Пятый день пути. Плиний Ластокос, профессор.

 

...ночью меня дважды разбудили звуки схода плотных снегов с вершины горы. Поразительно с каким грохотом и ужасающим визгом они бередили грани твёрдых скал, с собой унося под белоснежные толщи островки растущих ввысь деревьев. Впрочем, нам опасаться было нечего, та выбоина, в которой мы укрылись с остальной группой была крепка и неприметна для милосердных Пятерых, что обрушали эти залежавшиеся снежные массивы. И как же я был счастлив, предвкушая, что завтрашним днём, едва только расцветёт в небе голубоватое солнце, мы поднимемся, взяв с собою компасы и крюки, и полезем вверх по скалам, наконец преодолевая эти проклятые места. Вершина горы близилась, а там за ней, кто знает, может быть есть что-то, может быть, там кроются бесценные земли, испещрённые красными рощами и зелёными лугами, как прежде доводилась слышать мне из сказок и легенд. Быть может, мы встретим там таких же как мы, быть может, сможем выйти с ними на контакт, едва ли они откажутся спасти нас, народ, так чудесно спустившийся с гор, к ним, в их обетованную землю.

Впрочем, не вся группа разделяет моего оптимизма, и дело даже не в неверии – мои давние товарищи из академии знают толк в изучении и верят в свет науки, едва над нашим народом нависла угроза, они тут же вызвались в число добровольцев. Вся проблема в тех, кого приставил к нам Комит. Эти люди вооружены и глупы до самого нельзя, их ведёт опытный солдат, но и тот в своём разуме не столь далеко ушёл, а потому в его голосе я слышу сомнения, что так тревожат меня. И тревожат не столько, потому что я боюсь остаться без защиты, когда здешние места кишат чем-то доселе нам не знакомым, а потому, что в голове у солдатни бродит едва различимый в тупом порыве слов морок сомнения и назревающего бунта. Мы не должны позволить не дать нам докончить наше дело и добраться до спасения нашего народа, над которым нависла угроза исчезновения, да простит меня Пятеро Пресвятых! Вот что он сказал мне вчера вечером: «Вы, глубокоуважаемый профессор, будете отвечать собственной головой за тех молодых ребят, что слегли здесь в бою с горными тварями по вашим университетским прихотям». Слова я слегка видоизменил, ибо он сказал их куда более яро и, если так можно выразиться, более отчётливо. Для наглядности он достал из ножен кинжал и провёл по шраму на своей щеке. Я не ответил ему, а только пошёл к костру, так и оставив его стоять на холоде возле входа в пещеру, это было моим мщением за ту столь неприятную моему профессорскому сердцу минуту.

Тогда я со жгучей досадою вспомнил одного своего ученика, он приехал поступать в академию из тех отдалённых мест нашей страны, расположившихся вокруг огромной бездны, что жители окрестных деревень считали входом в преисподнюю. Другие же считали её местом паломничеств, а потому культы, которые там обосновались выживали людей со всей округи, превращая своё тело в нечто куда более страшное, чем то, что живёт на Севере, возле гор. Они становились чудищами, сподобившись гадостным людоедским отродьям, кои убили тех солдат, про которых говорил офицер, охраняющий нас. Так или иначе, народ, впервые пришедший на те места, решил, что нужно не позволить выбраться прячущимся в бездне монстрам, а потому построили не так далеко от неё крепость, ныне заброшенную. Она позже и стала прибежищем оккультистов, обосновавшихся в тех опустошённых скверной землях. Бездна, впрочем, и впрямь напоминала не то Божественный портал, не то вход в преисподнюю из-за зеленовато-красного свечения из её недр. Так вот ученик этот был приверженцем того жуткого культа, хоть и не решился по душевной слабости и по его родительской строгости сам спуститься в бездну и стать чудовищем, которых они почитали за высших существ. С ним я был строг, признаю, и всегда говорил ему, что глуп тот студент, что не ведает о зловредности той бездны и об её ужасающих свойствах. В конечном итоге он окончил академию, приняв на веру мои слова, но на прощание шепнул мне на ухо: «И всё же я спущусь в ту бездну». Его слова, конечно опечалили меня, но время шло, а мне следовало возвращаться к работе.

