Имя автора будет опубликовано после подведения итогов конкурса.

Подарок

Ну, здравствуй, любимая, ласточка моя. Ты одиннадцать лет уж как в могиле, а я всё равно пишу тебе это письмо, уж прости меня за нелепость, ладно? Вроде, вздор, но написать больше некому, а я умру, если не расскажу кому-нибудь. Вчера я опять встретил её.

Начну с того, что полгода назад Злобная Заикательница с третьего этажа назвала меня «философским столпом». Она уже пять лет как не выходит из квартиры и только следит за всеми жильцами с балкона — а когда кто-то поднимается, то ещё и подсматривает в дверной глазок — и где-то полгода назад, когда Геннадич заносил ей лекарства, она крикнула мне из-за его спины «как не увижу вас, Исидор Павлович, вы всё стоите и философствуете, прямо как философский столп». Хотя из нас двоих, родная, философом была именно ты, всё в своей библиотеке крутилась, куда там мне, пекарю-ядерщику. Только в память о тебе с интеллигентом и путают.

В общем, меня это зацепило по-плохому. Год назад ноги мои совсем перестали слушаться, доктор сделал тогда фле-бэк-то-что-то там, вены повытягивал (стыдно вспоминать, как я едва не грохнулся со стула, только начни он фломастером своим мне вены обводить, ну, вены отмечал на ногах) да толку — подъем в нашу квартиру на четвёртый уже не осилить. Вот и делаю передышку на лестничном пролёте между вторым и третьим этажом, и чтобы никто с расспросами о бедствиях ножных моих не допытывал, смотрю в окошко. Поэтому со стороны в глазок кажется, что «философствую» о чём-то.

А с месяц или около того назад я поднимался одновременно с переехавшей из Москвы соседкой Лидой с пятого этажа, которая работает резчицей (это важно), и при новой соседке стало стыдно отдыхать, поэтому я шкандыбал до четвёртого этажа, пока совсем ноги не свело. Обычно, кроме Заикательницы, никто такого не видит, а теперь ещё и эта Лида заметила. Тогда-то мы с Лидой и познакомились.

Спустя неделю я обнаружил на телефонном столике твоё старое письмо, которое ты когда-то писала в больницу, что при моём росте варикозная болезнь, это нормально, и что ты купила мне подарок — огромную трость, такую же, как у Петра I. И когда я вспомнил, как задыхался, когда возвращался из больницы, и как швырнул в тебя этой тростью, то расплакался прямо у столика. Я точно помню, что твоё письмо хранилось в секретере. Ну, не могло оно оказаться на столике!

С тех пор я что ни день постоянно натыкался на эту Лиду-резчицу, и каждый раз она просила помочь поднять какие-то доски или заготовки из дерева для работы, хотя помощь ей явно была не нужна. А вчера среди материалов оказалась трость, она сказала «нравится? Возьмите, пожалуйста, это вам за помощь, я на барахолке купила для восстановления и перепродажи» и так улыбнулась по-простому, что показалось, будто она вся сияет. А я стоял в оцепенении, потому что, клянусь!, это была ровно та самая трость, что я сжёг после твоего ухода! Схватил её и бегом за дверь, чтобы не расплакаться при ней, и всю ночь прорыдал.

Так вот! После этого подарка Лиды у меня уже сутки не болят ноги — чудо как хорошо мне! — и я даже умудряюсь приседать и зарядку делать (помнишь, как в молодости ты ругалась, что я всё время хожу пешком на пекарню и просила побыть таким же лежебокой, как ты, а то, мол, стыдно тебе, ха-ха!). Так вот, о чём я — ведь такое невозможно, чтоб человек враз вылечил ноги, да? Не за одну же ночь! А ещё это письмо. И трость.

Это же вздор какой-то!

Ну ты-то в такую пургу всегда верила! Как вспомню эти твои «чудесные» откровения и христьянские бредни, чтоб тебя! Они теперь-то уже навсегда с тобой в могиле, а мои ноги завтра опять отнимутся. И что тогда? Да пропади оно пропадом!

П.С.

