедный, Прокофьев, Недогонов, Наровчатов... и тому подобных. Я думаю, что пора уже по-новому пересмотреть всю нашу литературу, сделать новые оценки нашего литературного наследия. Убрать штампы, стереотипы".

"Я с тобой согласен. Наш мир духов дает переоценку всему земному. У нас каждый займет свое достойное место, положенное ему, по справедливости. Наш суд объективный, беспристрастный".

"У меня возникли еще некоторые вопросы, касающиеся религии. Например, христианская религия говорит о том, что порядочный, почитающий Бога, честный, справедливый человек будет достойно оценен и принят в его иной жизни, если он не нарушал божьи заповеди и правила человечности. Бедный, боровшийся с нуждой, терпевший несправедливость, унижения получит должную компенсацию. А тот, кто жил за счет своего ближнего, лгал, не брезговал ничем, чтобы устроить свое благополучие, будет соответственно наказан. Почему тот, кого всего лишили в земной жизни, должен терпеть, принимать беспрекословно выпавший ему жребий? За это, мол, ему воздастся там, в другом мире. Обобравший ближнего будет жить в свое удовольствие, в земном раю, нарушать все правила человечности и все ему будет сходить с рук. Почему Господь таких людей не наказывает? Они не отвечают ни перед земным, ни перед Высшим Судом. Человек, борющийся с бедностью, несправедливостью, больше наказан в повседневном быту, в том числе и болезнями. Стоящих у власти вполне устраивает христианская догма непротивления злу насилием. Пусть лишенный всего терпит, не протестуя, а там, в другом бытии, ему воздастся сторицей... Получается, что церковь, вроде бы, поддерживает существующий порядок вещей. Кто-то проведет беззаботно, в достатке, паразитируя, отведенные ему годы, а что будет потом – не его забота. Теория удобная для господствующей власти".

"Очевидно, Господь дает каждому испытание. Если житель земли достойно его пройдет, познав несправедливость, бесправие, бедность, он будет готов лучше понять своего ближнего. Тогда он заслужит достойное существование, испытав все на себе, не будет злоупотреблять... Не будет брать пример с уже обреченного".

"Теперь давай немного отвлечемся, – продолжил сопровождающий. – Сосредоточь свое внимание и забудь обо всем остальном. Мы приближаемся к территории духов, теней. Те, кто занимался творчеством, писатели, поэты, художники, музыканты выделены в особую группу, отделенную от остальных. Духовное всегда стояло выше земного. Политики, кичившиеся своим положением в обществе попали в один из низших разрядов. Здесь не встретишь ни авантюристов, ни карьеристов..."

Сергей внимательно вглядывался в затянутое легким туманом пространство. Издали, приближаясь, начали проступать неясные контуры отдельных теней, приобретавших постепенно определенные очертания. Вот и чем-то знакомая тень, за письменным столом, склонившаяся над чистым, незаполненным листом бумаги. Худощавая. Строгие черты лица.

"Да это же Бунин! Прямо как на фотографии!" - непроизвольно вырвалось восклицание.

"Да. Это он, – согласился ангел. – Ему отдали должное, не только за его поэзию и прозу. Но, также за его принципиальность и честность".

"Да. Я помню его "Окаянные дни", – вспомнил Сергей. – Бунин не пошел на сделку со своей совестью. Не остался в стране большевиков. Хотя цена была очень высокой. Остался без родины. За свою прозу получил Нобелевскую премию. Но мне, откровенно говоря, больше нравились его стихи. Их непосредственность, родниковая чистота. Он сожалел, что его не оценили должным образом как поэта. В этом я с ним солидарен. А также в том, что он не придерживался никаких поэтических школ, направлений. Я останусь больше поклонником его стихов, чем прозы. Я поддерживаю его в неприятии Маяковского. Но не согласен с оценкой Есенина. Не ожидал этого от Бунина".

Тень Бунина, медленно покачиваясь и расплываясь ушла в неизвестность. И вот из небытия возник силуэт полной женщины с гладкими чертами лица. Она сидела, полулежа, на диване, держа в руках спицы, отложив в сторону клубок ниток, что-то сосредоточенно вязала.

"Ахматова! Такая же, как и в последние годы своей жизни. Но почему она занята рукоделием?" – этот вопрос Сергей озвучил сопровождающему.

