28 серпеня ¹, 1034 год от Нисшествия Шестерых

Сегодня выпал его последний зуб.

Бывало, Есислав Добранович представлял, как именно это случится. Может, он потеряет его в схватке с очередным упырём. Или на него кинется обезумевший дворовой с метлой (так Есислав потерял второй зуб). Или проказливый леший подбросит корягу, о которую и запнуться недолго даже на молодых лапах, а Есислав был в годах.

Когда внучки были маленькими и колобродили до поздней ночи, не желая ложиться спать, он притворно хмурился и бранился, что одна из них точно выбьет ему зуб своим деревянным топориком. Есиславны хихикали, потом, повозившись, всё же укладывались рядком на кровать и таращились на деда одинаковыми зелёными глазищами. Он вздыхал и присаживался на одеяло. Три внучки было у него, и все они отказывались засыпать без дедовой сказки. Так и получилось, что выросли его голубушки на историях о кикиморах и волколаках. Да и мог ли он, бессменный дружинник, рассказать им что-то другое? Внучки слушали его затаив дыхание, и только младшенькая Белава, окопавшись посередине под защитой сестриц, попискивала от страха и прятала лицо в подушку, когда становилось слишком жутко. Старшие важничали, делая вид, что им совсем-совсем не страшно, но Есислав знал: у обеих под подушками лежали топорики. Знал — и гордился: достойные росли дружинницы.

Были в тех историях и зубы. Зубы змеиные, ядовитые и зубы железные, которыми в исступлённой злобе грызла ставни ведьма, не в силах пробраться в лесную сторожку. А ещё были зубы дружинников — и они носились с ними как красные девки с косами.

И вот последний зуб Есислава Добрановича выпал.

Он моргнул и поморщился: на лбу начала вспухать огромная шишка, — но телефон из рук не выпустил. Разбитую губу саднило, во рту стало солоно от крови. Есислав отступил от фонарного столба, в который влетел на полном ходу, уткнувшись в телефон. Фонарь мигнул ему, будто бы говоря: «Вот тебе упырь, вот тебе дворовой, дурень ты старый. По сторонам бы лучше смотрел!» После этой отповеди фонарь погас. И Есислав остался один в темноте. Постоял, прислушиваясь к ощущениям. Кончики пальцев покалывало. Он представил, как в эти самые секунды замедляет свой бег кровь. Сила схлынула, словно её и не было никогда, и вся тяжесть ста восьми лет навалилась на плечи дружинника. И впервые в жизни Есислав замёрз — здесь, стоя на пышущем жаром асфальте в бархатистый вечерний час. Месяц серпень разливался вокруг парным молоком. Но Есислав замёрз. Ноги его подкосились, и он ухватился за столб, чтобы не упасть. Зелёным дружинником Есислав гнул такие столбы направо и налево, пока княжьи люди не переполошились и не запретили ему это делать, а сейчас фонарь даже не скрипнул. Просто стоял, пока ветхий старик, привалившись к нему, переводил дух.

Телефон оттягивал руку, и Есислав затолкал проклятый кирпич в карман. Затем пожевал беззубыми дёснами и сплюнул зуб на ладонь. Тот блеснул в свете фар проехавшей мимо машины. Слева на пустыре, тянувшемся вдоль дороги, завыла собака. Есислав по-волчьи принюхался и сжал зуб в кулаке. Бедой не пахло — пока. Однако попадись ему теперь хоть дворовой, хоть хилый игоша, и неизвестно, кто кого одолеет. Медлить было нельзя. А значит, внучке придётся подождать. Есислав сделал глубокий вдох и отлепился от столба. Каждый шаг давался ему с трудом, но он упрямо тащился домой. Впереди горела цепочка фонарей. Есислав плёлся по дороге, по-стариковски щурясь на мутно-жёлтый свет.

Домовой заголосил прямо с порога. Видно, поджидал Есислава, как иного поджидает истомившийся от скуки кот. Из темноты вынырнуло бледное испуганное лицо.

— Помира-а-аешь, Есиславушка! Помираешь, родненький! — домовой заломил руки.

Есислав крякнул, втащил себя в коридор и прислонился к стене, тяжело дыша. Три этажа пешком — и на тебе! В боку кололо. Есислав протянул руку и щёлкнул выключателем. В тусклом свете энергосберегающей лампочки домовой принялся в панике наматывать круги.

— Чую, чу-у-ую, — пропел он, — ушла богатырская силушка! Погас огонёк, Перуном даденый! Не рубить тебе больше чудищ, не рыскать зверем, не стоять защитником над людьми!..

— Градибор! — Есислав ущипнул себя за переносицу и уже спокойнее продолжил: — Полно тебе, не суетись, друже.

Домовой замер и поднял на него встревоженные глаза. Сегодня у Градибора было морщинистое лицо Есиславова отца. Давно прошли времена, когда мальчишкой Есислав пугался личин домового. Но сейчас по спине пробежал холодок. И отчего-то вспомнилось, как умирал отец. Есислав сглотнул.

— Как это — «не суетись»? Как это?! Ты себя-то видел, Есиславушка? — Градибор в отчаянии всплеснул руками.

— Некогда, — отрезал Есислав. — И ненадолго я. Принеси мне, Градибор, мешочек. Который под подушкой лежит. И зарядку для телефона. А то я ведь в кроссовках — натопчу тебе, заругаешь. — Он слабо улыбнулся и огладил бороду. — А ещё тулуп достань. Тоже возьму.

— Тулуп-то зачем? — округлил глаза домовой. — Зачем тулупчик? Никак в лес собрался — помирать?

Есислав устало махнул рукой: неси. И прикрыл глаза. Было слышно, как зашлёпал по половицам Градибор. Заунывным голосом он всё причитал и причитал, и слова стелились за ним, точно плащ великого князя. Дом отзывался на этот плач: тревожно поскрипывали половицы, в кухне снова потёк, отбивая нервозную дробь, кран. По углам что-то шуршало и попискивало. Есислав постарался сосредоточиться на биении собственного сердца. Домовой вещал из спальни о том, сколько раз он советовал хозяину наведаться на Кузнецкую — и всё без толку! А теперь уже было поздно. Из дверного проёма почему-то летели перья. Голос стал приближаться. Сейчас он сокрушался, что напасть случилась перед самым Новолетием.