Родная моя, прости! Вернулся я из парка, перечитал, да так стыдно стало, совсем застыдился я! Сколько при жизни мы с тобой из-за веры твоей собачились, так я и мёртвую переубеждаю. Не знаю, зачем вообще взялся покойнице письма писать, ну, не с самим же собой разговаривать, правда? Так горько стало мне от моей злости, что пошёл поливать твои календулы (я запомнил название!) на балконе. Правда уже другие, потому что те твои высохли, но я купил на рынке новые (правда, может, это и маргаритки), ведь помню, как ты их обожала.

С любовью,

твой Исидор.

 

***

Здравствуй, ласточка моя сизокрылая! Пишет тебе твой всё ещё не безногий Исидор. Я здоров! Как такое чудо могло приключиться? Но руки опять трясутся, так как история с этой Лидой получила продолжение.

Помнишь, как после начала ножных бед я уже не мог помогать на пекарне с завозом и просил водителей грузить в машину хлебные паллеты за место меня, как и надо по закону, а когда это выяснили, заведующая-сволочь, «потеряла» мою медкнижку, и турнула на пенсию. Тут-то закон им оказался удобен! Как я лежал потом месяцами и заставлял тебя, уже смертельно больную, вставать в шесть утра, до первого завоза, и приносить свежий хлеб из булочной, лишь бы почувствовать этот аромат хлеба. Как ты однажды вернулась со свежим «кирпичом» и заплакала, что мы теперь умрём один следом за другим, и заставляла совершать променады по Гагаринскому парку для профилактики в сторону булочной.

Знаешь, после твоей смерти я ведь совсем перестал есть хлеб. Отнялось это желание вместе с ногами. Некому больше было тащить меня за хлебом.

Но теперь я хожу сам! И не могу остановиться, даже фантазирую попроситься назад на пекарню. Покупаю в семь утра свежайший хлеб и съедаю корочку (больше нельзя, доктор говорил, хлеб забивает сосуды), а остальное скармливаю голубям в Гагаринском парке. Гуляю так часто, что впервые за много лет обгорел. Ирочка из продуктового заметила, что я беру лишнюю пачку сметаны и спросила, не случился ли какой праздник, а я ей «да просто мазаться», хотя прозвучало так, будто мы с этой сметаной празднуем золотую свадьбу. Смех да и только.

Так вот на той неделе я гулял по парку и увидел эту Лиду, она вышла из маршрутки с какой-то клеткой и куском гипсокартона, причем нести его ей было очень неудобно. Я ещё подумал, чего это выглядит так, будто резчица скрывает от нашего балконного стража — Заикательницы — эту клетку, да и сам я вперился в неё, но ничего не разобрал. Ночью я проснулся от стука по батарее, вышел тихо на лестничную площадку, а этажом ниже мяукает кто-то, спускаюсь — а там котёнок. И в лунном свете на полу мелькнула тень, откуда-то с пятого этажа, будто кто-то стоит там и ждёт. Я эту тень видел, а меня видно снизу не было. Вот так мы втроём — я, Лида и Злобная Заикательница — смотрели на котёнка.

Спустя два часа я устал и отправился в кровать, но слушал, не было ли щелчка двери на третьем этаже. Щелчка так и не было, но котёнок с утра исчез, а на следующий вечер появился опять. Теперь я сразу лёг спать, но ночью в мою дверь позвонили, открываю, и глаза таращу — не верю — стоит с котёнком на руках Заикательница, ежом скукожилась, и кричит, как я посмел кошечку в подъезде оставить, видно же, что породистая. А сама трясётся — оно и понятно — из квартиры впервые за столько лет вышла!

Говорю, это не мой, а резчицы, наверное, котофей. Поднимаемся на пятый к резчице, а она говорит «спасибо, кошка у знакомых понесла, а отдать некому, сбежала маленькая, может, возьмёте себе?» и протягивает кошечку Заикательнице. И в этот момент от Лиды опять внутреннее сияние какое-то шло, — такое же, как когда давала мне трость — я аж зажмурился! Глазами подобное увидеть нельзя, но это как если бы тебя в ЭмЭрТэ лучами радости облучили!

Заикательница давай кричать: ни за что не возьму, у меня аллергия-поллиноз, да и вообще, как вы посмели с таким милым существом неподобающим образом обращаться, а у самой слёзы на глазах. И клянусь тебе, ласточка моя, она кричала без заиканий. Прижимает котёнка к груди и речь чистая, как ручей!

