Рождение после семи дочерей долгожданного сына ознаменовалось благословением небес: в дом зашел укрыться от ливня буддийский монах с усталым, но просветленным лицом. Гость одарил новорожденного именем Чан, «посланный богом», и белой, закрученной вправо по спирали раковиной — символом гласа самого учителя Будды. Малыш, радостно пуская слюни, попытался ухватить приношение, но не смог — оно было еще велико для маленьких ручек.

— Я вижу его будущее. Он станет не только вашей опорой в старости, не просто принесет в дом достаток и благополучие — Чан сможет вырваться из водоворота сансары и обрести нирвану, — предрек монах. Поблагодарил крестьян за подаренный мешочек риса и листья чая с цветами жасмина, а потом, позвякивая колокольчиком, ушел туда, куда опускается на ночь Солнце. Он и сам был как кусочек светила в своих ярко–оранжевых одеждах.

Чан рос здоровым, любознательным мальчиком. Когда пришла пора задуматься, чем он будет зарабатывать на жизнь, отец заплатил гончару за учебу сына приданым младшей дочери. Сестра осталась в доме родителей старой девой, а юноша стал учиться у горшечника и вскоре превзошел учителя в мастерстве обработки глины. Из–под его тонких ловких пальцев выходили изящные чаши для заваривания чая, пиалы для риса, кувшины для воды или вина.

По возвращении Чан сложил во дворе родительского дома печь для обжига, соорудил навес, под которым поставил круг и несколько полок. Глину, с берега реки, брат с сестрой возили до фанзы(дом) на тачке. Потом вместе месили ее в глубокой яме, кидались в друг друга серыми комочками и весело смеялись.

Когда Чан крутил гончарный круг, лицо его становилось таким отрешенным, словно юноша читал какую–то бесконечную мантру(заклинание). Сестра пугалась этого, но брат объяснил:

— Когда я леплю, то мир вокруг останавливается, и остается только кружение гончарного колеса. Мои пальцы порхают по податливой глине, чтобы вдохнуть в нее жизнь.

— Но ведь это всего лишь чашки и кувшины, и они разбиваются. Что ты чувствуешь тогда, братик?

— Ничего, почти ничего, — Чан грустно улыбнулся. — Ты права — это всего лишь посуда. Вот если бы научиться лепить птиц и зверей...

Бежало время. Родители работали на небольшом огороде позади хижины, сестра ткала пеньковое полотно, чтобы сшить одежду для всей семьи. И наконец пришел тот день, когда под чуткими пальцами гончара из глины стали рождаться и пугливая лань, и забавный медведь, грызущий бамбук, и грозный тигр. Но юноша хотел большего — научиться их оживлять по–настоящему.

— Я хочу, чтобы мой глиняный ослик ожил, а зимородок, сияя оперением, поднялся к облакам. И тогда я достигну высшего просветления, нирваны, стану Мастером мастеров, — рассказал Чан о своей мечте сестре. И только ей.

Они вместе сходили в храм и помолились об этом Будде. Тот восседал на пьедестале в форме лотоса, смотрел куда–то в недоступное простым смертным будущее и улыбался наивным фантазиям людей. Монах повязал Чану красную ниточку, «сай син», на запястье в знак исполнения желания. Но она развязалась, как только юноша вышел за ворота храма.Это был ответ высших сил, что мечта гончара, так и останется мечтой.

Иногда Чан не садился за круг и не зажигал печь для обжига, лежал на теплом кане (лежанка и дымоход) и жаловался сестре, шьющей одежды:

— Я вкладываю в них душу, вернее, души разных людей. Лисица похожа на нашу соседку, жену старосты, такая же хитрая и рыжая, а крот — просто вылитый сборщик налогов, напыщенный и важный. А глина... она тоже разная. Серо–зеленая после обжига становится почти черной и искрится крупинками металла как звезды на небосводе, а лиловая после печи превращается в пурпурную. Да, я хочу ставить свое клеймо Мастера, которое узнают все в Империи, но еще больше — чтобы глина ожила.

