Дождь накрапывает. Эти капли часто сравнивают со слезами, а я сравнил бы их с минутами, секундами – с тем, на что дробится время, перед тем как безвозвратно от нас ускользнуть. Я сижу у окна и вглядываюсь – то ли в пролетающие сейчас дождинки, то ли в пролетевшие давно мгновения...

Только что я узнал, что лауреатом премии «Человек года» стал Иллария Ступик. Его дела идут замечательно, а теперь ещё и эта премия. Почему бы мне не порадоваться за него? Всё не так просто. Наша с Илом история необычна. Скорее это его история, но слаб и ограничен человек, всё воспринимает сквозь собственную призму. Прекрасно понимаю, но ничего поделать не могу. Вот вам наша история.

 

Я стал различать Ила среди других здоровающихся подростков по его «художественно» отросшим волосам и этюднику, но познакомились мы не на почве художеств. И вообще не на почве. На болоте, среди мусора.

Ежеутренне стоя на остановке, я смотрел как прибегает юный художник, чтобы купить у благообразного старика, расположившегося за остановкой, прозрачную коробочку гигантских червей (сколько помню, это были всепогодники, сантиметров по двадцать жирные розовато-коричневые тушки). Этюдника с мальчиком не было, зато была крупная, светло-палевая, феноменально послушная собака. Со своей копошащейся в прозрачном домике покупкой они сразу же убегали в ближайший лесок. Почему туда и почему с червями – эти два вопроса мучили меня не одно утро. Лес, начинавший заболачиваться, совсем не подходил для прогулок, все как один гуляли с собаками в прямо противоположной стороне, за озерцом. Для рыбалки (а для чего ещё могли понадобиться живые черви?) полулес-полуболото тоже никак не подходил. Может быть, рыбалка планировалась позже? Однако и в этом случае посещение леса оставалось загадкой.

Но однажды ежеутренняя схема дала сбой – старик не пришёл. Мальчик и его синхронная собака встали как вкопанные. За ними наблюдал уже не только я, а всё наше спонтанное остановочное сообщество. Наконец они, оба растерянные, всё-таки направились по своему обычному маршруту, а я со своим остановочным сообществом – к подошедшему автобусу. Но двери не открылись. Выглянул водитель и сказал, что до центра мы сегодня не доберёмся – крупная авария, движение по мосту перекрыто. Трое наиболее упорных остались на остановке (всегда есть такие, кого в «хода нет» убеждает только сплошная стена в миллиметре от носа), остальные разбрелись. Я разбрёлся. И куда? В лесок! Для начала просто посмотреть – а вдруг там всё-таки подсохло? Увязать по уши в болоте я, естественно, не собирался. Но ведь как-то же там гуляли художник и его собака, может быть, смогу пройти и я? Или хотя бы попробую.

В лесу было не только болотисто, но и сильно намусорено. «Намусорено» даже мягко сказано, местами пейзаж приобретал черты откровенной свалки. Однако, видимо из-за того, что мусор был в основном строительно-технический, помойкой не пахло. Пахло лесом и немного мазутом. Высились деревья, цвели кусты и травы, и вообще – проглядывала в этом пёстром пейзаже какая-то своеобразная красота. А чья-то сообразительность подарила возможность по этой красоте ещё и пройтись: из мусора построили дорожку. В ход что только ни пошло – покрышки, отломанные неизвестно от чего фанерки и дверцы, гнутые вёдра, баки с застывшим цементом, длинный полотенцесушитель с накиданными на него пакетами... Заканчивалась эта вакханалия стихийного вторсырья мебельныно-кухонным тупиком – шкафом и холодильником, образующими угол. Дойдя до тупика, я, само собой, за него заглянул...

Заглянул и остолбенел. Юный художник кормил своё животное. Поразил меня, разумеется, не сам факт кормления, хотя и сам по себе он имел все основания назваться странным – в лесу? за какой-то мусорной инсталляцией? Но дело было в другом. Только попробуйте себе представить. Огромная и явно довольная жизнью собака сидела на слоистом настиле из чего попало, а мальчик кормил её лягушкой через шею!

Сбоку собачьей шеи торчали отвратительным бахромчатым цветком сизо-голубые отростки, каждый чуть потоньше шнурка. Некоторые из них непрерывно ощупывали несчастное, ещё подёргивающееся земноводное, другие, присосавшись к зелёной шкурке, пульсировали, похожие на оголённые вены, а некоторые (их было уже немало) просто свисали, как будто отдыхая. Сколько их было? Не знаю. Сто. Двести. Целая кисть!

Мальчик увидел меня и, не смутившись, запросто, как будто его застали за сбором грибов, а не за насыщением демонического отродья, сказал:

– Здравствуйте! А я вас знаю. Мы живём в одном доме. Вы графический художник Журба из шестьдесят седьмой. Помните меня? Я Иллария.

– Здравствуй, Ил. Довольно... довольно крупная у тебя лягушка... – выдохнул я, собираясь с мыслями и духом.

