Очнувшись, я понял, что прошли годы. Тело моё заржавело, ошибки теснили разум, а земля, прежде цветущая, обернулась иссохшей пустыней. Я не стал двигаться. Так и сидел, укутанный в саван из пыли и пепла, преклонив, как в молитве, колени. Участь, достойная всякого рудимента.

Тонны литой стали, массивные сервоприводы, отрицатели во впадинах концевых эффекторов — я был болью и гневом, грозой и возмездием. Был кем-то и был когда-то. От шагов моих содрогался мир, и сжимались сердца. Падали, как иссохшие листья, враги. Теперь же осталась лишь тишина и лишь свет — эта мутная неподвижная хмарь, и один единственный миг, всё тот же и тот же по кругу. Я понимал, что схожу с ума. Время множило мои сбои, а те плодили чудовищ.

Бывало даже, я что-то различал в этом машинном бреду. Почти всегда Маликат, милую, несчастную Маликат, её лицо и её улыбку, красные глаза в белизне ресниц. Слышал её голос и свой скрежет, стерильный, как лживое обещание. Видел пламя и смерть. Пепельников, бредущих во тьме. А иногда — то, прежнее солнце. Не стелларию, эту подделку, что сияла теперь на вершине горы, нет, но великий шар в небесах, будто лик позабытого божества. Во снах этих мир оживал и менялся: день уступал ночи, а краски — бесцветью, мрак же светлел, и всё монохромное вновь обретало оттенки. И вдруг — разрыв. Тлеет солнце на горизонте, черня пеплом небо; вязнет, утопает в собственной крови. Плавятся скалы и башни. Люди, наконец, обретают крылья: те горят за их спинами, расправляются, обожравшись плоти. А я всё стою, всё ищу убитое во мраке солнце, один, в пепле по пояс, ныряю в эту удушливую, едкую глубь, но достаю лишь фальшивки. Одни лишь потухшие угольки.

 

*

 

Проснувшись, мальчик разжёг костёр. Осмотрел рюкзак, пересчитал запасы, сменил фильтры в респираторе. Долго регулировал протезы рук, шевеля механическими пальцами.

В нише возле билетных касс было тихо, хотя снаружи гудел ветер, гоняя по платформе пепел и пыль. Скрипело полотно монорельса. Хлопали обломки подвесных указателей. А в минуты покоя, казалось, было слышно, как леденеет воздух, и иней растёт на стёклах. Мальчика это тревожило.

Он вынул из рюкзака атлас в потёртой обложке и начал листать, вглядываясь в пометки карандашом. Нить монорельса, которой он держался всё время, здесь вонзалась в отвесную стену скал; тоннель по спирали вёл к самой вершине, лишь раз выныривая на поверхность — в ущелье, где когда-то был город. Но этого пути больше нет. Он видел сам, своими глазами. Полотно искорёжило и сорвало с опор, под завалом скрылась даже арка тоннеля. Нечего было и думать пройти здесь, равно как и взобраться по оплавленным, гладким, как лёд, скалам. Гора вновь выглядела неприступной, зловещей в ореоле алых небес, а стеллария — всё такой же недосягаемой, словно он и не идёт вовсе, словно так и стоит у костра, где догорают тела его близких. Его семьи.

Когда мальчик поднялся и убрал карту, с неба уже сыпал снег, чёрный от пепла. Стеллария пульсировала, как старое, больное сердце, и, казалось, вот-вот захлебнётся, вот-вот погаснет.

 

Робота он нашёл на платформе подъёмника. Подходить не стал: не раз уже нарывался на обезумевшие механизмы и знал, что спешить не следует. Наблюдал. Нет ли поблизости пепельников. Сможет ли робот двинуться. Выглядел он неважно: разорванный, как выстрелом, торс, металл, прогнивший до дыр, плесень на мутных сенсорах. И вид такой, скорбный. Даже смиренный.

— Маликат… — повторял он. — О, Маликат… Ма-а…

Динамики хрипели, точно в агонии.

Снова, снова.

Позже он затих, будто всё-таки умер, вконец обернулся холодным идолом — реликтом ушедшего мира. Мальчик выбрался из укрытия. Помялся, сомневаясь. Приблизился. Не стал бы, конечно, так рисковать, будь у него выбор.

— Кто она? Твоя богиня?

— Маликат, — очнулся робот. И вновь надолго умолк, словно собираясь с мыслями, сбрасывая гнёт наваждений. — Маликат… она… всё, что у меня было… всё, что у нас осталось. Но кто ты, чтобы спрашивать? В здешних краях теперь пусто, как в могиле.

— Я не отсюда.

— И откуда же ты?

Мальчик не ответил.

— Прости, — сказал робот, — это уже не имеет никакого значения. Увы, разлагается не одна лишь моя броня, но и ум. — Поток невнятного скрежета, пожалуй, мог бы сойти за смех. — Присядь со мной, юный путник. Пусть я и слеп, а голос твой искажён какой-то маской, он всё-таки выдаёт тебя. Ты юн и в смятении, не знаешь, как поступить. Не бойся. Времена, когда я был воплощением бури, давно позади; суставы мои проржавели, а враги умерли прежде, чем я успел сразиться с ними. Присядь же, и поговорим, пока в моём гармаларе ещё горит огонь… А после, надеюсь, ты поможешь его погасить.

— Ты хочешь умереть?

Робот заскрежетал.

— Умереть? То есть, по-твоему, я живу? — Смех его вдруг оборвался: — Мы все мертвы. С тех пор, как стали платить за собственное благополучие чужой болью. Мертвы… о, Маликат, мертвы и уже не воскреснем! — Он помолчал. — Прости. — Ещё смех. — Как тебя зовут?

Мальчик не ответил.

А робот сказал, что это тоже, вероятно, уже не имеет никакого значения, а мальчик подумал, что нет, имеет, не может не иметь. Своего имени он не помнил, как не помнил и многого другого: прошлое ускользало от него, как тень ускользает от света. Голоса близких, их лица и их улыбки, даже собственное имя… чем больше мальчик забывал, тем ценнее оно становилось. Робот не смог бы его понять.

Он всё не умолкал: куда ты идёшь и как давно, хотя и едва ли этот вопрос уместен, ведь сейчас лишь один путь и одно направление, и ты, конечно же, лезешь на гору, рассчитываешь выиграть немного времени, спрятаться, да, о, Маликат, какая наивность, мои сенсоры давно отмечают снижение температуры, если, конечно, они ещё на что-то годны, но если это правда, мой друг, то холод не переждать и на вершине, о, Маликат, нет, ведь стеллария наконец-таки гаснет, уходит в небытие, да-а-а, погасни же поскорей, умри, проклятая сфера, умри, ум-м-м…

— Я не прячусь, — сказал мальчик.