"Ты не ошибся. Это Ахматова. Она вяжет свитера от скуки, и чтобы приучить себя к какой-то полезной работе. Ей прописана полезная деятельность, в отличие от того, чему она предавалась в своей прошлой жизни. Пора учиться жить самостоятельно, а не за счет чьих-то услуг. Она по-прежнему пописывает стихи своим бывшим любовникам. Здесь спрос на ее поэзию небольшой".

«По-моему, тоже – ее перехвалили, – согласился Сергей. – Сделали идолами – ее, Цветаеву, Мандельштама. Ее стихи были какими-то камерными, сугубо личными. Мне, например, было как-то абсолютно все равно какую перчатку, на какую руку она надевала. Почему-то нашлись критики, умилявшиеся этими, по их мнению, необычными строками. Из ничего раздували какие-то мыльные пузыри. Она была хорошим стилистом, но от ее поэзии исходил какой-то холодок, как от выставленной на обозрение, облеченной в мрамор статуи. Ее поэзия не задевала, не вызывала никакой ответной реакции, отзыва. Чисто все личное, гладко причесанное. Ее художественные послания к любовникам набивали оскому, утомляли. Ахматова не нашла общий язык с Есениным, считала его малограмотным поэтом. Но куда ей до Есенина! Кто из поэтов мог так глубоко задеть за живое, затронуть отзывчивые струны души, как мог это сделать Есенин! Есенин говорил близким, понятным языком с каждым. Каждый читатель мог найти в его поэзии отзыв на порывы своей неспокойной, странствующей души. Кроме того, новизна, необычность художественных образов. Я бы не поставил рядом все то, что написала Ахматова, скажем, с несколькими избранными, лучшими, на выбор взятыми стихами Есенина. Есенин как никто мог поговорить с тобой, душа в душу, о чем-то тебе близком, дорогом. Я считаю, что у нас был также перебор в отношении Цветаевой и Мандельштама. Кто-то хорошо постарался преподнести их как идолов для поклонения. Как по мне, то ни он, ни она не заслужили той высокой оценки, которой снабдила их, любящая пустозвонные сенсации, критика. Мне больше пришлись по вкусу их ранние стихи, написанные в молодые годы. Потом все это перешло в паясничание, заумь, в поиски чего-то непонятного, ненужного. Тяжелый слог. Потеря музыкальности. Отрывистость. Стихи перестали быть русскими. Недаром почти никто из поэтов серебряного века, первой волны русской эмиграции, не воспринял поэзию Цветаевой, не отдал ей должное. В эмиграции все-таки были прекрасные поэты, цвет русской интеллигенции, с выработанным, хорошим художественным вкусом и я им вполне доверяю. К тому же, Цветаева и Мандельштам плохо, писали прозу. Она у них была такой же тяжелой, давящей, как и поэзия. У меня даже невольно возник вопрос – не являются ли Цветаева и Мандельштам родоначальниками современного, бредового авангарда. В их поэзии есть что-то общее с ним. Еще сложилось впечатление, что оба были не от мира сего. Вспомним непредсказуемость, странности Мандельштама и чем кончила Цветаева".

Силуэт Ахматовой растворился в легкой дымке, так же, как и бунинский. Им на смену пришла хорошо знакомая тень, высокого роста, с своеобразными, врезающимися в память чертами лица. Сергей сразу же, безошибочно узнал Маяковского. Тот, как обычно, прохаживался по улице, в своей манере, на ходу вслух сочиняя стихи.

"А как у вас приняли Маяковского?" – поинтересовался Сергей.

"Да никак. Рисует плакаты. Пишет к ним стихи. У нас он не произвел никакого фурора. Я знаю, что у вас он был популярен. У нас он даже не числится в поэтах среднего уровня. Его никто не читает. Приходят иногда в зал считанные слушатели, из праздного любопытства, посмотреть на него. Больше привлекают внешний вид и манера чтения. Приходят как на представление, но не больше".

"Я тоже никогда не любил его плакатную поэзию. Она просто пришлась ко времени. Не будь революции, навряд ли кто-то знал бы, что есть такой поэт – Маяковский. Он больше стал известен благодаря своей экстравагантной манере выступлений, находчивости, остроумным репликам. И своему громовому голосу, умению донести свой набор безвкусицы залу. Стихи грубоватые. Как сколоченное из необтесанных бревен здание. Но, на каждый товар находится свой покупатель. Да и находились любители поприсутствовать на литературных скандалах. У Маяковского было много сомнительных художественных находок, которыми так восхищалась, успевшая приспособиться к веяниям времени критика. Конечно, Маяковский был в какой-то степени новатором в отношении формы стиха, запущенной им в обиход небезызвестной лесенки. Но к чему все это? От этого качество стиха не возрастет. Главное – талант исполнителя, его духовное богатство. Здесь не спасет никакая лесенка. На одной оригинальности далеко не уедешь. К Маяковскому можно относиться как к продукту своего времени, так же, как и к Демьяну Бедному. Каждое время выдвигает своих героев. Но, опять же – они временные. Настоящая поэзия – она на века. Да и Сталин немало способствовал популярности Маяковского в будущем".

