Якоба пробудила ото сна холодная капля дождя, просочившаяся сквозь худую крышу конюшни. Он фыркнул, стряхнул указательным пальцем без одной фаланги влагу с носа и широко зевнул. Воздух мокрый, колючий, северный. Якоб вдруг вспомнил, куда его занесла нелегкая и злобно огрызнулся, так что лошади тревожно загоготали. Он скинул с себя попону, встал на ноги, потянулся и хорошенько почесал спину, вышел во двор. Неприятели из руководства гильдии постарались, дабы отправить Якоба на край света. Замок Белла ля Плеш — крепость, съеденная старостью. Никогда она не знала величия. Ее построил неизвестно кто и неизвестно зачем лет двести назад — в стороне от всех больших городов и трактов. Сюда ведет одна дорога, а отсюда — ни одной. Хорошее назначение, ничего не скажешь.

— Яша! Милый, Яша! Глупый ты! А радость наша! — прокричали тоненькими голосками две девчушки в серых платьях и весело захихикали.

— Ну-ка цыц! — крикнул грузный мужик с черной бородой и утер руки о плотный кузнечий фартук. — Не иначе как «милсдарь Якоб» или хоть бы «милсдарь охотник» обращайтесь к нашему гостю! Брысь! — погнал девчушек взашей.

— Доброе утро, Вацлав, — громко проговорил Якоб, зная, что кузнец глуховат, и без особой надежды спросил: — Работа есть?

— Снеси пики в казарму.

Двенадцать лет учебы в школе гильдии: мучительные уроки зельеварения — приготовление микстур, от которых голова кругом идет, бестиаведение — десятки толстых томов в сотни страниц о страшных чудищах, способах их умерщвления и рассказах о том, как они могут умертвить тебя, занятия по фехтованию — синяки на лодыжках и запястьях, порезы на шее и животе. И все ради чего? Ради того, дабы снести парочку точеных пик старым, прозябающим свою жизнь на краю света солдатам...

Подойдя к казарме, Якоб услышал возню, шептание, оклики и крики. Он вошел в кривое строение, опершееся одной своей стороной на крепостную стену, и узрел картину до неприличия смехотворную вчуже, но жуткую по своей сути. Пятеро солдат в летах, наготу которых скрывало одно лишь нижнее белье, кругом стояли у развороченной постели: кровать переломлена надвое, солома, вроде матрац заменяющая, раскидана тут и там, а на устроенной разрухе взгромоздился крепкий парубок лет двадцати с двуручным мечом в руках.

— Не подходи! — орал он, размахивая лезвием из стороны в сторону. — Убью! Ублюдки! Зарублю! — из уст его вылетала густая слюна, как у бешенного.

— Тише, Дмитро! Тише, — говорил один из солдат, делая жест ладонью к земле, мол, успокойся, безумец.

— Уймись, хлопец! — злобно кричал другой. — Иначе выпороть тебя будет велено, а то и казнить!

— Хорош! Ты его еще больше раззадоришь! — возражал первый. — Покойнее надобно...

— Упокой господь его душу! — сквозь отрыжку прогундосил какой-то солдатик, валявшийся в дальнем углу за кучей грязных тряпок.

Якоб поглядел по сторонам: на полу помимо разодранных спальных принадлежностей и одежки с тузами в рукавах, валялись две порожние бочки из-под бражки, штук десять деревянных кружек, разбитых или полуцелых, и засаленные карты с неприличными картинками на оборотной стороне.

— Что с ним стряслось? — спрашивал охотник.

— Бес обуянил! Тьфу ты...

— В карты проигрался. Хе-хе... Мы ему сперва поддались — он до нитки нас обмел, догола раздел. А мы его потом — ух! И так, и эдак! О!

— Вот-вот! А он ни с того ни с сего меч и схватил! Уф! — солдат нагнулся, дабы избежать такого неприятного жизненного опыта как потеря головы, и рухнул наземь.

— Ублюдки! Что вы сделали со мной? — безумец дышал сбивчиво, двигался неловко, солдаты давно могли бы с ним управиться, если б только не его великая сила. Парубок был на голову-полторы выше каждого из них и шире в плечах.

«Не может юнец так горевать из-за простого проигрыша в карты», — думал Якоб. — «Не одна здесь причина... Что-то еще».

Тут на шум прибежали несколько солдат помоложе — те уж в доспехах, ламеллярных, потертых, но все же доспехах.

— Ребяты, помогай! — крикнул старый вояка и издал как бы боевой клич. — Не до смерти токмо бейте его! — Тихонько добавил: — До полусмерти можно...