А сегодня оказалось, что Заикательница, это вовсе не Заикательница, а Надежда Петровна, и она принесла мне пакетик ежевики. Сейчас конец июля, для ежевики ещё не сезон, поэтому ягода кислая, да и наверняка она её нарвала прямо в Гагаринском парке у речки, а не купила, но я всю ежевику съел, зачерпывал прямо при Надежде Петровне горсти из пакетика и давился кислятиной. Почему?

Ну вот скажи, почему?

Может, я схожу с ума от «чудес» этой Лиды? Сперва ноги и трость. Теперь и соседка выздоровела! Как заметила Надежда Петровна (а она, между прочим, бывший доктор), в медицине не бывало примеров излечения за сутки от агара- или агорафобии (не знаю, как пишется, а за толковым словарем лезть в кладовку не хочется), да ещё и с заиканием и поллинозом! И что получается? Лида подарила Надежде Петровне вместе с кошечкой настоящее чудо? Так бы ты сказала? Вздор это!

Надежда Петровна нарвала эту ежевику просто из какого-то дурацкого чувства благодарности перед чудом.

Говорят, добро заразительно. Но сияние этой Лиды какое-то сверхъестественное и совсем недоброе, а жуткое. Уже двое людей внезапно выздоровели. Что за вздор! Я думаю, благодарность Надежды Петровны, это лишь чувство долга перед чужим чудом, а не заразительность добра, как из твоей Библии, когда «поступай так, как хочешь, чтобы поступали с тобой». Я ел эту кислятину и злился, злился, злился — ну, человек же мне в подарок её дал, чего я так злюсь-то?

Ну что за глупая ежевика! Ну разве можно добром мучиться?

Эти муки меня так разбередили, что я сейчас посреди ночи достал с твоей уже запыленной полки «Братьев Карамазовых» и прочитал главу про Великого Инквизитора. Да, я знаю. Ты прям сейчас явилась мне в воспоминаниях с этими осуждающими уголками губ. Ну я же говорила! Только я всё равно того, что ты мне там ну-я-же-говорила когда-то об этой книжке, не помню, потому что не слушал.

А сейчас прочёл впервые. Я так понял, это история про Иисуса, который воскрес и начал тоже добрые чудеса творить прямо при людях, как Лида, а инквизитор его за это посадил в тюрьму. Получается, инквизитор-то посадил Иисуса потому, что если люди Иисусовы чудеса прямо своими глазами видят, то им очень легко быть добрыми. Ведь тебе этими чудесами как бы сразу дают доказательство попадания в Рай за совершение хороших поступков. А ты поди попробуй побыть добрым, когда ни черта не уверен, что попадешь за это в Рай?

Короче, получается, настоящее добро — это когда ты в божественном чуде не уверен, но всё равно делаешь добрые поступки. Такая вот мораль. Ты бы сейчас закатила глаза.

Но ведь я в случае Лиды как раз-таки своим глазами волшебство видел! И, если я не сбрендил под седые волосы, значит, чудо у Лиды настоящее. А значит, добро у меня, по логике Достоевского, фальшивое?

Потом мне подумалось, что я просто такая же сволочь, как и этот инквизитор, раз думаю под таким углом о чудесах Лиды, — ведь двое людей исцелились! — и так стыдно стало, что даже навернулись слёзы на глаза. А потом как давай смеяться перед зеркалом: что это я из жалости к себе слёзы крокодильи пускаю? И вот уже светает, а я до сих пор трясусь.

Ведь Лида людей лечит, как Иисус, того и гляди, вино по батареям потечёт! Поэтому мне стало стыдно, что моё собственное внутреннее добро, это как бы раковая опухоль от облучения сиянием Лиды. Вот и съел эту кислую ежевику. Из чувства стыда. Но теперь всю ночь ворочаюсь из-за того, что съел её не по собственной доброте, а потому что стало стыдно перед добром чужим, словно я чем-то обязан Надежде Петровне. И этим поеданием ежевики долг свой искупал (а ещё боялся, что она обидится, если не съем). Разве я хороший человек, если мне стыдно брать чужое добро? Какая глупость!

Всё. Выговорился, теперь смогу уснуть. Спасибо, что выслушала меня, ласточка моя.

П.С.

