... Лазурное, светло-голубое, пасмурное или испещрённое звёздами - любое. И мне становится грустно, когда оно полыхает пожаром, расчерчивается чёрными, будто углём провели, шлейфами фулконов. Дикие, с острыми крыльями (я только один раз видел очертания одного такого, летящего опасно низко), безумные до уничтожения. Фулконам лишь бы в пепел друг друга превратить, им и неба не жалко. А мне - жалко.

И страшно. Когда они начинают охоту, отчего-то дрожит земля. Странно, да? Бой-то в небе, с чего бы земле дрожать? Но именно эта дрожь, передающаяся сперва с пятки, а потом облизывающее сердце страхом, предупредит, что надо торопиться, забиться в самый глубокий угол и ждать. Ждать, пока всё не прекратится.

Пока пылает, мама всегда крепко прижимает меня к груди. Иногда даже так сильно, что мне не повернуть голову и не посмотреть туда, где видно небо. Ведь следить за боем - интересно. Даже за тем его кусочком, где ничего не понятно, но любой вираж, а то и столкновение фулконов, завораживает. И, конечно, пугает, только испуг какой-то заразительный. Словно ты - не ютишься в пещерке, выдолбленной в скале, а несёшься в горящем небе, безжалостный, опасный. И если даже сам сгоришь, то это - благородная смерть. От таких мыслей мне становится ещё страшней.

А потом всё проходит. Небо становится таким же, как всегда, только пепел мерно ложится на скалистую равнину, словно снег. Мы с мамой выбираемся из нашей пещерки, устроенной под полами старого кирпичного дома, распутываем стянутые старой бечёвкой крылья и обшариваем место боя. Часто птицы, которых пожар застал врасплох, погибают прямо в небе, и их обгорелые трупики мы находим и, если что-то от них остаётся, собираем, чтобы сохранить на чёрный день. А то и сразу съедаем - никогда не знаешь, через какое время бой фулконов случится снова. Может, завтра, а может и через несколько месяцев.

- Иди сюда, Плума, - говорит мне обычно мама, когда мы заканчиваем поиск мёртвых птиц, - завяжем тебе крылья.

Однажды я спросил:

- Мама, а зачем мне завязывать крылья?

- Чтобы ты от меня не улетел, - ласково ответила она.

- Как папа? - ляпнул я.

Мама тогда посмурнела, но ничего не ответила. Она не любит о нём говорить. Я знаю лишь то, что когда-то отец расправил крылья и улетел, оставив меня и маму одних. От него остался лишь старый кирпичный дом. Почему мама сама не расправит крылья, я спрашивать постеснялся. Да и не думаю, что она бы мне ответила.

Когда небесный пожар прекращался, а к новому ничего не предвещало, я изучал равнину. Тут было натыкано много кирпичных и каменных домов, а ещё кое-где оставались обугленные развалины деревянных. Я естественно обшарил все, где никто не жил. Да не только я, соседи тоже подсуетились. Хотя и обитали кругом, казалось, одни старики, те мигом обносили чужое жильё, если кто-то из местных уходил слишком надолго или вовсе погибал из-за боёв фулконов. Скрюченные, в обносках, с иссушенными голыми крыльями, на сожжённой голодной земле, эти люди находили в себе толику добросердечности и всегда относились ко мне хорошо. Правда, если я о чём-то их расспрашивал, они часто замолкали. Словно об этом не хотели не только говорить - вспоминать. Прям как мама.

Пожилая Меса, жившая на отшибе, угощала меня удивительными пирогами из ингусского шиповника (из которого сделать что-то съедобное казалось невозможно, уж слишком твёрдый, сухой, как хворост, но у неё получалось). Её пироги вообще были чем-то волшебным, и ей, одинокой, даже как-то удавалось внушить что-то хорошее жителям нашего захудалого городишки. Пару дней назад в её дом угодил огненный шар. Всё, что у неё оставалось, в тот же вечер растащили соседи. Даже обугленные ломти её потрясающих пирогов.

- Жалко бабушку Месу, - пожаловался я маме.

Мама меня обняла, её волосы упали мне на плечи, а макушкой я почувствовал влагу. Мама редко плакала, чаще её лицо было сосредоточенным и неподвижным. Словно из-за всего происходящего ей нужно быть каменной. Но ей, нежной, воздушной, это так не шло! Я понимал это почему-то только когда она плакала.

