Имя автора будет опубликовано после подведения итогов конкурса.

Холст обагрённый кровью

В скромной квартире на окраине Ташкента атмосфера царила гнетущая: невестка готовила обед, но всё валилось из её рук; пожилой мужчина молча сидел на старом табурете возле холодильника и думал: «Чем я могу помочь?»

В соседней комнате умирал девятилетний мальчик. Он не был каким-то особенным: неплохие отметки в школе, рост немного выше среднего, некогда блестевшие озорством глаза, которые тускнели с каждым днём, смольные волосы, которыми теперь была усеяна подушка. Худоба ребёнка усугублялась день ото дня вследствие лейкемии, завладевшей его тельцем.

Горе было глубоким и тяжёлым для принятия. Отец мальчика — Рустам, будучи не в силах смириться с диагнозом врачей, решил уехать в Ригу на заработки. Деньги предлагали хорошие, а это означало одно: уверенность. Уверенность в том, что у сына будут все необходимые лекарства.

Впрочем, Малика — мать мальчика, поначалу расплакалась и принялась обвинять Рустама.

— Ты хочешь сбежать от нас! — всхлипывая, говорила она.

Услышав её рыдания, дедушка — отец Рустама — провёл рукой по бледной щеке встревоженного мальчика, вымученно ему улыбнулся и вышел из детской. Он прошёл в спальню, на минуту задержал полный сострадания взгляд на девушке, после чего спокойным голосом сказал:

— Не обижайте друг друга. Не надо.

Он подошёл к невестке и по-отечески обнял её за плечи.

— Эти деньги помогут сотворить чудо, Малика, — он заглянул в её глаза. —Рустам должен уехать. Иного выбора нет.

Взяв себя в руки, девушка согласилась. Она открыла обшарпанный шкаф и начала собирать скудные вещи мужа в дорожную сумку.

Рустам вылетел ближайшим рейсом. Он работал поваром; в равной степени владел искусством приготовления европейской кухни, точно также, как и своей, родной, узбекской, которая всегда вызывала в нём неимоверную гордость за себя и свою страну.

Рига встретила его холодным мелким дождём. Прибыв во второй половине сентября, Рустам ощутил неприятный холод — последствие ветра, не на шутку разыгравшегося в столице Латвии. То был ветер перемен, который никогда не бывает угоден человеку, однако лишь он несёт в себе новый виток событийности в повседневной рутине.

Недалеко от аэропорта находился ресторан «Моя крепость». По субботам, словно белая коробочка хлопка, там расцветала частичка Узбекистана: хозяин «Крепости» — Амир, наравне с поварами и официантами, суетился вокруг гостей, приходивших отведать диковинные восточные блюда — ташкентский плов и шурпу.

Прилетев в Ригу в пятницу вечером, Рустам чувствовал себя опустошённым. Суета, окружавшая его дома перед вылетом, во время полёта в самолёте и по его приземлении, казалась несущественной: мысли о сынишке, жизнь которого находилась в руках Господа, непрестанно зудела в его голове. Он хотел быть рядом, хотел сидеть возле кровати сына, разделяя с ним страдания. Но какой от этого прок? А здесь, в Риге, он обменяет своё время за деньги, на которые — он даже не сомневался! — им удастся продлить жизнь маленького человека.

Добравшись до квартиры, которую снимал хозяин ресторана для своих подчинённых, Рустам познакомился с Азимом и Алишером. Несмотря на поздний час, они встретили гостя радушно — усадили за стол, заставленный тарелками с сушёными фруктами и орехами, а посередине — чайник свежезаваренного зелёного чая, который ещё не успел как следует настояться и обрести крепость. Рустам обрадовался такому тёплому приёму: ему даже показалось, что он не уезжал из родного города — он словно пришёл навестить соседей по улице.

Вечер подошёл к концу. Наступила пора ложиться спать. Азим показал Рустаму его комнату, провёл небольшую экскурсию по квартире, сказал, чтобы Рустам не стеснялся и брал из холодильника всё, что ему будет нужно.