— Тогда ты глуп. Или безумен. Слышишь? Бе. Зу. Мен. — Динамики взвыли, когда робот расхохотался. — Неужели ты хочешь разжечь эту штуку вновь? Ну, не молчи же, я угадал? О, наивное дитя, даже если ты и заберёшься так высоко, у тебя нет ни знаний, ни топлива, ни оборудования. Энергостанция разрушена. То, что стеллария ещё светит, — уже чудо.

— Я… обещал.

— И кто же мог взять с ребёнка подобное слово?

Мальчик поджал губы:

— Неважно.

— О, Маликат… о, сумасшедший, безумный мир! Ради чего всё это? Чтобы и дальше копаться в грязи? Дышать пеплом? Пить чужие жизни, продлевая собственные? Стеллария должна погаснуть, а с ней и этот паршивый, убогий мир. Разве я не прав, мальчик? Разве нет?

Мальчик пробормотал:

— Мне нужна твоя по…

— Помощь?! ПОМОЩЬ?! — заорал робот, но уже через мгновение голос его звучал тихо и скорбно: — Знаю, у тебя нет ответов. Ты думаешь: разве не прекрасно, когда тьму разгоняет свет? Когда людям не приходится жаться к огню и замерзать во сне. Я видел всё это. Видел и другое, не столь прекрасное. Этот мир нельзя спасать, мальчик. И тогда было нельзя. А теперь он в агонии, гниёт, разлагается! Ошибка… плод самообмана…

Он всё говорил, всё бормотал, вконец теряя нить рассуждений, снова звал Маликат, молчал и опять говорил, но уже и не с мальчиком вовсе, а с кем-то ещё, или с собой, или вообще ни с кем. А потом вдруг произнёс:

— Погаси меня.

Мальчик не ответил.

— Ты ещё здесь? Мальчик? Мальчик?!

— Я здесь.

— Не уходи. Я… дефектен. Не тот, что прежде.

Мальчик не ответил.

— Прошу, погаси меня.

— Помоги мне, и я над этим подумаю.

— Только подумаешь?

Мальчик пожал плечами:

— Это же лучше, чем ничего?

 

А снег всё не переставал.

В местах, где обвалилась крыша вестибюля, виднелось мутно-алое небо, усыпанное чёрными точками. Жуткое зрелище. Снега всегда хватало там, в круге сумерек, куда не дотягивалось тепло стелларии, или в круге ночи, где и вовсе не было ничего другого, но не здесь, не у подножья горы. Мальчика это очень тревожило. Слишком уж быстро сжимались круги, слишком уж холодало.

И стеллария теперь, пусть больше и не мерцала, стала темней, ещё на шажок ближе к красному цвету, как когда-то — к жёлтому и золотому. Из-за этого тучи казались кровавыми, а у горизонта взбухала чёрная инфернальная опухоль. Но здесь ещё было ярко. Здесь, у подъёмника, свет бил сквозь глазницы панорамных окон и дыры, высвечивая ржавый скелет балок, — всегда лишь с одной стороны, под одним углом. Вестибюль жался к скалам, что вздымались иззубренным, узким хребтом. Массивная платформа когда-то поднимала по несколько сотен человек за раз. Десятки стальных тросов, остов, намертво вросший в породу, карниз верхнего вестибюля далеко в небесах — в этом месте по-прежнему ощущалось надменное величие, словно в пику всеобщему разложению.

— «И даже солнце отвернулось от них, — проговорил робот, когда мальчик заглянул внутрь его изувеченной груди, — даже солнце повернуло лучи свои вспять. Но не вмешались боги, и тьма населила землю, скорбью великой вошла и в дома, и в сердца, гордыня же человеческая обратилась удушливым пеплом. В гневе своём поклялись боги, что не настанет тому конца, ибо то и был конец».

— Ты в это веришь? — спросил мальчик.

— Увы, чтение священных книг ещё не гарантирует наличие веры. Да и к чему она мне, если я помню, как строили этот лифт, как он работал и как ржавел?

Мальчик пожал плечами:

— Не знаю.

— Ну так спроси. Поинтересуйся.

— Ты сам это написал?

Робот расхохотался:

— Боги, а я уж было решил, ты не умеешь шутить.

Мальчик вырвал полусгнившие провода, обнажив треснутый саркофаг. Тугие артерии питающих кабелей ветвились внутри робота, опутывая скелетный каркас, приводы и активные полимеры; пустые разъёмы почернели и выглядели, как кошмар трипофоба. Саркофаг был холодным: гармалар внутри почти угас. Ряды ячеек в накопительных кластерах оказались заполнены пеплом. Если робот и использовал отрицатели, то очень, очень давно.

— «Но не обратились люди, — продолжал он, — не перестали творить они зла, и как прежде оскверняли дела их устои богов. И пришёл тогда холод свирепый и поднялись ураганы, так что кожа человеческая становилась подобна хрупкому льду, и даже воздух нельзя было вдохнуть и не умереть. Но и тогда не обратились они».

— Мне говорили, это всё выдумки.

— Отнюдь, — сказал робот и внезапно умолк.

Мальчик покачал головой:

— Не пойму я тебя.

Он поочерёдно отключил систему за системой, не тронув лишь контактный модуль. Подтянул ближе толстые, задубелые кабели. Обшарил ради них склады и служебные помещения под вестибюлем, и без чуда там, скорее всего, не обошлось. И дальше тоже — не обойдётся. Когда-то подъёмник питали восемь гармалар, по два на каждый двигатель верхнего и нижнего вестибюля, мальчику же придётся довольствоваться лишь одним, да и то — полупустым. Форменное безумие. Хотя роботу план понравился.

Без кабелей саркофаг походил на мёртвое, покрытое язвами сердце, а металлическое нутро — на могилу, куда вот-вот запустят жирных трупных червей. Мальчик взялся за работу со странной смесью жалости, страха и отвращения. Закрепил кабели в разъёмах, очистил от пепла лифтовые приводы, смазал храповики. От холода протезы почти не слушались, респиратор не давал вздохнуть полной грудью.

— Не бойся, — вдруг заговорил робот, — я не проповедую.

— Что?

— Всего лишь отвечаю на твой вопрос.

Мальчик скривился:

— Я вообще-то молчал.

— Нет, ты спросил, — сказал робот. — О Маликат. Помнишь? Твой первый вопрос.

— Ты уже ответил.

— Всего лишь поиграл словами, не более.

Мальчик пожал плечами:

— Видимо, ты это любишь.

— Всё готово?

— Да.

Он помолчал.

— Наверное.

Слово это повисло в воздухе, как дурное знамение.