Поддержать меня или воодушевить пытались немногие - мы все и так одной бедой связаны - но хоть как-то старался один лишь Герман Хаамович. Не совсем пожилой, статный, с крепкими мужскими крыльями, он помогал нам обтёсывать стены нашей пещерки-убежища.

- Опускать нос - это не дело, Плума. Небо даётся храбрым, а тебе ещё о маме заботиться. Грудь - вперёд, крылья назад, и вперёд назло невзгодам!

- А откуда они, эти невзгоды? - спросил я.

- От злости, Плума. От высокомерия и злости. Поговаривают, один летун поднялся в небо так высоко, что подпалил крылья. Но сдаваться не хотел настолько, что готов был вместе с собой сжечь небо.

Герман Хаамович поправил шаль, некогда принадлежащую бабушке Месе. То, что в ней он смотрелся глупо, его не смущало.

Я заметил эту шаль и поинтересовался:

- А зачем, Герман Хаамович вам вещи бабушки Месы? Неужели правильно ими пользоваться?

- Знаешь, мой юный друг, оттого, что Месы не стало, нам всем грустно. Но от бесконечной скорби лучше ведь не станет. Я помню нашу Месу, и её частичку сохраню у себя. Так мне будет немножко теплее. Ей ведь эта вещь теперь ни к чему.

- А можно, если что-то с вами случится, я заберу себе ваши инструменты, которыми вы обтачиваете ваши крылья?

- Конечно! - засмеялся Герман Хаамович, - я даже расскажу тебе, где я их спрятал.

Он и правда мне всё рассказал, только что мне с этим знанием делать, я не понимал. Мои слабые и перевязанные вряд ли окрепнут, значит, и обтачивать их не придётся. Но я всё равно был рад, что Герман Хаамович поделился со мной своим секретом. Секретами ведь перед кем попало не разбрасываются.

Если между пожарами проходило много времени, казалось, что жизнь налаживается. Мама доставала из своего тайника старую пряжу и ткала фаты, которыми, как она объясняла, девушки в городах накрывали голову и крылья. Часто - из-за траура, но горя было повсюду так много, что траурные фаты стали в порядке вещей. Чем-то даже нарядным. Мне иногда кажется, что где-нибудь в другом мире всё должно быть наоборот, и наряды носят, чтобы подчеркнуть радость, а не боль. Но как бы там ни было, в своём шитье мама как будто находила себя. Хотя сама фату никогда не носила.

Соткав с дюжину, мама могла на день-другой упорхнуть в другие города, выставить свои работы на продажу. Часто возвращалась с чем-то вкусным, и это что-то всегда было разным. Я очень переживал за маму, и она наверняка переживала за меня. Но больше я боялся, что пожар застанет её в пути и ей негде будет спрятаться. К счастью, такого ещё не случалось.

Я очень люблю небо. Я уже это говорил? Ну ничего, повторять я могу бесконечно: я люблю небо! Я ЛЮБЛЮ НЕБО! Я лю... Меня мама или соседи часто одёргивают, если я кричу об этом слишком громко. Но ничего поделать с собой не могу. И я так хочу взлететь в небесную высь, искупаться в её бескрайней синеве, завернуться в шубку облаков... Но мои крылья высоко меня не поднимут. И чем старше я становился, тем сложнее мне было понять, зачем мне их связывают.

- Чтобы ты от меня не улетел, мой дорогой Плума, - в сотый раз ответила мама.

- Ты же знаешь, я уже не ребёнок. Мне мало таких объяснений.

- Других у меня для тебя нет. Это правда, сынок.

- Ты хочешь мне сказать, что во всех городах, где ты бывала, мальчишкам завязывают крылья?

- Оглядись, мой дорогой, ты видел среди своих же соседей юношу или молодого мужа? Их всех крадёт ветер, стоит им заявить о себе.

- Зачем тогда нужны крылья, если с ними нельзя летать?

- А зачем нужна любовь в мире, объятом огнём? - сказала мама и ласково взъерошила мне волосы. Я попытался увернуться - всё-таки уже не маленький.