Подъём на следующее утро был ранним. Субботний день только начинался, когда Рустам, Азим и Алишер позавтракали на скорую руку и вышли из дома. Доехав до ресторана на автобусе, мужчины спешными шагами направились в сторону ярмарки, возле которой и находилась «Крепость». Амир стоял у входа и пил кофе.

Азим и Алишер прошли во внутреннюю часть ресторана. Они переоделись в рабочую форму, и каждый из них занялся своим делом: Азим встал за барную стойку, а Алишер взял тряпку, намочил её под проточной водой и вышел на улицу.

— Протри хорошенько столы и стулья, — не глядя в его сторону бросил Амир. — Вчера был дождь.

— Сделаем!

Рустам стоял рядом с хозяином, который пристально изучал черты его лица.

— Я слышал, что ты мастер восточной кухни, — сказал он.

Рустам промолчал.

— Я слышал про твоего сына, — негромко промолвил хозяин. — Дай бог, чтобы он выздоровел.

— Дай бог, — прошептал Рустам.

Амир допил кофе и поставил чашку на столик. Он потянулся, хлопнул в ладоши и сказал:

— Сегодня у нас будет много посетителей. За работу!

Рустам надел фартук, который ему вручил Азим, отправился на кухню, где вытащил из холодильника мясо, овощи и зелень, после чего открыл навесной шкафчик, откуда извлёк баночки со зрой, кинзой, солью и перцем. Он вышел на улицу, положил продукты на деревянный столик. В это же время Алишер притащил десятикилограммовый мешок с рисом. Вооружившись ножом, Рустам начал готовить.

Удивительное единение людей и полная загруженность дня заставили повара на часы работы забыть о том, что в нескольких тысячах километров в комнате лежит и практически не встаёт его маленький мальчик, которого он так сильно любил. Поэтому он был здесь: работал, стараясь показать себя только с лучшей стороны, чтобы закрепиться на новом месте, получить зарплату без вычетов, и, немедля, отправить её в Ташкент жене. Ему было важно доказать Малике, что он уехал не зря, и уж точно не сбежал от них, а наоборот — трудится изо всех сил, ищет любую возможность продлить угасающую жизнь ребёнка.

Незаметно пролетели девять следующих месяцев. Романтика первых дней работы прошла быстро, и Рустама посетили мысли о возвращении домой: он до жути соскучился по семье, но понимал, что без этих денег его сын может умереть в любой момент. Дорогостоящие препараты помогли: ребёнок вставал чаще; изредка даже появлялась улыбка на его личике. Каждый вечер Рустам и Малика созванивались, говорили по часу, а затем трубка передавалась отцу, который рассказывал Рустаму, что прогнозы врачей всё ещё неутешительны, и что они затрудняются дать конкретный ответ о состоянии больного. После таких разговоров Рустам обычно безмолвно плакал сидя на кровати своей комнаты — она напоминала ему карцер, в который он сам себя посадил, но не потому, что провинился, а лишь с той целью, чтобы дать сынишке шанс пожить ещё чуть-чуть.

В один из таких вечеров, когда стало невыносимо сидеть в этой затхлой комнате, Рустам захотел немного прогуляться по городу, проветрить мысли. Накинув кожаную куртку, он вышел из квартиры и отправился бродить по ночной Риге. Через минут двадцать после начала прогулки, Рустам огляделся по сторонам в поиске знакомых зданий: он заблудился. Как назло, никого не было на улице, не у кого было спросить дорогу. Рустам увидел вывеску бара, который, по всей видимости, ещё работал. Он решил зайти туда и выпить бокал пива, которое ему очень нравилось в Риге. Отворив металлическую дверь, Рустам оказался в тускло освещённом помещении. Заметив два свободных места у барной стойки, он торопливыми шагами подошёл и сел. Бармен поздоровался и спросил, что клиент изволит пить. Рустам попросил бокал тёмного нефильтрованного и принялся разглядывать диковинные бутылки, стоявшие напротив него.