Латники рванулась к безумцу. Якоб цыкнул, покачал головой и отступил в сторону, пропуская солдат к бугаю. Детина рубанул наотмашь и смял одному солдатику шлем, тот пошатнулся да и упал меж двух кроватей, еще двое по бокам обошли, левый вякнул что-то, привлек к себе внимание, а правый зарядил дубинкой парубку промеж лопаток. Детина завопил, от злости скорее, нежели боли, чуть вперед нагнулся, ногой левого отпихнул, кончиком меча в шейку ткнул и струйку крови пустил, а правого ударил плашмя в бок да кулаком по голове, тот и упал.

— Говорил же! Дурно мне здесь! Дышать нечем на этом севере! А вы! Эх-ма!

Якоб узнал страшную боль в глазах безумца: так блестят зенки молодых солдат, оторванных от семей, с которыми провели они всю свою жизнь; оторвали и бросили неведомо куда, а здесь — чужое, чужие. Старики искоса смотрят, смеются, издеваются. У кого-то хватает воли сопротивляться, но большинство ломаются, а порой, в редких, или не очень, случаях — с ума сходят.

— Значит, так, — холодно говорил охотник. — Раненых — к лекарю. Остальные — вон из казармы. Готовьте веревку, да покрепче.

— Вешать будем? — с надеждой промолвил солдатик.

— Вон. Делайте, что велено.

— Слышали, что милсдарь Якоб сказал? — заговорил один, видно, старший по званию. — Берем раненых и выходим отсюдова.

Схватили солдаты павших братьев и ринулись вон из казармы. Остались в кривом строении безумец и охотник на чудовищ супротив друг друга.

— Скажи, хлопец, что у тебя случилось?

— Ублюдки! Унизили меня! Я ведь ребенком был... Да и сейчас ребенок, считай. Мама! Мамочка, где ты?

Охотника передернуло. Мурашки по спине. Дабы настроя не сбить, он тут же выбросил из головы мерзкие образы тех издевательств, что мог терпеть юный солдат от старших.

Якоб сделал шаг в сторону бугая. Тот поднял оружие, направил кончик лезвия в грудь противника.

— Прости, — охотник обнажил полуторный меч с красивым эфесом в форме лепестка. Он сделал три быстрых шага к безумцу. Бугай рубанул наискось. Охотник увернулся в пируэте, оказался по левую руку от юного солдата, занес меч для удара, бугай парировал. Он оказался чуть ловчее, чем выглядел вчуже. Якоб фыркнул, недовольный собой, прыгнул за спину бугаю, полоснул того меж лопаток, оставив на память аккуратную прямую линию, подставился под злой удар, нанесенный со всей дури, увернулся в последний момент, слегка защитив себя мечом и снова ругнулся: мог бы поберечь оружие. Меч бугая застрял в половых досках. Якоб улыбнулся и собирался было ударить детину в бедро, но тот бросил свой клинок и рванулся к двери, напоследок прыгнул, но не чтобы сбежать, а чтоб скорее добраться до оставленной Якобом пики.

— Забавно, — констатировал охотник. — Мне это надоело, — он резво пробежался к бугаю. Тот не успел выставить оружие, едва парировал легкий, изящный, смертоносный удар Якоба. Охотник и безумец сцепились оружием крепко, но преимуществом обладал первый. Более того, он обладал выбором: вывернуть лезвие и тихонько провести им по мягкой шее, ровно в том месте, где проходит сонная артерия, или же ударить гардой в кадык. Якоб дышал тяжело, с удовольствием воображал, как рвется слабая человеческая плоть, как из нее вытекает алая жидкость... Жажда крови охватила его. Он торчит в Белла ля Плеш пятый месяц — ни одного заказа за все это время, ни одной добычи не освежевал охотник. Жажда... По телу прошлась сладкая дрожь. Якоб выдохнул, закрыл глаза и стиснул зубы. Он ударил гардой в кадык. Дмитро выронил пику, скрючился, упал и закашлял. Охотник выдохнул, сплюнул, вложил меч в ножны и направился к выходу из казармы. Там его ждали солдаты.

— Вешаем? — спросил солдатик.

— Свяжите его для начала. Что далее делать — пускай решает ваш господин.

Охотник вернулся в конюшню, в очередной раз подумал: «Зовут они меня "милсдарь", но держат вместе со скотом. Забавно».

— Отнес пики, Якоб?

Кивнул.

— Молодцом! А у меня для тебя хорошие новости: работа есть.

— Нужно шлемы начистить?