Через неделю загорелось небо. И в первый раз рядом со мной не было мамы.

Я отреагировал как и прежде: спрятался в пещере, в самом укромном закутке и следил за боем. Но этот раз чувство, что бой зовёт меня, было особенным. И никто меня не удерживал, не утешал. Оттого сильнее закипала злость (непонятно на что). Я едва не поддался порыву взмыть к небесному пожару, вступить в схватку, даже не столько с врагом, сколько с опротивевшим мне страхом.

А потом все закончилось. Когда потухло небо, оказалось, что наступил поздний вечер, и я в потёмках отправился на поиски умерших птиц.

Серые хлопья пепла заволокли серый мир, словно опавшие лепестки пожара. И так тихо, неслышно, будто заложило уши. Соседи боязливей меня, и покидать свои жилища-убежища пока побаивались. И вот: я один посреди пустыни, как ангел - пепел облепил крылья так, что они не казались жалкими отростками, недоразумением. А вот мёртвых птиц не видать. Только глаза какой-то скалы, возникшей там, где её раньше не было, пристально уставились на меня. Или это не скала? - не видать же ничегошеньки!

Да вроде этот обладатель глаз не из наших, крыльев не видно.

Оно сделало шаг ко мне, протянуло руку. И не удержалось, плюхнулось на пепельную пелену, отчего вокруг поднялось небольшое облачко.

А не фулкон ли? - подумалось мне. Нет, не похож.

Я поспешил помочь. И только вблизи разглядел: девушка, в какой-то необычной одежде, лицо измождённое, вся в саже, на боку чёрная проплешина ожога.

- Воды! - прохрипела она.

Я поднял её на руки - тяжёлая! - отнёс в дом. Среди припасов отыскал баклагу с водой, прислонил к губам. Незнакомка пила так торопливо, что подавилась. Но тут же успокоилась, уснула. А я смотрел на неё и не мог понять, кто она, откуда? Как пережила пожар?

Помня, как ухаживали за ожогами соседи, я поспешил к Герману Хаамовичу за лекарствами. Он мне не поверил.

- Девушка? Бескрылая? Может, крылья где утеряла? Но с какого вдруг среди боя у нас очутилась? Раны, да-а-а, надо бы обработать. Показывай, где её спрятал.

Герман Хаамович взял с собой всё необходимое, без меня добрался до нашего дома, удивился:

- Вот и вправду - чудо! Худая, как ветром не унесло!

Он обработал место ожога, наложил повязку, потрогал лоб.

- На лебедя чем-то похожа, - отметил. - Проснётся, меня зови. Мне самому страсть как хочется её опросить.

Я поблагодарил Германа Хаамовича, проводил. А когда вернулся, стал разглядывать незнакомку. Наверное, из-за длинной шеи лебедя напоминает. И кожей - бледная, будто белая.

Вскоре совсем стемнело, но я не мог уснуть. Вдруг, незнакомке что-то от меня понадобится. Или мама наконец придёт. Что-то её долго не было, я беспокоился.

Золотистую нить рассвета я встречал так и не спавши. Тётя Хаска принесла мне полдюжины мёртвых уток. Знала, что у меня гостья - слухи у нас быстро расходятся - всё порывалась посмотреть на неё, да напрямую спросить постеснялась. Я зажарил утку на углях, позавтракал и всё оборачивался то на незнакомку, то к горизонту.

К полудню незнакомка очнулась.

- Боже, чем это пахнет? - промурлыкала она, так и не открывая глаза. - Только не говорите, что вы опять, гады, бедных животных готовите!

Я промолчал, не зная, что ответить.

Незнакомка свела тонкие бровки и снова будто бы провалилась в сон.

- Вы не поверите, что мне приснилось, - заговорила она спустя некоторое время, - я видела ангела! Самого настоящего! Только худого, прям как Сутулый.

- Никакой я не сутулый, - обидчиво бросил я, - и не такой уж худой.

Незнакомка распахнула глаза, приподнялась, закрутила головой.

- Ты зачем, сволочь, меня похитил? Где я?

- Лечишь её, спасаешь, а она обзывается! Не стыдно?

Девушка смутилась. Её большущие глаза цвета рассветного неба выражали растерянность.

- Это ведь не Карон-сити?