Чану казалось, что его жизнь — гончарный круг, который, как и колесо Сансары, есть лишь бесконечный круговорот страданий и перерождений. Он изменялся с каждой сделанной фигуркой, становился другим. Но для чего все муки? Кому есть до них дело? Ведь для остальных его фигурки — просто глина, которую можно разбить и выбросить, какой бы красивой она ни становилась под пальцами Мастера.

Где искать ответы, гончар не знал, и тосковал еще больше.

Когда хандра проходила, Чан снова лепил обычную посуду, расписывая ее иероглифами счастья. Родителям казалось, что вот оно — обещанное при рождении сына благоденствие. В некоторые месяцы они даже могли откладывать монеты на приданое дочери.

— Я буду счастлив, когда отдам тебя замуж, — сказал как–то Чан, подарив сестре отрез дорогого алого шелка.

Однажды через деревню прошли войска. До того дня война шла где–то далеко, но вот добралась и до этих мест.

Воинов вела в бой императрица Ю на красной, выкрашенной киноварью колеснице. Она сидела под зонтом из тончайшего шелка и держала в руках золотой бунчук с павлиньими перьями. В ее высокой прическе красовался гребень из слоновой кости, на груди висел большой защитный амулет из яшмы и такие же серьги покачивались в маленьких аккуратных ушах. Одетая в золотые одежды, с нежной светлой кожей и искусно подведенными черной тушью веками, женщина походила на диковинную птицу, ненадолго залетевшую в их края.

Императрица могла бы через мгновение исчезнуть вдали, как дух, явившийся с небес, но почему–то повелела остановить колесницу у хижины гончара и приказала подать воды.

Юный Чан налил холодную воду в самую изысканную чашу, сделанную в подарок храму, и осмелился заглянуть в миндалевидные глаза повелительницы, рядом с которой сидел на низенькой скамеечке одетый во все черное прорицатель. Императрица всегда брала его в поход.

Красавица вылила воду в дорожную пыль и разбила чашу о дно колесницы. Гончару померещилось, что это разбилось его сердце. Прорицатель, рассматривая осколки, довольно зачмокал пухлыми губами и что–то сказал на неизвестном Чану наречии. Но, видно, хорошее, раз императрица Ю благосклонно кивнула и отдала приказ вознице трогаться. Голос у нее был завораживающим, словно идущим из глубины груди. Чан прежде не встречал таких ослепительно гордых женщин, и душа его умчалась вслед за «нефритовой красавицей».

Войска прошли сквозь деревню, и потом двадцать лун слышался лязг металла, крики и стоны тысяч воинов. Обратно армия возвращалась побежденной и поредевшей. Императрица погибла в бою. Ее везли на богато украшенной белыми ирисами колеснице в город мертвых. Там самые искусные мастера сделали ее погребальную фигуру, а еще глиняные подобия слуг, воинов, животных и все это похоронили вместе с ней.

На рассвете после обряда погребения рыбаки видели прорицателя, плывущего на большом корабле. Маг стоял у кормы и кидал в воду странные прозрачные шарики, заставлявшие рыбу всплывать брюхом кверху. Причем рыбы было так много, что река казалась покрытой серебром. А потом вода забурлила, вдруг повернула вспять, и волны поглотили могильный холм, где покоилась императрица со свитой. Сам великий маг и прорицатель прыгнул в реку и переродился в водяного дракона. Сияя радужной чешуей в бледной рассветной мгле, он погрузился в пучину. Так появилось озеро, названное Мертвым, а водяной дракон стал охранять покой могилы повелительницы Ю.

С того дня, когда Чан узнал о смерти возлюбленной, он все время молча лежал на циновке, отвернувшись к соломенной стене. Ничего не ел, не работал. Раньше юноша копил деньги, чтобы выдать сестру замуж, хотел потом жениться сам. Но все потеряло смысл после встречи с императрицей. До этого он никого так сильно не любил. Один взгляд в карие глаза «дочери Будды» (как восхваляли монахи правительницу в храмах) сделал его другим человеком. Это невозможно было описать словами. Полюбить и тут же потерять — невыносимая боль. Чану не хотелось жить, и никто не мог помочь в этом отчаянии — ни родители, ни монахи.