Пиво было вкусным, и Рустам расслабился: алкоголь медленно проникал в кровь.

«Как же было бы хорошо сейчас оказаться у себя на кухне, — думал он, — выпить чаю, понаблюдать за тем, как Малика хлопочет по дому, поворчать на отца, который стоит возле окна и курит свои противные сигареты. Как бы хотелось, чтобы сын заснул больным, а на утро проснулся здоровым, свободным от своего недуга. И тогда наступила бы радость — радость человека, который перестал испытывать вину за то, что ничем не мог помочь и вынужден уповать на Бога. Но помогают ли эти молитвы? — он наморщил лоб. — Скорее да, чем нет, ведь сынишка всё ещё жив, хоть и мучается страшно».

Временами правда, скрываемая им от всего мира, была готова сорваться с губ: может лучше отпустить сына и позволить Господу забрать его детскую душу? Лишь бы не видеть страданий, которых слишком много для бедного дитя. Неведомо откуда в сердце вспыхивала острая боль от незнания ответа, когда немощный ребёнок спрашивал: «Папа, а когда я поправлюсь, мы пойдём с тобой в парк на аттракционы? Ты возьмёшь меня с собой на «Чёртово колесо»? Я тебе обещаю, папа, я не буду бояться! И в школе подтяну оценки, буду помогать маме по дому. Когда я уже выздоровею, папа?»

«Почему всё это свалилось мне на голову? — думал он. — Наверное, такова моя судьба: потерять единственного сына и оплакивать его, приходя каждый день к нему на могилку. Господи, — закрыв глаза, про себя взмолился Рустам, — если и суждено моему сыну умереть, то забери и меня с ним. Без него мне жизни не будет».

Слёзы стояли в его глазах, готовые еле заметно скатиться по раскрасневшейся от переживаний щеке, но Рустам ощутил чьё-то присутствие рядом и резко повернулся влево. Он увидел перед собой человека в годах, европейской внешности, похожего на итальянца, с ужасно морщинистым лицом и тусклыми глазами, которыми тот смотрел на Рустама.

На Востоке не принято грубить старшим. Наоборот — их необходимо почитать, хоть и не все старики этого заслуживают. Рустам хотел было сказать что-то неприятное случайному попутчику, но воспитание взяло верх, и он впился взглядом старику в лицо, как бы обозначая своё нежелание его присутствия рядом с ним. Старик грустно улыбнулся на этот взгляд.

— Прекрасный вечер, не правда ли? — заговорил незнакомец на русском языке с лёгким итальянским акцентом. — Вы всем своим видом показали, что не хотите говорить. Но всё же, я вынужден представиться: меня зовут Якупо Палавичи.

Рустам был ошарашен тем, что этот итальянец говорил по-русски весьма прилично, и ему понадобилось секунд десять, чтобы назвать своё имя в ответ.

— Здравствуйте. Меня зовут...

— Рустам. Я знаю: вам нет нужды называть своё имя. Взаимно, Рустам. Теперь я вас встретил лично.

— Простите, что? Вы сказали «лично»? А как ещё вы могли меня встретить?

— Есть много способов, — подмигнув, ответил Якупо. — Но, скажу вот что: во всех исходах, которые я видел, нам нужно было встретиться. О нет, не подумайте, я не сумасшедший! Хотя это, скорее, к сожалению, чем к счастью.

Рустам не нашёлся, что ответить. Он растерялся, или это хмель резко ударил в голову?

«Кто такой этот старик, который говорит, что якобы знает меня?»

— Сначала, я расскажу вам мою историю, — проговорил старик. — Она, я думаю, удовлетворит ваше недоумение и расставит факты по своим местам.

Рустам бессознательно кивнул.

