Имя автора будет опубликовано после подведения итогов конкурса.

Комок крика

- Погляди, дозрела наконец, аж кожа полопалась, - Пиш даже подпрыгнул от возбуждения: сук под ним предупреждающе затрещал. На взлохмаченную зеленоватую макушку посыпались листья. - Ух похрустим!

«Чем там хрустеть, косточки ещё совсем мягонькие», - подумал Гух, но промолчал. Он мерз и ёжился от одной только мысли, что придется сунуться в холодные речные воды. Плоскобрюши, конечно, чертовски хороши на вкус, но охота на них всегда была ему в тягость: слишком уж много возни и брызг. Да ещё эти крики, плач, бульканье... Если уж смерть пришла, то что толку визжать и корчиться? Умирать нужно молча, с достоинством. И с благодарностью.

Гух поудобнее перехватил ветку и склонился почти над самой водой. Плоскобрюша пряталась на мелководье среди склизких камней и гнилых листьев. Здоровенная, размером чуть меньше взрослой человеческой особи – лакомая добыча. Её волосы бурыми водорослями колыхались в воде, скрывая голову и шею. Когда-то плоское тело легко сливалось с речным дном, но теперь напоминающая пчелиные соты спина вздулась буграми и местами чуть выступала из воды. Кое-где тонкая коричневая кожа лопнула и разъехалась, обнажив то крохотную ручку с растопыренными пальчиками, то приплюснутый безволосый затылок – плоскобрюша должна была вот-вот разрешиться от бремени.

- Давай, начинай, - Пиш пихнул Гуха локтем. – У тебя лучше получается.

Просить дважды не пришлось: Гух сложил кожистые крылья за спиной и камнем ухнул вниз. Вода обожгла холодом: летняя зелень чешуи сразу померкла, сменилась пепельной серостью. Он приземлился точно в темное облако волос, с силой вдавил голову плоскобрюши в камни. К поверхности воды устремилась первая цепочка пузырей. Жертва задергалась – раздутое тело теперь неуклюже моталось из стороны в сторону, взметая тучи брызг, короткие ручки пытались дотянуться до Гуха – но тщетно. Гух чувствовал, как от отчаянного крика тело плоскобрюши вибрирует и дрожит. Он приставил когти к её шее и одним резким движением погрузил их в мягкую податливую плоть. Плоскобрюша дернулась ещё пару раз и обмякла: темная кровь толчками покидала её тело, а течение подхватывало кровавую ленту и неспешно уносило прочь.

- Готово, - крикнул Гух. – Помогай.

Вместе с Пишем они выволокли неподвижную плоскобрюшу на берег. Жизнь ещё теплилась в ней: вывернутые толстые губы слабо шевелились, едва слышно моля о пощаде, а из-под мокрых прядей волос на них таращился стекленеющий серый глаз. Удар камнем по голове довершил дело. Гух отбросил окровавленный булыжник в сторону и отер ладони о траву.

- Жирненькая какая, - восхитился Пиш. – Ты как хочешь, а я прямо сейчас одного съем, пока всё свеженькое.

Гух тоже опустился на колени рядом с телом и принялся выдавливать из соты на спине самого крупного зародыша. Он вот-вот должен был родиться сам, так что оболочка лопнула почти сразу, обдав Гуха и Пиша чуть мутноватым соком. Сразу повеяло любимыми запахами – затхлостью болот и сладостью гноя. Когда Гух засунул зародыша в рот, тот слабо затрепыхался: маленькие пальчики пощекотали нёбо. Гух сомкнул челюсти, легко дробя мощными зубами ещё не окрепшие косточки. Не зря пришлось барахтаться в реке – приправленная сладковатой слизью сочная мякоть стоила того.

- Вкуснятина, - Пиш рыгнул и облизал остатки слизи с пальцев. – Вот только...

- Что?

- Не тех зародышей мы трескаем, ох не тех. Вот бы сейчас в деревеньку наведаться к какой-нибудь брюхатой девке!

Гух стиснул зубы. Почему все вокруг ни дня не могли обойтись без глупых мечтаний? Дались же всем людские младенцы и призрачный шанс заполучить душу! Он хотел смолчать, но за сотни лет костерок раздражения разросся до чудовищного пожара, и отравленные злобой слова сами сорвались с языка:

- И зачем оно тебе? Чем плоха жизнь без души? Зачем вы все так рветесь в человеки? Уродливые, гладкокожие, бескрылые, жалкие...

