Дмитрий Гартвиг

Главный час


«Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет...»
 
Анна Ахматова «Мужество»

– Почему именно меня?

– Не именно вас, господарь полковник. Любого старшего офицера.

Полковник Гарон, командующий отдельным полком панцирной пехоты, раздражённо фыркнул, высмаркивая забившиеся в ноздри капли и на мгновение обнажая пожелтевшие клыки. С широкого тёмно-серого лба моментально побежали тонкие ручейки прохладной, только что из колодца, воды. Ручейки бежали вниз, то пересыхая, то перемешиваясь с солёным потом и горькой пылью, осевшей на лице, то звонкой капелью падая обратно в небольшой медный тазик, то спускались ниже, по небритой шее.

Ненадолго задумавшись, полковник умылся ещё раз.

– И что такого интересного может мне, как старшему офицеру д'арийской армии, сообщить человеческий пленный, проведший в одной из твердынь Альдарона несколько лет к ряду? – спросил полковник у своего адъютанта.

Адъютант, молодой д'ар Аррон, вступивший в должность не больше года назад, производил впечатление мальчика для парадов, но никак не настоящего воина. По д'арийским меркам – суховат, вытянут, узок в плечах. Какой-то слишком, не смотря на сухость, овальный, в отличие от угловатых своих соплеменников, больше похожий на человека, чем на д'ара, а возможно и действительно, какая-то прабабка согрешила. С безупречной выправкой и дисциплинированностью, невероятный по д'арийским меркам стоик. Кто-то чуть менее проницательный, чем отфыркивающийся полковник, легко мог бы отвергнуть кандидатуру такого несуразного во всех отношениях солдата. Тем более, что Аррон действительно неважно показывал себя на поле боя.

Но не сегодня. Не сейчас, когда мир менялся стремительнее, чем когда-либо до этого. Не теперь, когда солдаты Апостола полностью изменили лицо войны. Не сегодня, когда инициатива, интуиция и неожиданные решения ценились гораздо больше, чем заученная, выдолбленная на подкорке тысячелетняя стратегия ведения боя.

И полковник Гарон, у которого в глазах до сих пор стояли видения ошеломляющего Гаубеншрафта, что оставлял позади себя лишь золу и горящие города, прекрасно понимал, что вина за все эти разрушения лежит и на нём самом. Лежит на его закостенелости, лежит на муштре, лежит на старых и пыльных до невозможной древности парадигмах. Войска Апостола рвались вперёд, игнорируя все привычные догмы и нормали, а в д'арийском войске всё ещё цеплялись за традиции: ритуальный поединок перед началом сражения, войну выигрывает тяжёлая кавалерия, артиллерия только как осадное орудие. Это непреложные истины, это наша доктрина, это нельзя нарушать!

Это – кровь сотен тысяч д'арийцев.

Так что полковник Гарон был рад, что рядом с ним теперь такой башковитый парень, как Аррон. Его место явно не на устаревшем поле боя, где две потеющие и отчаянно бранящиеся толпы сшибаются насмерть на расстоянии вытянутого копья. Его место в будущем. В генеральном штабе, склонившимся над огромными картами, над кипами бесконечных документов, донесений и чертежей. В мозговом центре, что ломает хребет вражеской армии ещё даже не начав сражения. В центре силы, что по одним только взлетевшим вверх ценам на парусину в соседнем государстве, срывает целую морскую высадку.

В месте, где генералы Апостола и создали Гаубеншрафт.

– Я не могу сказать точно, – ровным голосом продолжил адъютант. – У пленного жар. Врачи говорят о крайне запущенном воспалении лёгких. Скорее всего, до завтрашнего утра вообще не дотянет.

– Ты предлагаешь мне слушать бред агонизирующего человека? – удивлённо спросил Гарон.

– Никак нет, господарь полковник, пленный в полном сознании, лишь иногда заходится беспокойным сном. Он прекрасно понимает, где находится, с кем разговаривает, и хочет рассказать что-то очень важное. Для нас. Не для него. Так и выразился.

– Для нас? Он ведь из твердыни, да?

– Так точно, господарь полковник.

– Имеется хотя бы некоторое представление, сколько он в ней пробыл?

– Лет пять, господарь полковник. Никак не меньше. Его состояние говорит само за себя.

Полковник шумно выдохнул. Всё как всегда.

Всё как всегда. Он помнил тяжёлое и пыльное лето, когда солдаты Апостола ворвались на просторы Д'арийского Царства. Помнил, как у него не было ни минуты покоя. Как все офицеры его полка тогда валились от усталости прямо в пыльные, пахнущие жаркой пыльцой и горячими подошвами дороги. Как за строем строй откатывались солдаты назад, к столице, рассеивались под чёткими и быстрыми ударами Гаубеншафта.

Тогда решалась судьба Царства, судьба каждого д'ара, и от его решений зависело всё. По крайней мере, полковник искренне так считал. И нельзя сказать, что ошибался.

А сейчас?

А сейчас всё то же самое. Полковник всё так же не мог выкроить даже полчаса для краткой дрёмы. Война закончилась, эльфы отбивают у немногочисленных оставшихся и наскребшихся по сусекам войск Апостола свои захваченные твердыни. Конечно, если бы эти непреступные замки-города охраняла настоящая армия, а не пара сотен мальчишек, забритых под солдатскую долю в последние дни Империи Апостола, это светопреставление растянулось бы на годы, если не на десятилетия. Хотя грамотная оборона тоже не панацея. Несколько лет назад на этих самых стенах стояла подготовленная и выученная эльфийская армия, готовая защищать свои дома до последней капли крови. Что, впрочем, никак не помещало Апостолу захватить с десяток крепостей одним быстрым и ошеломляющим налётом.

