Андрей Лобода

О разбитом и зеркале

Двое мужчин сидели на песке. Рядом лежали рыбацкие сети. В небе кружилась чайка.

- Слыхал, у Степана дочка померла?

- Вот горе то. Так погодь, у него же близняшки, забавные ещё такие?

- То-то и оно. Были двойняшки, осталась одна. Помню, Степан славный стол накрыл, когда родились. Даром что дочки. Прям будто казак родился. А священник то, помню, ещё как гутарил на крещении. Дескать, крестить двойняшек стоило бы во вторник, когда Господь при сотворении мира два раза сказал «хорошо», а не один. А был вроде... четверг? Вот тут уже не помню. Но потом священник говорит, что на самом деле это не важно.

- Вот ведь как загнул! Голова!

- Так если не важно, что огород городить... для красного словца? Любит он это дело. Ну да ладно. Давай помянем невинную душу...

Казаки сделали по глотку из бутыли, и заткнули её пробкой из кукурузного початка.

- Доброе вино... погодь, а грузил то не хватает для сети. Это что ж, до хаты возвращаться за ними?

- Досадно. А смотри ка... давай тот кувшин в песке расколошматим, возьмём осколок покрупней, дырку в нём – вот тебе и грузило. Потяжелей бы надо, но пойдёт на раз.

- Да ты шо? Я этот кувшин ещё малым помню. Он значит лежит тут невесть сколько лет, ещё и нас на свете не было. Море его не тронуло, а ты – разбить?

- Не, ну а шо, до хаты теперь топать?

- Ну, выходит, что до хаты.

- Да погодь ты. Давай так. Вот монетка. Выпадет орёл – до хаты, слова поперёк больше не скажу. А решка – из кувшина сподобимся сделать. Значить, судьба у него такая.

***

Когда погибла её сестра-близняшка, Катя перенесла это спокойно – на фоне причитавшей и голосившей матери. Но с той поры повелась за ней странность – не могла видеть своего отражения. Стоило ей увидеть себя в зеркале – слёзы начинали катиться из глаз.

Горе то большое – не молоко пролили. Родители поначалу лишь удивлялись, жалели, да уповали на время - оно лечит.

Девочка немного замкнулась в себе, но росла пригожей внешне и кроткой на нрав.

Шумные станичные подружки по-своему жалели тихоню, не забывали. Вытаскивали её из хаты едва ли не за косу, и вить венки на Купалу, и колядовать на Новый год да Христа славить на Рождество. Со временем молодые казаки стали приглядываться. Раньше норовили снежком запустить в девчонок, не разбирая в кого. А тут стали примечать, у какой глаза какого цвета. У Кати, Степановой дочки, они зелёные, какими бывают волны в Чёрном море на самом изгибе, перед тем как белопенной стеной обрушиться на берег.

Катя любила гулять одна на морском берегу. У других девушек такой привычки не водилось. К морю женщины в станице относились настороженно – бывало, что казаки оттуда не возвращались. С другой стороны, море кормилица. Его так и называли – в женском роде, среднего у казаков употреблять не было принято вовсе. Кате за кроткий нрав странность прощали. Именно что прощали – в станице все знали друг друга, и осуждали с лёгкостью, и завидовали. Другую бы в ведьмы зачислили, судачили бы за спиной.

В древности, две тысячи лет назад, здесь стоял античный город, со временем оказавшийся на дне моря. Волны выносили на берег старинные вещицы. Катя искала их, тащила домой. Мать ворчала про хлам, но не выкидывала – любила дочку, теперь уже за двоих. Да и не такой уж и хлам попадался. Один раз Катя нашла древнюю монету, как-никак диковинка. С тех пор хранилась в женских безделушках.

Чаще всего на берегу попадались осколки глиняных амфор. Одна такая даже сохранилась в песке почти целая — откололось по самой узкой части горлышко, а основа, довольно внушительных размеров, осталась. Что в ней хранили её владельцы неизвестно, но со временем её целиком заполнил песок. Видимо потому и уцелела.

В конце ноября грянул первый настоящий шторм. Ветер сорвал с виноградников последнее, уже темневшее, золото листвы. Стынущее море разбушевалось, волны накатывались на берег. Очередная ракушка, некогда служившая домом и крепостью крабу-отшельнику, мерно, волна за волной, перетиралась в песчинки.

На следующий день ветер стих. Катю в пасмурную погоду тянуло к морю почему-то сильнее, чем в солнечные дни с их пляшущими на водной глади бликами. Единственное исключение – дождь. Дело не в боязни промокнуть, хотя и это конечно тоже. Просто ей казалось, что в дождь море теряет способность помочь не вспоминать о плохом. В дождь всё и так было мокрым, и в море вода становилась просто водой.

Поэтому в дождь лучше сидеть дома, и слушать, как он стучит в окошко.