Не выспался, всю ночь мысли глупые по башке стучали. Думал больше не писать тебе эти странные письма, от них только голова болит. Как ни напишу — читаю, читаю, и хоть тресни — ничего уразуметь не могу, одни вопросы! Но если не пишу, то совсем теряюсь, нужно кому-то рассказать обо всём, ты же не против, что я написал? Кстати, утром пришли хорошие новости на счёт Дениски с первого этажа, Геннадич говорит, закончил университет с красным дипломом, умничка! Хотя после той ссоры все ещё с Геннадичем не говорит. Без тебя люди в подъезде вообще больше не говорят, а теперь чуть-чуть заговорили, вот и кажется, что с появлением Лиды ты стала чуточку живее. Поэтому и хочется к тебе написать. Но мне от этого почему-то грустно. Ох, сколько же мыслей в эти дни!

С любовью,

твой Исидор.

 

***

Здравствуй, ненаглядная моя! Я не верю в то, что способности Лиды колдовские, но случилось вот что — сегодня я пил с Лидой чай у неё в квартире — и теперь буду научаться быть чудотворцем, как и она!

Мне это в голову пришло — нет, не из-за Лиды — а из-за тех двух писем к тебе. Когда я кумекал над прошлыми письмами, то представлял, как говорю с тобой, пока гулял по парку. Прямо видел тебя в своей голове, представляешь?

Я вспоминал, как летом 2004-го в наш последний месяц выносил тебя в беседку у подъезда. После химии ты была уже ссушенная вся, и сорока килограмм не весила, что однажды (когда ты не слышала) Геннадич подошёл ко мне и шепнул на ушко, что мы теперь похожи не на дедушку с бабушкой, а на дедушку с внучкой, и потом, как обычно, очень долго краснел от этой шутки. И вот из-за таких шуток каждый наш сосед в итоге с нами сдружился, и ты, получается, породнила весь подъезд.

А потом мы всем двором выносили твой гроб. Геннадич с сыном-Дениской взял спереди, а мы с Ирочкой поддерживали сзади, после чего провели поминки в той же беседке под ивой.

Знаешь, я тебе при жизни не говаривал, но ребёнком мне нравилось выйти гулять из подъезда нашей сталинки и ждать — авось-либо девочка с соседнего двора идти будет (очень она мне тогда мила была), или товарищ, который в школе со шпаной сцепился, и мы с ним пойдем к нашей папиросной заначке возле почты, покурим, и он подумает, вот что бы я без тебя, Иська, делал, вот ты и есть мой магарыч за страдания! Быть нужным, быть подарком — это ли не счастье?

Раньше помню: во дворе под этой самой ивой вместо беседки стоял просто самодельный столик с брезентовым навесом и там старики рубились в домино. Как же они нас, мальцов, ненавидели! То-то же — не раз наш то футбольный, то волейбольный мячик прилетал к ним. Это мы им за крики «рыба, рыба!» мстили. Хотя шучу, мы не специально. Рядом с проржавелыми гаражами была моя и Кольки Зятя (ты его не знаешь) оборонительная база. Девчонки же только косо пялились из своего мамино-дочкового рая, когда мы прятались в палисаднике (они рядом сидели).

А теперь выйдешь и все как у Визбора: наше поколение как полужесткие крепления и радиолы во дворах. Молодняк теперь о таком и не слышал. Умер двор. Никто не гуляет. Но я всё равно присаживаюсь в этой беседке под ивой, хотя не жду никого увидеть, да и видеть-то не хочу. Ну и почему мне от этого нежелания видеться тогда так радостно?

Потому что важничать, мол, ты кому-то подарок, лучше, чем быть подарком. Получается, вот я сижу под ивой, чтобы кого-то увидеть, а встречи на самом деле не хочу, ведь так увидишь кого-то, а он подарком тебя мыслить не хочет.

Да я всё не о том.

Мне очень хотелось увидеть Лиду! Две недели с «кирпичом» в подмышке гадал-подгадывал прогулки к приезду её маршрутки и с какой-то упоительностью представлял, как стану ей вот этим самым «подарком», случайно с ней встречусь, а потом как сожму её руку и скажу «знаете, а ведь вы исцелили мои ноги!», а она зарумянится и ответит «ой, да что вы, Исидор, да вы что-то напутали», но сама-то уже целиком зардеется как утреннее солнышко, благодарная мне за то, что я ей благодарен.