Настала моя очередь взглянуть на неё растерянно.

- И близко нет, - незнакомка вздохнула, хотела было обнять колени, но заметила повязки, прижала ладонь к больному месту. - Я - Хеллен.

- Плума. Что последнее ты помнишь?

- Мы... - Хеллен замешкалась, - с друзьями увидели какую-то хрень. Аномалию. Снег посреди июля, это где ж такое видано! Пригляделись, а это не снег, пепел, густо валил на окраинах Рейнер-Стрит. А в небе что-то яркое. Я прикрыла глаза, и вот, уже тут.

Я задумался. Что это всё могло значить? И почему мы друг друга понимаем (не всё, но многое) - разве мы не должны говорить на разных языках?

- А ты типа летун? - Хеллен кивнула на мои крылья, - типа ангела?

- Ангелы для нас - это герои, покорившие небо. Мне до них далеко, я и летать пока не могу. Скажи, - встрепенулся я, - а для вас ангелы, это кто?

- Ну, вроде как высшие существа, там, посыльные бога.

Я невольно поморщился. У нас не принято вслух говорить о богах, слишком уж много бед случилось после того, как они нас покинули.

- Плума, а можешь вернуть меня домой? Я, конечно, благодарна тебе за спасение, но у меня ведь там... Целая жизнь! Друзья - Пешка, Стив и Сутулый; осенью в консерваторию. Наконец, мама наверняка волнуется.

Я помотал головой. Ну вот что я могу сделать?

- На, поешь. Тебе нужно набираться сил.

- Фу-у-у! Мясо! Если тебе интересно знать, то я вегетарианка и считаю неприемлемым есть бедных животных.

- Ничего другого нет, - пожал я плечами.

Хеллен нахмурилась, оторвала кусок жареной утки, пожевала и, не сказав ни слова, отвернулась к стене, задремала. Я поглядел в сторону горизонта, надеясь увидеть мамины очертания, вышел из дома, отыскал обугленную палку и принялся рисовать. Хотелось изобразить небо, но как? Начиркал сажей солнце, облака, начертил линии ветра. И никаких фулконов. К чёрту их.

Утром меня разбудило что-то необычное. Песня.

Хеллен, усевшись на ступеньках крыльца, смотрела на рассветное солнце и напевала:

Золотистые косы в горизонте утонут

Половицы дрогнут под босою ногой.

Застилают слёзы, сердце так тронуто!

Не ужель ты вернулся, ты будешь со мной?

Облака, мои спутники, тихо взгрустят,

Уронив за окошком немного воды.

Позавидуют и, ну конечно, простят,

Распахнувши нам свет одинокой звезды.

... Я и ты.

 

Она пела так пронзительно, чувственно, что я не нашёл для неё подходящих слов. Не помню, чтобы у нас звучали песни. Тем более такие.

- Ну давай, посмейся. Дескать, в жизни такого плохого исполнения не слышал, - обернулась ко мне Хеллен, когда заметила меня.

- А, по-моему, это было красиво.

- Мой учитель с тобой бы не согласилась. Она любит меня шпынять: Хэллен, в третьей октаве сфальшивила, старайся лучше. Я всё пыхтела от злости, а сейчас даже по ней скучаю.

- Я прошу у Германа Хаамовича, может быть, он что-то знает. Он многое знает.

- Ну спроси, чего уж.

К полудню я постучался к Герману Хаамовичу. Он, возбуждённый предстоящей беседой с Хеленой, старался много шутить. Но по его виду я скоро понял, что разговор его не удовлетворил. Как и Хеллен.

- Ничего не понимаю, - пожаловался он, - твоя красавица всё про какой-то город говорила. Я ничего о нём не слышал. Да и не уверен, что он вообще существует.

Хеллен я нашёл в слезах.

- Всё, капут! Похоже, я тут застряла навсегда. Никто ничего не знает!

- Может, нам в другом месте помогут? Это не единственный городишко на свете.

- И как далеко до другого?

- Несколько дней пути.

- И если мы сейчас туда отправимся...

- Это слишком опасно. Хеллен, тебе нужно вылечиться, в таком состоянии у тебя нет никаких шансов.

Хеллен насупилась, отвернулась и весь день со мной не разговаривала. А я думал о том, что уже давно бы пустился на поиски мамы. Если бы не Хеллен.

