Далила Снисаревская

Жетон

I.

Все привыкли. Руфь — тоже.

Она мерно вязала шарф. Это успокаивало. Приближалась зима. Правая спица юркала, как белка между ёлок, ведомая длинными, почти мужскими пальцами, левая справлялась сама по себе, лишь иногда нервно дёргаясь.

Шарф — не для себя, не для мужа, не для сына. Руфь вязала его с некоторой неохотой. Пряжа — из шерсти больших одичалых кошек, которые иногда жрали непослушных ребятишек, если то, впрочем, не были нянины сказки. В левой руке Руфи между пальцами и ладонью, как это и должно было быть, невидимо поблёскивал жетон. На нём был отпечатан профиль статного кудрявого мужчины среднего возраста с большими ушами, выдающимся носом и узкими глазами. Он был чем-то похож на Руфь, может быть, даже был какой-то седьмой водой на киселе: всё-таки волшебница могла позволить себе без лишних хлопот вязать. Ещё на жетоне было число. Очень важное число. Даже как-то неприлично важное.

В общем-то, шарф удастся сбыть легко. Такие вещички высоко ценились. Это вторая зима, когда Августин у власти, и Руфь уже знала, какой будет спрос на её товар. Волшебница посмотрела на часы. Песок на дне затрепыхался. Она отложила вязание и, не разжимая руки, отправилась на кухню.

Там её ждал Птолемей — единственный сын. Он уж подрос, но ещё не жил отдельно. Его левая рука так же, как и материнская, была стиснута мёртвой хваткой. В ней был такой же жетон, но на нём, к большой боли Руфи, было другое число. У Руфи — двенадцать, у Птолемея — одиннадцать.

Птолемей посмотрел на мать. Большие зелёные глаза. Должны быть — узкие и чёрные, как у всех волшебников и волшебниц в роде Вениамин. Кровь подпортил, видимо, его отец, но мальчишке не досталась его ловкость и острый ум, присущая всем из рода Фили́ма. Не повезло — так не повезло. Он оторвал взгляд от книги:

— Что делала, мам?

— Я даже не заметила, как ты пришёл, — ответила она. — Я вязала. Ты что читаешь?

Птолемей показал обложку. «Свет в конце тоннеля» и чьё-то страждущее лицо на обложке. Вероятно, дешёвое пособие для отчаявшихся волшебников-недоучек.

— Да всё хочу тоже научить хоть что-нибудь левитировать. Тебя ведь не попросишь...

Сердце Руфи ёкнуло. Ей было сложно признавать, что она не любила сына и даже в чём-то была зла на него. Она точно не была идеальной матерью, но что-то ещё позволяло ей держать себя в руках.

— Вот слеветируй мне, милый, пять кун в ладошку. Мне нужна ещё пряжа. Получится?

Птолемей быстро заморгал, и это несколько задело Руфь. Ей не хотелось вспоминать про единственный реально ощутимый порок собственного ребёнка.

— Получится, ведь так? — настойчивее повторила она.

Сначала Птолемей молчал и тихонько сопел носом, но вскорости он выдохнул: «Воль!», и его больной взгляд устремился в сторону пузатой копилки на верхней полке. К огромному удивлению Руфи, крышка приподнялась, и сквозь образовавшуюся щель вылетела монета с цифрой «пять» с обеих сторон. По очевидным причинам она была меньше жетона и на ней не чеканился знаменитый профиль. Руфь подставила правую ладонь, и монета упокоилась мёртвым грузом в ней, будто бы тяжелее, чем обычно. Будто бы это был второй жетон.

— В следующий раз так не вопи. Никто из Вениамин так не кричит, — сухо заметила Руфь.

«А из Филима?» — пронеслось в мыслях юноши, но он, как и всегда, ничего не сказал. Он больше не смотрел в глаза матери, а просто потупил взгляд в книгу, хотя читать не получалось.

Руфь настолько была потрясена, что не стала просить Птолемея разжать кулак, чтобы, боясь лишний раз вздохнуть, посмотреть, не произошло ли что-нибудь хорошее с числом «одиннадцать», а просто ушла из дома, довольно резко закрыв дверь. В ветвях елей, что посадили в день рождения Вениамина, заёрзали суетливые белки.

II.

Все правда привыкли. Никто больше не владел своей левой рукой: она была собственностью Августина. Мясо, прикреплённое к безвольным костям, болталось на туловище, ногти вгрызлись в кожу ладони, и бесполезно было что-то делать по этому поводу. Жетон можно было выпускать только на время сна: его надо было положить в особую коробочку, наполненную водой, чтобы тот радостно плескался, ожидая нового дня, когда его будет мочить пахнущий страхом пот.

Все люди в общем и целом делились на волшебников и не-волшебников. У последних не было даже своего названия, только это жалкое «не-». Сама природа не хотела разделять людей: не было ни гор, ни бурных рек, ни тем более океанов, обо всём этом можно было узнать только из очень странных книг, которые писали одни чудаки для других чудаков. Но были числа. От одного — и, кажется, до тринадцати. Числа были на жетонах. Жетоны были в левой руке каждого человека. Жетоны были под контролем Августина.

Все звали его просто по имени, ему не нужны были титулы — у него и так была власть над главным: над телом каждого человека. Совершенно никто без помощи магии не мог бы даже прощупать собственный пульс на запястье. Каково это: когда у тебя есть тело, но нет пульса? Можно ли сказать, что ты жив?