— Без меня мандаринов поешь, — фыркнул Есислав. — Не впервой.

Вынырнув из спальни, домовой сверкнул на него глазами, и Есислав осёкся: столько обиды было в этом взгляде. За собой Градибор волок тулуп в прозрачном полиэтиленовом чехле.

— Сам свои мандарины ешь, — ворчливо отозвался он. — Предки заповедали на Новый год пироги есть да взваром запивать. Так и буду делать, пока я жив. А ты свою заморскую кислятину жуй. — И с этими словами маленький домовой швырнул в Есислава тулуп с такой силой, что тот пошатнулся бы, если бы не стена. Не глядя на Градибора, Есислав расчехлил тулуп и вдохнул его запах. Он пах пылью, старыми кожами, мехом и лавандовой «Антимолью», которую домовой рассовал по карманам. Есислав поморщился: сколько лет прошло с тех пор, как тулуп пах чащей и свободой? Думать об этом было тоскливо, поэтому он просто перекинул его через руку и посмотрел на Градибора.

— Не тужи, друже. Перун даст, свидимся ещё. — И Есислав улыбнулся беззубым ртом.

От такого зрелища лицо домового перекосило. Есислав даже подумал, не будь Градибор таким чистюлей, сплюнул бы на пол. Почему-то ему стало смешно. Но домовому было не до смеха.

— Толку-то... — Он горестно вздохнул, передавая Есиславу красный холщовый мешочек. — На Перуна надеяться, когда сам оплошал. Эх!.. — Домовой всучил ему зарядку для телефона и замахал руками, выпроваживая из дома.

Есислав и сам решил не задерживаться — коротко кивнул и вышел. Хлопнула дверь, за спиной защёлкали замки. Но Есислав не обернулся: он смотрел вперёд, в чёрный зев лестничного пролёта. Его ждал долгий спуск. Есислав запихнул в поясную сумку мешочек, отозвавшийся костяным перестуком, и обмотанную изолентой зарядку. Пощипал себя за бороду, собираясь с силами. С малых лет он говорил себе, что нет смысла жалеть о прошлом, и упрямо твердил: пока человек жив, всё ещё можно исправить. Но вот Есислав стоит на третьем этаже, и ноги его дрожат от усталости, а тулуп, кажется, весит пудов десять. Зачем он его взял? Есислав и сам не мог этого объяснить. Так что он пожал плечами и шагнул на лестницу, в ночь.

Из распахнутого окна на лестничной площадке доносились звуки машин и гудение проводов. Где-то вывела трель неясыть. Есислав ковылял по ступеням, тёплым летом прихватив тёплый тулуп, словно мерзлявый старик. Хотелось пить. Однако он продолжал идти, чтобы всё исправить.

Но успеет ли, пока жив?

***

1 вересеня ², 1035 год от Нисшествия Шестерых

Неждана подёргала привязанную к ноге верёвку. Камень она выбрала большой, тяжеленный — чтобы дотащить его сюда из священной рощи, пришлось воспользоваться наговором. Так что в камне Неждана не сомневалась. Но выдержит ли верёвка? А узлы?

Она закусила губу. Сказать по правде, Неждане уже не терпелось столкнуть булыжник в воду и ринуться следом с моста. Но сердце ныло. Может, оно пыталось достучаться до неё, нашептать, что она совершает ошибку. А может, её трусливое сердце просто боялось умирать. Неждана тряхнула головой: подобные метания всегда были для неё, толстокожей дружинницы, загадкой. Другое дело — Белава. Но где Белава сейчас?

Тёплый ветер коснулся щеки Нежданы и взметнул короткие пряди. Звякнули височные кольца, дорожками пирсинга спускавшиеся к скулам. Пара соломенных волосков прилипла к губам — и Неждана смахнула их. На пальцах осталась кровь. Она хмыкнула: надо же, изжевала в волнении губы и даже не заметила. Так ведь себя и живьём сожрать недолго. Или приманить незнакомую русалку. А это Неждане было ни к чему.

Она посмотрела на воду. Чёрная река расстилалась под чёрным небом, и серебристые гребни волн казались острыми, как ножи. Неглинка текла вдоль крепостных стен, опоясывая Кремль, и выглядела неприступной и глубокой. Трудно было поверить, что на эту самую реку они с сёстрами сбегали купаться, когда лето было ласковым и душистым, а под каждым камнем прятались чудеса. Но это была она. Здесь они с дедом удили рыбу, а Белава шмыгала носом, глядя, как бились умиравшие караси. Здесь Велислава наткнулась на потерявшегося рарога, чуть не спалившего Кремль своими огненными перьями. Сестра говорила, клюв у него был больше дедова кулака, однако сам рарог оказался смешным и нескладным, как цыплёнок. Велислава вывела несмышлёныша к кремлёвским сокольничим, упустившим птенца, и за оказанную услугу ей потом прислали грамотку из Великого Новгорода. Велиславе тогда было двенадцать. Неждана после всего ходила пару дней с видом загадочным и важным: до того гордилась старшей сестрой! А в половодье, когда широкий рукав Неглинки распускался и бесстыжие русалки дефилировали под самыми крепостными стенами, на реке почему-то пахло огурцами. Перебравший Белогор даже как-то свалился в воду, вознамерившись поискать огурцы, и его всемером отбивали у русалок, которых хлебом не корми, дай защекотать молодца. Словом, Неглинка была для Нежданы родной, пусть и выглядела в ночи опасной.