А потом тишину вспорол скрежет и два тяжёлых взрыва, с которыми ожили старые приводы. Взвизгнули тросы, и платформа, как воскресший титан, начала подниматься. Вестибюль заволокло пылью и пеплом, от вибрации посыпалась со стен штукатурка, а металл стонал, гудел, меняя тональность в жутком, предсмертном легато.

Сперва мальчик подумал, что ничего не выйдет, что подъёмник просто заклинит, или лопнет один из тросов, или сгорят двигатели, треснет каркас, раскрошатся скалы… погаснет гармалар, в конце концов. Всё же энергии в нём оставалось не так много. Но нет. Медленно, натужно, с надрывом — лифт поднимался. Словно и сам хотел этого: в последний раз взобраться на небо, в последний раз быть кому-то нужным.

— И что же было потом? — спросил мальчик. — В той истории.

А робот ответил:

— Ничего. Это всё выдумки.

 

*

 

Я так и не смог забыть.

О, нет, нет.

Как тлело на горизонте солнце, черня пеплом небо; как вязло, утопало в собственной крови. Как плавились скалы и башни. Люди, наконец, обрели крылья: те горели за их спинами, расправлялись, обожравшись плоти… Я не смог. А может, не захотел.

Сперва всё слилось воедино: крики и вой сирен, рокот энергостанции и жуткий вибрирующий гул, будто чей-то низкочастотный вопль — не то гнева, не то отчаяния. Пепельники, бросив работу, повернулись к горе и застыли. Вспышка на вершине ослепила меня, земля дрогнула и просела, и грянул гром ударной волны, кроша в пыль верхние кварталы, разрывая асфальт и бетон. Я поднял взгляд и заметил в небе обломки защитного саркофага. Вычислил беспощадные параболы их траекторий. И тогда впервые увидел её — кошмарную грёзу и воплощённую боль, ярость, вмятую в коллапсирующий огненный шар.

— Боги… — прошептала Маликат рядом со мной.

Стеллария ревела и изрыгала пламя, нестабильная без магнитного купола и стен саркофага, а к небу, похожий на воронку смерча, поднимался пепел и там уже расползался во все стороны, словно упираясь в невидимый потолок. Сенсоры мои завопили о температурной аномалии, но что я мог? Броня становилась мягкой, как плоть. Маликат, задыхаясь, потеряла сознание. Лишаясь одного солнца, мы получали другое — меньше, но ближе, и едва ли слабей.

Я подхватил Маликат и побежал.

Что ещё я мог?

Стеллария пульсировала, то раскаляясь до синевы, то охлаждаясь до багрянца, скалы текли вниз, а воздух дрожал, искажая и без того сошедший с ума мир. И — взорвалась. Обернулась огненным шквалом и выжгла всё в радиусе сотни миль. Я прыгнул в тень скал; видимо, это меня и спасло. Спасло нас обоих… О, если бы.

Медленно и неумолимо полз по небу пепельный купол. Задыхалось на горизонте солнце, вязло, утопало в собственной крови. Ночь, что наступила в то утро, длится уже без малого двести лет.

 

*

 

За перевалом, наконец, показался спуск в ущелье. Широкая, гладкая долина походила на кривую столешницу и плавно перетекала в исчерченный расплавами склон. Прежде здесь был город, но единственное, что ещё напоминало об этом, — чёрная пасть тоннеля, наполовину залитая застывшим камнем. Путь, по которому мальчик хотел идти изначально.

Он устроился на привал в тени кряжа и вынул флягу с водой. Респиратор пришлось снять, хотя от горьковатого воздуха нередко ломило виски, а разум искажали вспышки парамнезий, размывая и без того хрупкие осколки его жизни. Кружил пепел; тут его было больше обычного. Хотя — и дома хватало. Мальчик ещё помнил, как он сыпался из вентиляции, как врывался с улицы, стоило открыть дверь, как вытекал из водопроводных труб. Он не намокал, ни с чем не смешивался, просто был, просто падал с небес, не подчиняясь даже ветрам, — и к этому все привыкли. Он оседал на дорогах, на домах, на лицах; чернил переплетения кабельных линий, вился вдоль стен их посёлка, над кольями и колючей проволокой, вокруг монорельса в низине, откуда маглевы когда-то возили грузы и пассажиров. Все говорили, это напоминание. Или урок. Или, быть может, ожившая скорбь. Мальчик не помнил точных слов. Но и не верил в это. Пепел — просто пепел; его близкие тоже им стали, когда мальчик убил их.

— Ты ведь уже был там, правда? Внутри горы.

Он надел респиратор.

Поднялся.

— Предположим, — отозвался робот.

Голос его хрипел в глубине рюкзака, едва слышный на фоне треска и шума, но мальчик уже привык. Видимо, что-то повредил, пока извлекал всю эту конструкцию — контактный модуль и саркофаг — из нутра робота.

Они решили, что так будет лучше («Ты обещал… обещал». — «Я обещал, что подумаю»). Робот убережёт остатки разума, а у мальчика, наконец, появится спутник. Разве это не благо? Разве не («Я хочу лишь погаснуть. Больше ничего». — «Прости. Хватит уже смертей») правильно? Разве не («Я буду молиться, чтобы ты не дошёл». — «Не верю. Ты поднимал лифт. Помогал мне, хотя мог и убить». — «Я обещал». — «Но ты знал, куда я иду») милосердно? Он не мог бросить робота, чтобы тот всё-таки убил себя, катаясь вверх-вниз на подъёмнике.

— Боишься, что завалило вход?

— Да, — ответил мальчик.

— Есть и другие, к счастью. Когда энергостанция ещё работала, внутри был многоуровневый комплекс, практически лабиринт — с ходками, лифтами, аварийными лестницами. Уверен, что-то уцелело. Нужна только схема… или проводник.

Мальчик уловил издёвку.

— И много ходов ты знаешь?

— Достаточно. В конце концов, я тут родился и работал — ещё до того, как стал роботом.

— А почему стал? Чем-то провинился?

— Брось, кто тогда доверил бы мне отрицатели? Я просто не хотел умирать. — Он ненадолго умолк. — Мы снабжали энергией весь континент. Лучшие учёные, инженеры, специалисты разного профиля — все стекались сюда, к горе и в её утробу, а с ними ехали их семьи, за которыми тянулись дельцы, и под конец здесь уже были все, включая туристов. О, мальчик, видел бы ты это. Город в ущелье, нависающий над речной гладью, башни до самых небес, парящие мосты, подъёмники, вакуумные поезда в стеклянных тоннелях, канатные дороги, уходящие в пелену низких облаков… о, Маликат, как же было хорошо…

— А теперь даже руин не осталось.

— Всё расплавилось, — прохрипел робот. — Всё исчезло… всё…

— Мне говорили о поезде… — начал мальчик.