Гаубеншафт, «сила веры», как называл это Апостол. Воистину сила. Равной ей в мире ещё не было.

И, надеялся полковник, больше не будет.

Он до сих пор не мог забыть, как потешались лучшие д'арийские кавалеристы, видя бесконечный строй пехоты: крестьян, ремесленников, мещан и купеческих сынков, что стоят плечом к плечу, ощетинившись копьями. Они понять не могли, как такое потешное войско, которое, по их мнению, разгонит любой отряд тяжёлой кавалерии, смогло покорить людские королевства и эльфийские твердыни. Ведь всем известно, что войну выигрывает конница?..

Они все остались лежать там, в пыли и зное. А неумолимый строй солдат Апостола двинулся дальше, грабить и убивать.

Пехотные пики и длинные луки в сухую разгромили все эти тысячелетние воинские традиции.

Война закончилась, а времени у полковника так и не появилось. До сих пор нужно куда-то бежать, что-то быстро соображать, занимать всё новые и новые территории, успевать к очередному переделу мира. Слушать умирающих людей. Новая война началась ещё до того момента, как закончилась старая. Гаубеншафт, горящие города и беспощадность апостольских солдат переставали быть настоящим и потихоньку превращались в прошлое. На их место приходили линии разграничения, дипломатические ноты и сферы влияния.

Новая война начиналась уже сегодня, а полковник так и не успел привыкнуть к старой.

И именно поэтому он оторвался-таки от созерцания своего отражения в мутной воде медного тазика, резко одёрнул слегка съехавший доспех, и приказал адъютанту:

– Веди.

Если не приглядываться, эльфийская твердыня ничем не отличалась от обыкновенного, пусть и слегка экзотичного города в любом уголке мира. Не считая, конечно, размаха. Города-замки Альдарона сочетали в себе всё лучшее, что могла дать ойкумена. Это были центры торговли, центры культуры и науки, центры власти и мировой дипломатии. И пусть даже основой их населения всегда были только эльфы, но и солидный процент других народностей тут тоже присутствовал, принося с собой не только ценный капитал, но и своё собственное чувство стиля. Что-то было тут и от застройки людей, и от угловатой архитектуры д'аров, и даже от приземистых и монументальных строений карликов. Но всё же, неповторимая эльфийская гладкость перебивала всё. Сквозила повсюду: от обычных городских дворов и мастерских – и до крепостных сооружений. Очень легко обмануться проходя по этим до блеска чистым, просторным и светлым улочкам, представить себя в обыкновенном, просто очень большом городе глубокой древности.

Но это всё обман.

На самом деле эльфийские твердыни больше напоминают длинную вертикальную спираль, сужающуюся сверху и снизу, но расширяющуюся к середине. Именно средним, самым широким её «оборотом» и являются городские кварталы, место обитания основной части населения. Соответственно, выше уже идут дома аристократии и руководства города-замка. Венчает такой своеобразный многоярусный торт гигантский шпиль, служащий обиталищем для тех, кто по меркам эльфийского общества выше звёзд, сильнее знати. Ниже же городских кварталов, под землёй, расположена монументальная система ветвистых катакомб, проходящих через городские подвалы и канализацию. Ещё глубже – то, что ни при каких обстоятельствах не должно попасть в руки врагам: семейные архивы, сокровищницы знатных родов, склады продовольствия, тайные выходы из города.

Проще говоря, замки Альдарона были по-настоящему неприступными крепостями. Это подтверждала не только теория, но и практика, горькие уроки десятилетних осад и проигранных войн. Та самая практика, которую крест-накрест перечеркнул Апостол и его генералы вместе со своим неистовым Гаубеншафтом.

Впрочем, и их попытка оказалась не сильно успешна. Оклемавшись от первого, самого страшного удара, эльфы быстро сориентировались и, потеряв с десяток таких цитаделей, дали достойный отпор. Армия Апостола забуксовала, встала под стенами Альдарона на долгих четыре года. И в итоге ушла. В небытие.

В последние дни Империи Апостола, когда воевать ужасному проповеднику оказалось уже нечем, на стены захваченных замков встали мальчишки и старики из переселенцев, что поверили новоявленному пророку и поспешили занимать освободившееся жизненное пространство. Конечно, стены твердынь и сами по себе представляли из себя серьёзное препятствие, но их явно было недостаточно для противодействия объединённым армиям д'аров, эльфов и людей. Незнакомый с системой городских катакомб, впервые почувствовавший вкус боя, этот сброд оказывал лишь символическое сопротивление, сдаваясь целыми батальонами.

Никаких проблем с освобождением Альдарона не возникло.

И именно по улицам одной из таких твердынь, мимо быстро снующих туда-сюда военных патрулей, мимо крикливых интендантов и радостных от осознания того, что многолетний кошмар закончился, горожан шли полковник Гарон со своим адъютантом. Шли в полевой лазарет, развёрнутый прямо посреди площади одного из городских кварталов, туда, где дожидался их пленный человек, спасённый из ужасных казематов, что развернул в здешних катакомбах Апостол.

Госпиталь встретил их суетливыми врачами, снующими меж рядов перепачканных экскрементами, потом и кровью коек. Пациенты, изнеможённые до такой степени, что подавляющее большинство из них не могло самостоятельно посетить санузел, лишь молча глядели высушенными щеками и впалыми глазами в замаранный потолок. Немногим хватало сил, чтобы издать стон, привлекая тем самым к себе внимание санитаров.