– Спасибо. Мне просто повезло. Я не знал, что мне делать, а лягушка попалась случайно. Надо кормить Фифа. Его нельзя оставлять голодным.

– Что же... что же будет, если он останется голодным? На кого-нибудь нападёт?

– Нет, не нападёт. У него почти нет своей собственной воли. Чтобы напасть, её точно не хватит. Но если его не покормить вовремя, он будет скулить, жаловаться. А потом умрёт. Он шеед. Его нужно кормить живым кормом, один раз в двадцать четыре часа, и тогда всё будет в порядке.

Шеед влажно чавкнул и сжал свой завтрак всеми отростками разом, старательно выжимая последнее. Ил выпустил лягушачью лапку. Лягушка тут же была высоко подкинута и совсем по-цирковому поймана отнюдь не маленькой собачьей пастью. Пасть сомкнулась. Бахромчатый цветок начал втягиваться внутрь, в шею. Секунда, две, три – и на его месте не осталось и следа. Лохматый хвост подметал настил, морда расплылась в сытой улыбке (никогда не сомневался, что у животных есть мимика). Сытой и какой-то бессмысленной.

– Это я виноват. Фиф из-за меня заразился, – сказал Иллария, привычным движением сорвал сердцевидный лист и стал вытирать руку, продолжая рассказывать: – Это случилось в конце мая. Ему очень хотелось побегать, а я его не удержал. Он пробежал по старому кладбищу, и вернулся уже такой.

– Как же к этому отнеслись твои родители?

– Я не стал им говорить. Я вообще никому не говорил. Зачем? Фиф – моя собака. Мой друг.

– Друг... А вот я считаю, что такой друг может быть опасен.

– Нет, не может. Он чётко слушает мои команды. Отсюда, – Иллария тронул свой висок.

– Можешь обижаться, но я не могу сохранять такой секрет. Мне придётся поговорить с...

– С родителями? Если хотите, поговорите. Вы же знаете, где я живу? Папа возвращается с работы после трёх.

– Так рано?

– Иногда и раньше. Он работает здесь, за озером. Мастерская «Арт-минералогия».

Фиф, продолжая махать хвостом, поднялся. Мне, честно говоря, стало немного не по себе.

– Хороший пёс, хороший...

– Он не слышит. Только отсюда, – повторил своё странное движение Ил, но указывал уже не на висок, а на лоб. Я не стал ничего уточнять. Странности у творческих людей не редкость, и это была далеко не самая странная из тех, что я видел. Один мой хороший знакомый (талантливейший, кстати, художник) разговаривал с дверным замком, а другая знакомая, довольно известная искусствоведша, периодически отгоняла от себя Сатану. Между делом так, посреди разговора, тихонько – брысь-брысь! Однажды я не выдержал и попробовал её урезонить: я вот не отгоняю – и на меня не напали! На что получил вполне резонный ответ: но ведь не напали и на меня.

Я уточнил номер Иловой квартиры, пообещал зайти вечером, и мы выдвинулись к дому. Если Иллария и был недоволен, то внешне это не выражалось никак. Он оставался спокойным и доброжелательным. Складывалось впечатление, что ему вообще не свойственно обижаться или осуждать – как не было, например, привычки отводить взгляд. Его взгляд был прямым и неотрывным. Даже когда мы шагали по экзотической дорожке, на которой ничего не стоило споткнуться, он смотрел на меня. Спокойно. Доброжелательно. Помнится, подумалось: «Да мой юный художник ещё и юный Иисусик!». Внешность, надо сказать, у него была соответствующая. Огромные, очень светлые, почти прозрачные глаза. Казалось, они просматривались до самого дна, и даже зрачок не выглядел чёрным – просто глубоким и только от этого более тёмным, чем окружающий его голубовато-серый свет. Тонкие-тонкие черты лица, такие правильные, что была в этом какая-то особенная неправильность. Парадоксальность выверенного в области случайного. Худоба и вообще миниатюрность, я бы сказал, фражильность, выглядел он лет на одиннадцать, хотя по значку волонтёра получалось не меньше четырнадцати. Прямые волосы до плеч. Серьёзная вежливость (или вежливая серьёзность, уж и не знаю, как будет вернее), которую нисколько не портила готовность противоречить. За всем этим чувствовался характер, и было тем более странно, почему же мой юный художник не запротестовал, когда я озвучил свои планы. Они ведь никак не могли ему понравиться, никому бы не понравились.