Но робот уже не слушал. Вновь ушёл в себя и что-то бормотал, едва перекрывая помехи, звал Маликат, спорил, смеялся: приступы эти учащались и прогрессировали. Мальчик покачал головой, закинул на плечи рюкзак и двинулся вниз, к ущелью.

 

Шёл быстро.

Как мог, конечно. Гора становилась всё больше, заслоняя собой небо, а свет — краснее, света теперь не хватало, будто он брёл по широкой, мрачной пещере. Город миновал без происшествий, не повстречав ни души. Начался подъём. Стеллария была близко, как никогда, и скоро мальчик уже различал на её коже вспышки, потоки огня и пятна, так похожие на кричащие рты.

Тогда же стал замечать и людей. По одному, по двое, семьями или целыми группами, пешком, на лошадях или мулах, с поклажей или с пустыми руками — все они двигались к свету, к огню. Холод гнал их из домов и убежищ.

— Люди, — произнёс мальчик.

Но робот лишь посмеялся:

— Я бы на твоём месте подумал ещё разок.

— Зря ты так.

— О, поверь мне, дружок, отчаяние творит с мясом удивительные метаморфозы. А им не найти здесь ни тепла, ни спасения.

Чуть позже показался вход внутрь горы — величественная полукруглая арка, вырезанная прямо в скале и растущая с каждым шагом. В воздухе дрожала мутная спираль дыма. Обретали форму очертания небольшого палаточного городка. Но робот, конечно, был прав: на привале, сняв респиратор, мальчик уловил запах гари и жжёной плоти. Хуже не придумаешь.

Городок раскинулся вдоль входа, чётко по линии тени. Стометровый портал оплавился и застыл, скалясь уродливыми зубьями сталактитов. Внутри царствовал полумрак, а снаружи — кровавая абстракция из дыма, смерти и хаоса. В центре высился большой курган, тлеющий на ветру, — тошнотворное плетение рук и ног, тела на телах, клубок обугленной плоти, кости и прах, черепа с чернотой несчётных глазниц. Палатки стояли нетронутые, висели котелки над догоревшими кострами, качалась постиранная одежда, шелестела книга на кривой скамейке. Мальчик смотрел издали и почти не дышал, а в голове, обжигая, бились воспоминания. Пламя, улыбки, хлопья пепла, словно крылья ночных бабочек.

— Там… лагерь, — сказал он.

Робот не удивился. Будто и так знал, что впереди.

— Обойдём?

— Нет. Не выйдет.

— Ты в порядке?

Мальчик сделал над собой усилие:

— Да.

— Люди не меняются, — сказал робот. — Проходят года и даже столетия, а они всё те же. И неважно, процветает ли мир, трещит ли по швам, как холод не может согреть кожу, так и люди не могут измениться, неподатливые, точно куклы, прячущие пластик за красивыми платьями. И это будет повторяться, мальчик, снова и снова, пока кто-нибудь не осмелится сказать: хватит. Такому миру нельзя существовать.

— Но зачем…

— А это важно? Всегда есть причина. И человек, которому она по душе.

 

Мальчик не помнил их лиц.

Лишь обрывки в ворохе других обрывков, смутные образы, да и те постепенно блекли. Он помнил слова, но не помнил голосов, помнил звёзды диодных ламп на потолке и боль в предплечьях, которых уже не было. Как он лишился рук? Что делал до этого? Он помнил взгляды, полные и сострадания, и страха. Помнил, как привязанность к этим людям переросла в любовь. Семья. Пусть и не кровная, но всё равно настоящая. Он любил их, даже когда убивал.

Когда стоял у того костра.

Когда брёл в одиночестве, теряя себя по кусочкам.

Они о чём-то попросили его, и он что-то пообещал. Ясности теперь не было, сказанные слова плавились, как пустые гармалары. Мальчик знал: они хранили мечту. Одну на всех, достаточно простую, чтобы он смог запомнить, достаточно яркую, чтобы не дать его сердцу замерзнуть. Мальчик знал: главным был этот свет, эта чистая, всепоглощающая надежда, эта странная вера, для которой не существовало ни оснований, ни объяснений. Его семья хранила мечту, а он мог воплотить её в жизнь. Нужно лишь дойти, лишь подняться.

— Итак, что теперь? — спросил робот.

Мальчик вздрогнул.

Поёжился.

Холодало всё сильней, свет стал багровым, и даже сумерки почти отгорели. Ночь мчалась сюда стремительно, не задерживаясь на сон или пищу, не думая ни о страхе, ни о людях, что могли бы ей помешать. Или… нелюдях.

Пепельников мальчик заметил, когда подошёл ближе. Почти дюжина: костлявые, голые, они бесцельно копошились в проходах между палатками. Грязно-серая кожа, струпья и язвы, скрюченные пальцы и неритмичные движения, чёрные склеры пустых глаз — тёмных провалов без намёка на разум, червоточин, будто бы выжженных калёным железом.

Безобидные и тупые, они, бывало, бродили по хаотичным, лишённым какой-либо цели, маршрутам, или подолгу застывали на месте, задрав голову к небу. И ели, ели, ели пепел. Не обычный, нет: лишь тот, что извергала стеллария, но особую страсть питали к гармаларам. Мальчик видел однажды, как пепельник, ломая зубы, вгрызался в кристалл, и как его потом отбирали. Возможно, за это их и ненавидели — вкупе с уродством, — за потенциальную агрессивность, за дремлющее где-то в глубине чёрных глаз звериное буйство и за силу, что наполняла эти, казалось бы, немощные тела. Они не старели и не умирали, хоть и могли умереть, не нуждались ни в пище, ни в воде, ни в воздухе, просто существовали, просто были. Того пепельника пришлось убить. Единственный раз, не считая смертельной гонки в низинах, когда мальчик видел их пугающий, оборотный лик.

— У тебя есть план? — спросил робот.

Мальчик снова вздрогнул.

— Что ж, видимо, нет. И для этого, полагаю, имеется причина посерьёзнее, чем фантомная засада, которую ты высматриваешь почти шесть с половиной часов. Те люди ушли, мальчик, — вероятно, сразу же, как только закончили здесь дела, — и ты это знаешь.

— Да. Скорее всего.

— Так в чём же проблема? Меня начинает угнетать тишина.

— Привык к беседам?

— О, разумеется. И к маленькому, бесстыжему паршивцу, который тащит меня через полсвета, расчленив и сложив в рюкзачок. Маликат… мне просто не нравится это молчание. Вообще не нравится твоё молчание. Оно слишком громкое. А когда тебя что-то беспокоит, ты молчишь даже громче обычного.

Мальчик пожал плечами.

— Там пепельники, — сказал он.