— Не угадал. Утром из Дремоты, деревни в двадцати верстах к северу, привезли лемеха на починку, а вместе с ними послание: охотника зовем, в лесах девка какая-то завелась, духобаба или еще что, оплата — серебро и золотой зуб.

Долго, этак месяца три, Якоб ходил с угрюмой миной, и вот, наконец, лицо его стало радостным.

— Запрягай лошадь, охотник, — улыбаясь, проговорил Вацлав.

***

Подгоняй не подгоняй — все едино: гнедая тихонько рысцой бежит. Когда-то она отличалась резвостью, но это «когда-то» закончилось лет пять назад. Потому предыдущий хозяин и привел ее на рынок. Благо, не на убой. Якоб уплатил за кобылу всего сорок серебряных, так что грех жаловаться — сделка хорошая. К тому же ловкости гнедой не занимать. Прыгнуть на полтора человеческих роста для нее раз плюнуть. Пятнадцать локтей в длину — пустяк! Хорошая лошадка, к тому же умная.

— Тише, Астра, — Якоб чуть натянул поводья, когда лошадь вдруг засуетилась. — Это просто змея. Обойдем.

Семнадцать верст позади, три осталось. Дорога — ее и нет почти — заросла травой, колеи не видать. Считай, на ощупь едешь.

Вечерело. В путь Якоб собирался целый день. От сборов, тщательных и верных, он испытывал особое удовольствие. Меч начистил — ножны слева на поясе, кинжал заточил — спрятал за голенью, проверил небольшой самострел, смазал, закрепил на лошади, выбрал несколько микстур — лечебную и ядреную, повышающую реакцию. Готово. Набор простой, но в умелых руках эффективный.

Якоб с большим любопытством думал, что за духобаба в лесу завелась: то могла быть русалка — вредоносный дух, щекоткой убивающий человека или в воде его утапливающий, а могла быть и дриада — нимфа, защитница леса. Эти варианты еще ничего, ерунда. Убивать их смысла особливого нету, а вот прогнать — вполне себе. Другое дело, ежели под личиной духобабы скрывается брукса — вампирша, не обращенная другим упырем, а по своей воле таковой ставшая. Занималась черной магией, дружбу с демонами водила, а как издохла — верно, еще по юности — стала нежитью; молоденькие ведьмы частенько заходят за пределы дозволенного, так что остается им одно — стать бруксой. Ну, или второе — небытие. Хотя после первого и второе будет не за горами. Якоб даже слегка мечтал встретить бруксу. Некоторые из них очень симпатичные, хоть и холодны по своей мертвой натуре. Сверх того с ними интересно биться. Опасно, жутко. Но интересно! Они и в дымок обратятся на пару мгновений, и сквозь тело твое пройдут, кишочки твои пощекочут, потом примут облик упыря — кожа серая, косточки острые, выпирающие, глазища налиты кровью, сияют, словно два рубина. За такой гнаться нет нужды, она сама тебя настигнет, еще кричать будешь: «Сгинь, сгинь!» Да, с бруксой было бы интересно.

Вот и деревенька показалась. Домишки скромные, чтоб прям бедные — не скажешь. Якоб даже удивился: местами хибары выглядели приличнее крепости, недавно им покинутой; будто бы отремонтированные, обновленные какие-то, а, может, и вовсе новенькие выстроили.

— Вечер добрый, — обратился Якоб к старенькому крестьянину. — Охотника звали?

— Чего-сь?

— Говорю: вы клич кинули, охотника на чудовищ позвали. Вот он я. С кем мне о деле говорить?

— Балабол ты... Поди к старосте.

— Где его найти?

— Кого? — прокряхтел старик.

— Старосту.

— Тама, — крестьянин указал на площадь. — У него одного дом с трубой.

— Благодарю. — Якоб поскакал на площадь, поймал на себе косые взгляды, взгляды завистливые, любопытные, слегка испуганные. Спешившись и привязавши лошадь к забору, охотник без стука вошел в дом старосты. В нос ударил густой запах ржи, плесени и прогорклого масла. Свет проникал сюда лишь из трех небольших оконцев: три слабых прожектора вырывали из тьмы постель, заваленную подушками, одеялами, пледами и пр.

— Вечер добрый! — крикнул Якоб.

Куча тряпья зашевелилась и извергла из себя седого, худющего мужичка с бледной кожей. Он, слово огромный бурдюк, наполненный водой, сполз на пол, полежал несколько мгновений, дернулся пару раз, и, по-змеиному извиваясь, поднялся на ноги. Уставился на охотника. Староста, казалось, зрел в самую глубь души. Причиной тому — его глаза. Они были чрезвычайно светлого цвета, небесно-голубые, практически белые, как у мертвеца. Охотник насторожился, отметил пунктик у себя в голове, но поспешных выводов делать не стал.