 

Седьмой день пути.

Вчера, после того как мы, изрядно замёрзнув и устав, взобрались ещё выше на скалы, весь день брели практически наощупь, один солдат оступился и прямо вместе с его лошадью свалился вниз с обрыва. Когда я украдкой, юрко глянул вниз, мне будто причудилось, что там, на самом дне, куда он улетел, к нему ринулись серые, мерцающие и переливающиеся в крупицах ретивой метели существа с острыми и серо-голубыми клыками. Меня одёрнул офицер и толкнул вперёд, так и не дав понять, что же было на дне того обрыва.

Мы шли длинной линией, все одетые в тёплые, самые дорогие в старой республике меха, укутанные шарфами и шапками, словно торговцы из горных деревень. Солдаты плелись позади, таща на себе тяжёлые кирасы, копья и мечи, двое лучников, ставшие следопытами выбегали вперёд, слушая горные своды, течение лавин, голос пещер. Опытные картографы, что были мне близки по мысленным измышлениям часто говорили со мной о деле, многие из них были уже не молоды, но тем не менее готовы были отдать всех себя на благо спасения нашего народа. Кто-то утопал по пояс в сугробах, когда мы, или следопыты не успевали ещё найти не глубокий, или достаточно смявшийся под тяжестью снежных плит снег, уже ставший каменно-плотным. И всё же разговоры я не любил, холод сразу же цеплялся за язык, и отплясывая на нём жуткие танцы уносился в вечно болевшее горло, да и нельзя было тратить силы на разговоры. Их нам и так хватит, как только доберёмся до конца этого проклятого перевала.

Мой товарищ, Нумерий Секст, хороший профессор истории, голодавший последние годы за неимением должной работы, спросил тогда: «А ведь вы действительно знаете, куда ведёте нас? В-в-вы же г-г-главный, — его губы дрожали от холода, — картограф наш-шей...», — «Да, мы идём так, как должны были идти эти пять лет. Мы идём, чтобы наш народ перестал барахтаться в грязи и искать средства на защиту и пропитание», — отвечал ему я. За сим, прошу прощения, что ничего вчера не записал для будущих поколений, уже, надеюсь, живущих в стране, где не нужно запираться на три замка, в надежде не быть убитыми или смытыми катаклизмом.

Посему важным будет упомянуть и то, отчего же собралась эта экспедиция на три десятка человек, отправленных в неизведанное, за перевал, где ещё не ступало человеческой ноги. Я долго вынашивал идею об отправке нас в этот путь, будто ребёнка носит под сердцем любящая мать. И наконец, спустя долгих пять лет страданий и мучений нашей страны, спустя пять лет бледного заката и гниения, Пятеро Пресвятых позволили нам собраться с силами.

 

Здесь же, прошу попросить моего прощения за столь краткий пересказ событий, что довели меня до состояния предчувствия конца и безумия, а помимо прочего и за то, что я так краток в описании мест, где я нахожусь сейчас. Всё дело в том, что мы редко делаем остановки, питаемся крайне скудно, а воду, подогревая над костром, горячей пьём из котелков. У меня попросту не хватает времени писать и восхищаться в своих скудноватых записках этими пугающими, но в то же время прекрасными местами, где с чувством задорного азарта я, переводя старое своё дыхание и поедая гадостное пересоленное вяленное мясо, умудрился оказаться, исполняя не только свою мечту, но и мечту Пятерых, и их волю. Впрочем, пришло время продолжать свой рассказ.

 

Помню, как тогда, пять лет назад, когда на моей голове ещё не было седых локонов, по всей стране из берегов и створ впервые пропали реки, как говорили местные. Вода будто впиталась в землю, оставив жителей в одиночестве, наедине со страшной жаждой и засухой, мглистыми утёсами, как костями выпирая сухостью. Уже тем же месяцем в окрестных сёлах началась страшная жажда. Следующим месяцем случилось, напротив, пугающе громадное наводнение, что уничтожило береговую линию возле столицы, а затем и смело практически весь прибрежный район. Ещё бы немного и дворец сената уничтожило бы катаклизмом. Распоряжение было немедленным, направить все силы на сбор самых отверженных и талантливых людей со всей страны, дабы наконец бросить вызов бесформенному и бесконечному перевалу, огибающему нашу страну, запирающему её в этакую каменно-железную клетку, чтобы наконец выбраться наружу, увидеть, что же кроется за снежными скалами, что же скрывают эти холодные вершины, что же увидим мы перебравшись через них.