— И что?

— Я… нет, ничего.

Робот с минуту молчал.

— «И сказали боги, — прохрипел он, — мертвы вы, нет в вас более жизни. Мертвецы сядут решать судьбы ваши, пустоши, прахом движимые, их будет власть и их слово, вы же презирать их будете ради злобы вашей. И примут они смерть свою, и дважды умрут, невинные за виновных, чистые за нечистых, и тогда скажут слово своё. Но не убоялись люди. Закрыли они уши свои, завязали глаза свои, распрямили спины свои. И сказали ещё боги: тщетны старания наши».

— Я просто боюсь, — сказал мальчик.

Робот не видел, на что способны пепельники, как быстры и точны их движения, неумолим взгляд, нерушимо стремление. Почему — мальчик не знал. Но тогда, в низинах, он едва не погиб. И кто знает, сколько их сейчас там, внутри? Сколько…

— Ты всё ещё хочешь умереть? — спросил мальчик.

Робот прошелестел:

— Ты знаешь.

— На самом деле у меня есть план.

— Вот как?

— Да. Только он ужасный.

— О, в этом я почему-то не сомневаюсь.

— Мне говорили о поезде… — начал мальчик и умолк, подбирая слова. — Ты, может быть, слышал? Последний маршрут к горе. Маглев в темноте… — Он замолчал, надеясь на ответ, но робот явно ожидал продолжения. — Может, он так и стоит там, внутри. На станции. — Тишина. — Может, я смог бы…

— Действительно ужасный план.

— Ты мне поможешь? В последний раз.

— А у меня есть выбор? — усмехнулся робот.

— Не хочу тебя принуждать.

— Но сделаешь это, если понадобится?

Мальчик вздохнул.

— Можешь не отвечать, — продолжил робот, — это всё равно уже не имеет никакого значения. Я теперь — гармалар, бормочущий из рюкзака, говорящее топливо. Никто не спрашивает полено, хочет ли оно в костёр. Я… так или иначе помогу тебе подняться на эту демоническую вершину, мальчик, но молитвы мои будут о твоём провале, запомни. — Он помедлил. — Странный ты человечек. Иногда мне даже кажется, что я понимаю тебя. Ты… похож на неё.

— Это похвала?

— Едва ли, — хмыкнул робот.

— А ведь ты так и не рассказал, кто она, твоя Маликат.

— Вроде бы говорил.

— Играл словами, наверное?

Он рассмеялся, но невесело.

И промолчал.

 

Мальчик вынул из рюкзака останки робота и вскрыл саркофаг. Гармалар, заключённый внутри, чем-то напоминал звезду, цветок или бабочку. Уникальная форма, уникальный ритм пульсации. Величайшее и ужаснейшее творение былого мира. Он по-прежнему сиял, хотя и довольно тускло, красным — цветом, говорящим о скором конце. Может, этого хватит, может, нет. Мальчик в любом случае должен попытаться.

Он снял куртку и обнажил протезы, вросшие в тело почти у локтей. Отрегулировал, перепроверил. Затем открыл технологические лючки. Мальчик надеялся, что больше сюда не полезет, ещё тогда, у погребального костра, дал себе обещание не использовать эти штуки, думал, скоро забудет о них. Но, как оказалось, самое худшее он помнил лучше всего. По ладоням прокатилась лёгкая вибрация, когда отрицатели запустились.

Он надел куртку. Сменил фильтры в респираторе.

Может, в последний раз.

Прошептал:

— Ты только… н-не бойся. Ладно?

Робот не мог ни ответить, ни услышать. Контактный модуль и пустой саркофаг так и остались на земле, когда мальчик шагнул к горе, к ползающим в полумраке пепельникам, к поезду, которого, может, и не было.

 

*

 

Сколько прошло времени?

Возьмись я считать дни, вышла бы бессмыслица, дней больше не существовало — лишь ночь, долгая, мрачная ночь, полная криков и выстрелов. Умерло солнце, умерли звёзды. Ветер становился всё холодней. Прошло… недостаточно. Недостаточно, чтобы пепел, закоптивший небо, успел осесть, но в то же время — в избытке, чтобы в людях начала умирать надежда. Я видел всё это; я не хотел этого видеть.

Как затихали их голоса, как опускались плечи, и гасли глаза, подёргиваясь какой-то тусклой, мутной дымкой… как сгорбилась Маликат, сидя на полу вагона перед раскрытыми дверьми. Их собралось здесь, в этом застывшем на полпути поезде, не меньше дюжины — люди с прошлым, но уже без будущего, они жались к фотонному обогревателю, который я запитал от собственного гармалара и подвесил к потолку. Как маленькое солнце. Как путеводный огонь. Жаль только, ни света, ни тепла не хватало, чтобы развеять темноту в мыслях.

Но в ту ночь (утро? день? вечер?) всё изменилось.

Стало… хуже.

Маликат укуталась в одеяло и смотрела в пустоту. Кожа её приобрела болезненный оттенок, и даже глаза, красные, как закат, казалось, сменили цвет. Она вдруг скинула одеяло и подалась вперёд, вглядываясь в темноту.

— Вы слышите? — спросила она. — Этот звук…

Шелест.

Нарастающий шепчущий гул.

Наверное, я бы всё равно не успел закрыть двери. А если бы и успел, это, вероятно, уже ничего бы не изменило. Маликат, вскрикнув, отпрянула, и в вагон, хлопая крыльями, влетели десятки, сотни, тысячи мотыльков. В панике и агонии закружили они вокруг обогревателя, тыкаясь в раскалённое стекло, обжигая тельца и лапы. Не могли иначе. Сумасшедший танец огня, сбой, заложенный в глубине веков, — смертельный, самоубийственный фототаксис. Они облепляли обогреватель и сгорали, а, сгорая, освобождали место другим. Эти мотыльки потом часто приходили мне в кошмарах. Апокалиптический рой насекомых, крылатый смерч вокруг огненной воронки, пепельные курганы мёртвых тел…

Маликат смеялась, вознеся руки к свету.

 

*

 

Мальчик вздрогнул и проснулся.

Натужная вибрация пола, скрежет, треск искровых разрядов. Где он? Долго ли спал? Когда отключился? Он начал перебирать воспоминания, силясь понять, много ли потеряно в этот раз.

Ему снилась их мастерская, заваленная запчастями, механизмами, остовами мёртвых роботов, и он копался в этом хламе, ища что-то, а из глубины, кажется, бил свет — такой яркий и чистый, какого мальчик прежде не видел. Его и искал, наверное. Тянулся, отбрасывая металл в сторону, но всякий раз доставал лишь тусклый, гаснущий гармалар. Снова, и снова, и…

— Ты бредил, — сказал робот.