Раненных почти не было. Воины, все как один, если могли самостоятельно передвигаться, старались как можно быстрее покинуть это отвратительно место, до корней своих пропахшее смертью, страхом и немыми молитвами о быстрой кончине. Нельзя сказать, что полковник не разделял их желание. Стараясь лишний раз не дышать носом, он почесал верхнюю губу выпирающими кончиками клыков и уже собирался окликнуть кого-нибудь из лекарской братии, как вдруг один из врачевателей сам обратил на него внимание.

– Господарь полковник? Полковник Гарон? – спросил он, небритый и уставший, отрываясь от ухода за только что обгадившимся пациентом.

– Он самый, господарь врач, – утвердительно кивнул полковник.

– Вас ждут, прошу за мной.

Махнув ближайшему санитару, чтобы тот продолжил его малоприятное дело, доктор поспешил куда-то вглубь госпиталя. Гарону, как и его адъютанту, оставалось лишь следовать за ним.

– Удивительный человек. Я бы заподозрил в нём д'арийскую кровь или кровь карлика. Очень стойкий. Сами видите, с чем приходится работать. Эти несчастные едва понимают, где вообще находятся, всё на что способен их рассудок – лишь тупо смотреть в потолок, отдыхая от того ужаса, что им пришлось пережить. Боюсь, что эти бедняги для мира теперь потеряны. Пройдут годы, если не декады, прежде чем они смогут вернуться к нормальной жизни. Все они: д'ары, люди, эльфы. Но он... он оказался крепче, чем... – врач трещал без умолку, уверенно находя проход в лабиринте коек, огибая острые углы и путавшихся под ногами санитаров.

– Господарь доктор, прошу прощения, – обратился к неумолкающему лекарю полковник, который был не столь ловок и постоянно запинался, то об остальных врачей, то об несчастных пленников. – Но кто он? О ком вы говорите?

– Разве ваш адъютант не объяснил вам? – удивлённо обернулся к нему врач.

– Только в общих чертах, – ответил Гарон. – Сказал, что какой-то человек при смерти и требует встречи с командующим. Для передачи важных сведений.

– Именно так, господарь полковник, именно так. Но вы себе представить не можете, никто из нас представить себе не может, что перенёс этот человек. И тем не менее – он требует встречи с вами!..

– А что за сведения, он не сказал? – снова прервал доктора полковник.

– Никак нет, господарь полковник. Сказал, что будет говорить только с вами. Впрочем, для нетерпения нет никаких причин. Мы уже пришли. Вот он.

Пленный, на которого указал доктор, был действительно посвежее, чем все остальные постояльцы госпиталя. Кожа его была хоть и бледной словно мрамор, но всё же не напоминала папирус, как у остальных. Температурный жар, исходящий от него, чувствовался даже на расстоянии. Тонкие простыни были насквозь мокрыми от пота и облепили тело человека подобно кокону. Пленный то и дело заходился приступами ужасного мокрого кашля, бессильно отхаркивая прямо себе на грудь. Сил, чтобы свесить голову и соблюсти хоть какое-то подобие гигиены у него не было.

Видно было, что человек на последнем издыхании. И тем не менее, в его взгляде отсутствовала те обречённая потерянность, что была у остальных.

В его глазах была ясность.

– Вы хотели меня видеть? – спросил Гарон у человека. Адъютант замер по стойке смирно позади левого плеча полковника, а доктор тут же бросился обречённо ощупывать и осматривать агонизирующего пленного.

Новый приступ кашля. Новая порция мокроты, на этот раз с кровью. Тонкая ниточка слюны, прилипшая к засаленному воротнику тонкой рубахи.

И взгляд ясных, не тронутых отупевшим безумием глаз.

– Вы полковник... – кашель. – Полковник Гарон?

– Он самый. Вы хотели мне...

Полковник не успел договорить. С какой-то немыслимой скоростью тощая, почти неживая рука пациента вдруг выскочила из-под вонючей простыни, обхватив его икру железной, столь несвойственной для умирающего человека, хваткой.

– Что вы себе... – хотел было возмутиться полковник, но пленный опять его перебил.

– Не... недосуг. Слушай меня, д'ар, внимательно слушай. Я последний... может быть... последний кто знает...

– О чём, Несмертные тебя прокляни?! – не выдержал Гарон.

Больной через силу усмехнулся, тут же зашедшись кровавым кашлем.

– О лучшем из ваших офицеров, – ответил человек, когда приступ миновал. – Слушай меня внимательно, д'ар...

***

Глаза у генерала болели.

Болели нестерпимо, как будто куда-то под веки загнали мерзкое ржавое зубило и без устали проходились по нему ударами молотка.

Генерал сморгнул. Раз, второй. Глаза заболели ещё сильнее.

В который раз уже поклявшись себе не делать этого, генерал аккуратно, стараясь не делать лишних движений, потянулся к хлипкому, пожираемому плесенью деревянному столу, стоящему рядом с койкой. Его пальцы обычно толстые и грубые, скукожившиеся за год заключения до размеров каких-то тонких и экзотичных веток, щепоткой окунулись в толстую деревянную кружку. Подушечки коснулись мерзкой, недвижимой, но всё ещё пригодной для питья воды. Чуть-чуть коснулись, только чтобы смочить кожу, не расходуя ни одной лишней капли драгоценной влаги.

И быстро-быстро обратно, к воспалённым уголкам глаз, размазывая подземную пыль и грязь по больным ресницами и векам. Так нельзя, так только хуже, генерал уже раз семь клялся себе, что будет терпеть до конца.

Но не стерпел. Снова.

Вода успокоила боль. Ненамного, но успокоила. Лишние полчаса блаженного отдыха.