Следующим днём всё остановилось, едва только синие солнце взошло над столицей, республиканский дворец взяли штурмом заговорщики, верившие в неизбежность конца, в то, что они вычитали в древних книгах, предрекавших конец всего сущего и смерть всего живого. Тогда, моя жена, носившая моего ребёнка, умная, молодая Амелия, подошла к окну и увидела то, как толпы людей с факелами празднуют свою победу, пока от страны откалываются город за городом, а волны беспощадного океана плавно пожирают её земли, коих с каждым днём и так оставалось всё меньше. Амелия глядела на всё, что двигалось меж тонких улиц, по кирпичным дорогам и вымощенным булыжником мостовым, смотрела на зелёный пламень их факелов и красноту их глаз, слёзы счастья, лившиеся из них, и плакала сама. Я помню, как уже седым подошёл к ней, такой молодой, совсем девочке, стоявшей и боявшейся за своего ещё не родившегося ребёнка, и произнёс: «У нас получится найти место, где он сможет жить в счастье, я обещаю тебе», а она ответила мне, — «И стоит ли вся жизнь этих поисков? Стоит ли их жизнь твоего ребёнка?». Тогда я не ответил ничего, не нашёл слов, а лишь облокотившись на столешницу позади, сам заплакал от казавшейся неумолимости нашей судьбы. Сейчас же, я бы ответил «да», потому что жизнь моего ребёнка будет счастливой только там, где будут счастливы тысячи, ибо нет счастливой жизни там, где люди страдают и мучаются.

Новое правительство было сформировано за считанные дни, и я был приглашён на аудиенцию во дворец, уже увешанный новыми флагами. Дворец стал напоминать давно нечищеную конюшню, в которой, шнырявшие свинопасы стали разводить уродливых существ, заместо грациозных и прекрасных лошадок. Меня же волновали исследования, и плевать кто предоставит мне возможность заниматься ими, республика или то, что пришло ей на замену.

— Доброго вам дня, профессор! — поздоровался со мной полуодетый рыжий человек, сидевший посередине зала. — Мы безмерно озабочены вашими исследованиями в области открытия новых земель, но всё же... Знайте, что нельзя противиться замыслу Создателя и пытаться выйти за рамки собственного существования. Сейчас наши люди гибнут в схватках с чудищами, вышедшими из моря, на затопленных местах, и они знают за что они бьются, держа в голове и то, что их конец неизбежен. А держите ли вы это в голове?

— Неизбежность конца?

— Именно.

— Совсем нет, я полагаю, что вы неправильно понимаете волю Создателей, да простят меня Пятеро Пресвятых. Ведь в основе их учений лежит свет знаний и силы разума, а не пустое повиновение смерти. Со смертью нужно бороться, ибо она, равно как и забвение – есть болезнь, а жизнь и процветание – есть свет и счастье.

После моих слов, я уже летел вниз по ступенькам, вышибленный солдатами в красных тогах. Поразительно с какой скоростью были убиты, посажены или попросту выгнаны с мест все те, кто поддержал мою экспедицию. Тем не менее меня они трогать не стали, видимо в рыжем человеке и вправду было нечто большее, чем варварский запал, ведь он, совсем не поверив моим словам и по первости разозлившись, всё же не стал преследовать меня, напугав страшной расправой над остальными. Ничего. Я не боюсь варваров и людей, чьи имена я не стану даже запоминать. Постепенно я продолжал работать.