Может, не так уж и плохо утонуть в реке, на берегах которой вырос? Неждана представила, как её тело выносит к кремлёвским стенам, как кричит какая-нибудь горожанка. Сквозь кожу сапога она чувствовала петлю, стягивавшую лодыжку. Сердце бухало так, будто Неждана собиралась в свой первый поход. Она даже испугалась, не услышит ли кто из часовых на стенах, но у них было полно других забот. Ведь Москва гуляла. И никто не обращал внимания на девицу в кольчуге, которая притаилась под ивами на мосту и пялилась в пустоту. Неждана в очередной раз убедилась, что чистая радость делала людей такими же глухими, как и беспросветное горе. Нынче был день именно такой радости, и москвичи, разрумянившиеся, крикливые, праздновали Новый год, и лица их сияли, как уличные фонари. Немногие заглядывали на Курятный мост, а те, кто всё же проходил мимо, словно смотрели сквозь Неждану. Одиночество крепко держало её за горло — крепче, чем когда-либо.

Снова подул ветер, и она обернулась, встречая лицом Сварогово дыхание. С Красной площади долетали звуки праздничного гульбища, в арочных проходах, выходивших на мост, мелькали огни. Но они были далеко. Там, где в людской толчее разносили перцовый квас, бузинный взвар и осетровые пироги, а горожане сбивались в группки, и лились песни, и выкликались заклички, старые, как первые капища, дружинницу никто не ждал. Она знала: в полночь над Красным холмом, возвышавшимся над Васильевским Спуском, расцветут фейерверки. Бой курантов сольётся с грохотом салюта, и деревянные кумиры на холме — все шесть светлых богов — осветятся яркими красками, точно облитые радугой. Неждана почти видела строгий лик Перуна, проглядывавший сквозь дубовую листву. Слышала, как вздыхала заповедная роща. И понимала: её там не будет.

А ведь когда-то именно с праздника Новолетия на Красном холме и началась её сознательная жизнь. Неждане было четыре, и её вместе с другими ребятишками привели в священную рощу на рассвете. Утро было прохладное — и они зябко жались друг к другу под взглядами расставленных полукругом кумиров. Неждана помнила, как она, запрокинув голову, глядела на лики богов. В благоговейной тишине не было слышно ни шума машин, ни голосов прохожих, только шуршали под ногами опавшие листья. Боги показались Неждане серьёзными, но красивыми. Самым красивым был, конечно, Перун с его серебряной головой и золотыми усами. Честно говоря, блестящие усы настолько понравились Неждане, что они с Велиславой потом покрасили дедовы усы и бороду золотой гуашью, когда тот заснул богатырским сном. Белава в этом участия не принимала, заигравшись с куклами в русалок, но, как только дед проснулся — обновлённым и сияющим, — влетело всем троим. Однако пока дедовы усы были в безопасности, а маленькая Неждана стояла на Красном холме и смотрела на кумиров во все глаза. Каждый идол был расколот топором у основания — трещина, бежавшая по узорчатому сарафану Мокоши, доходила ей почти до живота.

Много позже Неждана узнала, что такие трещины были у всех кумиров во всех капищах, начиная от Великого Новгорода и заканчивая распоследней деревней. Люди помнили, как Владимир Святославович, прозванный Вероломным, задумал предать старую веру. Переметнулся к византийцам, как переметнулась его бабка, княгиня Ольга. Помнили, как грозился согнать горожан и крестить в Днепре, как поднял руку на главное капище. И, разумеется, они помнили, что случилось после этого. Едва топор Владимира вошёл в гладкое дерево, кумир раскололся, и Перун вышел из него в короне из молний и солнечного света. Род Рюриковичей в тот день прервался: бог взглянул на отступника пылающими очами и его лицо расплавилось в тот же миг. С тех пор на Руси княжили Перуновичи, потомки самого Отца Молний. И с тех пор каждый идол украшали змеистой трещиной, памятуя о первом дне Нисшествия и держа приоткрытой «дверь».

Вслед за Перуном сошли и остальные вышние боги, и теперь крошка-Неждана разглядывала их деревянные изваяния, а её шея начинала ныть. Перун, Хорс, Даждьбог, Стрибог, Симаргл и Мокошь смотрели на неё в ответ. В пустых глазах не вырезали зрачков, но Неждане всё равно чудилось, что боги её видят. Волхвы и плечистые дружинники стояли между кумирами, храня торжественное молчание. В тот день, на заре нового года, приняли постриг отобранные ребятишки. Приняла его и Неждана: сухие руки волхва обрезали её косички, а кудрявый вой с добродушным лицом вручил деревянный топорик и надел на шею цепочку — тоже с топориком, но крохотным и двусторонним. Она тогда чуть не лопнула от гордости и всё любовалась, как играет солнце на остриях Яровитова топора. В пятнистом зеленоватом свете, просачивавшемся сквозь кроны, кумиры казались подвижными и живыми.

С холма ребячья гурьба скатилась не оглянувшись. Дети бога войны смотрели вперёд, ибо с завтрашнего дня начиналось их обучение, и было оно почётным, а смерть была только словом. Неждана вышагивала последней, высоко подняв топорик и задрав подбородок. И хоть в голову и лезли всякие мысли о сестриной гуаши и мандаринах, она с достоинством прошествовала до подножия холма, ни разу не сорвавшись на бег. Внизу её подхватил дед и тут же защекотал. Неждана отдала ему потяжелевший топорик.

И вот семнадцать лет спустя она стояла на мосту и теребила топорик на цепочке. Привязанный к ноге булыжник Неждана стащила с Красного холма. Как она до этого докатилась? И не поздно ли было, что бы там ни говорил дед, всё исправить? Неждана перевела взгляд на реку и в десятый раз проверила жемчужину в кармане джинсов.

— Эй! Кто здесь?!

Она вскинулась. По каменной кладке моста пополз луч фонаря. Кто-то из дружинников на стене всё же её заметил. Неждана с досадой выдохнула сквозь зубы и рванула кольчугу, стаскивая её через голову.