А проклятая, не гаснувшая ни днём, ни ночью лампа, продолжала гореть мерзким суррогатным солнцем под потолком небольшой камеры. Что там в ней? Древняя, ушедшая вместе с Несмертными магия, в которую верят только дети и юродивые? Подземный эльфийский газ? Мазут карликов? Генерал не знал.

Генерал никогда не думал, что может с такой силой ненавидеть свет.

Глаза болели. Койка, вмурованная в холодную каменную стену, противно скрипела. Дерево стола неумолимо точили невидимые глазу споры плесени. В параше что-то булькало, не переставало. Крыса наверняка. Генерал не был в этом до конца уверен, но цепочка следов из мелких мокрых лапок, которую он иногда заставал после короткого и беспокойного сна под непрекращающимся светом, была достаточно красноречивой. Как и пропадающие продукты из деревянной тюремной миски. Генерал уже давно хотел поймать эту туалетную крысу. Сперва, когда только попал в заключение – чтобы убить, благо кружка, в которой ему раз в день приносили воду, мерзко отдающую подземным духом, была достаточно массивной. Теперь же, спустя отёчный казематный год – просто чтобы рядом с ним было хоть какое-то живое существо. Пусть воняющее отходами, злое, с чёрной всклокоченной шерстью и мерзким чешуйчатым хвостом, но живое.

Людей Апостола он в счёт не брал.

Мысли о живом зверьке были для генерала первым признаком накатывающего сумасшествия. Нет, конечно, безумцем он не был, но кого угодно сведёт с ума год заключения в подземных казематах, перемежавшийся редкими эпизодами допросов.

Хотя допросами этот базарный торг с неизменным результатом генерал назвать не мог.

Чтобы волна безумия, душная, жаркая и липкая, окончательно не захватила его, генерал решил хотя бы попытаться вздремнуть.

***

– Господарь Дмарр, позвольте ещё раз объяснить свою позицию...

Генерал ел. Ел быстро, жадно, решительно восстанавливал силы после очередного полумесячного пребывания в промёрзлой камере на хлебе и воде.

На слова высокопоставленного офицера апостольской армии он старался внимание не обращать.

Но получалось плохо.

– Мы прекрасно осведомлены о ваших заслугах, господарь Дмарр. Я готов поручиться, ваши труды и стратагемы с большим почтением изучались высшими чинами армии Апостола...

«Ещё бы, – подумал генерал без сложного чувства стыда. – Написал-то я кучу всего».

Жевать он при этом не переставал.

Ничего постыдного генерал в своей трапезе не видел. Главное быстрее. Как можно скорее сожрать всё, что есть на столе, быстрее чем эта гнида, вразвалочку сидящая на другом конце стола, закончит растекаться патокой и лить липкий и сладкий сок ему в уши.

Сок...

Плевать на сок. Сейчас нужно что-то горячее. Объёмная печурка, потрескивающая где-то за спиной, приятно прогревала закоченевшую в казематах спину, но этого было недостаточно. Тепло требовалось внутри, требовалось подмерзающим почкам, ленивым кровотокам и медленно скатывающемуся в бездну сумасшествия мозгу.

Чай. Полцарства за чай.

Хотя бы земляной, хотя бы травяной, какой пьёт крестьянство и бедные мещане. Хотя бы такой, хлипкий, бесцветный, почти безвкусный. Но тёплый, с паром, обязательно тёплый, пусть даже не такой, какой привык пить генерал, не густой, не чёрный до копоти, до плесневелых стен тюрьмы. Но тёплый.

Обязательно тёплый.

Как назло, на столе была лишь алкоголь и вода.

Приходилось запивать последней. К апостольскому алкоголю генерал не притрагивался принципиально.

Чая не было. Зато была свинина. Вкусная невероятно, с тонкой, как и надо, прослойкой солёного сала, с тёплым парком, щекотавшим нос, обливающим пожелтевшие клыки литрами оголодавшей слюны.

Чая не было. Но свинина тоже ничего. Главное – жевать, главное – не поднимать глаза, не смотреть на этого урода. Не из-за страха, нет. Просто нельзя допускать никакого контакта, даже зрительного. Иначе всё, иначе монолог прервётся, иначе начнутся вопросы, а вопросов допустить нельзя. Никак нельзя.

Просто потому что на вопросы генерал отвечать не желал.

Что там бормочет эта дрянь?

–... просто хочу поговорить с вами начистоту, господарь Дмарр. Поговорить как офицер с офицером. Мы оба с вами давали присягу, для нас для обоих воинская честь – не пустой звук, и я, и Апостол, уж поверьте мне, успели в этом убедиться. Скажу больше, вашей доблестью восхищается весь наш высший командующий корпус. И это не притворство, не парадный салют...

Главное не поднимать глаза.

С мира по нитке – вот армия Апостола. Еретики, каргаты, богохульники со всех концов света, всех рас и народов.

Главное – не поднимать глаза.

Плевать на визуальный контакт, плевать на разорванную цепь диалога. Главное – не видеть его самого.

Главное – не тёмно-серый цвет кожи.

Такого кошмара, думал генерал, он не переживёт.

Есть. Немедленно есть.

–... у Апостола нет и никогда не было никаких претензий к д'арам. Наоборот, как я уже говорил, его восхищение вашим народом растёт с каждым днём. Вашим мужеством, вашим упорством, вашей несгибаемостью.

«Солдатами не рождаются, – ехидно подумал генерал. – Солдатами умирают».

– Честно сказать, даже меня ошеломляет то сопротивление, какое мы встретили в Д'арийском Царстве. А я, уж поверьте, до этого с боями прошёл все человеческие королевства. И твердыни Альдарона, да-да, эту самую тоже, я готов вам поклясться, тоже брал. Но вы... вы это что-то сверхъестественное. Я не могу, просто не имею морального права позволить ни вам, ни вашему народу и дальше оставаться в тени предрассудков.