И с каждым годом страна становилась меньше, а люди злее и голоднее. Я же, в это время оберегая Амелию, по мере своих сил, и днями пропадая на тяжёлых работах в новообразовавшемся порту, строил планы по восстановлению миссии. Я созвал всех оставшихся в живых учёных, которых знал лично и стал рассказывать им о результатах моих ещё давших исследованиях. По пути через скалы, где возможно провести даже лошадей и, при помощи нехитрых приспособлений даже добраться до вершин заснеженного хребта. Меня слушали с воодушевлением, но с опаской, в голове у моих товарищей ещё было всё то, что происходило с остальными, и страх сковывал их талантливые, порою даже гениальные умы, всё же на остатках своих ресурсов работавших по мере сил. Во дворце же было неспокойно, деспот сменял деспота, и про нас удачно забыли. Ох, да простят меня Пятеро Пресвятых, мои пальцы озябли до ужаса, они больше походят на ногти гарпий, поселившихся в последние на прибрежных каналах столицы! На сегодня хватит записок для потомков, продолжу завтра.

 

 

 

День десятый.

«Завтра» продолжить не удалось. Мы потеряли десятерых, в том числе и четверых драгоценнейших картографов. Из бездны, куда три дня назад свалился солдат прям посреди бесшумной ночи, где было слышно лишь завывание горной метели, с ужасающей быстротой и неуклюжестью, будто из последний, едва собранных в мёртвый, когтистый кулак сил, вылетело что-то. Они напоминали людей, но покрытые огромными роговыми звеньями, будто змеиной чешуёй, и на своей изуродованной мутациями спине имели крылья. Они ринулись к нашему лагерю тут же, как только выбрались из проломов скал. Их крики оглушили тех, кто сидел в дозоре, и они пали тут же. Огромные клыки вспороли им горло, пока те, едва успели дотянуться до поясов со своими мечами. У чудовищ не было лиц, огромные волдыри с пенящейся, зелёной жижей повисли расплывающимися ошмётками на местах, где должны были быть головы. Их непропорциональные то ли ноги, то ли щупальца, подбитые копытами, перебирались медленно и уже стучали по камням пещеры. Мы были в ловушке. Офицер своим пятнадцати воинам выстроиться в фалангу, в два ряда, а нам спрятаться в палатках. Снаружи послышались крики, страшный лязг и грохот. Кто-то кричал, истошно зовя на помощь. Офицер командовал на незнакомом мне языке и даже через ткань палатки я видел, как он бросался вперёд против невиданного прежде врага и рубил его ржавой от здешней сырости сталью. Услышав крики боли, я, как виновник этой экспедиции выбежал из палатки, сжимая в руках доставшийся мне от прадеда короткий меч. Сначала я увидел, как одна из тварей, трудно было различить какая по счёту, из-за их длинны и уродства, подняла в огромной длиннющей, похожей когда-то на человеческую, лапе солдата и впившись в него когтями выдавливала наземь будто сок выдавливают из граната. Он втыкал в лапы чудища багряный кинжал, но ошпариваясь горячей, едкой жижей увядал и умирал у твари в руках. Стрелы двух лучников застревали меж чешуи чудища и будто пробивали огромный полупрозрачный мешок с гадостной жижей на месте их голов. Мечи же отскакивали от их ног, несколько раз подбитых коленными чашами, и выпирающими в разные стороны белоснежными и гнилыми костями. Офицер выхватил короткий меч и ринулся волком к одной, не то ползущей, не то шагающей твари и, едва успел сблизиться с ней, отлетел в сторону от размашистого удара, он тут же вскочил на ноги и подпрыгнув перерубил фаланги чудовища, десятками колец сплетённые на местах связок сгнивших, торчащих в разные стороны костей. Два оставшихся бесформенных, змееподобных существа поддались, и окружённые солдатами были исколоты насмерть. Одному из воинов на язык попала капля этой жижи, названной по глупости кровью, и он тут же захворав, к вечеру помер, заживо разложившись. Когда бой кончился, я бросился обнять прежде ненавидимого офицера, а он оттолкнул меня оттого, что вся его грудь, одетая в металлическую кирасу, была испещрена зелёно-красными шрамами. Он выглядел бледно, и едва валился с ног от боли. Он дрожал, как дрожат больные лихорадкой, и двое солдат, поддерживавших его под руки, слушали, как он кричит им, чтобы они не касались крови этих чудовищ, чтобы они не в коем случае не касались их. Офицер понял всё верно, было нечто ядовитое или, вернее сказать, тёмное в их крови. Просто ядом назвать это было нельзя, оно убивало, будто бы не изнутри, а снаружи, как бы разлагая тело. И жутко было от того, что где-то там, на глубине этой бездны живут ещё шуршащие и скрежещущие чешуёй и костьми полчища таких тварей. И видимо их то я и видел тогда, когда на мгновенье, из своего измученного дорогой любопытства, заглянул в бездну.