Мы шли не торопясь, он разговорился и рассказывал довольно любопытные вещи. Я никогда особенно не интересовался мистериями, знал только, что они бывают – следы от проклятий, когда сами проклятия своё уже отработали. Невольные приветы от безответственных людей прошлого, связавшихся со сверхъестественными силами, чтобы решить свои, часто сиюминутные, глубоко эгоистические проблемы. Но кто бы и что ни решал – уверял Ил – заражение шеедской мистерией не слишком испортило Фифа. Можно сказать, что даже наоборот. «Я выпросил его на день рождения. Думал, он будет как Буран у Разумовской в «Спасателях из 4-го Б», а он... Вырос, но всё время болел, вёл себя как щенок, всё грыз, не слушался. А после того как заразился, стал, наверное, самым лучшим на свете. Не сарабарх, а просто кто-то очень хороший, которому всегда хорошо!». Надо же – сарабарх. Век живи – век учись, пёс-то был жутко породистым, а я по простоте душевной принимал его за крупную дворнягу. Так вот, эта жутко породистая порода ещё и жутко болезненная. Шееды же никогда и ничем не болеют и очень долго живут. ЕСЛИ! – если их кормить. Вовремя, живым кормом, один раз в сутки...

Я так в это всё вовлёкся, что, вернувшись домой, сразу же отыскал купленный как-то по случаю, из-за великолепных иллюстраций, «Мистерикон» и до самого вечера в него зарылся. Было, знаете ли, жутковато. Оказалось, что источник заражения шеедством – могила с наговоренным покойником. Таких получали особым образом, чтобы извести какого-нибудь недруга. У мертвеца на шее делали разрез, произнося при этом проклятие-наговор, после чего жизненная сила того бедняги, которого прокляли, начинала в этот разрез всасываться. Чтобы ушей покойника не коснулись никакие другие, случайные наговоры, уши ему отрезали, а чтобы покойник не встал (как-никак жизнь выкачивает!), в разрез вправлялась бахрома, и жизненная сила гуляла по ней, не разливаясь по мёртвому телу. Если наступить на такую могилу, сколько бы лет ни прошло... В общем, Фиф на такую и наступил. И теперь ел червей и лягушек. У живого шееда и бахрома живая, и использует он её для настоящего своего питания, а не для отвода. Живое хочет есть.

Этих странных существ наплодилось бы превеликое множество – отбиться от шееда, если ты не червяк и не лягушка, а он не медведь, вполне реально, но вот укус его заразен. Однако не наплодилось. Всё дело в том, о чём говорил Иллария – у шеедов нет воли для нападения. Практически все они умирают неподалёку от того места, где заразились. Вот такая тупиковая ветвь мистериальной эволюции, а Ил, получается, занимается одним из её представителей. Каким образом ему это удаётся? Шееды не слышат команд. Так же, как и их мёртвые безухие предшественники, они глухи...

К вечеру мне окончательно расхотелось разбрасываться чужими секретами, но какой-то червячок всё-таки подначивал – ты должен, ты должен. Откровенно говоря, ещё и любопытство терзало, хотелось посмотреть Иловы работы, узнать, как он живёт, увидеть его родителей. Я прожжённый индивидуалист, но людьми интересовался всегда. Переступал через все рефлексии, через любой дискомфорт, всё равно никакой из них не сравнится с одиночеством. Когда работал оформителем в филармонии, этот вопрос ребром не вставал ни разу. Но работа сменилась. Проектное бюро, отдельный кабинетик, а бродить по гостям и чаи гонять там не было принято, все так и сидели по своим норам. Не лучше обстояли дела и с творческими знакомыми. То, что я знал в теории, полезло в практику: это в юности люди ищут общения, а становятся старше и разобщаются. Каждый в своей отдельной жизни. Тоже, по сути, в норе. И только охотничьи псы – какие-нибудь особые события – могут вытащить их на свет. А могут и не вытащить. Ну, а я вот не норным зверем оказался, такие в норе сидят только намертво приколоченные. Бывает и так? Бывает и так...

В общем, идти к Илларии я не передумал. Что же там за родители? Я их не только не знал, но не мог припомнить, чтобы видел. Не было такого – вот мой юный художник идёт куда-то с мамой. Или с папой. Или с обоими. Только с собакой, только с этюдником...

Мне открыл усталый, очень усталый мужчина очень интеллигентного вида. Кровь не вода, это был несомненно Илов отец. Та же правильность черт, хотя время их и потрепало, и это были уже не натянутые струны, а скорее бельевые верёвки, те же светлые глаза, правда, не такие уже и прозрачные. И какая-то замедленность во всём, как будто всё ему тяжело – и шаг назад отступить, чтобы меня впустить, и дверь за ручку потянуть, чтобы захлопнулась, и просто равновесие удерживать... Постойте-ка, да не пьян ли он?

На моё приветствие он медленно проговорил:

– Иллария... меня... предупредил. По поводу... По поводу. Да?

Амбре убеждало наповал. Всяческие сомнения отпали, словно октябрьские листочки от не менее октябрьской веточки. Такое называется «лыка не вяжет», как же я ним разговаривать буду?

В коридор вышел Ил, а за ним, с самым простодушным (или, как опять бросилось мне в глаза, – бессмысленным) видом его демоническая собака.

– Папа, тебе надо отдохнуть... Проходите. Я сейчас, – кивнул он мне и повёл отца в комнату. Демоническая собака, цокая когтями по ламинату, последовала за ними. Послышались весьма характерные звуки – отец всё-таки упал, что-то снёс, поднялся, снова упал и снова снёс...