- ...смертные, - добавил Пиш.

- И чего в этом хорошего? – скривился Гух. – Сколько людей кончает так же, как эта плоскобрюша? – он со злостью пнул изуродованную тушу.

Пиш надулся и замолчал. Какое-то время они молча кромсали кожу на спине плоскобрюши и выуживали дохлых зародышей – ругань руганью, а своих кормить нужно. Их зеленоватая чешуйчатая кожа перепачкалась кровью до самых локтей, а сума наполнилась добычей почти до краев, когда Пиш наконец нашелся с ответом:

- Смертная жизнь ярче нашей – всё потому, что у них душа есть. Вот много ты помнишь ярких моментов? Таких чтобы ух, прямо дух захватывало?

Гух помнил только лес: деревья стеной, непролазные топи, бесконечное переплетение бурого и зеленого. Помнил мягкость мха, робкую песнь ручьев, гниль застоявшихся омутов. Ему нравилось оборачиваться зеленым огнем и блуждать по болотам, играть с этими жалкими людишками, заманивать их в трясину и слушать, как они кричат и плачут, взывая к своим богам. Гух же никому не покланялся: он был свободен от людских страхов и страстей, и этого ему было достаточно.

- То-то же, - хмыкнул Пиш.

«Мечтательный слюнтяй», - с отвращением подумал Гух, но смолчал.

 

***

За многие века жертвенный камень в центре поляны потемнел, покрылся желтоватыми пятнами лишайника и малахитовыми узорами мха. Людские подношения смотрелись на нём пестрыми заплатками: были тут и кривоватые красные яблоки, и большая чарка мёду, и ароматная буханка хлеба, и даже россыпь золотистых пирожков. Гух сунул один в рот и разочарованно скривился – на языке оказались пресные капустные ленты и яичное крошево. Нет чтобы с мясом!

Его братья были менее привередливы: Пиш набил полный рот сдобных кругляшей и уже тянул свои когтистые лапы к яблокам, а Мес и Саф с рычанием рвали друг у друга из рук чарку, расплескивая по сторонам мёд. Гух отказался от пиршества и растянулся у поваленного дерева, ожидая, пока все насытятся. Он подставил лицо солнцу и успел забыться легкой дремотой, из которой его внезапно вывели слова Сафа:

- Задабривают нас люди своими подношениями, боятся. Значит добрался всё-таки Люп до деревенской брюхатой, выкрал душу!

Пиш раззявил рот в восхищении: по подбородку потек сок и яблочные ошметки. Гух приподнялся на локте и буркнул:

- Откуда знаешь? Может вернется ещё.

- Если б сплоховал, то уже бы вернулся. Брюхатая давно разродиться должна была.

«Ещё одного потеряли», - разозлился Гух. Никто из обретших душу не возвращался к своему племени. Поговаривали, что у них отваливались крылья и чешуя, руки-ноги становились длиннее, кожа и волосы утрачивали здоровую зеленцу – они обращались в людей, белолицых дылд с чувствами, недоступными народу ши. Хотя Гух прожил не один век, ему никогда не доводилось видеть подобного превращения – не было в нём страстного желания разжиться душой, так что от человеческих деревень он держался подальше. Старейшинам же, что когда-то рассказывали эти истории и сами давным-давно пропали, он доверял меньше чем собственным глазам. Лишь в одном сомневаться не приходилось – ши становилось всё меньше. Тысячу лет назад лес полнился крылатыми созданиями, что держали в страхе весь род человеческий – еда и питьё на жертвенниках никогда не переводились! – а сейчас хорошо если в чаще найдется хоть пара десятков ши.

- Я тоже скоро на охоту пойду, - осклабился Мес, обнажив почерневшие от времени клыки. – Заприметил одну девицу в деревне у реки. Надо подождать немного и... - он плотоядно облизнулся.

- И что вам на месте не сидится! – разъярился Гух. – Нам на роду написано без души жить.

- Опять ты за своё? Сколько можно повторять: нам на роду написано, что мы душу заполучить должны, - ответил Саф. Пиш и Мес тут же согласно закивали. – Вырвать, отобрать, добыть с боем. В этом великая честь и главная награда.

- Кто сказал? Старейшины? Так их нет с нами больше, сгинули невесть где в погоне за душами. Не ваше это желание, а навязанное, чужой волей подброшенное. Сотни лет прошло, а вы всё живете по чужим заветам, - Гух презрительно сплюнул под ноги Сафу. Вязкий сгусток приземлился на подушку из мха и закурился сизым дымом.