Якупо подозвал бармена, заказал себе выпить и продолжал:

— Я родился на побережье Сицилии. Мой отец итальянец, а мать русская. Они познакомились в один из тех дней, когда моя мама — Елена — приехала в наши края за вдохновеньем: она была художницей, притом очень талантливой. Отец влюбился в неё с первого взгляда в тот момент, когда она пыталась передать холсту при помощи красок неповторимый сицилийский закат, который радовал меня в детстве. Сейчас же, в моём преклонном возрасте, я становлюсь всё более сентиментальным, а потому в этом явлении природы могу уловить проблески своего приближающегося конца, — на этих словах Рустам нервно сглотнул и недоумённо выпучил глаза.

— Нет-нет, — спокойно промолвил Якупо сделав глоток светлого хмельного напитка, — не удивляйтесь: мой отход в мир иной намного ближе, чем вы могли бы подумать. — Якупо сделал небольшую паузу посмотрев на Рустама. — Я рос вполне себе обычным ребёнком: ходил в школу, иногда сбегал с занятий со своими дружками, за что мне попадало от отца, который в силу несдержанности частенько бил меня ремнём, пытаясь отучить от детских шалостей, — старик мечтательно улыбнулся, словно на миг вернувшись в детство.

— Мне было девять лет, когда мама умерла, — продолжал он. — Я помню тот день как сейчас: все облачились в чёрное, траурная процессия шла медленно до кладбища, да и на самом кладбище время тянулось невыносимо долго. Я не особо понимал, что тогда происходило. Я всё ждал, что мама вернётся домой, приготовит пирожки по русскому рецепту, погладит меня по голове, а потом мы поднимемся в её мастерскую на чердаке. Однажды я спросил отца: «Папа, а когда мама придёт обратно?». Я видел, что он еле сдерживал слёзы, но всё же ответил: «Никогда. Она больше никогда к нам не придёт».

После смерти прекрасной Елены, отец потерял ко мне всякий интерес: он утопал в горе. Меня отправили к дедушке в Санкт-Петербург. Мой дед, Анатолий Иванович, — художник-портретист — взялся учить меня искусству создания лиц. Он понимал, что нужно чем-то отвлечь ребёнка от скорбных переживаний.

Я стал упорно изучать грамматику русского языка, как бы в память о маме, так как хотел сохранить в себе её родной язык и потом передать его детям. Наряду с обучением написанию портретов, я иногда писал натюрморты, которые, надо сказать, получались у меня скверно, но я не оставлял попыток научиться и этому тоже.

В восемнадцать лет, после окончания одиннадцатого класса, пришло время поступать в университет. Анатолий Иванович сказал мне, что ни в одном учебном заведении мира меня не смогут научить изобразительному искусству. Но, благо дело, мне досталась большая часть состояния отца, который покинул остров Сицилия и с тех пор не выходил со мной на связь. С этими деньгами дедушка отправил меня в путешествие по Европе, где я работал на улицах. Я рисовал людей — многих людей, разных национальностей. В двадцать пять я вернулся в свой родной город. Я отыскал сестру отца, которая хранила ключи от всех семейных домов. Объяснив ей, что не собираюсь ни на что претендовать, я слёзно молил её позволить мне снова посетить дом и чердак, в котором столько времени проводила мама. Тётя Бэлла расплакалась, обняла меня и побежала за связкой ключей.

Зайдя в дом, я почувствовал, что даже запахи остались прежними: всё напоминало мне о матери и отце, которого я постепенно начал понимать. Он уехал из-за того, что не смог жить в этом доме, где каждая деталь напоминала ему о Елене. Первым местом, куда я пошёл, был чердак, упорно не хотевший отворять свою дверь. Открыв её силой, я чуть было не упал на пол, но удержался на ногах. Они были там все: закаты и рассветы, цветы, море, облака и дожди! Все картины глядели на меня глазами матери, и я не смог сдержать слёз. Разбирая её работы, я наткнулся на стоявший в углу мольберт. Я видел только его деревянные ножки, так как он был накрыт светло-серым покрывалом. Сдернув его, я обнаружил белый холст. Я забрал его с собой как память о той, кому был обязан своей страстью к живописи.