Родители только просили больше еды, монахи твердили о плохой карме.

Так шли недели за неделями. Деньги у семьи кончились, едва хватало на семена репы и капусты. И лишь когда пришел сезон дождей Чан вернулся к жизни, но не стал делать посуду, а принялся лепить фигурки людей. Он творил их день за днем, ломал и ваял снова. Так продолжалось всю зиму, пока в один из вечеров под непрерывный кашель больного отца он не вышел на улицу и не разжег печь для обжига.

С тех пор Чан стал делать погребальные фигурки, что могло бы приносить немалый доход, но парень хотел невозможного, и об этом знала только сестра.

Часто в порыве гнева он разбивал уже заготовленные фигурки. И поэтому мать с сестрой прятали по несколько штук таких красивых вещей, а потом продавали их проезжающим купцам. Этим и жили.

Чан не понимал, как оживить глину. Ни молитва, ни проклятья не помогали. Когда он крушил полки, где остывали уже готовые фигурки, сестре казалось, что языки черного пламени порхают над землей, а в них пляшут маленькие люди с уродливыми лицами — злые духи. Человечки кривлялись, как цирковые акробаты, но это, наверное, виделось ей от голода, ведь Чан не мог слепить таких чудовищ.

Мать часто в сердцах ругала монаха, который посулил им безбедную старость, упрекала сына за скудные порции риса. Но вскоре и она, и ее муж упокоились на кладбище.

Чан слепил их погребальные фигурки и долго не решался поставить в печь.

— Пламя принесет им ужасную боль, ведь они живые! — кричал он сестре в исступлении, показывая на глиняные образцы.

Услышав это, та поняла, что брат болен. На последнюю монету купив отвар опия, она напоила Чана и уложила отдыхать. Наконец тот уснул, а сестра долго смотрела на него в свете очага. Вспоминала, каким брат был милым и послушным в детстве, как защищал, когда подрос, и от старших сестер, и от родителей, считавших ее обузой для семьи. Он заменил ей и мужа, и сына. Он стал для нее всем.

«Может, где–то далеко, — мечтала женщина, — есть земля, где я и брат будем счастливы? Ведь после перерождения мы можем не узнать друг друга и расстаться навсегда».

Они встретили праздник весны (Новый год), сестра отпустила в небо бумажный фонарик со свечой внутри. За красную бумагу с приклеенными золотыми иероглифами–пожеланиями пришлось отдать монахам из храма раковину Будды, получив взамен еще и горсть унаби (финики) для лечения у Чана кашля.

Любуясь улетающими к звездам фонариками, сестра вдруг вспомнила о куске свадебного алого шелка, подаренного братом. Даже в самые трудные для семьи дни он запрещал продавать его. И тогда ей пришла в голову мысль: а вот если бы сделать большой фонарь!

Пока брат болел, она мастерила летающий фонарь, чтобы приделать к нему корзину и, как бабочки, упорхнуть в страну счастья и достатка; сшивала тончайшую ткань, как нераспустившийся цветок лотоса — лепесток к лепестку.

Но чем дальше продвигалась работа, тем становилось понятнее — фонарь поднимет только одного человека. И это будет брат, ведь он самый лучший, самый достойный.

Едва Чан пришел в себя, она рассказала ему о своей мечте. В ответ он слабо улыбнулся, совсем как тогда, когда был ребенком. Не зря в народе говорят: «Пока не женился — считаешься маленьким».

Чан выздоравливал долго. В доме закончились запасы еды, пришлось сестре идти на поклон к старшим родственницам, у которых уже были мужья и дети. Но они даже не пустили ее в фанзу (дом), вынесли крохи еды за порог.

«Выбитые зубы попадают в живот (то есть, когда нет возможности жаловаться, человек молча переносит обиду), — уговаривала себя сестра гончара. — Бедность не прикроешь».