Зрелище меня ужаснуло. На входе в пещеру лежало два тела этих существ, они растекались грязно зелёной жижей, перемешанной с кровью, обагряя каменный, слегка припорошённый снегом пол пещеры. А над их огромными когтистыми лапами с дном изуродованным копытом, лежали, плавно выплывающие из их уже полупрозрачного тела мёртвые солдаты, падавшие в бездну, пока мы шли над обрывами. Из распоротых тел этих чудищ вывалились их руки и ноги, полуразложившиеся. Стало ясно, отчего они едва могли взлететь и добрались до нас так поздно, чувствуя и понимая, что мы здесь, от голода пожиравшая друг друга. Они копили силы, дабы наконец выбраться из того ада и найти себе пропитания. Ими двигал инстинкт, и ужас мой был в том, что в некоторых частях тел этих тварей я узнал черты человека. Из них торчали то изуродованные отростки ног, то деформированные носы и обрывки лиц. Я молился Пятерым Пресвятым, дабы не встретили более чего-то столь жуткого, что мы встретили здесь.

 

День одиннадцатый.

Вчера был тяжёлый день, но нужно возвращаться к тому, отчего мы оказались здесь, на морозном воздухе, меж неизведанных скал, утопаем в сомнениях, страхах и ужасной непредвиденности будущего. Вокруг меня краснотой отдаёт рассвет, а голубое солнце, стало подниматься выше и быстрее обычного, будто по эту, по нашу сторону света живут люди отличные от тех, кто живёт за перевалами, за ледяными створами давно забытых холмов и гор. Будто им светит совсем другое солнце, теплее и проще, как-то по-человечески тихо, подвластно воле Пятерых опускающееся низко до земли, теплом обдавая зелёные поля, не затопленные морскими притоками, не истерзанные людскими руками и не истоптанные ногами варваров. Я верю в это, хотя перестали верить другие, даже дорогой моему сердцу Нумерий был мрачен и холоден, словно земля под его тяжёлыми ногами.

 

Вечером «растаял» офицер, имени которого я так и не запомнил. Не ожидал он такого конца, он готов был бы погибнуть в бою, но не после боя, от страшного недуга, попавшего ему в кровь от когтей этих тварей. Он таял на глазах, окропляя снег вокруг себя красно-жёлтой жижей, которая, едва выливаясь из его ран зеленела и разъедала припорошенную снегом почву. Наш врач взглянул на него и стал молиться, нечто подобное он видел в бездне, у одумавшихся оккультистов, со страшными ранами и подобным этому недугами возвращавшихся в города. Они умирали также как он, разве только медленнее, и, как шептал мне сам доктор, им не помогало ничего, даже ампутация конечностей. Доктор отвёл меня в сторону.

— Плиний, вам стоило бы сказать солдатам не касаться офицера и не трогать тела тех чудищ.

— Вы полагаете, что они...

— Я полагаю, что это видно взглядом и простого человека, но они будут настаивать на том, чтобы похоронить их «отца», их лидера с почестями. Так пусть же не делают этого, иначе из них не выживет никто, то, что мы трогали этого человека, то, что я обрабатывал его раны, уже аукнется мне позже. За сим прошу вас, скажите это вашим людям.

— Дело в том, что они не мои люди... Они были его людьми.

— Значит мы не доживём до рассвета. А чудища уже идут по следам, сегодня днём на опушке, возле подножья следующей скалы я слышал жуткий рык, поверьте мне, вам не нужны мертвецы, вам нужна защита, ведь, коли я помру, залечить ваши раны будет некому.