По звуку представлялось, что сносит он что-то каменно тяжёлое. Статуэтки? Одна, полуметровая, стояла даже здесь, в коридоре. Младшая из Мойр, невозмутимая красавица за пряжей. И материал красивый – север-лосий камень, нежно-рыжий, как новорожденный лосёнок, и весь в голубых и зелёных переливах.

Я прошёл в зал. Не какая-нибудь запредельная роскошь, но и безалаберности никакой, во всём видна осмысленность, ко всему прикладывали руку. Может быть, не прямо сегодня, но прикладывали. Даже цветочные горшки чередовались: белый – зелёный – белый – зелёный. Зал говорил о том же, что и коридор: нет, здесь не какой-нибудь притон, здесь живут приличные люди. Что ж Илов папка-то так накидался?

Когда Ил наконец появился – а следом, куда ж без неё, его демоническая псина, – я практически без вопросительных интонаций сказал:

– Мамы, конечно, дома нет.

– Мама дома. Она спит, – просто, без обиняков ответил он.

– Она... тоже?

– Нет, – снисходительно, как будто я ребёнок, задавший милый, но дурацкий вопрос, улыбнулся Иллария. Затем стал серьёзнее, чем вообще можно представить себе четырнадцатилетку, и сказал: – У неё лимфома.

Я не сдержался и присвистнул. Это было всё же предпочтительней, чем то, что я чуть не сказанул – лучше бы «тоже»!

– Тебе надо было сразу мне объяснить. Я не стал бы...

– Стали бы. Вы бы решили, что я вас отговариваю.

– А ты... проницательный малый, – невесело усмехнулся я.

– Может, это потому, что я телепат? – спросил он снова проще некуда, как будто речь шла о чём-то само собой разумеющемся.

– Ну-у, это ты, парень, хватил! Телепатии не существует. Даже твоего шееда никто не отрицает, хотя и подтверждать никто не торопится, а с телепатией вопрос решён, её не бывает. Ну вот передай мне какую-нибудь мысль, давай.

– Передал.

Ил говорил без тени улыбки, а вот мне стало смешно.

– Вы ничего не услышали? Вы не шутите?

– Прости, но ничего.

– Не за что прощать. У некоторых людей этот канал закрыт. Я ещё в лесу удивился, что не слышу ни одной вашей мысли.

– Наверное, решил, что у меня их просто не водится?

– Нет. Ничего не решил. Просто подумал, что канал закрыт.

– В любом случае сообразительным получаешься. Хитрый ты однако!

– Почему хитрый? Я всегда говорю как есть.

– Хороший выбор... Знаешь, какую мысль ты прочитал бы сейчас? – решил я взять быка за рога. Хотя бы за второй рог, с первым-то явно не срослось. – Нельзя ли мне посмотреть твои работы?

– Здесь у меня совсем мало, почти всё в художке. Но... можно, – как мне показалось, милостиво разрешил он.

Комната Ила была просторной, светлой и пустоватой. Бардака я, конечно, не ждал, учитывая правильность её юного хозяина, но подспудно всё-таки ожидалось что-то более тинейджерское, более, что ли, вольное. Вспомнить меня в те же четырнадцать, так это же страх, что у меня творилось. По стенам уже и обнажённые красотки красовались, и ведь вполне обоснованно: я – начинающий художник, а это – шедевры мастеров. Я уже и покуривал, да нагло, прямо в комнате, но сигареты почему-то (может быть, просто по привычке) всё ещё прятал. Как сейчас помню – под рамой «Самосожжения Феникса» Саусида Селома. Репродукция, конечно. Но зацените моё бесстрашное чувство юмора: пачка сигарет – Селом, умерший от отёка лёгких – Феникс, пылающий так, что, казалось, можно подкурить...

А что у Ила? Спрятаны тут могли быть разве что мятные леденцы. Идеально чистое окно (прямо хрустальное, честное слово). Стены, закатанные в прохладно-стального цвета обои. Бежевая подстилка Фифа, с которой он слился чуть ли не до полного исчезновения. Кровать, стул, стол. На столе, в прозрачной толстой папке, рисунки. Их, кстати, было не так уж мало, и они произвели на меня странное впечатление. Хорошее или плохое? Хорошее, но странное.

В основном это были именно рисунки – карандашом, сухой пастелью, а некоторые даже ручкой, но были и акварели. Необычными они показались мне не по предмету изображения, нет – Ил исправно рисовал то, что обычно рисуют ученики, запечатлял те же графины, столбы вдоль дорог и пленэрные лавочки, и делал он это здорово, рисунок притягивал, а отдельные работы просто завораживали. Только вот притягивали и завораживали они чем-то совершенно противоположным, чем должны бы. В хорошем рисунке всегда есть динамика, движение. Даже в натюрморте все эти яблоки и пиалы на самом-то деле не статичны, они перемещаются по времени и состояниям, они взаимодействуют с пространством и, конечно, между собой. Не застылость. Движение, действие. Именно поэтому изображение интересно. Просто стояние было бы просто никаким. У Ила же (и тут мой взгляд художника сам себе не верил) всё было словно бы навеки застывшим. Ни одного колыхания. И это при том, что работы хороши! Ничего подобного я раньше не видел. Стало даже интересно, как выглядели бы портреты. Но их не было. Ни единого живого существа.