— Эй, ты чего удумала, девка? Никак топиться?! — заорали со стены. Голос был незнакомый, а затем в лицо ударил ослепительный свет, и она не смогла никого рассмотреть. Да и поздно было брататься и зубы заговаривать: часовой уже наверняка переполошил сотоварищей. Звякнула, рухнув к ногам, кольчуга. Сердце заходилось в груди, но медлить было нельзя.

— Да куда ты, дура?! Там же русалки!

Щурясь на свету, Неждана шепнула несколько слов валуну. Тот рванулся с моста так резко, что правую лодыжку ожгло болью, и она еле успела хватануть ртом воздух, когда на неё обрушилась ледяная вода. Над рекой поплыло «Держи девку-у-у!», но Неждана уже этого не слышала.

Она уходила на дно и думала о русалках.

В голове звучали дедовы слова.

***

28—29 серпеня, 1034 год от Нисшествия Шестерых

Есислав был жив.

Что само по себе было удивительно, если учесть, что он решил прогуляться по ночной Москве, да ещё и без единого зуба во рту. Есислав шёл по Кузнецкому мосту и про себя изумлялся: где это видано, чтобы в центре не шаталось ни новоиспечённого упыря, ни другого заложного покойника? Даже полумёртвые опойцы, которые, бывало, вяло шипели из канав и ругались, еле ворочая языками, куда-то пропали. Похоже, город сильно изменился за последние годы, и Есислав за этими изменениями не поспевал.

Может, городская нечисть зачахла сама собой, пока дружинник прочёсывал подмосковные леса? Там-то её всегда было полно — но здесь? Или, может, она забилась по углам в преддверии светлого праздника Новолетия? Есислав брёл, в задумчивости пощипывая бороду, и качал головой. Конечно, центр перед гуляниями могли зачистить и кремлёвские дружинники — и Есислав посетовал, что так и не дошёл до внучки, чтобы обсудить недавние новости.

А он, дурак, ещё подумал, не доехать ли на такси, избежав опасности. Правда, эту мысль Есислав быстро отмёл: когда тебе идёт сто девятый год и ты не терпишь машин с малолетства, трудно запихнуть себя в такси даже под угрозой мучительной смерти. Поэтому, пусть и помня о беспокойных покойниках, Есислав отправился на Кузнецкую пешком.

Москва спала в предвкушении скорого праздника. Есислав вышел из дома около полуночи и пошёл, изредка сверяясь с навигатором, в сторону центра: он никогда не жаловался на память, но город, казалось, перестраивался с невероятной скоростью. В метро Есислав, конечно, не успевал, да и любил его не больше истерично-жёлтых такси. В редких окнах пятиэтажек горел свет. Не смолкали сверчки. Тело жаловалось и отказывалось идти, но Есислав тащил его вперёд, невзирая на слабость. Больше всего оно напоминало ему воздушный шарик, из которого выкачали весь воздух. Ломота прокралась в суставы, и Есислав начал хромать.

Чтобы отвлечься, он стал смотреть по сторонам: на детские площадки во дворах, тёмные деревья, прикорнувших в ветвях голубей, лакированные машины и окна домов. Есислав представил, как за этими окнами громоздятся горы крашеной пряжи, приготовленной для засидок. Скоро горожане погасят старый огонь, оберегавший их целый год, и разожгут новый с приговорами и молитвами. Скоро возьмут в руки пухлые клубки и сплетут вместе нити или свяжут носок при свечах. Это напомнило Есиславу о внучках: как они возились с клубками, точно котята, как плели разноцветные браслетики и косички, как Белава вязала водоросли крючком. Он улыбнулся. Идти стало немного легче.

Улицы затопляла тишина. Было слышно, как поскрипывали подошвы кроссовок. Есислав шёл, и дороги родного города ложились ему под ноги. Разумеется, Москве было далеко до столицы, делового и шумного Великого Новгорода, но Есислава всё устраивало. Ему нравилась застенчивая, провинциальная Москва с её глухими ночами, зелёными двориками и ухабистыми дорогами. А теперь и нечисть угомонилась — о чём ещё можно было мечтать?

Пусть князь Златогор Жар Перунович давно не наведывался в их город на огненнокрылом рароге, не метал молний над Кремлём, не окидывал княжьих людей золотыми очами и не кланялся Красному холму. Пусть светлые боги и сами не заглядывали в Москву уже лет тридцать — всё выходили из расколотых кумиров в Великом Новгороде, Муроме или Липецке, перемещаясь между капищами, словно между станциями метро. Зато жили москвичи спокойнее прочих — будто у Макоши за пазухой. А Есиславу, вечному защитнику, большего было и не надо.

Вот он и хромал по притихшему городу, то поглядывая на карту в телефоне, то замирая и принюхиваясь, точно хищный зверь. Перекинутый через руку тулуп тяжелел с каждым часом. На полпути Есислав совсем замёрз и накинул его на плечи. Он присаживался на все скамейки, которые ему попадались: тело просило отдыха, правую ногу дёргало так, будто Есислав снова гонял кикимору по Чагинским болотам трое суток кряду.

До Кузнецкого моста он добрался без приключений и пошёл по нему на другой берег Неглинки. Есислав запретил себе смотреть вниз, на тёмную маслянистую воду: приметь он недобрую русалку, притаившуюся за опорами моста, не сладил бы и с нею. Поэтому Есислав глядел вперёд, туда, где в утренних сумерках вставала Кузнецкая слобода.

Говорили, Кузнецкая улица никогда не спала: здесь ковали, гнули, плавили и переплавляли диковинные металлы и днём, и ночью. Здесь железо пело на все лады, а от ворожбы разливалось настолько яркое зарево, что им любовались с окраин. Сырая магия, как и горячий металл, не дозволяла перерывов. Так что работа в слободе кипела без остановки, и даже сейчас Есислав уловил далёкий ритмичный звон — где-то били молотом по наковальне.