— Я…

Респиратор сполз набок, голова раскалывалась. Пепельная взвесь в воздухе забивала ему лёгкие и дурманила ум, перерождаясь уродливыми кошмарами, болью и чужими призраками.

— …в порядке.

Он поправил респиратор и осторожно поднялся.

— Где мы?

— Почти на месте.

Это был поезд. Маглев, ползущий по древнему, засыпанному пеплом тоннелю. Буферные фонари едва горели, выхватывая из тьмы кусок монорельсового полотна, толстые кабели змеились вдоль свода и стен, висели, щетинясь анкерами, оторванные кронштейны и силовые щитки. Старый, ветхий тоннель. Ржавые тюбинги стонали, а в хвосте состава что-то визжало, будто они тащили последний вагон волоком.

Мальчик сел в кресло машиниста и стиснул виски ладонями. Поискал глазами рюкзак, но не нашёл. Обнаружил, что куртка вся в дырах и пятнах засохшей крови.

— Что… произошло? — выдавил он.

Динамики ожили:

— О чём ты?

— Как я здесь оказался?

— Недурно тебе, видно, досталось, — хмыкнул робот. — Ты как раз подключал мой гармалар к системе, когда в кабину ворвался один из пепельников.

Мальчик поморщился:

— Ну и что с того?

— Что с того? Он на тебя напал.

— Брось. Пепельник?

Робот какое-то время молчал.

— Уверен, что с тобой всё в порядке?

— Не знаю. Нет. — Мальчик застонал, вцепившись в волосы. — Уже неважно. Мы ведь внутри, так? Далеко ещё до вершины?

— Не очень.

— А энергии хватит?

— Выжму всё, что есть. Маликат свидетельница.

Маглев медленно набирал скорость. Вибрация усиливалась, а с ней нарастал и скрежет, ввинчиваясь под кожу. Мальчик встал и обшарил кабину машиниста, но рюкзака нигде не было. Обезболивающих, значит, тоже. Его подташнивало и качало. Симптомы не столько отравления, сколько… Он взглянул на свои ладони, разделённые впадинами на угловатые сегменты. Выходит, он снова стрелял? И если да, кто погиб на этот раз?

— Знаешь, — произнёс робот, — а я представлял тебя иначе.

Мальчик посмотрел наверх.

— Ты меня видишь?

— Более-менее. Хотя здесь паршивые сенсоры.

— Ясно…

Смех робота прозвучал непривычно чётко.

— Да, симпатичным тебя точно не назвать. И давно ты… такой? — Он помолчал, ожидая ответа, но мальчик не собирался отвечать. Прикрыл глаза, надеясь немного унять ломоту в висках. Робот, конечно, продолжил: — Что ж, теперь я, во всяком случае, понимаю, почему пепельники так неравнодушны к тебе. И эти протезы… Ты не говорил, что владеешь отрицателями.

— А должен был?

Удивительно, но робот промолчал.

Мальчик вздохнул:

— Извини. Ужасно болит голова.

И чуть позже:

— Теплеет.

— Да, — сказал робот. — И вот тебе совет: наслаждайся этим, пока можешь. По моим подсчётам, наверху сейчас от девяти до одиннадцати с половиной градусов по линейной шкале. Почти как у большого костра. Вплотную, если точней. Едва ли ты продержишься там хотя бы пятнадцать минут.

Маглев задрожал.

Раздался гулкий удар и скрежет: висящий слишком низко кабельный кронштейн царапнул по крыше, озарив тоннель волной искр. Мальчик поморщился, огляделся. И тут же нахмурился. Вибрировал пол, гудели линейные двигатели… Поезд всё ещё набирал ход.

— Не слишком ли ты разогнался?

— Разве?

— Притормози. Наверху монорельса не бу…

Он перевёл взгляд на панель управления и умолк.

Тумблер контроля гармалара был установлен в положение «РУЧНОЙ РЕЖИМ». Простая, недвусмысленная страховка. Робот не мог управлять поездом, банально не имел доступа, даже говорить не должен был… и всё-таки делал это. Что-то сломалось, подумал мальчик, и его прошиб холодный пот.

Робот же рассмеялся:

— О, поверь мне, я знаю!

 

Маглев летел, во всех смыслах. Дрожало старое монорельсовое полотно, и сам тоннель, казалось, тоже: со свода сыпалась пыль и мелкие камешки, гулко визжали тюбинги, ревело обезумевшее эхо. На мальчика накатил ужас, заморозил, притупил даже головную боль, а впереди вдруг почудилось жадное красное сияние. Конец пути, такой логичный и такой неправильный.

— Ты убьёшь не только себя, — произнёс мальчик.

— Знаю. Но как иначе?

— Я мог бы…

Робот хмыкнул:

— Что? Обмануть меня ещё раз? Рассказать, как полна и ужасна чаша смертей человеческих? В мире больше не осталось слов, которыми ты бы мог меня одурачить.

— Я не лгал тебе.

— То есть, по-твоему, ты поступил честно?

Мальчик не ответил.

— Ах, эти слова! — воскликнул робот. — Как увлекательно переставлять их, как удобно менять смыслы! То, что мы говорим, рано или поздно возвращается к нам, мальчик. Я обещал помочь тебе добраться до вершины горы и сдержу слово, о, я непременно его сдержу. Взгляни! Быть может, там уже горит свет, к которому ты так долго шёл! — И он расхохотался, как сумасшедший, безудержно, жутко, и всё смеялся, смеялся, пока смех этот не мутировал в отчаянный, стерильный вопль, раздирающий динамики хрипом белого шума. Мальчик слышал уже не голос, но голоса, тысячеустый асинхронный рой: — «Но взошла тогда дщерь праведная на гору великую…»

Мальчик рванулся к панели управления, выстроенной вокруг саркофага, и несколько раз — может, сотню — нажал кнопку аварийного отключения. Ничего. Ничего не работало.

— «…и молила она богов о надежде и милосердии, о солнце молила их и о свете, дабы согреть замёрзших и показать дорогу слепым, и предлагала жизнь свою и…»

Что-то сломалось, вновь подумал он.

Или…

— «…сердце своё…»

…кто-то сломал.

«…в жертву».

У робота было достаточно времени, пока мальчик лежал без сознания, забывая остатки собственной жизни. А ведь он подозревал… по крайней мере, раньше — до того, как очнулся, — иначе бы повернул тумблер контроля на «АВТОНОМНЫЙ РЕЖИМ».

— «И удивились боги, что сохранилась ещё добродетель, и поступили они по желанию её, как просила она поступили, и вырвали сердце её из груди её и зажгли его на вершине горы, и засияло оно подобно малому солнцу…»

Свет…

Боги, становилось светлей.