Очередная порция бесподобно приготовленной свинины, приправленной ложкой безупречного паштета, с тугим глотком упала куда-то в глубины организма.

«Кажется, я уже почти всё».

Чувство насыщения действительно потихоньку накрывало генерала. Давило где-то снизу, поднималось смрадным воздухом по глотке, грозилось оставить до конца дня в сладостных грёзах пищеварения.

И сокрушительно грохнуть блаженное зеркало об пол завтра утром. Как раз во время раздачи очередной порции хлеба с сыром и кружки воды.

– Господарь генерал, ну вы же умный человек. Вы прекрасно должны понимать, что Несмертные – это миф. Это предрассудок старины, инструмент, позволяющий держать вас, д'аров, да и все другие народы, в подчинении церковных иерархов. Но оковы пали, господарь генерал, Новая Вера Апостола с гораздо большим почтением...

«А вот мою веру трогать не надо, – молча проворчал генерал. – Ты же сам недавно только про офицерскую честь распинался?»

– Послушайте, Апостол действительно не делает разницу между народами. Новая Вера считает всех равными...

«Просто произошедшими от перворасы, от эльфов, – с сарказмом размышлял генерал. – Все равны, да. Просто эльфы во главе с вашим Апостолом равнее равных. Да он даже своих не жалеет, учитывая то, где мы сейчас находимся. Что уж говорить о нас, д'арах. И дело тут явно не в вере».

Но вслух произнёс другое:

– Я могу быть свободен?

Генерал наелся.

– Господарь Дмарр, послушайте... – начал было офицер Апостола.

Генерал старался не смотреть на своего собеседника. Только не д'арийская тёмно-серая кожа. Только не д'ар. Иначе всё пропало.

Сейчас для него во всём свете существовала только пустая, с жирными разводами, белая керамическая тарелка.

Офицер начал что-то говорить, но как-то очень быстро махнул рукой. Затух, видимо понял, что дело гиблое. Как и прошлый его сослуживец. Как и уже почти год подряд.

Вместо этого громким криком, от которого едва не вздрогнул расслабившийся и наевшийся генерал, приказал:

– Конвой!

Грохот сапог не заставил себя ждать. Этот же самый грохот разбудил тяжёлую дубовую дверь кабинета для допросов, роль которого выполняла сегодня роскошная офицерская столовая.

Дверь печально и полусонно скрипнула. Чей-то тяжёлый силуэт замер за спиной у генерала.

– Увести пленного, – устало отдал распоряжение неизвестный офицер.

Тяжёлая ладонь упала на тощее генеральское плечо. Пленник медленно, всё так же несмотря на допрашивающего (а точнее на упрашивающего), следуя немым указаниям конвоира, поднялся из мягкого и роскошного кресла, сомкнул руки за спиной, безропотно дал себя подтолкнуть в спину.

И только на выходе из столовой позволил себе обернуться.

Спрятавшись в чёрно-жёлтый мундир апостольской армии, за столом сидел эльф.

Ну кто бы мог подумать!

Шикарный получился обед.

Прямо как сопля на стене.

Едва только д'арийский генерал вышел, безымянный офицер апостольской армии устало потёр широкий, нехарактерный для его народа лоб. Медленно подтянул к себе тонкую кипу листов. Неспеша достал из специального шкафчика перо и чернильницу. А затем размашисто, совершенно не жалея бумаги, начал писать.

«Характеристика пленного генерала Первой армии Дмарра, находящегося под стражей...

«... не смотря на почтенный для д'ара возраст, генерал оказался фанатически предан идее верности воинскому долгу и собственной вере...»

«... считаю, что Дмарра можно признать безнадёжным в смысле использования у нас в качестве специалиста военного дела и символа перешедших на нашу сторону представителей д'арийского народа...»

«... в качестве окончательного вердикта предлагаю направить Дмарра на каторжные работы в Северных провинциях, никаких скидок на звание и возраст не делать».

Едва закончив писать, офицер смахнул пот со лба. Уже завтра рапорт будет на столе у вышестоящего начальства. Уже завтра камеру старого генерала отопрут двое конвоиров. А всего через полмесяца непокорный д'ар будет махать кайлом или киркой в Северных провинциях.

Старые раны офицера армии Апостола, светоча Новой Веры, предательски заныли. Скорее всего, этим вечером он опять с наслаждением будет курить ароматную и одурманивающую трубку, позволяя боли раствориться в толстом и приторном дыму наркотика.

Что же, д'ары действительно дрались отчаянно. И напоминали они, сволочи, о своём отчаянии даже в далёком Альдароне.

***

Кайло с глухим звоном ударилось о жилу. Отскочило. Уставший генерал едва успел онемевшими руками посильнее перехватить древко, дабы ценный инструмент не улетел вообще неведомо куда, в почти кромешную тьму подземной штольни.

Генерал Дмарр издал тяжёлый, уставший, звучащий потом и зубным налётом вздох. Издал и улыбнулся.

Норму повысили. Опять.

Ротный по бараку сегодня был особо голосист. Обычный ритуал, подъём, пересчёт по головам, привычный, почти бабий визг предателя из, слава Несмертным, человеческой расы. И громкий, очень громкий крик, зачитывающий новый приказ. Видимо хозяева этой собачки очень больно наступили своей гончей на хвост. На самое её подлое, на самое мягкое место.

Ничего нет хуже, чем виляющий хвост. Непослушное существо, безвольное, подчиняющееся секундным порывам, страстям, неподконтрольное собственному хозяину. Нет ничего хуже хвоста.