Так, обойдя всех родных, она добыла немного еды. Но когда попыталась в следующий раз получить подаяние, то была изгнана: одна сестра не смогла выйти из дома, потому что муж надавал ей палками по пяткам, другой — глаз подбили. И только самая старшая, уже вдова, принесла, обделяя своих собственных детей, немного лапши.

Однажды, вернувшись с огорода, женщина увидела Чана, сидящего самостоятельно, пусть и похудевшего, но живого. Тот перебирал сундук родителей.

«Наверное, хочет что–нибудь продать», — решила она, но это — право мужчины, поэтому протеста не выразила.

— Со мной во сне говорил сам Будда, — сообщил Чан, когда увидел сестру. Он радостно улыбался, а его глаза лихорадочно блестели. — Раковина поможет мне оживить глину!

«Неужели болезнь забрала у него разум?» — решила женщина и горько заплакала.

Долго еще гончар копался в сундуке, но раковины там не было.

— Куда ты ее дела? — зло закричал он на сестру, забыв за эти годы ее имя. Когда та призналась, что отнесла подарок монаха в монастырь — замахнулся. — Как ты посмела?!

Женщина в страхе закрыла голову руками.

— Я вернула Будде раковину, чтобы ты выздоровел, брат, — прошептала несчастная.

«И вот эта изможденная старуха в сером одеянии — моя сестра?» — пронеслось в голове у Чана, и он, зарычав от негодования, выскочил из фанзы.

К пагоде мужчина прибежал, пылая гневом.

— Ты редко стал бывать в храме, — такими словами встретил его настоятель.

— Болел, — буркнул Чан в ответ, стараясь не смотреть в глаза священнику.

— Да, твоя сестра говорила об этом, — кивнул служитель. — Ее усердная молитва спасла тебя, поблагодари и ты Будду.Учитель говорил:«каждое утро мы рождаемся вновь. Самое главное -это то, что мы сделали сегодня».

— Хорошо.

Но Чан не стал молиться, просто стоял, дожидаясь, когда монахи уйдут на обед и во дворике останется только один молоденький послушник. В его обязанности входило махать опахалом над фигурой Будды, чтобы на нее не садились мухи и птицы.

Статуя Учителя, украшенная цветами, сияла бронзой. У ног скульптуры лежало сандаловое блюдо с приношениями. На покрытом лаком дне поблескивали монеты разного достоинства, стояли маленькие горшочки с благовониями, лежали гирлянды из цветов и белая раковина, манящая гончара перламутровой радугой.

Чан приблизился к монаху.

— Это моя раковина, сестра по ошибке отнесла ее в храм, — сказал он послушнику.

Юноша, сложив ладони на груди, ответил:

— Конечно, возьми, если Будда не против.

Гончар протянул руку, но какая–то неведомая сила не дала схватить раковину, пальцы ловили лишь пустоту. Чан стал злиться, ругаться грязными словами, проклинать всех и вся. И тут за его спиной заклубился рыжий дым. Из него выступил Мара — демон зла, искуситель самого Будды, карлик с гривой льва и с тремя парами глаз на серо–пепельном лице.

— Возьми палку да отходи юнца по бокам, тогда и сможешь взять свое, — подсказал он.

«Свое...» — эхом отозвалось в душе Чана. Разум на время покинул его.

Бамбуковый шест демон достал прямо из воздуха и протянул гончару. Тот, схватив палку, в каком–то неистовстве начал бить монаха не просто по бокам, но и по голове. Тот не защищался. Положив опахало на землю, он молился, не разжимая ладоней. Не за себя — за безумца.

Вскоре юноша лежал бездыханным, устремив в небо угасающий взгляд.

Чан шагнул к статуе Будды, протянул руку, и демон сам вложил в нее раковину. Ничего не соображающий гончар, словно в забытьи, взял подарок искусителя и убежал из храма.

А настоящая ракушка так и осталась лежать на блюде.

— Ты возомнил себя равным богам, так получи награду! — расхохотался демон, превратился в желтую змею и уполз в жасминовые кусты.

Вернувшись домой, Чан, спрятав раковину под циновкой, приказал сестре месить глину. А сам сел за гончарный круг.