— Стой! — закричал мальчик.

Он ударил кулаком по саркофагу, оставив на металле вмятину. Отдачей обожгло обрубок руки, но он ударил ещё раз, снова и снова, а робот вдруг захохотал, и на мгновение, казалось, к нему вернулся разум:

— Они умирают, давая жизнь, а мы живём, сея лишь смерть. Разве таким должен быть мир? О, Маликат! О, моя милая! Нас греет свет преисподней, в которой горят невинные…

Мальчик запустил отрицатели и выстрелил.

Волна энергии не оставила бы на живом существе и царапины, но, ударив в приборную панель, вырвала её вместе с половиной кабины. Мальчика отшвырнуло к стене. А робот ещё жил… ещё горел его гармалар, мерцая кровью из трещины — всего лишь трещины! — в саркофаге. Голос лился оглушительным агонизирующим воем:

— О, Маликат! О, моя Маликат! Свет мой, моя любовь, я иду, я рядом, я с тобой, я здесь!.. Ма-а-а… ликатМаликатМаликат, Маликат, МАЛИКАТ, МА-А-А-А-А…

Мальчик просунул руку в щель и вырвал гармалар.

Мгновение оглушительной тишины, один удар сердца, шелест тлеющего кристалла. А потом маглев с грохотом опустился на полотно, взметнув из-под себя каскад искр. Мальчик ухватился за саркофаг и едва устоял. Поезд взревел, забился в конвульсиях, в дыру, пробитую отрицателями, ворвались клубы дыма и пламя. Раскалялась обшивка, гнулось полотно монорельса, а тоннель позади, наконец, взорвался: разлетелись сгнившие тюбинги, загремела порода, пылью заволокло обзор, и маглев вдруг, как ящерица, попавшая в тиски, с невыносимым лязгом сбросил хвост. Но не остановился.

О, боги, нет.

А навстречу уже мчался свет.

Мальчик покрепче обхватил саркофаг. Впервые ощутил, как жар сушит кожу, как обжигает лёгкие, как путает мысли. Вот и всё. Он умрёт, умрёт прямо сейчас, прямо перед стелларией — наконец добравшись, но так и не исполнив то, ради чего шёл.

А… ради чего он шёл?

В вихре огня и искр поезд взмыл в небо.

 

Жар.

Пепел…

Задыхаясь, он повернул голову и сорвал с лица респиратор. Он не мог дышать. Он будто горел. Каждый вдох становился болью, перед глазами мерцал плотный кровавый туман.

Кто он? Где оказался? Он попытался ползти, но сил не хватило. Тогда кое-как перевернулся на бок и сел, упершись в усыпанную пеплом землю, и вдруг обнаружил вместо рук металлические протезы. Левая ладонь была выгнута и раздавлена, а правая сжимала маленький, тускло мерцавший кристалл. Очень болела голова. Очень болело, кажется, всё. Он лишь раз бросил взгляд на свои переломанные ноги, но больше не решился. Боги, что же он делает здесь, в этой раскалённой камере пыток?

Мальчик посмотрел наверх, прикрывшись сгибом локтя.

Это было…

Этого не могло быть.

Солнце. Колоссальный огненный шар, озеро пламени, висящее над поверхностью земли. Нет, не земли… пепла. Это был пепел, холмы и целые горы, курганы смерти, чёрная могила мира. Вокруг, словно надгробия, словно рёбра павшего бога, торчали огромные изогнутые пики, багровые от солнечной крови. Из какого же они металла, раз не плавились? И кто создал всё это? Кто вообще мог всё это создать? Мальчик опустил взгляд: глаза его пересохли. Кристалл на ладони вдруг вспыхнул и начал распадаться, присоединяясь к жуткому хороводу, танцу пепельных спиралей — в небе, в воздухе, на земле; к пляске, над которой не властвовал даже ветер. Кристалл — а теперь пепел. И воспоминания. Десятки искалеченных мыслей, сотни поблекших картин, тысячи чужих жизней. Мальчик почувствовал на щеках слёзы.

А ещё — что он здесь не один.

Его окружали фигуры, нечто без имени и без формы, ускользающее от глаз и всё же различимое, малый теневой хоровод, призрачный танец. Они не двигались, не говорили, их, может, и не было вовсе, но они были, менялись, как будто перетекая из одного в другого, распадались и возникали вновь — из пепла, из воспоминаний, из пустоты. Они пахли горечью и болью, и мальчик вдруг вспомнил их.

Пепельные лики, пепельные души, обугленные и распятые, воплощённая скорбь и ожившая мука, наказание и напоминание, цена жизней других, менее достойных.

Тени тех, кого уже нет.

— «…и вырвали сердце её из груди её, — прошептал мальчик, — и зажгли его на вершине горы, и засияло оно подобно малому солнцу, во искупление людям; ценой же тому стала великая боль и великая мука. Но и тогда не прекратили люди творить зло, и тогда не обратились они, и тогда не проник свет в сердца их».

Мальчик застонал, вцепившись в волосы:

— О, Маликат… Глупая моя, глупая Маликат… Я пришёл. Я здесь. Я…

 

*

 

— …вернулся, Маликат.

В черноте сиял одинокий огонь костерка, едва озаряя фигуру, закутанную в одеяло. Белая кожа, белые волосы, белые ресницы. Когда я заговорил, Маликат открыла глаза — и в неверном свете они показались мне не красными, а эбонитово-чёрными.

— Акен, — улыбнулась она. — Ты пришёл.

— Всё готово. Я нашёл отличное место.

— Это… хорошо.

Она отвела взгляд.

— Бункер просторный, — продолжил я, — запасов, по моим подсчётам, хватит лет на пятьдесят, если экономить. Им никто так и не успел воспользоваться. Есть даже запасные гармалары. Уверен, мы переждём эту бурю, Маликат. Рано или поздно пепел осядет.

Она молчала.

— Маликат? В чём дело? И… почему ты одна?

— Я не одна, — прошептала она.

— Не понимаю.

Мои сенсоры не улавливали ни звуков, ни движения в радиусе сотни метров. Станция внутри горы, куда мы пригнали тот маглев, почти не пострадала, и здесь хватало помещений, чтобы разместить всю ту толпу, что Маликат привела за собой. Она и раньше была такой — огоньком в ночи. Ей верили, её любили. Шли за ней следом. Как наследница владельца энергостанции, она могла бы, наверное, перевернуть мир. Но мир ей этого не позволил.

Маликат вдруг заплакала.

— Пойдём со мной, Акен. Прошу. Я очень боюсь.

— О чём ты го…

Она сбросила одеяло и встала.