Так вот сегодня мы встретились. Я до поздней ночи ждал в беседке, а когда Лида подошла к подъезду, то подбежал к ней со словами «это вы вылечили мне ноги!», а она как закричит от неожиданности — и уронила мне на ногу авоську с досками, а я завопил от боли, на что Лида потом сказала «будете так подкрадываться в темноте, я вам эти ноги точно покалечу», после чего мы пошли к ней в квартиру мазать йодом мой отбитый ноготь.

Боже, какой провал!

А какая кутерьма потом пошла! Сперва она посадила меня крутить кофемолку, которую сама же и смастерила, и крутилась-вертелась по кухне своим взбулгаченным гороховым платьем, размахивая ватой с йодом, а мне было стыдно за грязные ноги в сандалиях, — на улице-то пыльно — поэтому я напросился в ванную, чтобы тайком помыть ноги, но забыл их вытереть, поэтому пока я докручивал кофе, она вытирала мне ноги полотенцем, а мне опять подумалась твоя любимая параллель с Иисусом и я ляпнул, что она как Иисус, а я, как Иуда, которому Иисус вытирал ноги, но за тридцать серебряников я, говорю, вас ни за что не продам (это я от нервов брякнул!), но прозвучало всё так нелепо, что она смущённо заулыбалась и заметалась по кухне ещё быстрее в поисках турки, но тут оказалось, что в доме турки нет, и у неё заблестели глаза. Потом она надсадно заулыбалась — как будто наложила новую улыбку поверх предыдущей — и сказала «ой, а турку-то я отправила в том году сыну в общежитие, поэтому давайте лучше пить чай» и как-то стало резко грустно, потому что понятно, что она очень-очень давно никого не звала на кофе.

А сын её в том году умер. Он утонул в Чернореченском каньоне. Там же, вроде, воды по колено, такая нелепая смерть. По закону каньон находится ровнёхонько между Ялтой и Севастополем, поэтому когда в 2014-м Крым менял отчётность, документы о похоронке затерялись между административными районами. Я спросил, почему коренной москвич поехал учиться в Севастополь, на что Лида ответила, что, во-первых, Вовочка хотел поступать на географа и ходить по Крыму в походы, а, во-вторых, что она нашла для него хитрую лазейку, дескать, в Севастополе, есть филиал МГУ и учиться там легче, чем в Москве, зато корочку о дипломе получаешь как в настоящем МГУ. Такая вот лазейка. А потом добавила, что эта лазейка его и сгубила.

И такая пауза жуткая повисла, будто Лида чувствует себя виноватой, что сама же его убила. Я долго молчал, а потом не нашёлся ничего кроме как сказать «да уж, горе от ума» и думал, что провалюсь сквозь землю от такой фразы, но она очень серьёзно кивнула, будто я изрёк некую Соломонову мудрость, и добавила, что переехала к нам на юг в Симферополь «умирать».

Знаешь, сейчас, после присоединения Крыма к России, многие россияне приезжают к нам «умирать» — в смысле оседают у нас на юге доживать в тепле пенсионные годы, поэтому я эту фразу от русских с материка про «умирать» слышал уже много раз, но от Лиды она прозвучала как-то фатально. Она-то молодая. С чего бы ей помирать-то? Неужели так мучается виной из-за сына? Ещё и странно добавила «а что ещё делать в моём положении».

А потом вдруг надрывно хихикнула и призналась, что больше всего ей стыдно, что она живет не в Севастополе, и даже не в Ялте, а в Симферополе, потому что тут аренда дешевле и работать легче. И мне неожиданно так легко стало от этого её девичьего оправдательного смешка. Думаю, надо же, из-за чего люди порой переживают. Такие мелочи.

И всё же от встречи с Лидой я выпал в осадок. Я хотел быть ей благодарным и получить солнышко, а получил трагическую историю, какие ты любила. Ещё я ожидал, что квартира Лиды будет как у Остапа Бендера, то есть в ней хитрая героиня продумывает способы взлома квартир с целью подкладывания на туалетные столики писем, а увидел девушку с платьем в горошек, которая когда кружится по кухне, то платье вздымается, и видно отсутствие загара выше колена, как у людей, которые слишком мало бывают на пляже летом. А ещё все ступни после нашего чаепития у меня теперь в стружках, и даже ноготь она мне забинтовала со стружками, потому что стружки эти разбросаны по всей квартире и пахнет повсюду сильно лаком.