Снег – особое дело. Ведь он уже, и ещё, не вода. Но в снег у моря Катя гуляла редко. Немного грустно было потом идти по собственным одиноким следам к станице.

А вообще прогулки у моря помогали ей. Может оттого девушку так и тянуло к нему — огромному, способному растворить в себе всё без остатка.

Девушка не делилась этими ощущениями – понимала, что странно звучит. Да, пожалуй, и для себя их толком не могла осознать. Поэтому говорила, что просто любит морской воздух. Это звучало, словно у какой-нибудь горожанки, совершающей променады по пляжу с зонтиком. И Катю беззлобно поднимали на смех. Но уж лучше так, чем пересуды за спиной.

Девушка шла, иногда останавливаясь, чтобы рассмотреть выброшенный волнами кусок дерева. Особо причудливые, странно изогнутые, часто облепленные мелкими мидиями, Катя тоже брала домой. Ей нравилось гадать, в каком лесу они росли, кто гулял в их тени, какие заморские птицы вили в них свои гнёзда. Заканчивали свой путь такие коряги-морские путешественницы обычно в огне печки. Рано или поздно их безжалостно бросали на растопку.

В этот раз ничего примечательного не попадалось. Вдруг в песке Катя увидела белеющий мрамор.

Это оказалась самая крупная её находка – мраморная голова женщины. Торопливыми движениями пальцев Катя очистила лицо античной красавицы от песка. Пальцы девушки были белыми, почти как мрамор, по которому они скользили. Она залюбовалась чертами высеченного из камня лица. Какая мягкость в них, какая чувственность. Неужто и в ней самой есть подобная красота? Девушка провела кончиком пальчика по мрамору, потом задумчиво — по своему лицу. Воздух пах йодом, а Катины пальцы – парным молоком. Утром, до прогулки к морю, она доила корову.

Дотащить голову до дому в одиночку она не смогла. Вернее, не захотела. Дотащила бы кое-как. Но девушке не терпелось поделиться открытием с подружками. С шутками да смешками тяжесть нести веселей.

Самой близкой её подружкой с малых лет стала Фрося. Она тоже была хороша собой, ладно скроена, из той породы, про кого говорят «кровь с молоком». Обе девушки начинали осознавать себе цену, нутром чувствовать притягательность свою для мужчин, иногда даже пугающую, но при том приятно волнительную. Поскольку ни одна не была явно красивее другой, скрытой зависти между ними особо не было. Ну и, что важнее, по характеру обе были неиспорченными. Фрося и помогла подружке дотащить мраморную голову из берега до хаты. В какой-то момент Катю зависть всё же кольнула – показалось ей, что подруга больше в профиль походит на будоражащую воображение мраморную находку. Но в силу природной незлобивости эта искра зависти затухла, не найдя себе подпитки.

- А правда, я на неё похожа немножко, - из противоречия всё же заявила Катя.

- А то и верно, - удивлённо протянула Фрося.

Кате тут же стало неловко за самохвальство.

- А ведь и ты похожа, особливо если сбоку смотреть, - добавила она искренне.

- Да ладно! – оживилась Фрося. – Неужто я так сбоку выгляжу! В зеркало то особо не рассмотришь себя вбок. А ведь точно! Ты курносая слишком, а она вовсе нет.

- Уж прям курносая, - деланно оскорбилась Катя, будто было на что. Но упоминание про зеркало её и правда ненароком кольнуло. Она огрызнулась неожиданно бойко, как обычно себе не позволяла даже с подружкой. – А ты и вовсе носатая, целоваться неудобно будет.

Фрося звонко рассмеялась. Так они и дошли до хаты.

Позже Степан приспособил мраморную голову как пресс для квашеной капусты.

Время для прогулок кончилось, начались хлопоты по хозяйству. Что получалось – делали вместе, продолжая подшучивать друг над дружкой. Фрося была бойчее на язык, и Кате доставалось больше. Но она в ответ на шутки лишь беззлобно смеялась.

А вот когда видела своё отражение – слёзы катились из глаз.

***

- Уж девка на выданье, а при виде зеркала в слёзы. Куда это годится? Скоро у неё свои дочки будут, - сокрушалась мать.

Степан ничего не ответил. Думал.

- Клин клином вышибают. Сделаем её хфотографию и повесим на видном месте в хате. Так и привыкнет. Хфотография же, считай, почти то же отражение, - сказал Степан.

Приезд фотографа в станицу стал настоящим событием. Дело не дешёвое, не каждая семья могла себе позволить. Этот, говорят, имел ателье даже на другой стороне пролива, в Керчи. А бывал для фотографий даже в далёком Санкт-Петербурге.