Маяковского сменили две тени, идущие рядом и увлеченно ведущие о чем-то между собой беседу.

"Есенин и Пушкин, – мелькнула мысль. – Есенин во время прогулки читает Пушкину свои стихи. Сбылась мечта Есенина, встретил Пушкина и занял достойное место среди признанных, лучших, ступивших на славную тропу бессмертия. Жаль, что в земной жизни он не успел полностью раскрыть свой талант. Хотя и написанного достаточно, чтобы он никогда не был забыт. Его трагедия в том, что он не вписался в свое время, остался на раздорожье между городом и деревней, не найдя золотой середины, остался в одиночестве, сам с собой. Есенин не подстраивался под общие правила, требования времени, был независим, поэтому и остался в стороне, стал одним из таких же, как он, попутчиков. В чем он был полной противоположностью Маяковскому. Есенин, восприимчивой душой поэта, ощутил, что революция пошла какой-то не той, понятной ему дорогой, не в тот прекрасный, полный иллюзий мир, о котором он мечтал. Маяковский пиарился, когда упрекал Есенина в сведении счетов с жизнью. Чем кончил сам Маяковский?"

На смену ушедшим явились еще две, уже незнакомые, тени. Как Сергей не напрягал память – кто они, но ответ не приходил.

"Кто это?"- пришлось обратиться за подсказкой к сопровождающему.

"Это Фофанов и Надсон. Они попали в число лучших. Конечно, ниже Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Фета... Но все же их рейтинг очень высок".

"Я помню, читал как на Надсона ополчились Блок, Брюсов, Мандельштам и даже Есенин. Я не мог этого понять. По-моему, Надсон все же был хорошим поэтом. Его популярность среди читателей никак нельзя было назвать недоразумением. Он заслужил эту популярность своей гражданской позицией и берущими за живое добротными человеческими стихами. Он пел как бы в одной тональности с Суриковым, Никитиным... Ну, а пессимизм – не от хорошей жизни. От неудачно сложившейся судьбы. Это вполне понятно. Вспомним слова Сурикова: "Как кому на свете дышится, живется – такова и песня у него поется..."

"А это кто такой? Идет с видом смиренного инока... Да это же Клюев, заслуживший похвальные отзывы известных поэтов, в том числе и Блока. Смиренный вид, но поэт с хитрецой, умевший всегда приспособиться к обстоятельствам, всегда сам у себя на уме. Несмотря на созданную ему популярность, я никогда не любил его стихов. Тяжелый слог. Поэзия перегружена малопонятными словами, пусть даже взятыми из народного обихода, но абсолютно ненужными, трудными для восприятия читателем. Я больше уважал Сергея Клычкова. Считал его лучшим из есенинского окружения, самым талантливым после Есенина. Непонятно за что он был расстрелян. Он же не сделал ничего плохого новой власти. Наверное, так же, как и Клюев".

"Клычков у нас популярен. Здесь у него полная свобода творчества. Нет запрета для публикаций. Он читаемый. Книги его быстро расходятся".

"Мне нравился Блок, – продолжил Сергей. – Своей тонкой, воздушной поэзией. Удивительное мастерство. Один только недостаток в большей части его поэзии – бессюжетность. Человек не от мира сего, живший за пределами нашего жесткого, реального мира".

"Да. У нас здесь неисчерпаемые возможности для проявления его безудержной фантазии. Возможность быть в вечном, ничем не нарушаемом плену иллюзий. Его "Двенадцать" и "Скифы" были неудачной попыткой идти в ногу со временем".