– Любопытно... Вот этот ракурс хорош!

– А море вы почти не смотрели. Скажите, у меня получается море?

– Хм... Как тебе сказать... – Мне не хотелось критиковать, но и врать не хотелось тоже. Илово море я принял за наше озерцо. Не по величине, берега не проглядывались. Но застывшая в каждой своей точке вода была настолько здешней, что просто руку протяни – и вся она твоя. А ведь с морем это совсем-совсем не так. Оно всегда не здесь, никогда не твоё, его не ухватишь, не присвоишь, не упростишь. Оно такое, какое есть. Само своё... Я поискал тот рисунок, чтобы взглянуть ещё разок. Нет, не море. Но озерцо самое замечательное.

– А ты когда-нибудь был на море?

– Был, но я плохо помню. Мне тогда четыре года было.

– Вот если бы помнил хорошо...

Но мальчик был бесспорно талантлив. И надо же – кругом такая безнадёга! Мне захотелось ему помочь. В этом была какая-то высшая справедливость, должен же кто-то помочь тому, кто даже своей по глупости заразившейся собаке помогает!

– Слушай, Иллария, – отважился я, когда уже обувался. Почему «отважился»? Ну, если вы когда-нибудь предлагали помощь, знаете, как это сложно. Надо быть очень осторожным, чтобы она не стала похожа на милостыню. – Я тут подумал... Раз уж я знаю твой секрет, мы можем кормить Фифа вместе. Я всё равно по утрам в тех же краях. Буду приносить ему живую мышку.

– Мышку? Мышку как-то жалко, наверное...

– Тогда кошку, – пошутил я, опасаясь, что он не оценит. Но он оценил, улыбнулся.

– Можете приходить без ничего. Папа даёт мне на карманные расходы, а дед Ледай обещал приходить всё лето и ещё половину осени, пока тепло... Знаете, папа просто...

– Я понимаю. Он просто переживает за маму, – сразу и со всем согласился я, не желая, чтобы пацан пускался по скользкому пути оправдания того, что сам понять ещё не в состоянии.

– Да, переживает. Но пил и до её болезни.

– Так бывает... – Я лихорадочно соображал, что ещё можно сказать, но как-то не соображалось.

– Утром он будет сильно болеть.

– Я понимаю, – ляпнул я. Заклинило же меня с этим пониманием! – В конце концов, тяга к алкоголю тоже болезнь.

– Вы правда так думаете?

– Какая тут может быть неправда? Люди болеют. Болеют, умирают, бывают несчастливы. Так тут всё устроено.

– Неправильно устроено. Людям должно быть хорошо, разве не так?

– Сложный вопрос... Люди хотят счастья, но что это такое, не очень-то себе представляют. Они, пожалуй, и сами не знают, чего хотят.

– Нет, знают. Мама всё время говорит – оставьте меня в покое, хочу покоя. Да и папа тоже. Вот его любимая богиня. Он унёс её из своей комнаты, чтобы не разбить, когда падает. Видите – она прядёт спокойную, ровную жизнь. – Ил тронул рыжую медную проволоку, которая прикидывалась нитью, которая прикидывалась жизнью, которая прикидывалась ровной.

– А тебе – какая из Мойр больше нравится? Какую бы нарисовал?

– Никакую. Мне вообще не нравятся боги и богини. Надо верить в себя и самому устраивать так, как должно быть.

– Да. Но Ил... Счастье и покой не одно и то же.

– А если одно?

Спорить с ним дальше означало бы разжёвывать в кашицу, в каком плачевном состоянии находятся его родители, насколько дело там совсем уже не в счастье, а просто в выживании, и всё такое, всё такое, не менее ужасное, прочее. Я счёл, что это будет слишком, сказал ещё что-то нейтрально-понимающее, поблагодарил за гостеприимство и попрощался до завтрашнего утра.

Утром я вышел чуть раньше, чем обычно, и прямым ходом направился в лес, рассчитывая опередить мальчика и демона. Ну, или не демона. Просто существо, на которое повлияли мистическим образом, хоть того и не желали, случайно. Повлиявшие уже и сами на том свете, старое кладбище закрыто седьмой десяток лет. Или... Что я говорю! Восьмой.

Опередить не получилось. Я услышал всхлипы ещё на подходе к мебельно-холодильному тупику. Хм. Мало ли какие звуки может издавать шеед...

Но всхлипывал не шеед. Всхлипывал Ил. Он держал пучок червей так же, как вчера держал лягушку, и плакал.

Увидев меня, он опять не смутился. Просто вытер свободной ладонью лицо и молча кивнул.

– Что, совсем плохо?

Он снова кивнул.

– Отец? Мама? Или всё-таки этот?