Я жил в нашем семейном гнезде, когда мне пришло письмо из России: дедушка лежал в больнице с инфарктом. Прогнозы врачей не вселяли надежду. Сейчас всё чаще задаю себе вопрос: почему я сразу не сорвался с места и не полетел в Санкт-Петербург? Я остался ещё на пару дней в Италии, в доме, хранившем тёплые воспоминания нашей семейной идиллии, которая продлилась так недолго.

Прилетев в Санкт-Петербург, я отправился в местную больницу. Дедушка был при смерти, и следующие два дня я не отходил от его постели. Он умер, держа меня за руку с огромной благодарностью в глазах: Анатолий Иванович страшно боялся умереть в одиночестве, и я помог ему не превратить этот страх в реальность. Наша питерская квартира опустела. Я остался совершенно один, и меня ничего больше не держало в этом городе на болотах.

Купив билет на ближайший рейс, я улетел в Испанию, где встретил свою первую любовь — Марту. Днём я писал портреты сидя на улице, ночью же мы познавали искусство любви, после чего я ждал, когда она уснёт и рисовал её спящей.

В один из жарких июльских дней я закончил портрет Марты на холсте из моего фамильного дома в Италии. Черты лица удались мне на славу. Я не придал этому особого значения: моё мастерство улучшалось с каждым новым портретом. Талант у меня был, по крайней мере, дедушка всегда это твердил! Закончив писать, мы отправились в город поужинать и выпить вина. Вечер был знойным; мы пили, смеялись, потом пошли гулять большой компанией.

На следующее утро я проснулся от крика Марты. Не понимая, что произошло, я вошёл в свою студию. Она лежала на полу без движения возле того самого холста, на котором была изображена картина её смерти в таких мельчайших деталях, что человеческой руке не под силу сотворить. Оторопев, я глядел на холст, как вдруг картина на нём поменялась, и я увидел маленького мальчика, лежавшего в постели. В то утро я первый раз увидел твоего сына, Рустам, — тихо сказал Якупо, — и я знаю, что он сейчас умирает.

Марта покинула меня через месяц после того, как я обнаружил загадочные свойства маминого холста. Мою жену убила лихорадка, как и предрекла картина. Её платок со следами крови из лёгких падал на пол спальни, а я стоял рядом в оцепенении и был невольным свидетелем правдивости страшного предсказания.

Совпадение, подумал я тогда. Мы пили не просыхая, много курили, часто путали реальность и вымышленный мир, которым правил этиловый спирт. Через полгода после смерти Марты, желание рисовать пробудилось во мне вновь, и я снова вышел на улицы. Я брал с собой холст, и люди, позировавшие мне, принимали меня за искусного фокусника. Мне стало очевидно, и, признаюсь, я испытывал страх от того, что каждый раз на холсте возникала новая картина поверх моей работы. Будущее. Этот странный холст открывал мне будущее тех людей, лица которых я рисовал.

Многое я увидел пока сидел на потёртой деревянной табуретке, по уши окунувшись в работу. Было бы неправдой сказать, что этот кусок бумаги показывал только плохое — нет! Радостные события оживали точно так же, как и неминуемые беды. Я видел свадьбы, рождения детей, долгожданные встречи и окончания долгих переживаний. Но каждый раз, когда человек, которого я рисовал, уходил — радостный или задумчивый, — каждый проклятый раз я видел того ребёнка, что борется с недугом, и всё пытался понять, почему я это вижу, и почему это до сих пор не произошло на самом деле.

Время шло. Я снова отправился в путешествие. На этот раз в Скандинавию. Прожил четыре года в Швеции, затем провёл больше двух лет в Копенгагене. Именно этот датский город познакомил меня с вами, Рустам: я увидел вас, вашу жену и пожилого человека, что жил с вами.

— Это мой отец, — негромко отозвался Рустам.