В общем, квартира как квартира. И вот теперь думаю: может, счастье не в том, чтобы встречаться с людьми, а в том, чтобы фантазировать об этих встречах? Ведь какая разноголосица получается: твоё медленное угасание от рака заставило меня вконец поседеть от горя, но с какой трепетной радостью я вспоминаю эти дружные встречи в беседках под ивой задним числом. Вот и с чаепитием у Лиды вышло так же: фантазия о встрече оставила больше впечатления, чем сама встреча.

А, может, Лида мне понравилась просто? Дурень старый, она же мне в дочери годится, а я тащусь за ней, словно подросток. Обычность этого чаепития успокоила меня: нет никаких чудес в этом мире. Просто врачи ошиблись с моими ногами. И с душевной фобией Надежды Петровны ошиблись. А письмо и трость — да просто память хиреет уже... Но сияние-то есть! Видела бы ты, как светится её лицо. Неужели я выдумал это сияние ради того, чтобы бессовестно описывать тебе свои любовные пошатушки? Мне так стыдно перед тобой за одну мысль об этом!

Поэтому я хочу подарить Лиде подарок. Но не для того, чтобы понравится, а чтобы проверить её чудеса и стать тоже немножечко волшебником. Ты же углядела небось, что каждый раз Лидины чудеса получаются, когда она дарит людям подарки? Вот я подумал, а что будет если ей самой подарить подарок? Можно сказать, проведу научный эксперимент (я это словосочетание аж со школьной биологии не писал).

А ещё решил сделать ей подарок потому, что пили мы чай, и как можно забыть про турку было? Небось такая же растяпа, как и ты, всё в фантазиях о прошлом летает. Наверняка это ужас как больно — вот так зацикливаться на прошлом. Какие же люди иногда замороченные! Я, конечно, тоже немножко зацикливаюсь на прошлом с этими письмами к тебе, но, по-моему, это совсем другое. Ведь без писем к тебе я бы точно сошёл с ума.

Интересно теперь: мы несчастны, потому что зацикливаемся на прошлом, или мы зацикливаемся на прошлом, потому что мы несчастны? Помогает такая зацикленность на прошлом нам или хуже делает?

П.С.

И вот ещё подумалось сейчас: а что если ты и Лида обе умеете приносить окружающим утешение и объединять людей, потому что когда-то в прошлом вам обеим было очень больно? Не значит ли это то, что настоящее добро делают только те, кто пережил зло? Получается добра будет тем больше, чем больше, когда-то совершалось зла? Так что же, зла тогда в мире всегда больше? Так что ли?

С любовью,

твой неумелый философ Исидор.

 

***

Здравствуй, ангел мой! Ночью страх снился, будто я убиваю Лиду. Вернее, она ждала на ж-д вокзале электричку до Севастополя, а поезд срезал ей ноги, и я смотрел, как она ползёт по рельсам, но ничего не делал. Как такое снится?

А сегодня я застукал Геннадича на пятом этаже, когда тот забирал у Лиды раму для картины, и мы оба одеревенели общим знакомством с Лидочкой и даже немного приревновали друг другу, как два старых кобеля.

А потом Геннадич рассказал очередную историю про чудеса!

Когда он первый раз заходил заказывать раму, Лида вручила ему конверт со словами «почтальон уронил, не ваше ли извещение?», где говорилось, что общежитие выкидывает вещи Дениски по причине окончания вуза, а у Геннадича нет даже Денисового телефона после той ссоры, бедняга первым поездом в Тверь за вещами, и встретил сына прямо на пороге общежития. Оказалось, что последний год тот жил с невестой, и дом их сгорел! Дениска решил поступать в аспирантуру просто для того, чтобы восстановиться в общежитии и получить койко-место, да только до осени его не заселяют.

Геннадич говорит, как взглянули в глаза друг другу — так все обиды и позабылись! Обнимаются, ревут в три ведра, Геннадич сквозь слёзы объясняет про это извещение, а Дениска повторяет «да брось, бать, да не бывает таких извещений! Это же фантастика какая-то».

И вот мы спускаемся по лестнице, он рассказывает и вдруг давай к себе же в квартиру звонить, и ты не поверишь — открывает Дениска! Стоит в одних трусах, торсом обгорелым играет. Какие же крепкие у него объятия, мама родненькая! И первым делом про тебя всё повторяет, как ты ему помогала репетиторством по русскому и литературе! Аж слёзы проступают так хочу, чтобы ты увидела, какой он вырос умный! Он уже метра с два ростом, голос басовитый, кличет меня не иначе как «дед Палыч», и всё вспоминает, как я во время занятий пёк вам слоечки с луком и яйцом, говорит «у вас всегда в доме такой чудесный запах хлеба». У меня аж в сердце кольнуло. Пообещал испечь ему завтра же слоечек.