На Кузнецкой горели фонари, и он приметил группу людей. Они стояли перед избой, железные наличники которой напоминали кружева, и что-то оживлённо обсуждали. Есислав подошёл и, неловко покашляв, спросил, где ему найти Горисвета. Молодой хмурый мужик с седой бородой махнул в сторону восемнадцатого дома, и Есислав поплёлся туда.

На пути ему попадались чудеса. Он больше нигде не видел таких искусно выкованных заборов и металлических деревьев с самоцветными листьями, которые не опадут никогда. Перед избой Горисвета дорогу ему перебежал петух с золотыми шпорами. К этому времени Есислав уже не сомневался, что в Кузнецкой слободе была подкована каждая блоха. На дорожке за калиткой умывалась шарнирная кошка из серебристо-лилового металла. Она смерила Есислава презрительным взглядом и продолжила намывать блестящую мордочку. Он вздохнул. Всё его тело ныло от усталости, и всё же Есислав не спешил проходить через калитку. Над приземистым двухэтажным домом вставало солнце, но он мёрз в тени избы. Есислав передёрнул плечами и сделал шаг.

Дверь распахнулась — но не та, которая вела в дом, а та, которая запирала кузницу рядом. На лужайку выскочил всклокоченный мужик, а следом за ним повалили клубы болотного дыма. Запахло полынью. Кошка прыснула под крыльцо, мазнув хвостом. Мужик с минуту отфыркивался и хватал ртом воздух, поэтому заметил Есислава не сразу. А заметив, прищурился, разгоняя зеленоватый дым. Есислав отчего-то оробел, и слова застряли у него в горле. А мужик, напротив, впился в него цепким взглядом.

— Что-о-о, — с издёвкой протянул он, — ушла сила-то? Нету?

Есислав кивнул, не видя смысла отпираться: он и вправду едва держался на ногах.

— Мне бы с Горисветом потолковать, — голос был тихим и сухим, как палые листья.

— Так давай. — Мужик скрестил на груди руки. — Вот он я. Да только знаю, что скажешь. Скажешь, что зубов у тебя не осталось. И что приполз сюда на последнем издыхании. Чего, спрашивается, раньше не пришёл, а?

Есислав и сам задавался этим вопросом. По всему выходило, что дружинник Добранович с готовностью лез в кишевшие нечистью болота, но обходил стороной зубных дел мастеров. И зубы ему за это спасибо не сказали. Выпали — один за другим. Есислав отмахивался, пряча очередной зуб под подушку, однако постепенно переходил на каши и детские пюре. Он шутил, что сэкономил целое состояние на зубной пасте, и в конце концов совладал с ненавистными звуками «т», «д» и «н» (хоть и не без помощи логопеда). Но даже опойцу было ясно, что, несмотря на все ухищрения, ратник слабел и к кремлёвской службе становился непригоден. Так и приписали Есислава Добрановича к подмосковной дружине. Он не роптал, принимая последствия своих решений. Но вот Есислав стоял перед кузнецом, будто нашкодивший школьник, и не знал, что ответить. В голову лезли дурацкие шутки про зубную пасту. Но он прикусил язык и отвёл глаза.

— Чего молчишь? — подначил его Горисвет. — Не знаешь? Тьфу! Все вы, дружинники, одинаковые! Как в капусту чудищ рубить — так пожалуйста, а как к кузнецу заглянуть — не дождётесь! А я, может, занят. Может, у меня заказ из самого Великого Новгорода — молний наковать для нашего князя? Или брак чей-то выковать? Или голос перековать? Об этом ты подумал, дружинничек?

Уши Есислава горели, и ему страшно хотелось что-нибудь сломать, но он лишь поднял голову и исподлобья глянул на кузнеца. Горисвет сдвинул брови, набычился. Мужиком он был коренастым и широкоплечим, как и все ковали в слободе. Чернокудрый и вымазанный в саже, словно сам Сварог, он стоял, широко расставив ноги, и на скулах играли упрямые желваки. Короткая рыжая борода слегка тлела и дымилась.

— Помогать будешь — или нет? — веско спросил Есислав.

Утро замерло, затаив дыхание. Только кошка сверкала глазами из-под крыльца. Горисвет помолчал, сверля гостя недовольным взглядом, потом в сердцах сплюнул и махнул рукой.

— Принёс хоть? — ворчливо осведомился он.

— А как же. — Есислав потянул язычок молнии на поясной сумке. Руки замёрзли и не слушались. Покопавшись, он вытащил красный мешочек и кинул кузнецу. Горисвет поймал его с поразительной ловкостью. Поднёс к уху, погремел содержимым, прислушался. На лице кузнеца промелькнуло какое-то непонятное выражение, и он бросил Есиславу:

— Не все здесь.

— А! — Тот полез в карман джинсов. — Последний! — Есислав достал зуб, который ещё прошлым утром был его главным сокровищем. Повертел, присматриваясь, что-то стёр пальцем и перекинул — зуб словно сам прыгнул в ладонь Горисвету. Кузнец поднял руку и стал разглядывать его на свету, точно зуб был самоцветом, а Горисвет — золотых дел мастером. Затем он кивнул, сжал кулак и поднёс к подбородку.

— Поститься будем. Три дня, — предупредил кузнец. — И крапивы надо будет набрать.

Есислав выслушал Горисвета без страха: крапивы он не боялся, а есть ему не хотелось со встречи с фонарём (что было дурным знаком, но Есислав решил об этом не думать). Он толкнул калитку и вошёл.

— Помогу я тебе, дружинник, — пробормотал кузнец, убирая зуб в мешочек. — Ты только раньше не сдохни, ладно?

Есислав криво улыбнулся, шаркая по дорожке. Навстречу ему выбежала любопытная кошка со встопорщенным хвостом и юркнула под ноги — знакомиться. Сквозь джинсы Есислав почувствовал холод металла, когда она, выгибая сегментную спинку, потёрлась о штанину. Наклоняться, чтобы погладить усатую, он не рискнул: не хватало ещё упасть перед кузницей. Но кошка всё равно проводила его до двери. Горисвет уже исчез в тёмных сенях.