Женщина тут уже приступила к работе. Она простила брата, оправдывая его: «Это не он обидел меня, а болезнь».

Когда глина была готова, гончар уже успокоился. Вернее, любимая работа привела его душу в относительное равновесие.

Первым Чан слепил зимородка. Нарисовал ему глаза, перышки на крыльях, покрыл цветной глазурью. Закончив, переодел мокрую от пота рубашку и сел в тени, ожидая результата. Когда поделка остыла, он выгнал сестру на улицу, а керамического зимородка занес в дом. Там, в одной руке держа фигурку, другой поднес раковину к губам. Но вместо звука из нее вырвалось пламя. Оно охватило глиняную птицу, и Чан увидел, как съеживается глазурь, превращаясь в лохмотья.

Фигурка нагрелась так, что гончар выпустил ее из рук. Но она не долетела до земляного пола, замерла в воздухе. Миг — и облезлый лак превратился в синие перья, а оранжевая грудка покрылась пухом. Зимородок, словно драгоценный камень, махая отливающими серебром крыльями, выпорхнул из фанзы.

Когда циновка на входе распахнулась, будто от ветра, и на улицу вылетел зимородок, красуясь разноцветным оперением, сестра гончара варила похлебку на костре. Она никогда не сидела без дела.

«Наверное, это тот, с которого Чан лепил свою фигурку, — решила женщина. — Вот и хорошо, что отпустил. Всем тяжело в неволе».

Брат вышел из фанзы довольный. Он попробовал убедить сестру, что научился оживлять глину с помощью раковины Будды, но та не верила.

Следующим стал суслик. Прошло еще немало времени, прежде чем фигурка была готова к перерождению. В этот раз гончар позвал сестру за собой. Снова из раковины вырвалось пламя, и вот уже суслик, мотая рыжей головой, дрожа взъерошенной шерстью, по которой пробегали искорки, и моргая черными бусинками глаз, выскользнул из рук Чана и убежал из хижины. Женщина в ужасе упала в обморок.

-Я сделал это, я оживил глину! - кричал гончар,приписывая всё заслуги себе и забывая о чудесной раковине, и помощнице сестре.

Ни гончар, ни его сестра не видели, как, добравшись до джунглей, и зимородок, и суслик вспыхнули пламенем, переродились в змей — слуг демона и уползли под корни деревьев.

Соседи слышали громкое хвастовство Чана. Так слава о мастере, способном оживлять глину, дошла до дворца, и скоро за гончаром прислали стражу, чтобы везти к императору. Повелитель новой династии, победивший великую и прекрасную императрицу Ю, единственную любимую женщину в жизни гончара, требовал оживить его терракотовое войско.

Какие–то длинные языки завистников да двое солдат оказались на пути к исполнению цели. Неужели долгие годы, что Чан ждал, забывая о сестрах, родителях, о себе самом, лишь бы найти средство оживить погребальную фигуру любимой, прошли напрасно? Нет! И Чан решил устранить преграду.

Он обложил дом с воинами дровами и поджег, а сам положив раковину за пазуху, побежал к Мертвому озеру. На полпути он вспомнил: надо было дать знак сестре, чтобы та вышла из дома. Но Чан тут же забыл о ней, он весь пылал страстью встречи с императрицей. Страх неисполнения мечты заглушил голос совести.

— Теперь, когда она не императрица, не дочь Будды, а просто женщина, которой я подарю жизнь, отчего же ей не полюбить меня? — бормотал Чан по дороге к озеру. — А что, если я истратил всю магию раковины на зимородка и суслика? Нет, не может быть!

Так он бежал по джунглям, переходя от отчаяния к надежде и снова к отчаянию, пока не нашел в камышах у озера лодку, что спрятала по его приказу сестра вместе с летающим фонарем три дня назад. Сестра, которую он предал.