— Да, я тоже так подумал... Приехав в Норвегию, я и не подозревал, что застряну там почти на три года! Ни с того, ни с сего меня вдруг охватила депрессия, которая сделала меня нелюдимым. Я не выходил из съёмной квартиры неделями. И тогда, вооружившись зеркалом, я осмелился нарисовать своё отражение.

Закончив автопортрет, я сел напротив него и ждал. Моё изнурённое тело просило сна, который вскоре пришёл. Я очутился на корабле и любовался видом моря, которое переливалось волнами, словно перешёптываясь о тех странниках, которым было суждено находиться в его владениях. Я бесцельно шатался мимо бесконечного пространства кают, когда одна из дверей отворилась, и передо мной предстал великий творец, которым я восхищался с раннего детства. Микеланджело ничуть не удивился моему появлению: он вытер перепачканные красками руки, взял меня под руку, и вместе мы вышли на палубу.

Я вспомнил, как часами изучал его фрески, как желал постичь истинный смысл его работ. Особенно я интересовался «Сотворением Адама». На ум мне сразу же пришёл вопрос, которым я замучил до искреннего негодования своего деда.

— Почему руки человека и Бога не соприкасаются? — спросил я.

Маэстро услышал вопрос, но не торопился на него отвечать. Мы подошли к борту корабля и смотрели на гладкое, умиротворённое море. Я не знаю, сколько времени мы так простояли, но мне его хватило на то, чтобы понять: рука Бога-отца вечно остаётся протянутой к человеку, и то, что изобразил Микеланджело, было ничем иным, как выбором.

— Бог дал человеку выбор, — сказал я.

Маэстро ничего не ответил. Но мне показалось на миг, что он улыбнулся.

— Та картина, которую вы однажды передадите Холсту Судьбы, грустна и радостна одновременно, — промолвил Микеланджело. — Во всей вселенной нет ничего однозначного, Якупо. Есть только выбор.

Я не заметил, как сзади ко мне подошёл капитан корабля. Его форма блестела на солнце, его лицо и было самим солнцем! Он сказал:

— На холсте уже появилась ваша судьба, Якупо. На корабле «Тень Моря» для вас уже подготовлена каюта. Совсем скоро мы встретимся вновь.

Я возразил. Мне не хотелось покидать то место, не хотелось прощаться с Микеланджело!

— Но почему? Я так хочу остаться здесь!

Капитан улыбнулся, ослепив меня ярким светом. Я лежал на полу, не смея пошевелиться в своей норвежской комнате, глядя на холст, который пугал своей чистотой. Я проснулся.

Создатель задумал моё сердце крепким, потому как картина была чудовищной: на ней я сидел на стуле с перерезанным горлом, из которого заметными багровыми струйками сочилась кровь. Там был ещё один человек — это были вы, Рустам.

Так я понял, что путь, который мне нужно пройти чтобы вновь очутиться на корабле, неизменно приведёт меня к вам. И тот выбор, который должен быть сделан, приведёт вас ко мне. С тех пор я ездил по всему миру в поисках того героя красноречивой картины, пытаясь понять Его замыслы на мой счёт.

Я часто вижу во сне этот корабль. Кого я только ни встречал на его борту: Моне, Тициан, Ван Гог, Хемингуэй, Высоцкий... Этот корабль — истовое прибежище для всех творческих... — Якупо поперхнулся пивом.

Он откашлялся и продолжил:

— Путешествуя по Азии, мне ярко запомнился Узбекистан. Во-первых потому, что, будучи в Ташкенте, Самарканде, Бухаре и Хиве, я пробовал и восхвалял местную кухню, которую с удовольствием ем и здесь, в Риге. Вы вряд ли заметили, но каждую субботу я приходил в «Крепость» и наблюдал за вами. Во-вторых, после посещения величественного мемориала Темуру в Самарканде, я пытался изобразить одного прохожего, который подошёл ко мне вместе с мальчиком лет девяти. Только потом, в Москве, прохаживаясь по Никольской, меня вдруг осенило: я встретил того, кого искал много лет, однако время моё ещё не пришло, ровно так же, как и ваше — вы были слишком молоды.