— Меня звать Якоб.

— Здравствуй, Яша! — добрым, протяжным голосом проговорил староста. — А я Гжегож, староста сей чудесной деревни! Милости просим к нашему шалашу! Бражку, спирт? — худой мужичок махнул рукой в сторону трех небольших бочонков.

— Благодарю, воздержусь. Вы в замок посылали за охотником на чудовищ. Я здесь.

— О! Охотник нам нужен, — дернул головой вверх-вниз. — Дракона убить надобно.

— Дракона? — поднял брови охотник. — Я слышал о духобабе, поселившейся где-то рядышком в лесу.

— Дракон, значится, — продолжал Гжегож, оставив слова Якоба без внимания, — дело дурное. Покамест, милсдарь охотник, вы к нам ехали, может быть, заметили, что хаты-то у нас новенькие. Думаете, от богатства? Коли бы так! Полгода назад к нам дракон в ночи прилетел и хибарки спалил. То-то и оно.

— Почему раньше за мной не послали?

— А? Мы и сейчас не посылали... Ну, прилетел дракон и прилетел... Главное — улетел. Может, и нет надобности никого умертвлять. Награды достойной все равно не наскребем.

— Так кто же все-таки меня позвал?

— Ась? Позвал кто? — Староста крепко задумался. — Про духобабу что-то Велет говаривал. Спросите его. Он на северном краю деревни обитает. У леса.

***

Про дракона, скорее всего, — придумка старосты, а, может, не его. Может, кто-то другой ту историю сочинил, староста и поверил. Мужики напились ночью и хаты случайно подожгли. Ответственность за ущерб брать, конечно, никто, не захотел, вот дракон и выдумался. Так оно и было, верно. А если все-таки чудище какое и напало на деревню, то уж точно не дракон, они на свете перевелись. Люди несведущие драконом всякого ящера с крыльями зовут: и виверну, и василиска, и ослизга, и аспида. Да последних, пожалуй, тоже уж истребили, больно красивые украшения из их крыльев выходят. Остальные же на севере не водятся, любят климат потеплее. Но это все так, рассуждения от нечего делать. Простой ответ зачастую самый правдивый. Так что примем за истину пьяных мужиков, ненарочно иль нарочно поджегших хаты.

Хибара Велета стояла на самом краешке деревни. Всю ее обволок мох, укрыл теплым зеленым пледом. Хилый заборчик покосился, скривился с какой-то картинной грацией — хоть прямо сейчас пиши пейзаж маслом. Жилище дряхлое, но уютное до жути, как добрый старик, дедушка с длинной седой бородой, рассказывающий истории о стародавних временах, которые уже никто не помнит. Дети его, уже выросшие и своими собственными детьми обзаведшиеся, тихонько над ним посмеиваются, но без всякого злорадства. Детишки крутятся вокруг, кричат что-то, лепечут, но только старик заговорит, они замолкнут сразу и прислушаются, не поймут ничего, но потом кивнут по-доброму, обнимут дедулю и побегут играть дальше. Вот такой вот уютный дом.

Не успел Якоб постучать в дверь, как ему отворили.

— Здрасьте, — быстро проговорил невысокий крестьянин лет пятидесяти. Глазами он обладал добрейшими, ласковыми, как у бездомного пса, мимика его была слегка преувеличенной, актерской. — Вы милсдарь охотник?

— Я.

— Прошу, пройдемте.

Внутри жилище такое же дряхлое, как снаружи, но зато и такое же уютное. Кровати две: двуспальная в дальнем углу с нетронутым постельным бельем, укрытая узорчатой белой тканью и полупрозрачной простынкой, и кровать на одного, ближе к выходу, эта незаправленная, грязноватая.

— Вы садитесь, садитесь! — крестьянин указал на единственный стул, стоящий у широкого стола. — Я тут как-нибудь устроюсь. — Он заковылял к ближайшей постели, заложил подушку за спину и устроился поближе к стене.

Охотник сел на стул.

— Духобаба, значит? — медленно проговорил он. — В лесу? Верно?

— Духобаба? — глазки забегали. — Ах да! Вы про нее... Грубо это как-то.

Охотник улыбнулся.

— Красивая?

— Простите?

— Песни велеречивые вам пела? Обольстить хотела? Так?

— Ну что вы! Это как-то... Грубо...