Есислав ухватился за дверной косяк, потом вдруг поднял глаза к небу. Над кузницей нежилось солнце, и яркие краски вселили в него надежду. Он подтянул себя руками к двери и перевалился через порог. За спиной щебетали проснувшиеся птицы. Взвился и поплыл над слободой механический крик петуха.

Есислав шёл за Горисветом, моргая в темноте, и клялся Перуном и Сварогом, что всё выдержит и переживёт.

Только много ли стоили клятвы беззубого старика?

***

30 серпеня, 1034 год от Нисшествия Шестерых

Таракан был мёртв.

Это было очевидно: он лежал на спинке, усы его безвольно обвисли, а три пары лапок были сложены на манер покойника. Гробом ему послужила выдолбленная половина репы, и её жизнерадостно-жёлтая шкурка смотрелась возмутительно неуместно. Вокруг горели высокие тонкие свечи, где-то скорбно завывал ветер.

Неждана закатила глаза и грохнула кружкой о стол. Вот что бывает, когда у тебя дома заводится кикимора! Вместо печенья к чаю ты обнаруживаешь на столе миниатюрные похороны.

— Добродея! — прорычала Неждана. — Покажись сейчас же, а не то я всю квартиру можжевельником завалю!

Кикимора не заставила себя ждать: проявилась на стуле у окна, уместив костлявые руки на столе. На голове у неё был красно-белый платок, который она стащила у Нежданы. К слову, кражи Добродея ничуть не смущалась, ведь, как и вся домашняя нечисть, полагала, что любая вещь, не протёртая папоротниковым настоем, принадлежала ей по праву. Из-под съехавшего на затылок платка торчали козлиные рога и мохнатые уши. Картину дополнял широкий утиный клюв, но Неждана знала: ни одна утка не могла похвастаться бритвенно-острыми зубами кикиморы.

— Ты чего учудила?! — Неждана рухнула на стул напротив. На хитиновом брюшке таракана, лежавшего между ними, играли отблески огня. Добродея виновато улыбнулась и развела руками.

— Так ведь праздник же скоро, хозяюшка. Новый год! А там — и заморозки, и холода. Птицам — в Ирий улетать, а букашкам-таракашкам — смертным сном засыпать. Вот я и устроила проводы как полагается. Нешто мамка твоя не устраивала? Или бабка? То традиция! — кикимора воздела палец. — Вековечный обряд!

— Убери, — устало попросила Неждана, — свою традицию. Сил моих больше нет. — Она прикрыла глаза рукой. — А печенье верни.

На другом конце стола обиженно помолчали. Потом что-то зашуршало и посыпалось, зазвенела посуда, щёлкнула кнопка электрического чайника. Неждана уловила слабый аромат овсяного печенья и убрала руку. Перед ней, в миске, которую она никогда не видела, действительно лежало печенье. Один кругляш был надкусан чьими-то острыми зубами. Добродея прихлёбывала чай из любимой чашки. Она оставила одну свечу — и та вносила свой вклад в романтичность вечера. Однако это было не всё. Неждана нахмурилась.

— А это для кого? — она кивнула на третью кружку.

Добродея пожала плечами и опустила клюв в чай. Глаза её лучились лукавством.

— Мы гостей не ждём, — напряжённо проговорила Неждана. — Дед позавчера не дошёл, а больше я никого не звала.

— И всё-таки я пришла, — произнёс знакомый голос, и у Нежданы перехватило горло. Там, где секунду назад ещё никого не было, за чашкой чая сидела её сестра.

— Велислава, — выдохнула Неждана.

— Слышала, у тебя проблемы, сестрёнка. — И Велислава улыбнулась ей как живая. Она и выглядела так, будто не умирала. Глаз был на месте, и ничто не уродовало щёку. Толстая русая коса, которую сестра перекидывала через плечо, терялась под столом.

По правде сказать, эта коса её и сгубила. Когда поднялось Новодевичье кладбище, Велиславу с дружиной направили туда. Они прибыли первыми, и битва разгорелась нешуточная. Говорили, какой-то покойник ухватил сестру за косу, а товарищи не успели к ней пробиться. К тому времени, как всё закончилось, Велиславу оставалось только похоронить — на том же кладбище.

Во рту у Нежданы пересохло.

— Как дела в светлом Ирии? — её голос надломился.

— Тихо, — призналась Велислава. — Птицы ещё не вернулись...

Тут кикимора яростно закивала, отвлёкшись от неизвестно откуда взявшегося мандарина.

— ...вот только ты тему не меняй, — закончила сестра.

— А я и не меняю! — оскорбилась Неждана. — Нет у меня никаких проблем. — Она уставилась в кружку.

— Ага, как же! И на реку, может, не пойдёшь?

— Может, не пойду, — буркнула Неждана. — А тебе-то что?

— А то, что не каждый день я из Ирия сбегаю, — Велислава посерьёзнела. — Я предупредить тебя пришла. — Она помолчала, подбирая слова, а потом вздохнула и просто сказала: — Отпусти её. У Белавы своя судьба...

— Отпустить?! — взвилась Неждана. — Как тебя, что ли, отпустила?! — Она стиснула кулаки.

Велислава грустно улыбнулась. В опустившейся тишине Добродея звучно отхлебнула чай.

— В таком мире мы живём, — осторожно произнесла сестра. — Бьёмся с нечистью. Умираем. А без нечисти бились бы друг с другом. И также умирали.

— Я в это не верю, — процедила Неждана. Однако она не верила и в то, что старшие сёстры умирают в двадцать два. И всё же Велислава умерла.

— Тебе не понять... — покачала головой сестра. — Но сверху всё выглядит по-другому.

— Истинно так, хозяюшка, истинно так! — поддакнула кикимора, разбирая на дольки мандарин.

Неждане хотелось её удавить.