Место фотограф выбирал долго и придирчиво. Мать перед его приездом устроила такую уборку, какую разве что на Великий Четверг делала, но оказалось зря. Фотограф сказал — внутри дома не годится, скучно дескать, и по-мещански. А он человек искусства, а не какой-нибудь цирюльник. Плетень с глечиками понравился больше, «пасторально вполне». Но решил пройтись ещё. Степан был немного озадачен всеми этими разговорами про мещан да цирюльников, но с мастером по части его дела спорить не стал.

— А это что? Поинтересней тех глечиков будет. Да и море – лучший сюжет во все времена, - сказал фотограф, показывая на берегу на выглядывающий из песка бок амфоры.

Там Катю и сфотографировали.

Девушка чувствовала себя неловко. Нежный румянец тронул её щёки розовым, словно закатное солнце — облака над морем. На призывы фотографа улыбнуться она лишь застенчиво приподняла уголки губ. Но тот остался в полном восторге.

Городской фотограф аж щёлкал языком от восхищения и бормотал что-то про «улыбку Моны Лизы» и «юную наяду».

Степан в глубине души был доволен, всё же «человек искусства» что-нибудь да понимает в таких вещах. Но на всякий случай принял грозный вид, если что готовый не спускать городскому лишнее.

На всякий случай потом поинтересовался, кто такие наяды. Вдруг каких шалав-вертигузок так называли? Выяснил, что это считай те же русалки, но не прям уж такие лютые, как навки из казачьих страшных баек. Подумав, решил, что это, пожалуй, не оскорбительно.

Фотограф остался так доволен своей моделью, что сделал Степану непрошенную скидку. За это попросил разрешения одно фото себе оставить и в ателье выставить. Степан озадаченно почесал в затылке. Нет ли подвоха? Но просьба вежливая, а ведь кто бы фотографу помешал такое дело втихаря провернуть, и без всяких скидок? По этим соображениям Степан согласился, поскольку ценил честность.

Фото повесили в главной комнате хаты, над камином.

***

Странно это, или нет, но задумка Степана сработала. Вскоре дочка действительно перестала плакать при виде отражения. Мать не могла нарадоваться, Степан эмоций не показывал, но тоже ходил довольный. Жалел только, что похвастаться смекалкой перед казаками нельзя – уж слишком история внутрисемейная.

Шли дни. Дело было ближе к Пасхе, на саму Страстную седмицу, когда и человека страсти не редко одолевают. В гости заглянула Фрося. На окнах стояли лотки с зеленеющей молодой пшеницей. Девушки возились по хозяйству — дел к Великому Воскресенью было невпроворот. Младший Катин брат частенько путался у сестры под ногами, но сейчас не мешал. Он сосредоточенно делал из дерева копию яйца-крашенки. На Пасху бились крашенками, победитель забирал разбитое яйцо. Подростки мухлевали – делали крашенку из дерева. Взрослые, понятно, такими глупостями не занимались.

В разговоре с подружкой Катя неожиданно обмолвилась, что на фото не она. А её близняшка-сестра. Фрося перекрестилась – не дело себя за покойницу выдавать – и посмотрела на Катю как на юродивую.

- А ты сама глянь, - Катя подвела её к фотографии, - амфора здесь разбитая. А наша-то, на берегу, целая. Родители не замечают. А я думаю, что у неё там всё наоборот. Может и не прям с точностью наоборот, но иначе. Зазеркалье. И наверно там я погибла вместо неё. А раз где-то она жива, что горевать? Даст Бог, свидимся.

Вскоре слух всколыхнул станицу. Мать не понимала, почему люди так и щемятся в гости, а потом бегут на берег. Там стояли и пялились на целую амфору, словно баран на новую кошару. Как она могла быть на фото разбитой?

Ежели наоборот, на фото целая, а сейчас разбитая, то понять можно. А так? И не склеена вроде бы, уж рассматривали специально. Да и кто бы её клеить стал?

Толпа пришла к дому Степана вечером. Стояли молча. Кто-то было крикнул про ведьму, но тут же осёкся.

В хате заохала, запричитала мать. В задних рядах толпы плакала Фрося, горько коря себя за болтливость. Степан вышел белый как снег, с шашкой в руке.

- Кто дочку обидит – убью, - только и процедил он.

Толпа замерла. Все, кто с оружием с детства привык обращаться, нехитрые законы его знают. Вынуть оружие легко - потом всё сложней в разы. Назад возврату может и не быть.

Где-то сзади и чуть в стороне послышался треск. Кто-то из молодых и дурных выкорчёвывал дрын из забора.

Вышел вперёд станичник постарше Степана, Фросин дед.

- Моей внучке твоя Катька как сестра. Никто её не обидит. Мало ли... кто её попутал... - при этих словах Степан ещё грозней нахмурился, и старик размеренно добавил. – А может и не путал никто, может сами запутались. Кто здесь без греха? Уж точно не я. А вот хфотографию надобно сжечь!