Я кивнул и подошёл к солдатам. Принятый за нового их лидера солдат был твердолоб, но справедлив, а потому послушал меня и отдал приказ уже своим оставшимся людям, они, присев на колени перед убиенным отошли в сторону и побрели за нами вперёд, меж урочищ и скал.

 

 

 

День двенадцатый

Ночью меня до кровавых соплей избили солдаты, предварительно связав. Они забрали практически всю солонину и воду, убили своего же лидера и оставили нас умирать. Они развязали напоследок Нумерия и бросили ему в ноги кинжал. Я видел их мерцающие силуэты из-под опухшей брови, и чувствовал, что эти шестеро опытных, но ещё таких молодых воинов в бурых меховых накидках, не доберутся до подножья горы. Чудища где-то там, я видел их в ночи и во снах, когда мне выбивали зубы эти солдаты.

 

День тринадцат...

 

Утром я едва смог разомкнуть глаза, меня свалила с ног лихорадка. Я, лёжа в жгучем полудрёме, едва могу поднять перо и написать эти строки. Обычно я перечитываю то, что пишу днём или утром, но прошу простить меня за оставленную на съедение волкам аккуратность в случае сегодняшнего дня. Моя голова пухнет, я чувствую, как Нумерий жадно смотрит на меня, доедая последний кусок солонины. Его глаза наполнены кровью, впалые щёки и серость лба и надбровных дуг маячат в воздухе, в отброшенной голубоватым светом тени в проёме палатки. Я вижу, как он сидит у костра, и прячет что-то в куртку, если это нож, то мне конец, я не смогу защититься. Да простят меня Пятеро Пресвятых, если я не смогу добраться до конца перевала. Я слишком слаб. Да простит меня Амелия и мой родившийся сын!

Метель расплывается бело-голубым силуэтом в красноте моих глаз, в тумане рассудка. Я будто бы шёл три дня напролёт, не ведая куда бредут мои ватные и уставшие ноги. А после, будто бы я упал на опушку, а вокруг крики этих чудищ, их обезображенные лица, изуродованные тела, а позади меня Республика, позади меня войны, потери людей, смерти, голод, террор, боль, страдания, красные стяги рвущиеся напополам от грозного ветра, бухты, с корнем вырванные водоворотами и волнами, лавины, голоса пришедших во дворец... людей. И там, за всем этим, бегут... плачут, зелёные от мрачной бездны люди, их жёлтые, сгнившие зубы, их зловонное дыхание, их вера, их ужасный культ. А перед ними рыжий человек, что выгнал меня из дворца, полуголым телом тяжёл, но глуп, а потом его голова, повисшая на пике, и солдаты, рвущиеся вперёд. И закат республики был там, толпы зелёноггг... толпы зелёного огня несут вперёд пламя, бойня! Поборы, разбои! И расцвет новой страны, и моё задание, и высвобождение столицы, и день независимости, и новые возможности, и умные правители, и снова я, снова моё задание, и... и вот бегущие люди, вот ушедшие солдаты на съедение чудищам, вот Нумерий, вот Амелия, где-то вдалеке... а втт а вттт я, я Гд-в. Аг... А где-то я тут лежу, красный от лихорадки, и позади смерть, а впереди ч... чдуо... чудо, а впереди смерть, а позади тьма.

 

 

 

День пятнадцатый

Я подумываю над тем, чтобы сдаться... Простите меня!

 

...

Амелия... Дорогая, где же ты? Отчего ты смотришь на меня так грустно и молчаливо? Отчего наш сын растёт в таком закрытом, маленьком мире, а ты, такая бледная, маленькая девушка, сидишь здесь, возле лунного окна? И где же я? Где же я? Стою ли я с тобой, возле деревянной рамы, или же гуляю под луной на бульваре, или же меж улиц спьяну шастаю после занятий в академии, или же будучи избиваемый солдатской рукой лежу умирающий где-то в снежной пустыне? Или всё болезнь?

 

День...