— Отпусти Белаву, — повторила сестра. — И лучше собой займись. Так-то ты живёшь без меня? — она обвела рукой полузаброшенную кухню. — Вместо домового кикимора завелась! Без обид, дорогая. — Она быстро глянула на Добродею. Та пожала плечами и закинула дольку в клюв. — На свидании ты когда последний раз была? Хоть помнишь?

Неждана поджала губы: она не помнила. Как не помнила и того, когда у неё хотя бы возникало желание пойти на свидание. Но сестре она этого не сказала. И о двух годах после её смерти, годах скомканных и туманных, не сказала тоже. Да и что говорить? Как на каждое «привет» изнутри рвалось «моя сестра умерла»? Как боялась разговоров о Велиславе — и боялась о ней молчать, чтобы не утратить последнюю память? Какие дожди хлестали у неё внутри и какие сходили лавины ещё до обеда? А боль всё не утихала, и в какой-то момент Неждана смирилась, что так будет всегда. А теперь её сестра заявляется сюда и болтает о свиданиях? Теперь, когда Белава сбежала, дед не берёт трубку и Неждана теряет их всех одного за другим. Она сгорбилась над остывшим чаем и замолчала. Велислава не торопила её.

— Если схожу на свидание — отстанешь? — наконец брякнула Неждана. Слова оказались настолько для неё неожиданными, что она захлопала глазами.

На лицах Добродеи и Велиславы расцвели удовлетворённые улыбки — до того одинаковые, что Неждана стиснула зубы от раздражения.

— А помнишь, — вдруг сказала сестра, положив руку на косу, — что нам Рожаницы подарили?

Это-то Неждана помнила. Три духа, блуждавших по земле, трижды заглядывали к ним и трижды одаривали новорождённых подарками. Они склонялись над колыбелями и нашёптывали сёстрам судьбу. Велиславе Рожаницы подарили заплетённую в косу бечеву. Неждане — игрушечный топорик. А Белава получила жемчужину. Свой топорик Неждана хранила в дальнем углу шкафа вместе с фотографиями родителей и Велиславы. А истории о Рожаницах были у неё одними из самых любимых.

— Конечно, помню, — прошептала Неждана и подняла глаза.

Улыбка Велиславы сделалась мечтательной и отстранённой. Она встала и перегнулась через стол — так, что её лицо оказалось напротив Нежданиного. Велислава заглянула ей в глаза, а затем произнесла одну-единственную фразу:

— Вот и не забывай. — И поцеловала Неждану в лоб. Та прикрыла глаза, по щекам потекли слёзы. А когда она открыла их, сестры уже не было, а на столе в свете свечи поблёскивала речная жемчужина. Не глядя на Добродею, чьё сочувственное молчание было хуже пощёчины, Неждана вытянула из кармана телефон. Ей хотелось услышать голос, живой голос, так не похожий на голос её потерь. Она сглотнула слёзы и нашла номер.

Ей ответили после двух гудков — голосом бабки Томиры. Неждане понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что говорил домовой. Градибор участливо осведомился, покушала ли Нежданушка и не выжила ли её «эта безрукая кикимора» из квартиры. Он лопотал что-то ещё, но у Нежданы задрожали губы, и она внезапно разрыдалась. Домовой мигом перешёл на успокаивающее воркование.

Добродея подлила Неждане кипятку.

А она слушала родной голос и плакала.

***

1 вересеня, 1035 год от Нисшествия Шестерых

Есислав не шёл — летел. И, казалось, стоило ему подпрыгнуть, и он зашагает по крышам с той же лёгкостью, что и по мостовой. Здания в центре были похожи на кукольные домики. Кремль — на игрушечную крепость. Есислава он умилял.

Есислав Добранович шествовал по Моховой, будто былинный богатырь, и всё удивлялся, как это облака не путаются у него в волосах. Земля подрагивала под ногами. Он думал о твёрдом сыре и хрустящих солёных огурцах, о жёстком зажаренном шашлыке, а ещё — о кафельной плитке в ванной, которую тоже попробует перекусить новыми зубами. Есислав представил лицо домового, увидевшего, как он с хрустом вгрызается в плитку, и заулыбался, словно проказливый мальчишка. После этого Есислав выкинет все каши, все тыквенные пюре и больше никогда не притронется к кефиру. Размышления о еде давно не приносили ему столько удовольствия.

Москвичи праздновали Новолетие, обтекая его шумной толпой, пели песни, смеялись, что-то рассказывали громкими голосами и дарили друг другу подарки. И Есислав получил подарок. Горисвет выковал ему железные зубы, но Есиславу чудилось, что кузнец перековал старое в молодое и переплавил саму судьбу. Сила переполняла его, и всё теперь было ему по плечу: Есислав мог достать луну с неба или запрячь в плуг Ящера и вспахать на нём землю до самых Змиевых валов.

И мелькнула самодовольная мысль, что, окажись он в Японии во время Сайтамского прорыва, нечисть не сожрала бы страну так легко. Тогда соседние государства спасло лишь Японское море. Но, как бы кровожадны ни были восточные демоны и духи, Есислав их не боялся и сокрушался, что не подоспел на помощь и покойники расползлись по стране. До сих пор по Японским островам не ходило ни единого человека — только духи и мертвецы. Правда, что толку сожалеть о прошлом? Есислав был жив, у него было тридцать два зуба, и он уже думал, как всё исправить.

Из рассуждений его выдернул крик. Какой-то дружинник орал с Кремлёвской стены о девках, которых надо было держать. На Курятном мосту суетились люди. Не сбавляя шаг, Есислав развернулся, сдёрнул перекинутый через руку тулуп — тот взметнулся пушинкой, — вывернул его волчьим мехом наружу и набросил на плечи. Раздались изумлённые возгласы, парочка рядом отпрянула, а следом расступились и остальные люди, давая дорогу защитнику. Есислав встряхнулся, склонил морду набок, прислушиваясь к телу, и с места рванул к реке, высекая когтями искры о мостовую.