– Мама... Сказали, что времени совсем не осталось...

Фиф издал довольный смачный чавк.

– Вот кому хорошо, – как за соломинку ухватился я за возможность обсудить шеедскую сладкую жизнь вместо Иловой горькой. – Это он сначала жизненную силу поедает, а потом уже мясо?

Чтобы разговорить, отвлечь мальчишку, я спросил о том, что прекрасно понял ещё вчера. Мясо съедается скорее из баловства. Жизненная энергия – вот истинная батарейка шееда. Как много мы ещё не знаем об этой батарейке. Одной лягушки, нескольких червей хватает на такую крупную собаку! А как долго живут шееды? В «Мистериконе» говорилось что-то про «не столько, а трижды по столько». Выходит лет двести, если под «столько» понимать наши обычные шестьдесят-семьдесят. Ну, это только я так насчитал. Этот раздел знаний – серый, никаких подсчётов, никаких исследований, только лирика с картинками вроде того «Мистерикона»...

Вот на эти и подобные им рассуждения я и надеялся вывести Илларию, но он вышел на что-то совсем другое.

– Вот кому хорошо... – задумчивым эхом повторил он. – Помните, вы обещали мышку?

– Уверяю тебя, я совсем не такой старый склеротик, каким тебе кажусь. Помню конечно!

– Вы их сколько можете принести?

– Сколько угодно. У нас зоомагазин под конторой, их там тьмы тьмущие.

– Принесёте завтра? Десять... Нет, если можно, – двадцать.

– Ххорошо... – немного растерялся я. – А почему сразу столько? У Фифа растут аппетиты?

– Нет... Нет, не растут. – Ил так и не выбрался из своей задумчивости.

До остановки мы дошли в полном молчании. Я остался ожидать свой «15Б», а Иллария и Фиф посеменили к дому. Юный художник оставался таким отрешённым, что, переходя дорогу, чуть не попал под золотистую «сиротку», новый Орфан.

На следующее утро я обнаружил своих новых друзей (ну, пусть не друзей, пусть знакомых) на прежнем месте. Фиф доедал очередную порцию всепогодников, Ил, слава богу, не плакал, но... но как-то он мне не понравился. Ему даже вежливость изменила, вместо приветствия он нетерпеливо выпалил:

– Ну что, принесли?

В прозрачных глазах тёмными рыбками метались какие-то тени.

– Принёс... Двадцать штук, как обещал. – Я вытащил из сумки и протянул ему обувную коробку, перевязанную верёвкой. Она ощущалась чем-то (кем-то!) живым – внутри неё всё шевелилось, перекатывалось, ходило ходуном. «Это и есть та самая жизненная сила...».

– Спасибо!

Они обогнули меня, как деревце, и просто убежали.

Я стоял с распахнутой сумкой и таким же ртом. И душой, да, и душой. Но не догонять же их – мальчика с собакой и коробкой, кишащей мышами. Что бы это мне дало? Догоняй – не догоняй, а к общению Ил сегодня не расположен. Двадцать штук... Куда ему столько?

На следующее утро в нашем мусорном тупичке никого не оказалось. И на следующее тоже. Меня одолевало уже совсем не любопытство. Я волновался за Илларию. Я проникся к нему глубокой симпатией, к тому же был единственным человеком, знавшим, как обстоят его дела, груз ответственности поддавливал, как новый ботинок. Или нет, неудачное сравнение, похоже на шутку. А мне было совсем не до шуток, я действительно переживал. После работы ваш покорный слуга, отбросив сомнения, не будет ли это расценено как навязчивость, опять отправился к Илу. Всё равно ведь рано или поздно пошёл бы. Лучше уж рано, чем слишком поздно.

– Хорошо, что вы пришли. – Мой юный художник не то чтобы обрадовался, но снова выглядел спокойным и доброжелательным. – Я тогда очень торопился... Спасибо! Ваши мышки очень помогают, и они ещё даже не кончились.

Мы прошли в зал, а там... сидели родители. Рядком, на диване, заходишь – и они. От неожиданности я отпрянул. Иллария или не заметил моей реакции, или сделал вид, что не заметил.

Родители хлопали глазами, как заводные куклы. Я поздоровался. Они улыбались. Они улыбались и до этого. Фиф лежал у них в ногах – третья улыбка. Не многовато ли?

– Чудесная погода, – сказала мама. Это была измождённая болезнью, но всё ещё симпатичная женщина с очень редкими волосами, выкрашенными в красно-рыжий цвет.

– Как ваши дела? – спросил отец очень трезво, но очень странно. Слова буквально тонули в улыбке.

– Я собственно... Я по поводу рисунков Илларии, – неожиданно для себя выдал я. Чистая импровизация. Во сколько-нибудь вменяемый разговор с этими улыбаками что-то не верилось.

– Чудесная погода, – сказала мама.

– Они ничего не слышат, – пояснил Иллария. – И вообще отличаются от... от обычного. Но им хорошо! Мама чуть не умерла, она уже почти.... А теперь – видите? Видите – она жива. И хорошо себя чувствует.