Как же давно я не пёк никому слоечек.

В общем, первым поездом Дениска приехал к нам в Симферополь вместе с невестой Наташенькой, которой представил меня как своего «дедушку» (глупость какая, а я плачу сейчас, представляешь?), а ещё пока мы пили чай, Дениска помог найти в интернете фото Лидиного сына Вовочки, и я спрашиваю Геннадича как бы ненароком «а тебе Лидина рама эта сильно нужна? У меня заказ к тебе будет, которому такая рама очень придётся кстати».

В общем, Геннадич нарисует портрет её сына, и мы его ей подарим.

Но это не вся моя придумочка!

П.С.

Только что опять вскочил посреди ночи от кошмара. Приснилось, будто я Лиде дарю картину, а она вдруг раз — и в уродливую старуху обернулась, и говорит «вот теперь-то мы с тобой квиты», после чего отбирает мои здоровые уже ноги. А что если подарок и правда отнимет ноги назад? Может, не дарить? Вздор! Какая же я дрянь так думать! Не бывает чудес. Не бывает!

Люблю тебя изо всех сил,

твой Исидор.

 

***

Здравствуй, солнце моё! Не поверишь, до чего мы все сдружились, готовя этот подарок. Я всем поведал про излечившиеся ноги, а ещё про Надежду Петровну, и Дениска пошутил, что у нас у всех в подъезде «православие головного мозга» (по правде, я сам это про себя думать боюсь), но когда Дениска увидел Лидочку, то вдруг как зверь набросился на неё со словами «ах, это ты подложила извещение!», а Лида расплакалась и так обожгла его своим сиянием, что он потом бродил два дня чёрный по двору и в итоге извинялся перед ней на коленях. Молодняк!

Это так здорово, пить вместе чай и что-то дружно обдумывать! И, между прочим, Надежда Петровна присоединилась к нашему заговору!

Позавчера она обзвонила всех своих знакомых по КФУ, после чего пришла ко мне на трясущихся ногах с котячей клеткой, говорит «надо ехать, а я не могу, съездите со мной, молю вас», и мы поехали в Алушту (прямо с кошкой), где встретились с одногруппником Надежды Петровны по медфаку, и он пустил нас в архив морга, где были копии похоронок, мы рылись в папках до самого вечера, а потом кошка захотела в туалет и Надежда Петровна попросила сводить её в парк, а когда я вернулся, то она ползала на коленках в кипе бумаг и перебирала папки, а я подумал, что Надежда Петровна могла бы также ползать, когда собирала мне ежевику — ползает и не может остановиться. Как когда от бессилия пытаешься сделать ну хоть что-нибудь полезное.

Вот оно! Вот почему я ежевику ту ел. От стыда и злости на чужое бессилие!

А потом пришёл её одногруппник и сказал, что я всё понимаю, конечно, гости дорогие, но не положено, не велено, валите, короче, потом ещё приедете. Надежда Петровна кивнула, а сама затряслась подбородком и на это было так жутко смотреть, — как человек вот так вот стоит на коленях и трясётся подбородком — что я не выдержал и наорал на этого врача, а тот «да что же вы» и в раз достал из картотеки нужную нам бумагу. Что за история! Мы с ним очень смеялись.

А когда вернулись домой и стояли на третьем этаже, Надежда Петровна сказала, вся трясясь, «умоляю вас, не говорите ей!», и очень просила, чтобы, когда я дарил подарок, то рассказал Лидочке про наши поиски документов по месту захоронения её сына как-то по-другому, «а не так, как было на самом деле», на что я очень удивился и ответил, «да что же вы, без вас же ничего бы не было, вы сегодня очень нам помогли», и она расплакалась у меня на плече. И чего расплакалась-то?

Знаешь, старикам так идут слёзы, капельки тонут в морщинах и кажется, что это словно семена в пахотной. Никогда о таком не думал.