Кроме его обладателя.

Норму повысили. Опять.

Генерал Дмарр улыбался. Счастливо, устало, так, как мог улыбаться только человек, честно выполняющий свою работу. Хотя человеком генерал и не был.

Трудившийся рядом с ним эльф, не разгибая спины посмотрел на генерала, удивляясь столь неуместной улыбке. Та самая проклятая норма, те самые килограммы руды и камня, что отделяли их обоих от столь желанного и необходимого скудного ужина выросли почти в половину. А они и прошлые показатели едва-едва выполняли, раз через раз. Чему тут улыбаться-то?

Но генерал всё так же продолжал гнуть свою весёлую, пирующую посреди общего несчастья линию, обнажая в своём негасимом оптимизме д'арийские клыки. И надеялся, что его товарищ вскоре тоже улыбнётся.

Норму всё-таки повысили. Подвели под невидимую черту бухгалтерских расчётов, под столбики логистики, шахтёрскую пыль и натужный кашель десятки, если не сотни жизней. Жизней тех, кто слишком слаб, слишком стар, слишком молод для того, чтобы вырабатывать положенные килограммы сидя на скудном пайке. Всё это – поражение. Жестокое, бескомпромиссное поражение тех, кто всё-таки будет вырабатывать проклятую норму, кто будет кровавым, подлым трудом на благо армии Апостола зарабатывать себе пропитание.

Но в скрипе тыловых телег, в ругани интендантов и звучном гомоне бесчисленных кузен и мануфактур генерал слышал первые, хрупкие и ломкие, но всё-таки звучащие голоса победы. Под спекшейся коркой из крови, золы и пепла пробивалось тихое-тихое, едва слышимое пение. То был яростный, многочисленный, подобный волне, подобный всесокрушающему приливу д'арийский хор. То была песня, упивающаяся своим непостоянством, кричащая о собственной недолговечности, о нескончаемой линии жизни, обновляющейся каждой весной, о неведомых звёздах, к которым всегда тянулся человеческий род. Это была мелодия, долгая и протяжная, словно эльфийская жизнь, мелодия о незыблемости, о чести, о традициях, о своей правде, перед которой меркнет всё: и радость, и грусть, и хор, и звёзды, и даже сама смерть.

Это был дикий, неумолимый звон в ушах, пробивающийся даже сюда, под немыслимые метры земной тверди. Едва слышимый хор, тихое-тихое попискивание каторжника, мертвеца и солдата, забивающее своей прекрасной и оглушающей громкостью даже монотонный и бесчисленный звон невольничьих кирок.

Кайло вновь ударилось о камень. Надсмотрщик сурово поводил своими маленькими свинячьими глазками из стороны в сторону, клеймя заключённых больнее, чем чёрная потёртая нагайка. Искры от удара, не разгоняющие тусклую, едва освещаемую несколькими маленькими лампадками тьму подземелья. И тонкий-тонкий голосок.

Голос непобеждённых. Непобедимых.

И вся эта Новая, апостольская Вера может пропадом провалиться в бездну.

Пока эльфы, люди, д'ары будут петь свои старые, словно сам мир песни, Апостол вместе со своими двунадесять языками предателей, ублюдков и подонков без рода и племени может гореть синим пламенем.

Норма будет только расти. С каждым днём всё выше и выше, и выше. С каждым днём – всё больше загубленных душ, всё больше смертей, показательных порок и виселиц. Но все эти зверства, все они ничего не изменят. Норма будет расти. Час за часом, месяц за месяцем. И победная песня, заключённая пока ещё в недвижимых фронтах, в звоне стали, в горящих городах и материнском крике – она разгорится ещё громче, ещё звонче.

Старый д'арийский генерал с силой ударил киркой об камень. И этот самый удар, глухой, потерявшийся совершенно в тысяче тысяч таких ударов, стал маленьким, едва слышимым хоровым фальцетом в разгорающейся а капелле.

***

– Не... Несмертные... – заходился в бреду молодой человек.

Что он бормотал, старый генерал так и не мог толком понять. Человеческий он знал в совершенстве. Тот, конечно, который преподают. На котором разговаривает знать, духовенство и высшие слои общества.

Но помимо этого в человеческих королевствах была куча диалектов, неизвестных д'ару. Куча диалектов, помноженная на тёмный, пропотевший гнилью и зловонием тюремный барак, помноженная на бред, температуру и побои.

Генерал не мог понять, о чём говорит больной. Его состояние было больше похоже на водные капли, что падали с протекающей деревянной крыши на изголовье койки Дмарра. Струи бесконечного дождя барабанят по дырявому деревянного настилу, влага концентрируется, словно безумие больного в непродолжительной тишине забытья. Критическая масса накапливается, падает вниз сумасшедшим криком, лихорадочным лбом больного, бредом, вымораживающим бредом, несвязанным бормотанием. И разбивается о деревянный уголок полки тысячами брызг, рваным дыханием, сбитой речью, из которой возможно распознать только слова «мама» и «Несмертные».

Человек умирал. Умирал погано, громко, шумно, абсолютно бессмысленно, не так, как полагается мужчине. И своей смертью, обычно святой и непогрешимой, раздражал уставший ночной барак.

С этим старый генерал уже мириться решительно не мог.

Он резко сел на измятом матрасе койки, спрыгнул со своего верхнего яруса, ударившись пятками о ночную собачью прохладу, струившуюся над полом. Аккуратно, чтобы лишний раз не беспокоить своего соседа, с которым он весь день вкалывал на шахте, достал из-под шконки деревянную кружку, почти доверху заполненную дождевой водой, свой личный запас живительной влаги. И подошёл к человеку, что лежал на первом ярусе соседнего ряда.