– Я хорошо себя чувствую, – сказала мама.

До меня наконец дошло.

– Ты заставил Фифа их укусить?!

– Нет, не заставил. Я попросил. У мамы был очень сильный приступ и уже пропадало дыхание.

– А отец? Он ведь не умирал! Зачем же ты...

– Он не умирал, но тоже болел. Вы сами так сказали, помните? Когда он узнал, что мама выздоровела, он начал кричать. Но потом сказал, что хочет так же. Он попросил меня, а я попросил Фифа.

– И ты... ты кормишь их мышами?!

– Один раз в двадцать четыре часа.

– Но это безумие!

– Не большее, чем валяться в собственных рвотных массах или умирать от боли, – заполонил весь зал громкий, уверенный, но при этом приятно бархатистый (и главное, знающий, что он приятно бархатистый) голос. Его обладатель – одетый с иголочки мужчина лет тридцати пяти – как из засады вынырнул, только что не было, и вот он, любуйтесь. В его чертах сквозила какая-то схожесть с интеллигентскими чертами Илова отца, но в совсем другой, театрализованной редакции. Я знаю этот обаятельно-уверенный тип людей и отчаянно его не люблю. Такого человека всегда слишком много. Он забивает собой, своим голосом, видом, напором всё окружающее пространство. Он всё знает наверняка. Он весь прёт. Кто-то этого не видит, кто-то не обращает внимания, снимаю перед ними шляпу, сам я никогда так не мог. Извиняет меня лишь то, что не видящих и не обращающих ничтожно мало. Всеохватность – как раз о таком типаже. Или, что пожалуй вернее, всехватательность.

– Дядя Гален, это... – начал было Ил.

Я несколько невежливо его перебил и продолжил уже сам. Мы – обыкновенный я и цветущий дядя – обменялись приветствиями, соответственно обыкновенным и цветущим. До рукопожатий не дошло, чему я несказанно обрадовался. Ну очень тут не хватало этого дяди! Уж он-то выжмет по максимуму из сложившейся ситуации. Прямо как Фиф из лягушки!

– Гален просто обязан быть биологом, не находите? А брата надо было называть Петром, – прошёлся по культурному контексту дядя, прежде чем перейти к основному. – Так вот. Как биолог могу вам сказать. То, что вы называете безумием – интереснейший эксперимент!

– В этом эксперименте как-то непонятно, кто мышь... Вы же видите, какими они стали! – Я показал глазами на родителей-шеедов. Или на просто уже шеедов...

– А какими они стали? Счастливыми. Иллария, спроси их!

– Мы счастливы, – ответила мать на беззвучный вопрос.

– Да, мы счастливы, – ответил и отец.

– Если им так хорошо и замечательно, может быть, и вы захотите присоединиться?

– С превеликой радостью! – бархатисто програссировал Гален. – С превеликим удовольствием поменялся бы с ними местами. Отдыхал бы себе, а они пусть работают. Но, к превеликому сожалению, судьба распорядилась иначе. Отдыхаю не я, отдыхают они. А совсем никому не работать нельзя. На нас, рабочих лошадках, всё и держится, и не ждём мы за это ни награды, ни оплаты... Кстати, об оплате. Вы купили мышей, потратились. – Гален вынул портмоне.

– Вы ошибаетесь. Я не потратил ни копейки. Мне их подарили.

– Подарили? Как интересно. И кто? Кто настолько щедр, что дарит мышек? – хохотнул он.

– Может быть, кошки? – усмехнулся в свою очередь и я. – Кошки – мне, а я – Илу.

– Я вас понял. Пусть будет подарком. – Портмоне исчезло. – Могло бы быть подарком на память, если бы не... Ну, вы понимаете. От мышей ведь и от самих воспоминаний не останется.

– На память?

– Да. Сегодня мы уезжаем. Квартира продаётся. Больше сюда не приходите.

– Куда уезжаете? – уставился я на Ила.

– В Южную Столицу, – опередил его с ответом Гален. – Вся наша дружная команда. Парню надо развиваться, идти дальше. Нам многое предстоит. А ещё кое-кто любит море! Думаешь, я забыл? – ободряюще потрепал он племянника по плечу. – Чтобы я? Забыл? Это же главное, Иллария! Главное!

Родители по-прежнему сидели куклами, Фиф по-прежнему лежал у них в ногах, и все трое продолжали улыбаться. Картина была тягостной. Я пожелал удачи и сказал, что мне пора.

Иллария догнал меня в подъезде.

– Постойте, Журба!.. Я всё знаю про дядю. Знаю, что он хочет делать на мне деньги. Неужели вы решили, что я мог этого не понять? Но вы зря переживаете. Мне нужна его помощь. Родители чувствуют себя хорошо, но многими делами заниматься уже не смогут. Мне нужен взрослый. Дядя как раз подходит.

– Потому что он проходимец? Или потому что манипулятор?

– Моё новое дело может многим не понравиться. Проходимца это не остановит.