Затем Париж. Я влюбился в этот город с первого взгляда: тесные улочки, укромные местечки, кафе, рестораны, вина и... женщины! Я столько раз влюблялся, но, мне кажется, так и не сумел полюбить никого...никого, кроме той ужасной и прекрасной картины.

Мои дни на исходе, Рустам. Я перебрался в Ригу, поселился, кстати говоря, здесь неподалёку в одном милом доме. Почему здесь? — поймав вопросительный взгляд собеседника, спросил Якупо. — Ответ весьма прост: слишком долго я был странником, который бродил по свету в поисках конца, и решив, что судьба так или иначе приведёт меня к вам, а вас — ко мне, я остался здесь, в Латвии, где собрано всё то, что мне так нравится... и умереть я хотел бы здесь.

Якупо хлопнул ладонью по барной стойке.

— Знаете, что, Рустам? Не сочтите неуместным моё предложение, но я бы очень хотел, чтобы вы посетили мой дом, осмотрели взглядом обывателя мои работы, и, конечно, главную из них — тот самый Холст Судьбы.

Разум Рустама словно окутало туманом: он не сознавал, почему следует по ночным улицам города за незнакомцем, который поведал ему рассказ жизни — довольно сумбурный, однозначно противоречивый. И в то же время в него хотелось верить. Рустам молча следовал за Якупо.

Войдя в дом, они без церемоний направились в мастерскую художника. По обе стороны длинного коридора висели картины. Приближаясь к заветной двери с поблескивавшей серебром затейливой ручкой, Рустам заметил, что пейзажи сменились портретами людей, — он узнал в них себя, Малику и отца. После портретов — снова пейзажи, только теперь на каждом из них был корабль.

— «Тень Моря», — прошептал он.

Якупо отпер дверь и предложил Рустаму войти в комнату. На улице воцарилась ночь. Старик зажёг свет, — тусклый, жёлтый свет — который как нельзя кстати подходил под антураж самодельной мастерской. Сколько же там было полотен: лица, дома, замысловатые фантазии на тему добра и зла, с вечно столкнутыми лбами Богом и Дьяволом. На одно из творений Рустам засмотрелся минут, этак, на пятнадцать. То была девушка, идущая вверх к живописному водопаду. Она стояла спиной к зрителю, и создавалось ощущение, что она вот-вот обернётся с волнительно-очаровательной улыбкой на лице. На раме была подпись: «Не ожидай многого от музы, чтобы не разочароваться в себе после».

На Рустама накатило волнение. Якупо же с гордостью озирался по сторонам, как бы вновь чувствуя то мгновение, когда понимаешь сколько успел сделать за всю жизнь, и улыбка этого удовлетворения разливалась по его лицу. Но час настал, и он, сделав глубокий вдох и выдох, подошёл к мольберту, сдернул с него покрывало, и, взяв в руки карандаш, принялся рисовать.

Спустя час Рустам увидел на холсте своего нового знакомого, который был не отличим от оригинала: точнейшие черты лица, создававшие впечатление присутствия двойника автора в комнате. Глаза и губы располагались в том обычном положении, которое сама старость придала лицу Якупо.

И действительно: цвета изменились, превратившись сначала в одну большую чёрную кляксу, а затем в силуэт новой картины. Рустам, словно заколдованный, смотрел на холст не отводя взгляда. Холст Судьбы закончил свою работу, и Рустам чуть было не потерял сознание: на бумаге, словно живой, стоял он с ножом в левой руке и кистью в правой, которой закрашивал холст. Вместо красок, он рисовал кровью художника, сидевшего перед ним на стуле с рассеченным горлом. А сверху на всё это смотрел молодой человек, в котором Рустам узнал своего сына, хоть он и был старше...намного старше!

«Он будет жить! — с влажными от слёз глазами подумал Рустам. — Или это то желаемое, что я так хочу увидеть?»