«Грубо!» — думал охотник. — «Про чудовище-то! Ха! Точно брукса его очаровала. Хотя могла и русалка, некоторые из них падки до человеческих мужчин, в большинстве своем юных и красивых, но в виде исключения... Верно, все-таки брукса. Хороший заказ. Очень хороший».

— Опишите ее.

— Она... Она ветрена: требует от человека такого, что не каждому под силу, а стоит чуть оплошать — и нет ее. Она является, когда ее не ждешь, и терпеть не может любопытных. Стоит ей заметить малейшее сомнение, и она исчезает!

— А внешность. Как она выглядит?

— Для каждого по-своему. Нет двух людей, что описали бы ее одним словом.

— Не понимаю. Вы как ее видели?

— Никак.

— Чудак! Как же вы хотите, чтобы я убил ее, а? На чуйку?

— Мне не нужно ее смерти. Поймайте ее. Поймайте ее хоть на две минуты и дайте повидаться.

— О! Это интересно, очень интересно... — охотник задумался. — Сколько платите?

— Двадцать серебряных и... — старик разинул рот, блеснуло желтым, закрыл. — И золотой зуб.

— Поимка — дело непростое. Убийство легче. Надобно сверху десяток серебряных накинуть.

— Нет. Это последняя цена.

— На нет и суда нет, — охотник хлопнул ладонями по коленям и встал со стула. — Приятно было познакомиться. Меня, кстати, Якоб зовут. Друзьям скажите: если понадобится поймать духобабу, тридцать серебряных монет, золотой зуб — и охотник на чудовищ Якоб ваш. Адью!

— Стойте! Погодите... Дайте подумать. Тридцать серебряных, тридцать серебряных. Это... Многовато. Но если, если подумать... Подумать... Давайте так: десяток сейчас и два десятка, вместе с зубом, потом. Но условие! В лес вы идете без меча, здесь его оставляете.

— Во-первых, охотник без меча не ходит. Во-вторых, этот меч стоит больше, чем вся ваша деревня, так что оставлять его не пойми где, я желания не имею. Понятно?

— Ладно. Не оставляйте меч. Мне отдайте. Все равно пойду с вами. Встречи с духом я ищу, не вы.

«Только брукса может так запудрить мозги. Брукса! Прелесть будет, а не битва. Меч у крестьянина отберу, силенок у него немного. Деньги тогда, может, не захочет отдавать, но это дело десятое. Со старостой разберусь. А сейчас — за чудовищем!»

— Лады, — Якоб снял ножны с пояса. — Будь твоя воля. Пойду на духобабу без меча.

***

В лесу ночь. Лес поет. Веточка сломалась, подул ветерок, зашумела листва. Якоб и Велет затаились в кустах, Астру оставили чуть поодаль. Крестьянин привел охотника на полянку, где, по его словам, гуляя на днях, он «ощутил» духа. Якоб тихонько про себя посмеивался, но вид сохранял сосредоточенный. На пустом пространстве меж деревьев он установил небольшой святой сигил — знак-ловушку для нежити, и присыпал его кровавым порошком, вампирской приманкой, по другую сторону полянки поставил серебряный «капкан» — устройство, обматывающее чудовище серебряными нитями, в него положил маринованный кусочек человеческого сердца. Велету он сказал, что все эти приспособления ни коим образом не навредят духу, т.е. слукавил.

Охотник похлопал по суме на поясе, там лежали приготовленные им микстуры. Якоб, конечно, тот еще алхимик: его зелья действовали недолго, потому принимать их следовало непосредственно перед боем.

— Велет, ты один живешь?

Крестьянин дернул головой вверх-вниз.

— А зачем тебе вторая, широкая постель?

— Память, — Велет сконфузился, опустил голову, глянул под ноги, на земной прах, а затем вдруг резко поднял голову к небу, к звездам, потом посмотрел на охотника, точнее как-то сквозь него, на темный шепчущий лес. — Семейка моя, дочь и жена, царство им небесное, сгинула. Сцапал их змий с крыльями лет пятнадцать назад. Так и живу один.

— И никто не пытался занять место в доме? Он у тебя большой. Тебя переселить могли.

— Пытались. Я воспротивился. А потом прознал одну вещицу про старосту. Кто-то скажет: шантаж, я скажу: спасение. Да и дом-то мой с самого краешку, у леса, страшно там жить. Короче, оставили меня в покое.

Запели птицы. Сладкая трель льется и журчит, как горный ручеек, переливается, искрится. По коже мороз. Птицы? Ночью?

— Брукса, — прошептал Якоб. — Телепатию использует, в голову песенками птичьими влезть хочет.

— Чего-сь?

