Этот запах заставил его остановиться. Он даже почувствовал дрожь и виновато обвел взглядом вагон. Шок, который он испытал, впервые за долгое, долгое время увидев рядом с собой настоящих людей, застал его врасплох. Он не был готов к этому. В конце концов в своей недавней игре он только и делал, что скрывался в метро от преследователей: менял станции, поезда, а каково было, когда поезд замер где-то посередине тоннеля и он наконец решил передохнуть, а тут вдруг внезапно зазвонил телефон! Глядя на гигантских размеров старый аппарат, прикрепленный снаружи поезда, прямо на черной стене, он проклинал разработчиков, которые рекламировали свою игру как полное погружение в реальность. Это же надо такое придумать – телефон в тоннеле! И тоннелей ведь тоже давно уже нет!.. или есть... может, остались еще на каких-то ветках? Неприятная мысль, что, по сути, он не знает, что делается вокруг, опять начала клевать его в и без того пульсирующий висок. И снова этот волшебный запах... Он с изумлением уставился перед собой: люди, напротив, всего в каких-нибудь полутора метрах, делились хлебом. Одна бабушка (не привычный ему гладколицый андрогин с фиолетовой челкой и накаченным якобы-телом), а живая, всамделишная бабушка, с жизнерадостными лучиками морщинок, отламывала от булки добрые ломти и угощала соседей. Он попытался взять себя в руки. Как давно он не пробовал хлеба? С прошлого месяца? Полгода? Больше? Как долго уже его еда совсем не имеет вкуса, ничего не приносит, кроме опустошения? Вообще-то его город вошел в топ по экологическому развитию – это ведь должно означать, что продукты у них полностью натуральные? Настоящие? А натуральные и настоящие – это точно одно и то же? Это, в конце концов, невыносимо! Отвратительно: отламывать хлеб в вагоне, где и дышать-то страшно (для чего и придумали специальные «дышла» - гофрированные трубки, соединяющие органы дыхания с баллонами с асептической воздушной смесью). А они передают друг другу хлеб, едят и радуются, а ведь этими руками брались до этого неизвестно за что! Его передернуло. Он вдруг почувствовал, что его вот-вот вывернет наизнанку. Этот нестерпимый запах...

Так получилось, что именно сегодня он решил начать новую жизнь – жизнь ноу-гаджет. Выкинув смартфон в мусорную корзину, он некоторое время обескураженно смотрел на свои руки. Умеют ли они еще что-нибудь, кроме того, чтобы нажимать на кнопки? За смартфоном последовали и другие устройства. «Не хватало еще отключить умный дом, - подумал он с мрачным юмором, - ведь тогда здесь заведутся тигры...» Потом он буквально сбежал из квартиры – чтобы не залезть в мусорный ящик (но он ведь не смог бы... или смог?). Как оглушенный, он ощупью добирался до станции, пока не вошел в вагон – ярко освещенный солнцем, с веселыми окнами, за которыми мягко текли пруды, деревья, лужайки. Если бы ему встретилась такая игра, он бы расхохотался, – таким невозможно настоящим все это было.

Но дело, конечно, не в том, что человек вот так, с бухты-барахты решает начать новую жизнь. Дело в том, что от него ушла Саша. Он помнил, как очнулся, как раздраженно снял наушники и с недоумением понял, что она, видимо, уже долго пытается ему что-то сказать про какие-то встречи (как будто он уже не сыт этими встречами по горло на своей работе) или нет – что она кого-то встретила?.. Как он никак не мог понять, чего она хочет, а голосовой помощник все силился отключить звук и в конце концов включил светомузыку. И как несмотря на грохот и какофонию он почувствовал себя в совершеннейшей тишине, когда она наконец сказала простым будничным тоном: «Я ухожу». И как без каких-либо объяснений, вся в зеленых, синих, фиолетовых всполохах она ушла под бодрую инструментальную композицию, и даже не закрыла дверь, как будто позади не осталось для нее ничего ценного.