Я не вижу никого кроме Нумерия уже не пойми сколько... Доктор испарился уже давно, а я уже и не понимаю, где я. То ли я дома, в столице, и всё это было лишь чудесным, но зловещим сном, то ли я до сих пор в той пещере и надо мною нависают заснеженные горы, их тяжесть, будто вырванная из самих недр земли... Не знаю, я плохо вижу, вокруг темнота, я нашёл в сумке сальные свечи, и освещаю ими то, что записываю тут. Не пойму, не могу разобрать того, что писал вчера, если и писал что-то, тут неразборчиво... Правда, да простят меня Пятеро Пресвятых, возможно это последняя минута моего письма, если силы меня покинут, мне нужно просто поспать...

 

...

Я стал чувствовать себя лучше, боль, сковавшая прежде мои плечи и ноги стала понемногу отступать, и если бы не жар, с ужасающей болью и горячностью пронизывающий моё тело, то я бы уже давно продолжал путь в гору. От болезни совсем не хочется есть, и я не видел живых людей уже много дней, лишь только периодически, в свете лунного мерцания, через проём обледеневшей палатки вижу понурую голову Нумерия. Завтра попробую проснуться и подойти к нему.

 

 

...

...я приближался к Нумерию медленно, лихорадка вновь стала терзать меня, я едва мог разглядеть потухший перед его ногами костёр, впереди виднелся крутой склон скалы, заснеженные буреломы, ветки деревьев, забравшиеся так далеко, а вниз шло, будто расколотое надвое ущелье. Я буквально расколол своим телом обледеневший вход в палатку, и не чувствуя холодая из-за жара вывалился наружу, кашляя и чертыхаясь. Вокруг не было ни запахов, ни витающих в воздухе слов людей. Где же все? Неужели остался только Нумерий? Когда я стал брести к нему, не то на четвереньках, не то ползком, растапливая жаром тонкий слой снега, налипшего на каменный пол пещеры. Я приподнялся на колени перед Плинием, закутанным в бурое меховое пальто. Он покачнулся, едва я дотронулся до его предплечья. Я ждал, что он с испугом обернётся, но он продолжил сидеть неподвижно, глядя в сторону ущелий, надев на голову тяжеленную шапку из куницы. Я стал трясти его по мере своих сил, едва не крича. Как мне хотелось тогда поднять на него голос, чтобы он обратил внимание на восставшего из мёртвых. Я на мгновенье почувствовал, как сильно выросла моя борода, уже касавшаяся груди, а я ведь прежде никогда не носил бороду. Как странен был его взор, которого я не видел из-за повёрнутой его головы, подумал я тогда, а ведь я даже не вижу его глаз. Но с одним сильным толчком, который я выудил из глубин своей души и физической силы, он наконец откликнулся и, развернувшись ко мне, обескровленным трупом свалился наземь, придавливая полуживого меня. Я пытался отринуть бледное его, иссиня-чёрное от смерти тело, запах его ввалившихся костей и глаз. Его мёртвое, иссушенное лицо смотрело пустыми глазами, а изрезанные чем-то зелёным ноги и руки выдавали причины его смерти, наравне с голодом, холодом и жаждой. Неужели все остальные тоже мертвы? Погибли ли они от этого недуга, или от холода и голода? Быть может, он просто ушли прочь, пытаясь покинуть здешние места? Все те дни, что я лежал в бреду в палатке, всё то время, пока я гадал выживу ли я, я смотрел на мертвеца, общаясь с ним на немом мёртвом языке.

 

...

Говорят, что перед смертью человек вспоминает всё самое яркое и чудесное, что происходило за его жизнь. Я же вижу одно лишь видение перед своими расплывшимися от лихорадки, вновь вернувшейся после того, как я увидел мёртвого Нумерия. Это видение моей Амелии нашего разговора перед отъездом, её слов, нашей близости. Вчера я смог разглядеть то, что я писал в предыдущие дни. Я поражаюсь той глупости и неточности, которая могла всплыть в моей голове, уставшей от безвременья и душераздирающего холода. Я писал о сыне, которого у меня нет, о беременности Амелии, о том, что они ждут меня там, но, в сущности, я даже не знаю, сколько я провёл времени здесь и возможно ли такое, что я увижу когда-нибудь ребёнка, родившегося от этой прекрасной женщины. Как говорил однажды Нумерий, да будет ему могила мягкой и близкой к ложе Пятерых.