Охотник глянул на меч, который Велет закрепил на спине — неудобно, мол, на поясе, тяжело.

— Молчи, Велет, я слушаю...

Хрустнула веточка, ветерок, листва шумит: брукса по земле прошлась, телесный облик оставила, в дымок превратилась, и по воздуху, по воздуху. Тишь...

Раз! Треск, хлопок, звук удара хлыстом — сработал «капкан» по другую сторону поляны. Охотник достал ядреную микстуру зеленого цвета, откупорил склянку и залпом выпил. Горло обожгло, в желудке забулькало, закрутилось, завертелось. По телу прошелся электрический заряд, закололо кончики пальцев.

Якоб покосился на меч за спиной Велета, тряхнул головой и глянул на поляну: в воздухе искорки. Значит, в капкан не попалась, дальше пошла. Сейчас сработает сигил.

Искорок все больше, брызгаются, сверкают. Якоб сжал зубы, попеременно глядел на поляну и на меч, поляна, меч, меч, поляна. Вспышка! Яркая, ослепительная. Куча дыма. Крестьянин оторопел. Якоб вскочил, выхватил меч из ножен — Велет ничего сделать не успел — и ринулся на поляну, а сзади слышно: «Ты слово дал, охотник! Не убивай ее, прошу! Милое Счастье! Не убий!»

Дымок от сигила рассеялся, и в темноте сверкнуло два желтых глаза. Охотник замер, встал в стойку, ругнулся грубо и грязно, припомнил всех матерей. Брукса — опасно, но интересно. Однако ж то была не брукса, то был аспид — чудовищный крылатый змий с птичьим носом, тварь, убившая многих добрых охотников. Обыкновенно они обладают красивейшим оперением, а чешуя их переливается, но сей экземпляр был исключением. Реликт! Цвет его черный, крылья серые — в темноте не увидишь. Среди своих мог бы зваться белой вороной, но лишь благодаря незаметности, непримечательности он выжил.

Охотник сделал шаг назад, сжался, готовый к прыжку — прыжку отступления. Аспид щелкнул клювом и рванулся вперед, крича голосами лесных птиц. Якоб прыгнул, змий лишь задел его пятку. При следующем выпаде твари охотник выставил меч прямо перед ее клювом, только бы сохранить собственную черепушку целой. Аспид стукнулся о лезвие, чуть потерял равновесие. Якоб выиграл несколько мгновений, дабы добежать до Астры и взять арбалет, еще крикнул по пути: «Велет! Лежи, не шевелись!» Крестьянин даже не пикнул, он лежал и молился про себя: «Дорогая, прошу, приди, спаси, меня и охотника. Спаси!»

Якоб схватил арбалет и ругнулся — не заряжен. Крики птиц. Охотник машинально припал к земле, так что только по шее слегка его ударили перья. Перья жесткие, острые. Еще бы чуть-чуть и прямо по сонной артерии! А лошадь загоготала, змия испугалась, копытами по земле ударила и рванулась прочь.

— Дьявол! — огрызнулся охотник. — Астра, чтоб тебя! — Ее уже и след простыл.

Остался стоять охотник с мечом в одной руке и незаряженным самострелом в другой, а болты все на лошади. Закричал аспид, спустился к земле, супротив Якоба замер. Глядело чудовище желтыми очами в зенки охотника и щелкало клювом. Охотник выдохнул, бросил арбалет на землю и схватил полуторный меч с красивым эфесом в форме лепестка обеими руками.

Аспид прыгнул вперед, сверху вниз как бы упал, медленно, словно курица или перышко, а потом — хвать! Ударил хвостом! Охотник едва успел увернуться. С человеком проще — удар меча мечом парировать можно, а вот удар хвостом с иголками — ха! Один раз только если получится, первый и последний в жизни. Якоб встал, держал меч крепко, прицелился кончиком лезвия в глаз. Удар! Мимо! Потерял равновесие, ругнулся страшно, почти упал. Аспид хлестнул его перьями по спине, кожаный доспех едва-едва спас от смертельной раны. Якоб ловко развернулся и рассек крылатому змию «шею». Тот завопил страшно, взмыл в небо, покрутится восьмеркой несколько мгновений, мгновений страшных, Якобу по учебникам известных. Уже не спрятаться. Дурак! Глупец! Вот тебе и брукса... Аспид стремглав бросился к охотнику. Он попытался укрыться средь деревьев, но услышал, как за спиною ломаются ветви, хрустят сухие сучья. Якоб развернулся и выставил меч в надежде парировать удар чудовища. Чудовище — не человек. Аспид обвил охотника, сжал, как удав, меч упал на землю, щелкнул клюв. Якоб почувствовал тонкий склизкий язык на щеке, он чувствовал биение сердца, свое и чудовища, чувствовал влагу — кровь, пульсирующую из шеи монстра. Мгновение — и смерть.