Саф с рыком бросился на Гуха и они покатились по земле, сминая редкие ягодные кустарники. Боролись молча, яростно, с исступленной беспощадностью, и даже первая кровь не остудила их пыл. Пиш и Мес благоразумно держались в стороне – споры братьев уже не в первый раз заканчивались жестокими стычками.

Бой прервал испуганный женский вскрик. Гух и Саф замерли, отняли клыки друг от друга, подняли перепачканные землей и кровью головы.

На тропинке стояли две окаменевшие от ужаса девицы. Одна прикрыла ладонями рот, другая спрятала в колыбели объятий выступающий живот. Сума с подношениями валялась на земле: из недр выкатилось пару куриных яиц. Пахнуло свежей сдобой.

Пиш первый обратился зеленым огнем, закружился слепящим шаром у самых глаз нежданных гостий. Обезобразивший юные лица страх будто мокрой тряпицей стерли: девицы уставились в пустоту. Кто знает, что им мерещилось в теплом изумрудном сиянии? Гух знал лишь одно – стоит наваждению развеяться, как они и не вспомнят о том, что увидели.

- Та, про кого говорил, - Мес подошел к одной из молодух, встал на цыпочки и легонько ковырнул когтем набухающее пузо. – Моя, не троньте! Дозреть ещё должна.

Гух отхаркнул отгрызенный у Сафа палец.

- И даром не нужна. Я не гоняюсь за тем, чего не понимаю.

 

***

Морозы ударили такие, что временами Гух раздумывал, а не впасть ли в спячку до весны. От холода чешуя посерела и теперь Гух легко сливался с корой облетевшего дерева. Он привалился спиной к стволу; мокрые хлопья снега падали сверху, налипали на закоченевшее тело и не спешили таять.

Белка попалась худая, жилистая. Гух сплюнул обглоданный череп, избавился от хвоста – не давиться же шерстью! – и мяса осталось всего ничего, только позвонки и косточки хрустели на зубах. Он бросил сердитый взгляд на припорошенный снегом жертвенник. Пустой! Теперь подношения на камне появлялись совсем редко: люди будто забыли о ши, утратили всякое почтение.

Сколько лет прошло с тех пор как он сцепился с Сафом на этой самой поляне? Гух никогда не следил за временем: он перестал считать годы с тех пор как ему самому перевалило за первую сотню. Но с той стычки зеленая пора сменилась белой, и ещё раз, и ещё, и так по кругу, снова и снова.

Первым исчез Мес, за ним Саф. Со временем решился и Пиш: стал отлучаться всё чаще, блуждал огоньком от деревни к деревне, высматривал, выжидал. Когда не вернулся и он, Гух остался один. Где-то глубоко в чаще, конечно, ещё можно было встретить других ши, но для него они оставались чужаками – их не связывала общая вечность.

Гух поковырялся когтем в зубах, выуживая застрявшие беличьи жилы. Он хотел было убраться прочь – может, если разбить стянувший реку лед, то получится найти мерзлую плоскобрюшу? Вот уж у кого нежное мясо, даже подмороженное, не то что у белок. Но приближающийся скрип снега заставил его передумать.

- Дурная ты баба, - услышал он чьё-то басовитое ворчание. – Самим жрать нечего, а ты еду из дому в лес таскаешь.

Сначала за деревьями мелькнуло алое пятно, будто на снег плеснули кровью. Скоро на поляну ступила закутанная девушка; её волосы скрывал ярко-красный платок. Рядом с ней широкими шагами шла особь покрупнее, с волосатым лицом и здоровенным багровым носом – явно мужчина.

- Может это мои гостинцы беду от деревни отваживают. Не скупись, от нас не убудет, а духам леса приятно.

Она остановилась у жертвенника и аккуратно расчистила снег, обнажив обледенелый каменный бок. Потянулась к суме и вытащила завернутый в тряпицу ломоть хлеба и одинокое морщинистое яблоко. Мужик всё это время хмуро топтался рядом, но тут же встрепенулся, когда молодая бабенка вытащила последнее подношение.

- Совсем сдурела?!

Гух оживился, привстал, и снежная шапка на макушке тут же осыпалась крупными комьями. Потянул носом воздух – аромат мяса он и за тысячу лет ни с чем бы не спутал.