Мощь гудела в жилах дружинного волколака, и на резвых лапах бежалось легко. Машины на проезжей части он перемахнул в два прыжка, но увлёкся и едва не сшиб фонарный столб, выросший на пути. Лязгнув железными зубами, волколак прянул в сторону и метнулся к ивам, укрывшим мост. Там толпились дружинники: некоторые из них напряжённо вглядывались в воду, другие с неохотой стаскивали кольчуги. Есиславу хватило одного взгляда, чтобы понять, что произошло. Он взбежал по мосту — огромный серый волк с седеющей мордой — и сиганул в реку прежде, чем мужики сообразили, что произошло.

Им осталось только хлопать глазами и вдыхать аромат лавандовой «Антимоли».

А волколак плыл ко дну, вглядываясь в илистую тьму, и гадал, чей же запах ему пригрезился наверху.

***

1 вересеня, 1035 год от Нисшествия Шестерых

Река оказалась глубже, чем Неждана предполагала. Камень утягивал её всё ниже и ниже, на дно Неглинки, и она парила в невесомости и темноте.

Поначалу Неждану мучил холод — и она вся покрылась мурашками. Но люди ко всему привыкают, и скоро Неждана перестала его чувствовать. Тело она тоже ощущала весьма смутно: оно казалось лёгким и далёким. Ей бы встревожиться, однако всё внимание Неждана сосредоточила на том, чтобы удержать в лёгких воздух.

Целую вечность маленькая дружинница боролась с необъятной рекой, пока Неглинка сдавливала её грудину, будто великан-волот. Но никому ещё не удавалось одолеть реку, и секунды вгрызались в лёгкие и терзали их. Грудь распирало изнутри, и Неждана уже не понимала, шумело ли у неё в голове, или то шептала и колыхалась вода. Тьма сгустилась, и Неждана, наверное, сделала вдох. Она не помнила этого, не помнила, как открыла рот и втянула носом воду, но помнила, как хлынула в глотку река и какой холод разлился внутри. А потом Неждана утонула.

По крайней мере, она так подумала. Перед глазами встало призрачное лицо Белавы, а затем Неждану словно выключили — как барахлящий мобильник. И она больше не видела лиц и не слышала мыслей.

И, разумеется, не знала, что сестра подоспела в последнюю секунду и влепила ей поцелуй в щёку. Однако, когда Неждана открыла глаза, рука сама собой потянулась к месту поцелуя. Лёгкие болели, но как-то иначе. В груди покалывало, а за ушами чесалось и горело. Но всё это было неважно, потому что над ней склонялась Белава. Они были на дне, и Неждана распласталась на песке. Она приподнялась на локтях, ошалело огляделась и спиной вползла на привязанный к ноге булыжник. Бурые водоросли мягко покачивались от её движений.

Белава не сводила с Нежданы глаз. Младшая сестра выглядела рассерженной и встревоженной одновременно. Странно было видеть её — девчонку, которой достались все нежные чувства в этой семье, — такой. Зелёные глаза теперь отливали синевой. На щеках поблёскивали крупные чешуйки, а из-за ушей тянулись по шее длинные порезы. Неприятная догадка кольнула Неждану прежде, чем она успела испугаться: это были жабры. Волосы сестры колыхались, и родинка у виска то исчезала, скрытая русыми прядями, то появлялась вновь. Эта родинка была Неждане знакома, а вот упрямо сжатые губы и жабры — нет. И всё же перед ней была Белава. Она распрямилась и, не упуская Неждану из виду, скрестила на груди руки.

Сбежавшая на камень дружинница отчего-то стушевалась, подтянула ноги и вцепилась в колени. Неждане хотелось ощупать зудящую шею, а ещё — отвернуться, но она этого не сделала. Сестра продолжала смотреть на неё так, точно Неждана была ордынцем, пришедшим выволочь её за волосы из родного дома. Не дыши Неждана сейчас под водой, ни за что бы не поверила, что Белава подарила ей русалочий поцелуй. Однако поблагодарить её она не могла. Все слова покинули Неждану, словно вышли с выдохом, отобранным рекой. И она не собиралась их отдавать. Неждана закусила губу; молчание затягивалось. С другой стороны, она уже поговорила с мёртвой сестрой. Может, пришло время помолчать с живой?

И тогда Неждана сунула руку в карман и достала жемчужину. С бьющимся сердцем она протянула её сестре, в жилах которой текла речная вода. Белава замерла, на лице её промелькнуло удивление, а затем глаза сестры потеплели, и она шагнула к Неждане. Белый изорванный сарафан разметался в воде, размывая её силуэт. И Неждана поразилась, как мало осталось в этой девушке, ступавшей с плавностью волн, от сестрёнки, которую она знала. Да и знала ли её Неждана? Понимала, почему всё лето Белава промаялась, так никуда и не поступив? Почему отваживала ухажёров и отшучивалась от комплиментов? Почему сбежала на реку?

Ладонь сестры накрыла руку Нежданы. И они — плечистая дружинница и худенькая русалка — с чувством сжали друг другу руки. Жемчужина скользнула в ладонь Белавы. Она стиснула её в кулаке и поднесла к сердцу.

Потом вдруг кинулась к верёвке, подёргала петлю, пробежалась по ней чуткими пальцами. Не успела Неждана спросить, как верёвку охватило зеленоватое сияние, и она распалась на шелковистые нити водорослей и хрупкие пузырьки, которые тут же унеслись наверх. Неждана недоумённо пошевелила освобождённой стопой и посмотрела на сестру. На губах у Белавы играла печальная улыбка, и Неждана поняла: она прощалась. А мгновением позже на предплечье дружинницы бережно сомкнулись огромные челюсти, и её потянули на поверхность. Неждана не сопротивлялась: они с сестрой уже обо всём помолчали.

И в этой тишине отзвучали, угаснув, все голоса потерь.

А следом хлынули новые звуки, и каждая из сестёр услышала свой.

 

1. Серпень (славянск.) — август.
2. Вересень (славянск.) — сентябрь.