– Манипулировать манипулятором? – От изумления у меня аж дыхание перехватило. – Ил, тебе правда четырнадцать?

– Цель оправдывает средства, так тут всё устроено. – Он едва заметно улыбнулся, цитируя мои слова. – Я понял, Журба, в чём мой талант. Он не в рисунках. Рисунки ничего не меняют, это не дело жизни, а просто игра. Не обижайтесь, но пусть в неё играют дети. Я наконец-то понял, что можно делать по-настоящему. И точно знаю, что это у меня получится. Я буду помогать людям.

– То есть?

– То есть – спасать их жизни.

– Но это не жизнь! То, что ты спасаешь, уже не она! Как, почему ты того не понимаешь?

– Нет, это вы не понимаете. Люди будут выбирать сами. А я буду им помогать.

Он произнёс эти слова не в какой-то патетической горячке. Горячка была скорее у меня. А у него было решение. Окончательная гладь на прозрачных озёрах глаз, никаких теней, никаких метаний. Что я мог сказать в ответ? Ещё раз про безумие?

Ила окликнул взрослый, который ему нужен, а я, взрослый, который не нужен никому, поплёлся домой...

С тех пор прошло почти два десятка лет. Больше я его не встречал, хотя видел, конечно, бессчётное количество раз и всё о нём знал. Всё – это столько же, сколько и вы. Кто же не знает Илларию Ступика, владельца компании «Сарабарх»?

О нём заговорили примерно через год после их отъезда. Юный спаситель, юный избавитель – так теперь называли моего юного художника. И пока речь шла о превращении в шеедов безнадёжных больных – о превращении в здоровых, долгоживущих шеедов тех, кому надеяться было не на что – вся эта безумная история имела хоть какие-то мыслимые оправдания. Ил ездил по хосписам и вытаскивал с того света в буквальном смысле этого слова. Но довольно скоро нашлись желающие получить простую, долгую, ничем не омраченную жизнь и без всяких на то медицинских показаний. Их становилось всё больше.

Я смотрел брифинги с Илом и холодел, смотрел – и покрывался мурашками. Мне было бы легче думать, что весь этот бред – задумки дяди, но по тому, как и что Иллария говорит, я видел – нет, это не дядя, это его, Илларии, слова и мысли. Всё та же решимость, всё то же решение. «Я хочу и могу вам помочь».

И он действительно может. Он – и Фиф. Кусь, и единственная проблема – кормление вовремя. Её решают патронаж-курьеры. К ежедневно счастливым они приходят ежедневно – кто у нас тут проголодался, к кому свежая мышка приехала? Вопрос цены – епархия Галена, и это тоже видно по Илу, по тому, как безнадёжно плавает он в финансовых вопросах, только изредка выбираясь на одинокий зыбковатый островок – да, на организацию нужны деньги, в компании работают люди.

Иногда мне начинает казаться, что вот так, планомерно, сантиметр за сантиметром, весь наш мир превратится в одну бескрайнюю страну безмозглых, по которой шныряют курьеры, шустрые, как мыши. Как летучие мыши. Как... ангелы? Серые мышиные ангелы, старательно огибающие серые лужи на сером тротуаре. А Иллария бы, пожалуй, не огибал. Тот, кем он себя возомнил, спокойно шагал по воде...

 

Я продолжаю сидеть у окна, хотя от дождя уже рябит в глазах. Если их закрыть, ненароком уснёшь, а этого мне совсем не нужно – ночью в отместку одолеет бессонница. Почему я просто не встану, не уйду от сырой серой ряби за стеклом? Сейчас. Сейчас встану. В том-то и дело, что это не так-то просто. Мои суставы решили, что вдоволь наработались и рассыпаются в пух и прах, любое движение даётся адскими усилиями, в любом суставе толчёное стекло. Пока с ними всё в порядке, никогда и не думаешь, сколько их. А их столько, боже мой, столько...

Вы можете не поверить, но и это ещё не всё. Теперь я один, действительно один, совершенно и всегда, вот в чём весь ужас. Такая нора мало чем отличается от могилы, разве что тем, что я ещё шевелюсь. Но лучше бы не шевелиться, ведь это больно, вот такой замкнутый круг, когда ничего не лучше, хуже всё.

Мой одноногий друг (а вы как называете свой телевизор?) под конец сюжета о «Человеке года» сообщил, что сегодня и завтра Иллария принимает поздравления и напутствия по такому-то номеру. Ни поздравлений, ни напутствий у меня нет, так зачем же я его записал? Ил, помнишь ли ты меня? Я никогда с тобой не соглашусь, нет, слышишь, нет жизни в безмозглом, никчёмном существовании. Мне не надо кукольной улыбки и вовсе не потому, что негде мне взять эти бешеные деньги. И пусть всё устроено как устроено, люди болеют, умирают и бывают несчастны, но если бы мне предложили твою непрерывную «чудесную погоду», я ответил бы не задумываясь, что я её не просил, и никогда, слышишь, никогда...

Ил, не слушай меня! Помоги!