- Не вздумай! – рассвирепел мужик. Он вырвал суму и подношение из рук своей спутницы. – Я не для того по лесам скачу, чтобы ты честную добычу налево-направо раздавала.

Сбивчивое бормотание девушки Гух не расслышал, да и не старался: гнев вскипал в нём ядовитой болотной жижей. Подлые твари одним своим существованием отняли у него всех братьев, а теперь вдруг мясца пожалели?!

«Попляшите вы у меня», - думал он, буравя взглядом удаляющиеся спины. «Узнаете, как гневить ши».

 

***

Пронзительный визг возвестил о том, что люди наконец заметили дар ши: огнем занималась уже третья по счету крыша. Гух расправил крылья и исчез во мраке, спрятавшись среди голых ветвей высокого дуба. Он мог бы, конечно, спалить всю деревню дотла, да только отводить взгляды стольких людей было слишком утомительно. Хватит и этого.

Огненные змеи расползались быстро: пожар за считанные мгновения поглотил дома от крыш до самых оснований. Люди гурьбой высыпали в морозную ночь, наперегонки бежали к объятым пламенем жилищам. Бряцали ведра, плескала вода, но рыжие язычки всё также с неистовой жадностью глодали стены и крыши. Ввысь к ночным огонькам устремились столбы густого черного дыма.

Был ли это тот самый яркий момент, о котором говорил Пиш? Дома полыхали ярко, это точно. Огонь отстреливал в разные стороны искры, выл на разные голоса, а ему в унисон вторили деревенские бабы. Ноздри щекотал удушливый дым, а жар докатывался даже до скрывшегося в ветвях Гуха. Вокруг пылающего кострища расползалось темное пятно: снег таял, отступая от обреченных жилищ. Гух прислушался к себе, но к своему разочарованию ничего не ощутил.

Ровным счетом ничего.

Хотя нет, пока Гух смотрел на заливающихся слезами женщин и сыплющих проклятия мужчин что-то всё же вяло шевельнулось глубоко внутри.

Зависть?..

Тут-то он и заприметил девицу с распахнутым тулупом: из-под стриженной овчины явственно выступало раздутое брюхо.

 

***

Его вёл запах отошедших вод и крови.

У нужного дома толпились мужики: кто с вилами, кто с топорами. Настороженно зыркали по сторонам, напряженно всматривались в темноту, изредка перебрасывались парой слов и снова замолкали. Гух бесшумно спикировал на крышу и затаился у печной трубы. Из дома доносились обрывистые крики и полные боли стоны – значит, ещё не время.

Ждать пришлось недолго – скоро ночную тишину огласил заливистый детский плач.

Один из толкавшихся у дверей мужиков вздохнул с облегчением: на его спину обрушились дружеские хлопки. Гух подполз к краю крыши и нырнул головой вниз. Знакомая судорога свела тело, всплеск боли затуманил разум, и миг спустя он завис в воздухе сияющим сгустком света. Мужичьё только вздрогнуть успело: поднятые вилы почти сразу опустились. Зеленоватое свечение зачаровывало, лишало воли: Гух плясал в расчерченном снежинками воздухе, внушая людям простую мысль – «Подите прочь!».

И они повиновались.

Гух проник в дом с порывом ледяного ветра. Внутри было натоплено, жарко; с десяток свечей, освещавших тесную залу, сразу погасли. Молодая мать вскинула мокрое от пота лицо и сразу захлебнулась криком: она ещё крепче прижала к груди сморщенный красный комочек и попыталась отползти подальше на перепачканном кровью ложе. Седовласая морщинистая повитуха успела сделать лишь шаг, когда чары ши погасили свет в её глазах: она кулем повалилась на пол и так и осталась лежать лицом вниз.

- Сжальтесь, прошу вас! – взмолилась молодуха, перекрикивая надрывный плач ребенка.

Зеленые отблески отражались в её обезумевших глазах, руки обвили маленького уродца. Гух засиял ярче, недоумевая, почему упрямая бабенка ещё не подчинилась его воле. Прошло несколько томительных мгновений, прежде чем её лицо утратило всякое выражение, глаза закатились, и она наконец замолкла.