"Да, чем-то надуманным, до конца неосознанным. Здесь он поступился своими художественными принципами. Хотя новая власть считала "Двенадцать" и "Скифы" большим достижением поэта, я считаю, что это было его падением. Не надо было лирику встревать в политику. Есенину тоже не следовало писать на исторические и политические темы. Это не его. Он был чистым лириком, так же, как и Блок. Вникать в политику и историю могли позволить себе Пушкин и Лермонтов с их всеобъемлемостью, универсальностью. И всегда надо стараться писать о том, что тебе близко, хорошо знакомо. Иначе, не зная ориентиров, заблудишься как в незнакомом лесу. Так и стихи Ахматовой, порицающие русскую эмиграцию, кажутся наивными. Для того, чтобы понять этих людей, надо было все это испытать на себе. Их ненужность, обреченность, мытарства. Понять причины, заставившие их покинуть родину. Иначе любое осуждение будет выглядеть нелепо. Соответственно выражено в стихах. Одно дело, когда человек сам отказывается от родины (может быть и для создания своего благополучия), а другое дело, когда его вынуждают по каким-то причинам пойти на это /угрозой преследований, уничтожения или запрета высказывать свои мысли, взгляды/".

"Я хотел бы узнать какова судьба некоторых моих любимых поэтов первой волны русской эмиграции, - продолжал Сергей. – К примеру: Ивана Савина, Давида Кнута, Владимира Смоленского... Савин! Редкий талант! К сожалению, не успел себя до конца проявить, ушел совсем молодым, перенеся все тяготы гражданской войны. Прошел весь свой тернистый путь с Белой Армией. Потерял близких, родных. Мне близки его обида и непринятие революции и новых бесчеловечных хозяев, проливших столько невинной крови! Понятны его стихи, наполненные пессимизмом, потерей веры в лучшее будущее его разоренной родины. Я понимаю пессимизм Давида Кнута, оторванного от родины, влачившего жалкую участь эмигранта. Тоже прекрасного поэта. Восторгаюсь яркими стихами Владимира Смоленского, написавшего, пожалуй, самые сильные стихи, посвященные России. Стихи, написанные живой кровью эмигранта. Горькие, но проникающие до самых глубин человеческой души. Стихи о своей ненужности, заброшенности, оторванности от родного очага".

"Эти, действительно прекрасные поэты, заслужили свое достойное место, были тепло приняты в нашем бытии. Они забудут причиненную им боль и, возможно, будут писать о приобретенном светлом, в отличие от потерянного прошлого. От всей души желаю им удачи".

"Мне кажется, первая волна русской эмиграции была более сильной по своему составу, чем поэты, оставшиеся в России, покорно принявшие новых хозяев. В их стихах больше жизни, больше художественного мастерства. Впрочем, это и понятно. Ведь уехали лучшие представители русской интеллигенции. Из оставшихся в России по мастерству, оригинальности и художественной выразительности можно поставить рядом разве что – Пастернака. Были и в Советах отдельные неплохие поэты, но не те, имена которых постоянно затаскивала отечественная пропаганда. Первые в своем отечестве как-то отошли на второй план. Я считаю, что заслужили гораздо большего, например: Е.Винокуров, Вадим Шефнер, Анатолий Жигулин, Валентина Телегина, Анатолий Передреев... Да, немало было и неизвестных, непонятых или просто преступно вычеркнутых из большой поэзии. В наше время, в двадцать первый век, сколько поэтического мусора было занесено случайным ветром. А может и не случайным. Суховеем новых перемен. Поэзию стали использовать нечистоплотные, непонятно откуда взявшиеся деляги, зарабатывая на авторах, вместо того, чтобы оплачивать достойно авторский труд. Навязыванием примитивного авангарда пытаются вычеркнуть все то хорошее, что дала нам классика, начиная от Пушкина, подменив ненужным балластом, тянущим корабль медленно, но уверенно ко дну. Теперь вопрос – кто возьмется выбросить за борт весь этот накопившийся балласт, чтобы оставить корабль на плаву, сохранить живые, прижившиеся, питающие дерево корни дерева, посаженного нашими замечательными классиками. Для чего и для кого поэт пишет? Для того, чтобы делиться мыслями, общаться с людьми, разделять их горечи, переживания. Надо с кем-то вести беседу. Писать только для себя /как кто-то считает/ полная бессмыслица. Если ты не выразитель общего /конечно, со своим взглядом на вещи, своей определенной точкой зрения/, то грош тебе цена. У поэта личное – отраженное общего. Но это не значит, что он должен слепо следовать общепринятому. Поэт без своей позиции – плохой поэт. Так же, как и писатель. Поэт, замкнувшийся в поисках чего-то непонятного, никому ненужного, не откликающийся на надежды, чаяния людей, плохой поэт.

"В нашем мире нет будущего для представителей вашего авангарда. Можешь в этом не сомневаться. У нас принимают только истинное, реальное, не убивающее красоту, художественность, содержательность..."