Чан сел в суденышко и, подняв парус, поплыл к середине озера. Там, где в полдень солнце достает до самого дна, стояла погребальная статуя императрицы Ю. В безветренные дни ее было видно очень ясно, правда, немногих смельчаков, лицезревших это, съел водяной дракон. Но муж старшей сестры видел статую дважды, и успел рассказать об этой тайне Чану еще до своей гибели.

Гончар доплыл до середины озера, зажег свечу, и летающий фонарь, постепенно наполняясь горячим воздухом, медленно начал подниматься над лодкой.

Солнце вставало все выше и выше, а далеко за деревьями клубился черный дым. Это горело прошлое Чана, но гончар не обращал никакого внимания на пожар. Он наклонился над гладью озера, но вместо статуи императрицы увидел сначала свое отражение: седые, длинные волосы, лицо в глубоких морщинах, сияющие безумием глаза, впалые щеки — следы голода, а не молитв. Подаренная сестрой рубашка поистерлась на плечах, но вышивка не выцвела.

Мужчина вгляделся вглубь озера. В чистой прозрачной воде стояла скульптура его мечты — женщина–воительница, укравшая сердце и жизнь Чана. Она была такой же красивой, как в тот день, когда он увидел ее впервые и полюбил. Лицо статуи, слепленной из белой глины, редкой в их краях, неизвестный мастер смог покрыть глазурью так искусно, что оно казалось живым. От блестящих черных волос и карих глаз под узкими веками было сложно отвести взгляд, а алые губы манили свежестью лепестков роз. Императрица, вернее, ее погребальная фигура, оставалась не подвластной времени, была вечно молодой.

Чан спрыгнул в воду. Прихватив веревку, обвязал статую, потом вынырнул, забрался в лодку и стал тянуть. Фигура поддавалась тяжело, он явно переоценил свои силы. «Может, привязать бечевку к фонарю?» — подумал Чан.

Гончар так и сделал, и летающий фонарь, сшитый сестрой, медленно стал поднимать погребальную фигуру императрицы. Чан помогал, осторожно вытягивая веревку.

И тут над водой раздался плач младенца. Гончар удивленно огляделся и заметил малыша в корзине — завернутого в тряпки, смуглого, щекастого. Может, это новое воплощение Будды?

У Мертвого озера дурная слава. Разуверившись в Будде, люди, в надежде изменить судьбу не ожидая нового рождения, задабривают хозяина вод, бывшего мага. Они отдают на съедение дракону свою кровную родню, избавляются от надоевших стариков и зачатых в грехе младенцев.

Малыш в корзине уже вплотную приблизился к лодке. Но тут поверхность озера помутнела, со дна стал подниматься ил и водоросли, и через мгновение из воды показался дракон, сияя радужными крыльями и сверкая желтыми глазами. Разинув пасть, он клацнул белоснежными зубами, пытаясь заглотить корзину с малышом целиком. Ребенок пронзительно заплакал.

Раковина демона Мара, лежащая за пазухой. исчезла без следа, как и наваждение императрицы.

— Наверное, так кричала моя сестра в нашем горящем доме. Как же ее звали? — вслух сказал Чан, а после рубанул ножом веревку, державшую статую, и погребальная фигура упала на дракона. Но только слегка задела чудовище. Мягко и плавно глиняная императрица стала опускаться на дно. «Всего лишь глина,— спокойно подумал гончар. — Мертвая глина».

Водяной дракон поднял хвост и ударил им по мачте с парусом. Раздался треск, крепкий бамбук сломался, как соломинка, и отлетел далеко в воду, чудом не задев младенца.

Чан вскочил и, выхватив малыша из корзинки, закинул его в поднимавшейся над водой летающий фонарь. А потом сам попробовал зацепиться за край короба, но тот чуть не перевернулся. Фонарь с младенцем поднимался все выше, улетал, подхваченный ветерком, уже недоступный для чудовища.

Безумие покинуло гончара, лицо его изменилось и выражало великую духовную радость. Он сел в лодку, сложив ладони в молитве.

— Ее звали Аи–любовь, — блаженно улыбаясь, успел вспомнить Чан имя сестры прежде, чем колесо Сансары–судьбы повернулось и водяной дракон проглотил искусного мастера.