Толпа одобрительно загудела.

Степан колебался. Речь шла про его собственность, за которую деньги плачены. С другой стороны, сейчас упоминать про деньги – всё равно что торговаться. А это не подобает казаку. Но национальное казачье упрямство не хотело уступать.

Сзади раздался неожиданно спокойный голос Кати.

- Отец, отдай им фотографию.

***

Снимок сожгли.

Всё забылось, или не вспоминалось вслух. Фрося тогда бросилась к подружке с такими слёзными просьбами простить её, что Катя обняла девушку и сама стала искренне утешать её. С тех пор дружба их стала только крепче.

Так и бывает – любое испытание или рвёт отношения, или наоборот укрепляет их.

Впрочем, примешивалось немного к дружбе и соперничество. Обе становились день ото дня краше – как говорят, кровь с молоком, а в лицах и мёд для сладости.

Семьи их сдружились, матери были довольны – в девках дочки не засидятся. А отцы принимали вид построже, давая понять, что за дочек никому спуску не будет. Втайне немного грустили, вспоминая своих маленьких девочек с косичками. Вскоре отгуляют свадьбы с размахом. Потом девки обабятся, с годами станут дебелыми, вреднее, хитрее, жаднее. Жизнь такая, и их под стать себе сделает.

А пока – ещё чистые, в чём-то наивные. Отцы немного корили себя, за то как недовольны были вестью о рождении дочек, а не сыновей. Было такое, что греха таить. Но потом ведь и баловали их так, что матери просили быть строже.

Так устроена жизнь. И всё повторится. Снова молодая чайка вылетит из гнезда и полетит над волнами. А дети побегут по песку. И так будет во веки веков.

А Катина сестра останется вечно юной. И в этом тоже какая-то суть вещей скрыта, но не увидеть её, не разглядеть. Не понять картины всей целиком. Это как по капле море пытаться представить, по песчинке Сахару. И вроде – кажется, вот, сейчас на излёте что-то поймёшь, ухватишь. Но нет. Остаётся поминать на Радоницу вместе со славными казачьими предками. Да привечать во снах поласковей, если вдруг заглянет туда, как Луна в окошко между ставнями.

Степан думал об этом, за что-то корил себя, сжимая заскорузлые пальцы в кулак. Что-то вспоминал с улыбкой.

А ещё он думал о разном, что раньше и в голову не приходило.

Например, что с другим фото стало? Которое фотограф хотел сделать для своего ателье? Как там амфора – целая или разбитая? И какая бы она ни оказалась, что это вообще объяснит?

Однажды вечером разговорились со станичным учителем. Тот охотно хаживал к ним в гости, поскольку тоже положил глаз на Катьку. Степан угостил его молодым вином, упомянул историю с фотографией.

- Есть такая выдумка – параллельные миры. А по правде кто его знает, как Создатель управил? Всё может быть. Вон сколько звёзд на небе, что там - ни одна книжка не скажет. Может где-то там тоже сейчас сидят, и о нас рассуждают, есть мы или нет, - чуть захмелевший учитель говорил ещё долго.

А Степан думал, морщил лоб, смотрел на звёзды.

Спустились в подвал выбрать ещё вина. Степан показал мраморную голову, которую он приспособил как пресс для квашеной капусты.

- А вот это ты зря. Хорошо, что на дубовой крышке лежит. Но если рассол выше её поднимется и с мрамором коснётся, то реакция пойдёт. Он-то видать, древнее самого Тмуторотанского камня, что в наших краях нашли. Может и все две тысячи лет в море пережил. Но молочной кислоты, которая образуется при закваске, мрамор может не выдержать. Пожелтеет или ещё что, точно не скажу. Но, так сказать осквернит белизну камня. Хочешь проверь.

Степан хмыкнул.

- Да зачем же. Не я делал, не мне и портить. Да и Катя бы расстроилась.

***

Когда учитель ушёл, Степан было собрался убрать мраморную голову в угол. Но присел, задумался. Всё не шёл из ума разговор про миры да звёзды.

Ладно, звёзды далеко. Для казака-то, конечно, ничего невозможного нет. Но не на его веку люди до звёзд доберутся. Может, кто из правнуков.

А вот что за люди здесь, у этого самого моря, жили? Вот он о них задумался. А о нём кто задумается также, как он жил, во что верил? Или только дети да внуки помянут, что уже не плохо?

На следующий день Степан запряг быков в телегу. Строевого коня он берёг как зеницу ока, не запрягал. Притащил из погреба мраморную женскую голову.

- Повезу в город, в музей. Пусть там всякие книголюбы-учёные посмотрят, что за девка голову потеряла, - сказал он жене.

Уже в телеге пробормотал:

- Может чуть больше знать будут.


Оцените прочитанное:  12345 (Ещё не оценивался)
Загрузка...