"Хотелось бы надеяться на это. На все есть Высший Суд. Жаль, что он далек от земного".

Какое-то время мы оба молчали. Горький осадок от высказанного, перемалывающегося теперь в сознании, вызвал небольшую паузу.

"Тебе предстоит встреча еще с одной небезызвестной тенью. Эта встреча завершит нашу экскурсию".

Сергей увидел высокого мужчину, седого, с острыми чертами запоминающегося, худощавого лица, собравшего десятка полтора слушателей, выступающего с большим пафосом, сопровождаемым характерной жестикуляцией. Евтушенко! Любивший собирать большие залы, покрасоваться перед публикой, предстать перед ней в своем, созданном на эстраде и в стихах имидже, своем неизменном я. В первых рядах зала сидел Вознесенский.

"Как у вас приняли Евтушенко?" - поинтересовался Сергей.

"Не очень. Наши читатели не любят его последних стихов. Больше просят читать его ранние стихи. Евтушенко в последние годы сильно упал в их оценке. И никакие актерские задатки, умение преподносить свои стихи здесь не помогут. Его поэзия стала неинтересной.".

"Мне нравился ранний Евтушенко. Тогда его стихи были более оригинальными, интересными. Того же я ожидал от него и в будущем. Но был разочарован. Как человека я никогда не любил Евтушенко. Что-то было в нем всегда показушное, всегда выставить на первом плане свое я. Как в стихах, так и на эстраде. Какая-то самовлюбленность, бахвальство. Начинал он хорошо. Но уже с первых шагов начала проявляться самовлюбленность, старание приобрести популярность. Став известным, мог где-то, в чем-то не согласиться с политикой властей. Но, я думаю, не благодаря своей принципиальности, а опять же, чтобы поднять популярность своего взлелеянного я. Иногда надо подыграть толпе, чтобы хорошо смотреться со стороны. Мне не нравилось, как он, перебравшись в Соединенные штаты, начал давать советы России – как ей надо жить. Как-то не по-русски. Тебя никто не выгонял, как других эмигрантов. Оставайся на родине и давай советы. Зачем это делать с чужой территории? Я этого не понимал и никогда не пойму. Если считаешь себя русским поэтом... Как человек и поэт мне больше нравился Николай Рубцов. Он никогда не лукавил со своей совестью. Как в стихах, так и в жизни. Я не любил А. Вознесенского. Этого путаника, которому незаслуженно создали популярность. Наверно, благодаря поддержке Пастернака... Трудно понять, что в последние годы происходило с нашей поэзией. Откуда брались идолы чуждые сюжетной, доходчивой, понятной каждому читателю, поэзии? Кому нужны были все эти умствования, литературные выкрутасы? Любителям ребусов вполне достаточно периодической печати. При чем здесь поэзия? Или это пишется для группы таких же однодумцев, далеких от жизни, выкручивающих руки поэзии какими-то, "глубокомысленными" изобретениями "нового" старого, давно погребенного, выброшенного в утиль и подобранного очередными мусоросборниками? К сожалению, многие читатели клюют на дешевые вывески и заполняют залы, где выступают новоявленные "вундеркинды". Это идолопоклонство прижилось до того, что какой-нибудь читатель, выбирая в книжном магазине или на книжной раскладке своего автора, зачастую даже не раскроет книгу неизвестного поэта, а возьмет то, что ему не раз было рекомендовано крикливой, настойчивой рекламой. Хотя неизвестный автор может оказаться намного интересней. К сожалению, такая логика обывателя".

"Ну, вот ты и увидел выборочно кое-кого из знакомых тебе авторов, дальнейшую судьбу которых ты хотел узнать. Пора и возвращаться. Я провожу тебя в твои земной мир. Желаю успехов на литературном поприще. Не изменяй своим принципам. Они у тебя правильные. Чтобы не сожалеть... и быть достойно принятым, оправдать свое, пока еще определяющееся будущее. Отстаивай классику. Не давай ее втаптывать в грязь случайным проходящим. Никогда не криви душой. Желаю удачи!"

На этом наш разговор был закончен. В последующем молчании сопровождавший проводил Сергея до входа в туннель. Здесь их пути разошлись. Подхваченный всасывающим потоком воздуха, Серёгой был отнесен туда, откуда начал свое небольшое путешествие.

 


Оцените прочитанное:  12345 (Ещё не оценивался)
Загрузка...



Оцените прочитанное:  12345 (Ещё не оценивался)
Загрузка...