Лес поет песнь, колыбельную по всем тем, кто гуляет средь елей и сосен, на границе неба и земли. Ветер дует, веточки хрустят, кто-то думает. Думает и решает прийти на зов.

В воздухе искорки, желтые, светлые, ясные. Их становится все больше и больше, они собираются в одну стаю, как бабочки с золотыми крыльями, стая густеет и обретает человеческую форму, красивую, статную, нежную и ласковую. Под березой возникает девушка в светлом платьице — акварельная фигура. Одежды ее ярко сияют, так что от всего вокруг тянутся длинные тени, пляшущие при каждом движении девушки. Она открывает уста и поет, как соловей. Аспид замирает, ослабевает хватку. Она поет громче и громче, а потом затихает. Аспид злобно щелкает клювом, бьет слегка по голове Якоба. Девушка поднимает руку и каркает, подобно вороне, защищающей своего вороненка. Змий вдруг отпускает охотника, хватает клювом по земле и взмывает в воздух, к звездам, и улетает восвояси. Якоб улыбается и падает без чувств.

***

В печи трещали дрова. Тепло подкралась к постели, залезло под одеяло, пощекотало пятку. Якоб немножко поскулил, покрутился в кровати, вякнул что-то.

— Очнулся? — голос Велета.

Охотник открыл глаза, облизнул сухие губы. Он лежал на широкой постели посреди дома старосты, с трех сторон, из маленьких оконцев, на него падали лучи закатного солнца.

Крестьянин подошел к постели и протянул кошель: «Держи. Заслужил!» — широко улыбнулся: золотого зуба во рту уже не было.

Якоб устало кивнул, скинул одеяло и сел, взял мешочек с наградой.

— Спасибо, — поднял голову.

У выхода, в тени, опершись на дверной косяк, стоял староста. Он глядел на охотника своими чересчур светлыми глазами.

— Что там было? Что это за девушка?

— Ты тоже ее видел? — удивленно проговорил крестьянин. — И как долго?

— Не понимаю.

— Как долго ты видел ту чудесную деву?

— Несколько мгновений. Может, минуту.

— Повезло. Ты целую минуту видел Счастье! Так ее имя.

Якоб засмеялся.

— Дурное какое-то счастье... Я чуть не умер!

— «Чуть», — вдруг заговорил Гжегож. — Без ее помощи ты был бы мертв. — Староста покачал головой: — Ты получил награду, я пустил тебя в свой дом, в тепло — по просьбе, сказать точнее — по угрозе Велета. Теперь же прошу: уходи.

— Вот как?

— Не сочти за грубость, — говорил Велет. — Но мы не слишком жалуем гостей. Ты выполнил свою работу. Время сказать: прощай, — поморгал добрыми глазками.

Якоб встал с постели, потянулся: кажется, ни одной кости не сломано, только шея слегка болит и макушка ноет.

— Подайте лошадь! — улыбнувшись, проговорил Якоб.

— Мы не знаем, где она.

— Издеваетесь?

— Твоя лошадь осталась в лесу, — холодно говорил Гжегож. — Она стала платой за твою жизнь. Теперь ты ее не найдешь.

Якоб хотел возразить, хотел закричать и устроить балаган, но вдруг почувствовал, что все ушло. Эта деревня, Дремота, этот лес, аспид, Счастье — все такое дикое, такое странное. Лишь на краю мира обитают подобные твари и случаются такие чудеса. Видно, чтобы быть ближе к первородной природе, кто-то и построил замок Белла ля Плеш, видно, неизвестный строитель тоже остался в лесу.

Якоб взял меч, лежащий у постели, закрепил его на поясе. Взял он также и арбалет, посмеялся: самострел был заряжен болтом с позолоченным наконечником, наконечник этот блестел желтыми искорками. Охотник кивнул и вышел на улицу.

— Прощайте, — проговорил он.

— Прощай, — сказал староста и улыбнулся: два верхних клыка его были чересчур острыми. Якоб отметил пунктик у себя в голове, он захотел убить упыря, размозжить ему череп, проколоть сердце серебряным кинжалом — но не стал. Он тут же, нарочно, забыл, что увидел.