Тем вечером я сидел на балконе нашего невысокого кирпичного дома и смотрел на вымощенный каменистой кладкой бульвар, уходящий вдаль до самой церкви Пресвятых, что белым куполом высилась над Столицей. Я сидел неподвижно, пока как всегда бесшумно, лишь легонько шурша чёрным платьем по паркету подошла Амелия. Она и не взглянув на меня уместилась возле столика и едва присев опустила нам меня чёрные глазки.

— Дорогой мой Плиний. Скажи, для чего нам это всё? Все исследования, бессонные ночи, твои страхи и терзания. Неужели они стоят всего того, ради чего ты живёшь? Мне однажды рассказала одна женщина, что пришла из бездны, единственная невредимая, не изменённая, в сущности, совсем. Не извращённая дьявольским пламенем, не сошедшая с ума, не увядшая физически. Она называла это чудом. И вот она как-то сказала мне, что я буду жить с человеком, что достигнет небывалых высот, и останется на высоте, пока я буду где-то в городе, стареть и ждать его. И... Плиний, посмотри мне в глаза, — я боялся поднять взор, — и я, правда, я действительно боюсь этого. Страна на грани, люди видят, как рыщут уже своры голодных до войн полчищ у границ, как республиканский дворец движется к смерти вновь, как новоприбывшие свободолюбивцы превращаются в новых кровопийцев. А я всё вижу впереди эту бездну, переливающуюся красно-зелёным бесовским светом... И боюсь, отчего же я останусь тут одна, пока ты достигнешь холодных вершин.

Я наконец пересилил себя и посмотрел ей в глаза, они плакали, окропляя её румяные щёчки блестящими ручейками.

— Амелия... я... Я стану делать это потому, что чувствую, что коли мы не сделаем этого, что коли ты не решишься дождаться меня, а я не решусь отправиться в те вершины и даже не боясь того, чтобы остаться, там погибну, то не только все здешние земли обречены, но и мы с тобой, и часть того великого, что мы с тобою породили.

— Ты про частичку нашей любви?

— Я про частичку нашей души.

Я встал с места и пройдя несколько шагов, приподнял Амелию на ноги лёгким движением ещё обладавших силами рук. Тут же поцеловал её так, как целовал впервые, взяв её румянец в сухие, уставшие, и дрожащие как в первый раз ладони. Она обняла меня и слегка оттолкнув на софу, стала снимать с себя платье, будто бы в последний раз она видела меня своими прикрытыми, плачущими глазами. Я приобнял её полуобнажённое тело, поцеловал в опущенные, голубоватые веки, и будто бы с новыми силами, с новой любовью стал частью её, сливаясь с её первозданностью, будучи уже моральным стариком, молодостью тела и жаром, пылкостью чувств, будто бы последних на этом свете, снова целовал её огненные от волнения губы, обнимал за изгибы её плеч, за тонкую талию, напоминающую мне сейчас перевалы, по которым мы шли неделями. Я гладил её руки, холодные и бледные как снега, как горное полотно, что покрывало все хребты и склоны здешних гор. Я был нежен, будто боялся разбить хрусталь, будто бы моя последняя воля должна была быть частью Амелии, не зная страха и совестной разлуки, не зная проклятого пути, лежащего впереди, не ведая об ужасе, который мне предстояло постигнуть. Забыв будто бы о падении республики, о чудовищах приходивших из бездны, о культе, развращающем городскую молодёжь, о зелёных факелах проносящихся по бульварам. Я хотел видеть лишь чёрные, как небесное полотно глаза Амелии, вечно касаться холодными пальцами её бёдер и щёк, целовать её подбородок и длинную шею.

И сейчас я вижу пред собой лишь её, а позади чёрных её волос горные вершины, беспросветный холод, рычанье чудищ, голос погибших, иссиня-бледную, звенящую пустоту.