Наутро Хеллен подуспокоилась и даже плотно позавтракала жареной птицей. Ей было не до песен:

- Плума, я всё хотела спросить, что с твоими крыльями?

- Мама говорит, что ветер меня унесёт, если я их расправлю.

- Что за чепуха! Никакому ветру до тебя нет дела. Дай хоть поближе на них посмотреть.

Хеллен развязала бечёвку, выпрямила одно крыло, другое (я их почти не почувствовал) и запричитала:

- Это он, понимаешь ли, меня учит жизни, а у самого летательный аппарат иссох и чуть не отваливается. Он, как говорят умные люди, атрофирован.

- Чего?

- Разрабатывать надо, вот чего! Давай так, Плума, я помогаю тебе с твоими крыльями, ты мне поможешь найти путь домой.

- Я не уверен... - засомневался я.

- Тем более ты хочешь отыскать маму, а как это сделать проще, пешком таскаться или с высоты заметить?

Согласился я скрепя сердце.

В тот же день мы приступили к упражнениям. Вряд ли Хеллен понимала, что нужно делать, но её заразительный энтузиазм, казалось, не имел предела. Она навалилась, на мои крылья, разминая, пыталась вместе со мной высоко прыгать, то и дело хватаясь за опалённый бок, гоняла меня на длительные пробежки. С виду вымоталась ничуть не меньше моего.

День на третий я смог ненадолго воспарить над землёй и черпать крыльями воздух. Хеллен, реже хватаясь за бок, пыталась, меня обогнать, будучи на земле. Соседи смотрели на нас неодобрительно, но не вмешивались. Нам было пофиг на них. Правда, я не очень уверен, что означает слово "пофиг", но Хеллен так часто им бросалась, что подхватил и я.

Вскоре я научился взлетать достаточно высоко, чтобы Хеллен превратилась в точку и ей было меня не догнать.

- Съела? - ухмыльнулся я. Но Хеллен как будто не заметила, занимаясь своими повязками. Они совсем разболтались, едва на ней держась. Стоило заняться перевязкой.

- Только, прошу, давай без Германа Хаамовича. Мне перед ним как-то очень неловко.

Я пожал плечами. С перевязкой я как-нибудь и сам справлюсь.

После ужина мы зажгли небольшой костёр у моего дома, проводили закат. В сумерках пошли в дом, где при лучине я занялся стёртой перевязью, осторожно распутывая и смачивая тёплой водой. Хеллен часто дышала и смотрела куда угодно, только не на место ожога.

- Там совсем всё плохо? - спросила она.

Я провёл пальцами по шершавой коже.

- Больно?

Хеллен помотала головой. След остался, ржавый, сморщенный, но не такой уж и большой.

Пальцами я ощутил руку Хеллен. Она подняла их чуть выше, где кожа была очень мягкой. Где было её сердце.

- Чувствуешь? - прошептала Хеллен мне на ухо.

Я чувствовал. Чувствовал её сердце в своих руках.

Её губы скользнули по моим, руки попытались обнять, но помешали крылья.

Это её остудило.

- Прости, - Хеллен опустила глаза, - совсем забыла, что ты не обычный парень с соседнего района.

Я, не разобравшись в своих чувствах, вдруг вспылил:

- И что? Чем я отличаюсь?

- Проехали, - Хеллен приспустила блузку на место ожога, отвернулась, улеглась на своё место, и больше ничего мне не сказала.

Я рассерженный выскочил на улицу, хлопнул хлипкой дверью и уставился на звёзды. В голове прояснилось. Я вдруг понял, что могу летать. И что всегда об этом мечтал.

Утром мы решили отправиться на поиски мамы.

- Долгий полёт опасен, так что я на разведку и сразу вниз. Если почувствуешь, что дрожит земля, кричи мне. Будем спасаться.

- Небесный пожар, да? Вы сами-то знаете, что это за дребедень?

Я задумался. А ведь в моих теперешних возможностях во всём разобраться, раздвинуть границы дозволенного. Наконец, увидеть хоть что-то ещё помимо захудалого городишки.

Насколько я помнил, мама чаще всего уходила на юго-запад. Мы узнали у Германа Хаамовича всё необходимое про города, находящиеся в том направлении и, собрав немного припасов, двинулись в путь.