— Вы правы, мой дорогой друг, — промолвил Якупо. — Ваш сын будет жить, но одно событие должно повлечь за собой второе, и как бы это ни прозвучало — жизнь вашего сына напрямую зависит от моей смерти. Не ищите в этом смысл. Пожалуй, он и не нужен. Вот в чём состоит ваш выбор: сможете ли вы, человек безгрешный, непорочный и верующий в Бога, пойти на убийство и превратить послание Холста Судьбы в реальность? Вы должны сделать выбор, Рустам.

С этими словами Якупо достал нож с бронзовой рукоятью и вложил его в левую руку растерянного Рустама. У него в голове возник настоящий ураган смятения — своего рода весы, с одной стороны которых была жизнь его ребёнка — самого любимого человека во всём мире, а с другой — жизнь старика, которого он, по сути, даже не знал, но почему-то проникся к нему безмолвным почтением. Все эти мысли, однако, пронзил вопрос.

— А какой выбор сделали вы? — спросил он художника.

— Никто обо мне и вспомнит, кроме вас, Рустам, — спокойно произнёс Якупо. — Никто.

Рустам снова представил, как сынишка встаёт с кровати бодрым, бегает по дому радуясь, что в силах это сделать; как они вместе мастерят деревянный самолёт, гуляют всей семьей на свежем горном воздухе, выехав загород... Стоило лишь всё это вообразить, и нож был сжат в руке с необходимой силой.

Одним резким движением Рустам хладнокровно перерезал горло старику, который упал на стул позади него. Взяв со стола первую попавшуюся кисть, он обмакнул её в крови Якупо и принялся закрашивать холст. Это продолжалось недолго. Когда полотно стало ярко-красным, Рустам точно очнулся ото сна: он посмотрел на свои руки, испачканные кровью, и старался судорожными движениями очистить их. Кровь не уходила, более того — она словно впитывалась в ладони, которые приобретали схожий с ней оттенок. Он повернулся к Якупо. Художник еле дышал, но всё смотрел на холст — тот преображался.

Волны — первыми появились они: тёмно-синие, потрясающие своим величием и надменностью. Затем из неоткуда возник огромный корабль, и с картины в комнату, в которой на миг объединились жизнь и смерть, сошёл Капитан. Казалось, Якупо вот-вот должен испустить дух, однако он ожил: глаза засветились яркой, сладостной секундой, которую он ждал так долго. Ему вновь выпала честь побывать на борту «Тени Моря». Капитан по-дружески похлопал его по плечу, как старого знакомого, и, повернувшись к Рустаму, промолвил:

— Сегодня ты спас две жизни: жизнь странника, что обрёл свой дом, и ту, которая вновь началась. Как только мы уйдём, ты сожжёшь картину. Она — тот огонь, в котором сгорят последствия вашего выбора.

Душа Якупо вместе с бравым Капитаном застыли на картине сделав то, что не бросают попыток сотворить художники во веки веков: они запечатлели момент.

Ярко пылал огонь подожжённого Рустамом дома. С улицы он наблюдал, как пламя жадно уничтожало немыслимую историю того холодного апрельского вечера.

 

 

Рустам прилетел в Ташкент. Сойдя с трапа самолёта, он прошёл паспортный контроль и, взяв паспорт со штампом о въезде, добежал до дороги и сел в первое же такси.

Открывая дверь ключом, он услышал детский смех и радостную суету. Он зашёл в квартиру и не поверил своим глазам: ещё недавно больной ребёнок носился из комнаты в комнату, как угорелый, а следом за ним еле поспевала Малика. Какая же она была счастливая! В кухонном проёме двери появилась фигура отца. И гордо смотрел отец на своего сына, словно зная то, что Рустам будет скрывать ото всех до последнего вздоха, мысленно возвращаясь в мастерскую великого художника — туда, где они вместе создали его последнее произведение искусства. Оно написано кровью одного, чтобы второй продолжал жить.


Оцените прочитанное:  12345 (Ещё не оценивался)
Загрузка...