Хрупкая, невысокая, совсем ещё девчонка, она едва держалась на ногах и баюкала бионический протез, бывший некогда рукой робота-сборщика. Сперва до меня не дошло. Сперва я подумал: несчастный случай. Она лишилась руки и чуть не погибла, пока меня не было. Я подумал: не прощу себе этого. А потом вдруг понял. Понял и отшатнулся.

— Мы так решили, Акен, — сказала Маликат, крепче прижимая к груди протез. Протез со встроенным отрицателем. — Все вместе, понимаешь? Я никого не заставляла.

— Боги, — прошептал я.

— Так мы всё… хоть что-то исправим.

— Ты их…

Чёрные, пустые глаза. Тьма посреди тьмы.

Сколько пепельников я встретил, пока шёл сюда? Так привык к ним, что даже не обратил внимания…

— Мы так решили, — повторила Маликат и тут же сникла: — Потому я тебя и отослала. Знала, что никогда не одобришь. Акен, я… не хочу прятаться, не хочу видеть, как всё, что люблю, гибнет и исчезает. Долгие годы там, наверху, мы сжигали тех, кто этого не хотел и, возможно, не заслужил, и вот, теперь наш черёд.

Воскресить стелларию? Невозможно: энергостанция разрушена, стелларатор неисправен, магнитный купол не развернётся, даже гармалары теперь негде сжечь. Нет ни оборудования, ни системы контроля, нет саркофага, чтобы сдержать бурю, нет ничего. И не будет — ни электричества, ни города под горой, ни света, ни тепла, ни счастья. Солнце погасло, но люди заслужили это.

— Послушай…

— Не надо, прошу. Не отговаривай. Просто… помоги.

— Нет, — сказал я.

Маликат помолчала, прикусив губу.

— Одна я могу не дойти.

— Нет, — повторил я.

— Но ты обещал. Помнишь? Обещал быть рядом.

— Да, и оберегать тебя. Не убивать.

Она опустила глаза.

А затем кивнула и развернулась — медленно, неуверенно — по направлению к тоннелю, что спиралью вёл на вершину. Шагнула. Ещё раз. Уходила. Одна. Но с ней уходили и сотни, тысячи других, тех, кто рискнул, кто не побоялся, кто ещё на что-то надеялся. Их души, извлечённые отрицателем, жили теперь внутри неё, как в накопительном кластере. И — тянули. Уводили её во тьму. Без возврата.

— Маликат! — крикнул я.

Она обернулась.

Блеснули в тусклом свете её красные глаза. О, Маликат, милая моя, нежная Маликат, моя госпожа и моя возлюбленная, причина и смысл, только не уходи, не уходи, ведь я не смогу пойти за тобой, ведь я пойду за тобой, так и останусь здесь, хоть меня и не будет, пойду и останусь, послушаю сердце и послушаю разум, не заставляй же меня, прошу.

— Не надо…

— Прости, — сказала Маликат. — Зря я… заговорила об этом. Ты всегда был рядом, всегда, с первого моего вздоха. Только благодаря тебе я ещё жива. Но… я не могу иначе, Акен. Я должна попытаться. Надеюсь, когда-нибудь ты меня поймёшь.

Она шагнула во тьму, и я шагнул следом. Лишь раз. А потом, казалось, замер на целую вечность.

 

И я видел, как возрождалась жизнь, видел, как она угасала, как новый мир, меняясь внешне, не менялся внутренне. Мир, где злые пожирали добрых, и на их костях строили своё благополучие — ничего не изменилось, о, Маликат, ничего, совсем. Это ли ты хотела спасти? Ты не ответила, а я не спросил. Ради чего? Я долго бродил по земле, пытаясь найти ответ. Но мои вопросы — враги мои — умерли прежде, чем я успел сразиться с ними. Как и ты… маленькая, несчастная девочка, та, кого я не сумел бы отговорить, кого не посмел бы убить, и кого бросил — в темноте, в тишине, наедине с собственной смертью. Маликат, о, Маликат…

Тихое место, руины великого подъёмника, где мы любили кататься, глядя на закатное солнце. Я сел, преклонив колени, и приложил отрицатели к груди. Запустил, но не выстрелил. Будто ждал чего-то. Горела стеллария, сияя расплавленным золотом, копался чуть поодаль одинокий пепельник — ещё ребёнок, едва ли ему исполнилось двенадцать, когда робот-сборщик опустошил его. Мальчишка ел пепел, запихивал в рот горстями, жадно, неистово, в надежде, быть может, вернуть хотя бы часть прежних воспоминаний, душу, что давно сгорела. Чем он заслужил это? Тем лишь, что родился не там и не тем? Мы строили мир на чужих страданиях, и потому даже солнце отвернулось от нас, даже солнце повернуло лучи свои вспять.

Я выстрелил.

И сразу понял: что-то пошло не так. Ощутил удар, ощутил, как раскололась броня и треснул саркофаг, как вспыхнул и погас гармалар, как энергия… или душа… или что-то, чем мы пользовались так бездумно, метнулось наружу, словно испуганный зверь… но я не умер. Видно, не заслужил.

 

*

 

Мальчик поднял голову.

Воспоминания, нахлынувшие так стремительно, также стремительно исчезали. Мёртвые воспоминания, пепельные чувства и пепельные образы, эхо призрачных голосов.

Робот не мог умереть. Не до конца, нет. Ведь всегда оставался мальчик — уродливый кусок уродливого человека, паразит в чужом теле, черноглазое нечто — уже не пепельник, ещё не человек. Знал ли о нём робот? Подозревал ли, пытаясь убить? Их не зря тянуло друг к другу — предчувствием ли, судьбой — точно разные половинки магнита. Но остался только он. Так и должно быть. Он шёл сюда исполнять чужую мечту, не свою. Своя умерла вместе с роботом и, кажется, давно сбылась: он так и не пошёл вслед за Маликат, до конца остался верен тому, во что верил.

А теперь — пойдёт за ней.

Послушает не разум, а сердце.

Робот так и не нашёл ответ, а мальчик его не искал. Кто достоин спасения и кто нет? Ему ли решать? Он лишь сосуд, слепой перевозчик, мертвец, привлечённый пеплом. Ответы же были у тех, кого теперь не спросить. Они знали. Она знала. Их ответ — мечта, яркая, как солнце, и такая же горячая: остановить упадок, вернуть свет, дать жизнь. И цена не волновала их.

— О, Маликат, — прошептал мальчик.

Он запустил отрицатель и приложил уцелевшую ладонь к груди.

Выстрелил… и не видел уже, как из спины его вырвались десятки, сотни белоснежных бабочек, как они взвились спиралью, вливаясь в танец пепла; как пели их призрачные крылья, и как звенел воздух, плача от горечи и ликования; как они вспыхивали, касаясь пламени.

Как сгорали.

И нового мира тоже не видел.