Тот явно был военным. Потёртая форма висела, а точнее лежала на нём картофельным мешком.

Старые, изнеможённые, тонкие, словно ветки, руки генерала резко вцепились в человеческие предплечья, останавливая очередной приступ бреда. Больной ещё сильнее замотался из стороны в сторону, стараясь ослабить хватку, но куда там тягаться с таким-то жаром. Глаза человека на секунду прояснились, когда он, сквозь пелену безумия и температуры увидел-таки лицо генерала, лишь слегка освещённое тусклым лунным светом. Глаза прояснились, расширились от удивления, и тут же скосились к переносице, когда старик с силой, пребольно ударив по зубам, просунул ему полную воды кружку между губ.

Пил больной жадно, большими глотками, больше не делая попыток вырваться из стариковской, но железной хватки. Пил долго, под конец специально, как будто осознав, что больше этой ночью воды не будет, подолгу держал влагу во рту, смачивая сухое нёбо. Когда же с водой было покончено, внимательно начал смотреть на генерала, не отводя взгляда и почти не мигая.

– Песес а ворте Фамилиа, – тихо, чтобы не разбудить соседа больного, лежащего на верхнем ярусе, произнёс генерал. – Кела тер доннера ла крус...

– Ла крус... – тихо прошептал больной.

Генералу оставалось только кивнуть. Кивнуть и тихо улыбнуться, вселяя в несчастного уверенность.

***

– На весы! – резко рявкнул надсмотрщик.

У генерала Дмарра был лишь краткий миг. Одна секунда, нет, её доля, пока мерзкая тварь, которая давным-давно лишилась права называться эльфом, человеком, д'аром, кем угодно, будет смотреть на осунувшиеся лицо двух доходяг, не выполнивших норму.

Один миг, чтобы единослитым движением схватить кусок руды побольше. Оторвать от сердца, от своего хлеба, от своего товарища, из своей корзины, не подкинуть, а точно и аккуратно положить, чтобы весы выдали нужный показатель, разделяющий жизнь и смерть. Один миг, чтобы увидеть недоумённый, разглаживающийся от морщин, облегченный затылок заключённого, что стоял прямо перед ним. Одна секунда, чтобы заметить, как мелкая металлическая полоска весов пересечёт красную линию нормы. На граммы, на миллиграммы. Но пересечёт.

– Зачем? – одними губами спросил сосед Дмарра.

Старый генерал не ответил.

Поймёт после, так думал генерал. Поймёт, если он здесь, то обязательно поймёт, чем был важен тот миг между прошлым и будущим.

А если не поймёт, если откажется понимать, если посчитает, что выполненная норма важнее... что же, тогда действительно останется только лишь лечь пластом и умереть.

– Редем ор тулль Мотерналл, – произнёс генерал на эльфийском. И сразу же перешёл на всеобщий. – Это придаст сил. Так надо.

Пара, которая стояла в очереди перед ними, уже развернулась и устало поплелась в общую столовую. Эльф и генерал оказались прямо перед мерзкой рожей надсмотрщика.

А тот уже во всю надрывался:

– Следующий! На весы! На весы быстро, мразь!

Один миг. Миг подъема корзины, миг, в который сплелась косичка вечности, за которую мелкая плашка весов, отделяющая голод от мерзкой жижи лагерной баланды, взлетела вверх, подчиняясь незыблемым физическим законам. Взлетела, чтобы так и не пересечь красную, криво накарябанную чёрточку на циферблате весов.

Единственный миг. Между вчера и завтра. Между сегодня и раньше. Самый сладкий, самый лучший миг, когда выбор уже сделан, когда есть только его последствия, длинная и прямая дорога, передышка в бесконечном клубке судеб.

Именно он и называется жизнь.

Норму генерал и его товарищ так и не выполнили.

***

– Редем ор тулль Мотерналл...

– Песес а ворте Фамилиа...

– Помните о вашей Родине, братья. Помните о ней, и мужество вас не покинет.

Генерал говорил эти слова каждый вечер. Каждый беспокойный, каждый холодный зимний, пахучий весенний, жаркий летний и каждый промозглый осенний вечер долгого военного года. Каждый день, после бесконечных вымученных смен, после шахтёрской пыли, горького кузнечного дыма, натянутых, словно нити льна, дней на ткацкой мануфактуры, собирались вокруг него десятки заключённых.

И каждый день звучали эти простые, отчаянно безнадёжные, до последней храбрости, до последней черты слова. Слова на всех языках мира, на всех языках ойкумены. Десятки заключённых замерли перед бездной, сгрудились до безрассудства храбрящейся кучкой, тающей на глазах, убывающей по часам и дням небольшой толпой, стараясь обогреть уходящих, дать им последнюю струйку силы перед предсмертным вздохом, перед мерзким скрипом верёвки, рассекающим свистом нагайки.

И мужество не покидало их, ни на секунду не покидало. Просто потому что на каждую резкую команду конвоя, на каждую новую норму, на каждую новую петлю у них находилось что-то, что важнее всего этого прегрязного гноя. Важнее смердящей смерти от переутомления, важнее вечернего пайка и неумолимо приближающегося экипажа последнего дня.

Ах, с какой сладостью бросились бы сейчас эти собравшиеся врассыпную. Рванулись последним усилием, невероятным волчьим прыжком на надзирателей, на своих мучителей, на отвратительных безбожников с их замыленным Новой Верой взором. И кирка шахтёра ударилась бы не о камень, а с прекрасным и смачным чавканьем проломила бы голову надсмотрщика. И тонкая, но невероятно плотная льняная нить вдруг змеёй бы накинулась на горло старой человеческой бабки, хозяйки мануфактуры, всей душой принявшей новое учение. И раскалённые добела кузнечные угли вдруг с шипением врезались бы в рожу продавшего собственный народ эльфа-кузнеца, кующего мечи и копья для армии Апостола.