Герман Хаамович в дорогу предостерёг:

- Ищите укрытия заранее. Может, кто и указатели какие развесил, раньше так, помню, делали. А коли недоброе марево на горизонте увидите, поторопитесь спрятаться, не рискуйте.

Нас провожало безоблачное небо, и я подумал, что это хороший знак. Но это было не так. Чем дальше мы продвигались, тем больше скалистая равнина превращалась в пустыню. От палящего солнца было не спрятаться, ветер собирал песок в барханы, горизонт дрожал. Всякий раз, когда я взлетал, пусть даже невысоко, плечами и затылком чувствовал обжигающий жар. Хеллен было тяжелее. Пот струился по вискам, блузка взмокла. Но она не сдавалась.

На привал мы соорудили навес из ссохшихся веток и походного мешка. Вода у нас быстро заканчивалась.

- Мы можем вернуться. Продолжим завтра. Незачем в первый же день себя изводить. До города всё равно далеко.

- Мы и так слишком много времени потеряли, - возразила Хеллен. - А друг твоей маме нужна помощь именно сейчас и важна каждая секунда. Нам ведь её ещё найти...

Я заскрипел зубами. Хеллен не стоило говорить об этом вслух - это было понятно само собой и заставляло меня нервничать. Это же моя мама, как я мог об этом не думать?

Перекусив наскоро, мы продолжили поиски. Небо казалось мне по-морскому холодным, но эта прохладная гладь была бесконечно далеко, не дотянуться. Песок навязчиво лез в глаза и нос. Немного спасали смоченные тряпки, подвязанные на лице и голове, но так вода уходила ещё быстрее.

Через пару часов мы сделали ещё одну передышку. Сил на разговоры не хватало.

Я всматривался в глаза Хеллен, пытаясь поймать её взгляд, но она она отчего-то меня... избегала? Я нашарил её руку, подтянул к себе. Хотел поцеловать.

- Отдохнули, и ладно, - Хеллен поднялась резко, отвернулась.

- Хеллен, в чём дело, - возмутился я не на шутку. - Мы никуда не пойдём, пока ты не объяснишь!

- Что мне объяснять, Плума? Вот дам я сейчас волю чувствам, как домой вернусь? Тебя с собой потащу? К тому же, у меня есть своя жизнь, совсем-совсем другая, понимаешь?

- Нет. Я не понимаю.

На самом деле я понимал, но хотел, чтобы Хеллен сама мне об этом сказала: в её жизни для меня нет места, ни в старой, ни в новой.

Но Хеллен заплакала.

А я разозлился ещё сильнее. Оттого, что не понимал. Что ещё больше запутался.

Я постарался взлететь как можно выше, и в этот раз мне было плевать на палящее солнце. Хотелось даже сгореть. Назло.

Но... Там, за барханом. Как будто обломок крыла торчал из песка!

Солнце клонилось к горизонту. Тени удлинялись. Пускай, пускай это будет тень от коряги, и мне показалось.

Рядом колыхались на ветру льняные полупрозрачные хвосты закопанных в песке фат.

Крыло было обглодано ветром, выпалено солнцем. Вкапываться в песок я не решился, не было сил.

Подоспевшая Хеллен взяла меня за плечо.

- Мне очень-очень жаль, Плума! - зарыдала она.

А у меня как будто слёз не хватало.

Где-то вдалеке что-то вспыхнула, задрожали и посыпались барханы.

Это они!

ЭТО ОНИ ВО ВСЁМ ВИНОВАТЫ!

Кто им дал право?

КТО ИМ ДАЛ ПРАВО РАСПОРЯЖАТЬСЯ ЧУЖОЙ ЖИЗНЬЮ?

Я заревел, расправил крылья, взмыл. Хеллен попыталась до меня докричаться, но я её не слышал.

Злость подступила к горлу, вспыхнула в сердце. Фулкон был всё ближе, и я его больше не боялся. Я ненавидел.

Воздух вокруг меня загорался. Или загорелся я?