Гух снова обернулся собой и опустился на кровать рядом с затихшей матерью. Человеческий детёныш уже устал вопить и теперь только жалобно кряхтел. Жалкое зрелище – перепачканный кровью и слизью комок крика. Гух осторожно подхватил дитя: главное случайно не прибить малявку раньше времени, иначе душу не украсть – в мертвой тушке её точно не сыщешь. Пуповина ещё пульсировала, но он легко перерезал её когтями, разорвав последнюю связь с матерью.

Что там говорили старейшины? Гух поднёс крохотную безволосую головку к своему лицу и нащупал пальцем мягкое углубление надо лбом. Вот оно – местечко, из которого можно высосать душу. Она была где-то там, под тонкой пленкой, ненавистная и одновременно желанная. Гух сам до сих пор не понимал, чего хотел больше – обещанной Пишем яркости или возможности умереть?

Клыки легко пробили мягкое местечко. Младенец дернулся, обмяк и затих. Гух вгрызся глубже, с хлюпаньем втянул в себя содержимое, разочарованно насупился: в сочной мясистой мякоти не было ничего особенного. Он не знал, чего ждать, но описанное старейшинам действо никак не должно было напоминать обыкновенную трапезу.

Гух снова с жадностью приник к развороченной ране. Тело детеныша постепенно съеживалось и опадало, превращалось в пустой бурдюк. Гух сделал последний глоток: ярость уже вскипала в нём, как вдруг...

Он ощутил уютное тепло парного молока, пряную свежесть мяты, запах сырой земли и мокрых опавших листьев. Мягкое пламя распространилось от кончика языка по всему телу. Гух пошатнулся, задрожал. Запахи и ощущения накатывались один за другим, накрывали лавиной, испепеляющей лавой растекались по венам. Он взвыл и рухнул на смятые простыни.

Убийца, чудовище! Гух содрогнулся от воспоминаний, обрушившихся на него ледяными волнами. Сколько жизней он загубил без всякой жалости и сожаления! Даже предсмертный писк белки теперь вызывал в нём какое-то новое, доселе неведанное чувство: будто он вяз в трясине, захлебывался мутью, давился тиной. Жуткие картины – вот Гух проломил плоскобрюше череп, вот жуёт ещё живого зародыша – утягивали его на дно, погребая под своей тяжестью. И ребенок, человеческое дитя!.. Он отнял кроху у рыдающей матери, украл то, на что не имел никакого права!

- Пиш! - в отчаянии воззвал он.

Впервые в жизни из глаз хлынули слёзы. Сейчас Гух отдал бы руку и ногу, только бы снова увидеть брата. Где он, как он, что с ним?..

Что же такое, почему так мучительно больно? Он с трудом поднялся на четвереньки, попытался сплюнуть душу – пусть будут прокляты эти новые пугающие чувства! Со стоном срыгнул лишь кровь и желчь: между тем горячий жар проникал всё глубже, укоренялся в каждой частичке тела.

- Умоляю, - простонал он. – Я не хочу!

Первой начала опадать чешуя. Следом отвалились и крылья: Гух обернулся и увидел, как они рассыпались прахом, серыми хлопьями разметались по кровати и полу. Он попытался встать, но ноги и руки больше не слушались. Его и без того небольшое тело стремительно съеживалось.

- Да что же это...

Он визжал и корчился, умирая и одновременно возрождаясь, пока в зале снова не зазвучал требовательный детский плач.

 

***

- Где мой малыш? – прошептала молодая мама. – Где моя кровиночка?

Повитуха растерянно огляделась. Голова ещё кружилась, а левая сторона лица саднила так, будто кто-то дубиной огрел. Дитя заходилось криком, но на груди у матери его не оказалось, хотя старуха точно помнила, как сама приложила маленький сверток. Половина свечей погасла, но в неровном рыжем свечении она всё же заметила шевеление в изножье постели.

- Да что же это, и как только ты здесь очутился, - повитуха подхватила малыша на руки и снова передала матери. - Здесь он, здесь, чего раскудахталась.

Девушка с облегчением прижала ребенка к груди. Вот он, зажатый, красный весь, перепачканный от макушки до пят, вопит с таким отчаяньем, будто уже что-то понимает. Значит привиделось, померещилось, показалось! И всё же где-то глубоко внутри змеиными кольцами сворачивалась тревога. Она всё вглядывалась в маленькое сморщенное личико, когда веки крохи вдруг затрепетали, и их взгляды впервые встретились.

Все страхи разом растворились в изумрудной зелени детских глаз.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 4. Оценка: 4,25 из 5)
Загрузка...