Как бы это было всё легко, волшебно и героически. Главное, конечно, что легко. Смерть по сравнению с адом лагеря для военнопленных была невероятно сладким плодом, настоящей патокой. Умирать вообще гораздо легче, чем жить.

Но права на это они не имели.

Не имели, и поэтому каждый день они собирались вокруг одной и той же двухъярусной койки, где на верхней полке спал д'арийский генерал Дмарр. Собирались, все они: эльфы, люди, д'ары, и говорили эти простые, но необходимые всем слова. Снова и снова рассказывали обыденные, ничем не примечательные истории о своих родных, о своих городах, о своих привычках и заскоках, таких нелепых, но имеющихся у каждого.

И поэтому даже здесь, посреди мрака и тьмы оккупированных Северных провинций теплился небольшой огонёк тепла и света.

А весь остальной мир в унисон отзывался ему своим мягким и успокаивающим гулом. Отзывался лопнувшей верёвкой, которую неправильно связал старый эльф, и что не дала забраться на стены Альдаронской твердыни солдатам Апостола. Отзывался сломанным колесом телеги, чьи спицы специально подточил хитрый д'ар, и которую разграбили партизаны где-то в людских королевствах. Отзывался лопнувшим под напором д'арийского копья доспехом, в состав стали которого пленный человек добавил несколько примесей.

Весь мир отзывался этим измученным пленникам, измученным не столько вражескими казематами, сколько собственным выбором, песней. Громкой, теперь уже громогласной песней победы.

Умирать легче, чем жить. Но совесть и честь этих солдат, что маленькой кучкой сгрудились вокруг старого генерала, требовала от них жизни и мужества. И они свой выбор сделали.

Час мужества пробил на часах их жизненного пути. И мужество их не покинуло.

Даже в самый страшный час.

Даже в самый тёмный час.

В час, когда бездна пришла на землю, пришла стенами лагерей, стенами эльфийских казематов и мерзкими проповедями Апостола, в тот самый ужасный миг между прошлым и будущим, которого пугается обычно каждый из живущих, они остались сильны.

И в этом был их главный подвиг.

В победе, истинной, по-настоящему несмертной победе жизни над смертью.

Мужество отзывалось в каждом их суставе, в каждой частице их тела. Даже той самой страшной зимой, когда победная песня звучала особенно громко, когда уже никакой нормы не было, а были лишь лихорадочно рассыпающиеся фронты, когда было бегство, когда была агония Империи Апостола.

В тот самый день, когда д'арийского генерала Дмарра босым вывели на площадь эльфийской твердыни.

Остались позади и кирка, и лагерь для военнопленных. Люди Апостола пытались скрыть собственные преступления, пытались вывезти пленников с территорий, к которым подбирался фронт, на запад, к последним очагам сопротивления, к ещё незанятым, неприступным эльфийским твердыням, оккупированным в самом начале войны. Туда, где и начинался бесконечный путь заключения для большинства из них.

А старого генерала, который когда-то так жадно ел, запасаясь силами на приёме у апостольского офицера, вывели на мороз.

Он знал лица всех, кто стоял с ним в том ряду. Помнил лицо человека, которого три дня подряд выхаживал в потном бреду, пока кризис не миновал. Знал лицо эльфа, с которым не один месяц трудился на шахтах. Знал лицо того самого, неизвестного ему юноши, которому когда-то докинул недостающие до нормы килограммы.

Он не боялся. Он просто старался как можно меньше трястись на морозе. Он видел, как сгибались пополам его друзья и товарищи, один за другим окатываемые ледяной водой на нещадном снегу.

Видел, как и к нему подходит палач с деревянным ведром, полным воды.

– Помните о своей Родине, братья! – ломая сковывающие горло оковы мороза и простуды, прокричал генерал. – Помните о ней, и мужество вас не покинет!

Последним в своей жизни усилием д'арийский генерал попытался уклониться от летящего ему прямо в лицо ледяного водопада. Отошёл на шаг назад, качнулся влево, нарушая строй и тут же получил удар чем-то тяжёлым по затылку.

Вот только всё равно был тот самый упрямый миг. Миг между прошлым и будущим, самый страшный и самый прекрасный миг храбрости и настоящей жизни, когда все выборы уже сделаны. Когда впереди – только прямая дорога.

Когда уже совсем не страшно. Просто потому что нет ничего прекраснее в жизни, чем эта самая тонкая линия. Потому что самый главный страх – это страх перед выбором. Просто потому что нет ничего страшного в смерти, есть только в жизни, бесконечной, изматывающей, которая, кажется, состоит только лишь из веретена лагерей и тюрем.

А эту жизнь он уже прожил.

И мужество его не покинуло.

Между первым ударом по затылку и вторым, смертельным, прошла лишь одна секунда. Всё это бесконечное, прекрасное и самое главное в жизни мгновение старый генерал простоял на горящих от боли коленях, упираясь худыми ногами в твёрдую, заснеженную и совсем неласковую брусчатку чужого эльфийского города.

Шёл снег.

А генерал Дмарр усталыми, уже почти что мёртвыми глазами смотрел на падающие снежинки.

И улыбался.

Старый генерал стоял на коленях перед последним ударом, что раз и навсегда оборвёт нить его жизни. Стоял ровно, не качаясь, отчаянно чему-то улыбаясь.

И этой улыбкою смерть поправ.

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 2. Оценка: 3,50 из 5)
Загрузка...