А бабушка все угощала и угощала хлебом. В вагон входили новые пассажиры и здоровались со всеми, как старые знакомые. И он не позволял себе признать, что физически ощущает тепло их улыбок, что их негромкая беседа просто рвет его сердце на части, потому что за долгое время он впервые почувствовал себя среди друзей...

Друзей у него не было давно. Только ко-плейеры, делившие с ним бессонные ночи, которые удавалось урвать наперекор всему: ссорам с женой, ненавистной работе, общему ощущению полной бессмыслицы происходящего. А раньше друзей у него было много. Они подписывались на его каналы, ставили лайки и восторгались удачными фото, которые он выкладывал в социальных сетях. Он и не заметил, как один такой друг стал настоящим, как он начал с ним личную переписку – как в старых книгах, которые никто не читает. А ему неожиданно захотелось. Скачав себе тысячи мегабайтов текста, он обсуждал прочитанное с другом, и между ними завязывались многочасовые беседы. Потом дело дошло и до совсем личного. Он позволил себе обсудить с другом проблемы с женой, и друг дал ему несколько осторожных и деликатных советов. Поскольку же проблемы эти никуда не исчезли, оно обратился еще и еще. Вскоре его окончательно затянуло. Без общения с другом он чувствовал себя совершенно одиноким, он скучал, ревниво гадая, чем он занимается, когда не в сети. Пока наконец с другой стороны не наступило молчание. Как будто кто-то оборвал невидимые провода (ведь если их не видно, это еще совсем не значит, что их нет). В один ничем не примечательный день ему пришло сообщение, что друг его умер. Он плохо помнил, что было дальше. Наверное, так и просидел до ночи, тупо глядя в экран. Или, может быть, метался по комнате, словно загнанное животное, – в памяти и правда было совершенно пусто. Затем потянулись серые, словно затянутые туманом, один на другой похожие дни. Пока однажды утром его друг не воскрес. Написал ему участливое, внимательное письмо, с деталями вспоминая их последний разговор, словно бы тот и не прерывался. Тогда он почувствовал просто неуемную радость. Махнув рукой на все, он часами просиживал в чате, где они с другом делились, как дети, всем, что видели и читали. Однако на третий день после чудесного воскрешения снова наступило молчание. Когда наутро он, холодея, открыл экран (а уснул он прямо на клавиатуре, крепко сжимая в руке беспроводную мышь), там появилось сообщение о смерти друга. Только теперь там стояла новая дата... Тогда внутри его что-то окоченело. Как будто незримый провод, тянувшийся от его друга к нему, незаметно врос в его тело и теперь оказалось, что его жилы, его нервы – они и есть этот провод, который рвался и трещал, как гнилая веревка. Чувствуя, что с него хватит, он вышел отовсюду, удалил свой профиль из всех соцсетей. Все же по имейлу просочилось сообщение: «Не забудьте поздравить своего друга с днем рождения! Ему сегодня исполнилось 00 лет (отсчет пошел!)» После этого письмеца пришлось купить новый монитор и сменить все ящики, которые были.