***

Якоб подошел к замку, когда месяц осветил млечным блеском верхушки елей на горизонте. Густо-синий лес вековечной стеной стоял на границе земного и небесного. Где-то там, средь деревьев, ходили духи, говорливые и угрюмые, они шептались о странном охотнике, что не захотел убивать вампира, они пели колыбельные своей сестре, девушке по имени Счастье, скачущей на лошади Астре. Эти песни, эти перешептывания люди зовут звуками леса — веточка сломалась, ветерок подул, шум листвы, и малость дум.

Ворота крепости затворены, лишь небольшая дверца в самом уголке открыта, будто нарочно для охотника. Слышно шум, возню, голоса: «Так его! Давай!» Охотник вошел в Белла ля Плеш и вздрогнул. Дежавю: люди кругом стоят, в центре на возвышении — Дмитро. Только в этот раз возвышение то — не кровать, а небольшой пенек, пенек, стоящий на шибенице.

— Именем князя Вальдемара ля Плеш, — читал с бересты мужичок в потрепанном красном кафтане, — Дмитро, родом из местечка Теплый Причал, за нарушение субординации приговаривается к казни через повешение.

Бугай дрожал, ноги его не держали, лишь петля, накинутая на шею, заставляла его стоять. Он плакал, кричал и вопил, но крики солдат были громче:

— Ура! Ура! Ура! — Редко у них бывает такое развлечение.

Палач глянул на толпу, почувствовал вкус наслаждения чужой смертью и вкус страха. Жажда крови. Палач широким ударом выбил пенек из-под ног парубка. Бугай повис и закряхтел. Поднялся еще больший, нежели прежде шум, весь замок задрожал, загудел, солдатики кричали и дергались, мужичок в потрепанном красном кафтане едва сдерживал прорывающуюся улыбку, по левую руку от него стоял молодой красавец в дырявых пурпурных одеждах с меховым воротником и свысока глядел на всех.

Свист. Лопнула веревка. Дмитро упал. Охотника, тихонько стоящего у ворот, никто не замечал прежде, но теперь его увидели все. Он стоял крепко, уверено, в руках держал разряженный самострел. Болт из него валялся где-то по другую сторону шибеницы.

— Объяснитесь! — завопил мужичок в красном кафтане. — Каким правом вы спасли приговоренного?

— Сколько стоит его жизнь?

— Что?

— За сколько вы измените приговор?

— Приговор обжалованию не подлежит! Я его не изменю!

Вальдемар ля Плеш, красавец в дырявых пурпурных одеждах, покашлял и отодвинул мужичка в сторону.

— Не ты выносишь приговор, — спокойно, медленно, с хрипотцой в голосе говорил князь, — и не тебе его менять. Охотник! Якоб, верно?

Якоб кивнул.

— Ты хочешь выкупить жизнь этого солдата?

Снова кивнул.

— Но тогда тебе придется найти ему новое пристанище. Он не будет зваться более солдатом, он будет чернью, ниже крестьянина. Таков закон.

— Он будет жив.

Князь слегка улыбнулся. Его лицо казалось молодым, но это иллюзия — ему тридцать пять. Повезло с генами — внешность хоть куда, но климат и треволнения убивали его. Говорили, он тяжело болен, осталось ему, самое большее, год или два.

— Я милостив. Цена его жизни — тридцать серебряников.

Охотник сжал кошель с только что полученной наградой.

— У меня есть двадцать серебряных монет и один золотой зуб.

— Я назвал цену. Заплати ее или Дмитро казнят.

Якоб опустил голову, прикусил губу.

— Милсдарь охотник, — послышался голос кузнеца, до того стоявшего где-то в стороне ото всех, в тени, — хочите я куплю ваш меч?

— Мой меч? — улыбнулся охотник. — У вас нет таких денег.

— Я не говорю, что они есть, — весело произнес Вацлав. — Я дам за него тридцать монет чистого серебра!

Якоб засмеялся, сначала тихонько, потом громче, потом разразился гомерическим хохотом. Он умолк лишь тогда, когда взгляд его встретился со взглядом Дмитро — живого мертвеца, человека, который должен был бы сломать шею при падении, но петлю закрепили так, чтобы он помучился, умирал подольше. Охотник ругнулся.

«Мгновения», — думал он, — «мгновения счастья и мгновения боли, мгновения смерти, вся наша жизнь — мгновения», — закрыл глаза. — «Пускай этих мгновений у Дмитро будет побольше».

Якоб подошел к кузнецу, аккуратно достал меч из ножен, положил его на две руки и протянул Вацлаву. Тот взял оружие, покрутил в руках, рассмотрел лезвие и изрек:

— Хороший металл. Замечательные выйдут лемеха.