Мои крылья почернели, выпрямились, словно вылитые из железа. Кожа обуглилась. А вокруг бушевал пожар. И лишь наверху, под куполом неба, огненный вихрь перекручивал пространство до дыры, сквозь которую едва виднелись усеянные травой дали, огромные здания, каменные дороги, уходящие в бесконечность. Мне вдруг подумалось: а не так ли выглядит мир Хеллен?

Фулкон, подгоняемый пожаром, пролетел совсем близко, едва не изрезав меня своим крылом. Он хотел кровавого боя? Я мог ему его дать!

Бросившись вниз, я набрал скорость, сделал вираж. Ещё плохо чувствовал полёт и чуть на разбился об бархан, но выровнялся. Далёкая чёрная точка приближалась. Лицо жгло, слезились глаза, и сосредоточиться на фулконе было непросто. Но всё же я оказался быстрее.

Фулкон резко развернулся. Я успел повторить его полёт, но не ожидал, что он пустит в меня огненную стрелу. Стрела прошлась рядом, укусила за руку, оттого я лишь больше разозлился, вспыхнул. И из-за этой злости я был ещё быстрее.

Вираж, и фулкон завис в небе. Если бы он пустил в меня хоть град стрел, я был бы к этому готов. А к чему не был - взглянуть врагу в глаза и увидеть в них... Обычные, человеческие. Такие же, как у Германа Хаамовича или бабушки Месы, только моложе. Наверняка и у меня были такие же.

Фулкон воспользовался моим замешательством, вильнул за спину и пустил стрелу. В боку больно заныло. Под ногами пролилась кипящая кровь. Очевидно, моя. А чуть выше возникла чёрная фигура врага. И он метил, куда пустить своё закалённое небесным пламенем крыло.

Рывок. Я закрутился волчком, и мои крылья что-то задели. Кипяток брызнул мне на лицо. Я штопором полетел вниз, а рядом всё та же вражеская фигура, только разломленная надвое.

Что-то тёплое разлилось на сердце, я вышел из штопора и полетел низко к земле, бросая на пески свою чёрную тень. В каком же я восторге! Это ни с чем не сравнить! Хотелось лететь и лететь, дальше, искать новой битвы, новой победы. И насладиться, непременно насладиться ещё.

Что-то до боли знакомое возникло на моём пути. Я едва успел увернуться, вспахал крылом песок, повалился кубарем. Напуганная Хеллен бежала ко мне, отринув здравомыслие. Ненароком ведь сожгу, порву. Но за что, зачем? Хеллен, я...

Сердце немного успокоилось. Ведь было что-то другое, не менее важное (а может даже и большее), чем победа над врагом!

Небесный пожар гас. Наверху смерч тоже поутих, и разлом сужался. Разлом!

- Плума! - кричала Хеллен, - очнись, возьми себя в руки, бестолочь! Не улетай! Не бросай меня!

Я взглянул на свои руки, на себя. Кожа была угольно-чёрной, вместо одежды - тряпьё. Я сдёрнул с себя всё, что было, намотал на руку, расправил крылья. Сейчас, или никогда. Пока мой разум ещё не до конца потух. Пока можно что-то исправить.

Я полетел к Хеллен, прилично её напугав. Взял за руку, потянул с собой. На этот раз она не показалась мне тяжёлой, напротив, какой-то слишком лёгкой.

От полёта закружилось в голове. Сердце стало биться чаще, разгорячаясь. Нагревался и воздух. Мысли путались. Зачем я летел наверх? - там никого нет, нет битвы, нет врага. Но надо. Надо быстрее, быстрее. Должен, должен обогнать!

Разлом почти захлопнулся. Я подбросил кого-то, кто цеплялся за мою руку, и этот кто-то протиснулся в закрывающуюся щель в самый последний момент. Устремив на меня потерянный взгляд. Хеллен!

Хеллен! У нас получилось! Мы справились!

Далёкие луга и исполинские высотки ещё были видны как сквозь замочную скважену. Но главное - девушку в примятой траве, тянущую руку вверх.

- Плу-у-у-м-а-а-а!

Звук оборвался. Разлом захлопнулся, а за ним - небо! Тронутое алым, такое безбрежное, такое прекрасное. Я даже не чувствовал, как потух, как падал, настолько им восхищался. Я ещё не говорил? Я люблю небо!

Я ЛЮБЛЮ НЕБО!

Я люб...

...

...