Из оцепенения его вывел звонкий детский голос: «Бабушка, дай мне, пожалуйста, еще хлебушка!» Он поднял голову, ощущая неимоверное облегчение, и при виде обращенного к девочке улыбающегося морщинистого лица почувствовал легкое головокружения. Конечно же, у него была бабушка. Родители привозили его к ней на каникулы, но общались они не так уж и много. «Спрячется и сидит в телефоне, - вздыхала она, - потом спросят, какая она была, твоя бабушка, а ты и забыл». И она смотрела на него с укором, но как-то по-доброму, и улыбалась, и глаза ее были, хотя и в морщинках, такие молодые-молодые, каких он больше ни у кого не встречал – разве только потом у Саши... Были все же моменты – минуты, а может, даже часы – когда он не был занят своим телефоном, и тогда бабушка рассказывала ему о своем, бабушкином, детстве. Мы даже придумали с ней, что это как примерка одежды (она это очень любила) – примеришь детство, примеришь бабушество... При этом слове, которое я выдумал, она как-то особенно, совсем по-ребячьи, смеялась, так что я начинал действительно верить, что вот бабушка выйдет за дверь – а вернется уже маленькой девочкой, и как бы мы с ней тогда поиграли, побегали... В детстве у бабушки дети жили без телефонов, и вообще никаких гаджетов у них не было. Когда я впервые осознал это, то чуть не заплакал – так жалко мне стало бабушку. Но она открыла свой старый шкаф и стала доставать оттуда скакалки, настольные игры, плюшевого медведя, который был почему-то с пятью золотыми кольцами, и какого-то смешного зверька с большими круглыми ушами чуть ли не с него самого ростом, и кукол с кучей нарядов, которые бабушка, как оказалось, сшила сама. Потом она рассказала, как играли на улице: в двенадцать палочек, во флаг и карту, в колечко, в садовника...

Украдкой взглянув на людей, я с непрошеным облегчением заметил, что они по-прежнему едят, смеются и разговаривают. И так захотелось мне тоже поесть этого хлеба, что я еле сдержался: нелепый чужак, навязывающийся посторонним людям. Но эти лживые увещевания уже не доходили до меня, я было собрался открыть рот – поезд качнулся, открылись двери. Я опомнился.

Из всего времени, которое мы были вместе, я особенно отчетливо помню тот день, когда Саша вышла из центра, выдававшего сертификаты на правильное родительство. Ее взгляд был растерянным и злым, и я, чтобы как-то подбодрить ее, начал бормотать что-то невразумительное про жизнь для себя и про уйму времени, которое мы можем потратить только на нас двоих. Саша, казалось, не слушала меня. «Все же шло хорошо. Я зазубрила все умения, которые правильный родитель должен привить малышу в его первые годы. Чертовы рисунки! Зачем им нужны эти пальцы – они делают из принцессы пугало – настоящее пугало с растопыренной метлой!» К сожалению, золотые стандарты правильного родительства нельзя было нарушать, а в них говорилось, что к году ребенок должен рисовать человека только с пальцами. Саша вообще никогда их не рисовала. Но она и была художником. «Как художнику Вам, наверное, можно, – сказала ей строгая женщина в очках (в ее голосе отчетливо слышалось сомнение), – но правильный родитель – это большая ответственность. И она не для вас, как показали тесты. А ведь они составлены по новейшей методике». Сколько времени я провел, успокаивая безутешную Сашу! А может быть, стоило лучше...

Поезд снова качнулся, и я заметил, что все сидящие вокруг меня пассажиры играют в игру. Кажется, это была «Камень, ножницы, бумага». Они легко и непринужденно вовлекали в нее все больше людей, при этом общаясь только жестами, не говоря ни слова. А потом вновь вошедшие тоже подходили к бабушке и получали свой ломоть домашнего теплого хлеба, запах которого одурманивал меня, кружил мне голову... Не колеблясь ни секунды, я встал и решительно направился к бабушке. «Пожалуйста, можно мне тоже?» – тихо сказал я, уже не обращая никакого внимания на совершенно дикую интонацию своего голоса, на всю смехотворность ситуации. Бабушка повернула ко мне свое лицо... В ее глазах во всех подробностях отразился вагон, залитый искусственным светом, совершенно пустой. Передо мной не было бабушки. Передо мной никого не было. Механический голос, который только сейчас дошел до моего сознания, произнес: «Наш голографический экипаж прощается с Вами. Напоминаем, что следование в тупик влечет административную ответственность». «А помешать мне кто-то здесь может?» – голосом, хрустящим как бумага, спросил я. «Только не голографический экипаж, – в механическом голосе мне послышались задорные нотки. – Отсчет пошел!»