Почему ему не нужно было больше ничего, кроме контроля над одной конечностью? Он мог завладеть всеми богатствами и собственностью, он мог запереть или даже сжечь все книги, он мог, наконец, без лишних прелюдий убить любого, кто встал бы на его пути, но вместо этого он посчитал всех по головам, как овец, и навеки сжал их слабую левую руку в безвольный, хилый кулак.

Все правда привыкли, но никого не оставлял вопрос: зачем?

III.

— Пропустите номер двенадцать! Идёт номер двенадцать!

Руфь безоговорочно всегда пользовалась благами, которые ей давал её номер, что могли считать самые незаурядные волшебники на службе Августина, даже если это было что-то до колик незначительное. Сейчас она прошла первая в очереди в лавке. На полу сидели люди в не по погоде лёгкой одежде. Их пальцы на левой руке гнили, с некоторых капало оземь, будто бы этот орган тошнило отдельного от прочего тела. Многих брал навязчивый озноб.

Это не было чем-то вроде сословий или классов. Руфь приходилось работать, но, напротив, работа была привилегией. Если у тебя напрочь отнята левая рука, что ты можешь сделать? Если ты не колдуешь — совершеннейшим образом ничего. Первое время среди не-волшебников находились ловкачи-фокусники, но вскоре всеобщий энтузиазм угас, и на повестке дня остался вопрос примитивного выживания.

Один из несчастных схватил Руфь за ногу. Та вздрогнула и оглянулась. Это была женщина с невероятно огромными голубыми глазами и осыпанной нездоровой краснотой кожей. Уголки её рта крошились от крика:

— Позорная блудница! Дерёшь так много за рваное тряпьё! Да я лучше сдохну наконец этой зимой! У-у-у!..

Руфь давно узнавали, но ругать начали впервые. Она дёрнула плечами, шепнула: «Дамне», и правая рука нищенки под номером один оказалась припечатана к её лицу, глуша больные вопли. Руфь бросила монету на прилавок, вслепую выбрала пряжу и поняла, что ей нужно домой. Её наверняка уже ждал Адам. Её совесть. Её пристань. Жизнь, грех, солнце, небо, Бог.

Но никакими молитвами...

IV.

Всё дальнейшее произошло настолько быстро, что Руфь до сих пор не знает, как ей подробнее описать случившееся. Прямо сейчас она сидит передо мной и довязывает тот самый шарф. Рядом с ней — Птолемей. Над его правой кистью балансирует монета в пять кун. Мы находимся в самой роскошной больнице под властью Августина, если чем-либо под его властью вообще можно довольствоваться.

— Я могу разжать ладонь? — спрашивает Руфь. В уголках её глаз запеклась кровь. Когда волшебникам и волшебницам очень плохо, они плачут кровью. Голубой, как небо в погожий день.

Я мотаю головой из стороны в сторону.

— Я могу как-то его убить? Я могу его проклясть? Я помню заклинания, я...

Я осторожно глажу Руфь по голове. Она уже не сопротивляется. Птолемей сопит и взглядом переворачивает монетку.

— Это он убил моих родителей?

Я молчу. Возможно, нас сейчас хорошо слышат те, кто к этому действительно причастен. Руфь поворачивает голову и смотрит в окно. Она чертовски похожа на образ, уже намертво впечатавшийся в её левую ладонь.

***

На ужин в тот день была свежая рыба. Птолемей вяло поковырял в тарелке и заковылял к себе. Затем из его комнаты был слышен грохот: видимо, он пытался научить левитировать что-то крупнее монеты.

— Милая, у меня для тебя хорошие новости!

Адам не был волшебником, но, как и все в его роду, кроме наследника, был умён и силён — потому успешно совмещал работу на государственной должности казначея с дикой, полной крови охотой. Продавал он это всё, как и Руфь, нищим за их последние самые мелкие монеты, но что-то шло и к столу людей уровнями выше. Он был высок, его длинные светлые волосы отливали на солнце, ясные зелёные глаза, которые Руфь так ненавидела в Птолемее, были предметом её страстного желания в Адаме.

— Закрой глаза! И не открывай, пока я не скажу!

Руфь закрыла глаза и подумала сразу о многом, но как бы невзначай. Подумала о том, что скоро зима, а это значит, что Птолемей будет ныть и мёрзнуть и что пора бы его отправить жить где-нибудь самому, но какое-то необузданное чувство долга заставляет думать, что для него надо найти достойное жильё, а на ком, скажите на милость, его женить? Какой волшебный род согласится принять такого, как он? Почему он ничему не научился за восемнадцать лет? А что шарф? Неужели больше не будут покупать её товар? Что имела в виду та дикая больная женщина с неожиданно ясными глазами?

Когда Руфь подняла веки, ей показалось, что она ослепла.

На большой ладони Адама, свободной от язв и ран... На левой ладони Адама... Да, это была левая... Значит, надо задержать дыхание...

Тринадцать. Большой крест и три палочки. Третья выглядела как иностранка, гостья-невидимка. Но она не исчезла, даже когда Руфь протёрла двумя кулаками глаза.

Адам бросил жетон на пол.

Руфь издала пронзительный визг. Впрочем, совершенно не похожий на тот вой, что ей довелось услышать сегодня в магазине.

Совершенно ничего не произошло.

Наверное, тогда опять бы ничего не произошло.

Но она не помнит, зачем и как бросила свой.

Возможно, тринадцать всё же на ту единицу, ту одичавшую палочку язвенно-чистого взгляда больше, чем двенадцать.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 1. Оценка: 1,00 из 5)
Загрузка...