И вот сегодня тот заветный день. Я всех уболтал прийти в беседку! Впервые за одиннадцать лет беседка оживёт, как это бывало при тебе, любимая. Геннадич с Дениской принесут с первого этажа чайный сервиз и несколько бутылочек Инкермана, Ирочка обещала заглянуть после десяти (раньше магазин не закрывается) и принести со склада Киевский торт, а я замесил огромный мясной пирог, который едва влез в духовку, и купил на рынке домашней брынзы. Надежда Петровна сперва отказывалась прийти, так как, кажется, у неё совсем нет денег поставить что-то на стол, но я пригрозил, что без неё мы весь праздник отменим, и она согласилась, а потом уточнила, «что за праздник?», а я и приурочить-то нашу встречу ни к чему не придумал. Праздник и праздник. На радость жизни!

Час назад я приложил к обратной стороне картины данные похоронки и когда сегодня в семь вечера все соберутся в беседке, я заверну картину в похожую на газету подарочную бумагу (которую купил заранее) и встречу Лиду с подарком прямо на остановке. А потом, как знать, может, мы все вместе посидим в беседке, как раньше, и хорошо проведём время.

П.С.

Мы отменили праздник. Лиду сбила машина.

 

***

Любовь моя! Я разгадал чудо Лиды, когда увидел её под машиной собственными глазами. И мне так мерзко от этого, что хочется с собой покончить. Спаси меня, потому что я был проклят чудом!

В тот момент, когда Лида попала в аварию, я уже месяц мечтал, чтобы она истекала на рельсах кровью. Нет, ты не подумай, я вовсе не желал ей смерти! Просто я сволочь, я больной человек. Стыдно, стыдно мне, совсем застыдился! Я постоянно воображал, вот, попади Лидочка в беду, а тут я ей как подарок. Даже про тот сон с отрезанными ногами я побоялся тебе рассказать с самого начала, ведь сон-то был не про отрезанные ноги — а про то, как Лиде отрезало ноги, а я ей потом весь сон помогал и был безумно счастлив этой помощью. Разве добрые люди мечтают о таком?

Как же часто я фантазировал, что Лидочка заболевает смертельной болячкой или, вот, лишается нужных ей для работы пальцев, а я прихожу к ней в больницу как последняя надежда — ведь сын её погиб и кроме меня прийти некому — и она истерически хватает меня забинтованными культяпками, как котёнок, которого моют в ванной (мне это подумалось после того, как помогал Надежде Петровне мыть кошку). Как же я надеялся на какой-нибудь повод ей чем-то помочь!

Быть кому-то нужным, быть подарком — это ли не радость? Но что делать тем, у кого, как у меня, подарком быть не получается? Разве я должен маяться-печалиться из-за того, что не могу подарить кому-то себя? Почему люди должны жить в этой взаимной кабале? Да пропади этот мир пропадом, раз нельзя в нём быть просто так счастливым! Ведь получается, что у меня шкурные интересы — напортачить кому-то и ждать своей нужности, чтобы побыть счастливым.

На меня такого страху мои раздумья нагнали, мама не горюй! Я штыком встал на остановке с картиной этой в руках и смотрел, как Лидочка перебирает ногами. Её сбило жигулями, когда она обходила маршрутку с другой стороны. Следующая после жигулей машина уже остановилась, но Лида, видимо, думала, что если не отползёт с дороги, то её переедут, и всё шевелила ногами. Тут я очухался и попёр наперерез машинам и всё орал как резанный «не едьте! Остановитесь!» хотя они и так никуда не ехали.

Не знаю, сколько времени прошло, но вскорости закрякала скорая. Я шибанулся перед Лидочкой на колени, заплакал и сказал «прошу тебя, не умирай», а подошедший медбрат рассердился и сказал «совсем сдурели что ли? У неё же просто перелом ноги», и не дал мне залезть с ней в машину. Мигалка укатилась, а я ни жив, ни мёртв, как истукан стою и сгораю заживо от слов медбрата.

Какой же я эгоистичный выродок. Подумать, что она умирала.

Ну вот, забежал ко мне Геннадич, говорит, погнали к Лидии, раз её так и не выписали ещё. Вернусь — расскажу тебе всё, роднуля.

Что ж. Мы всем подъездом припёрлись к ней в больницу. Дениска притащился с огромным букетом ромашек без серединки, а Надежда Петровна зачем-то притарабанила пакетик с двумя апельсинами. Всю дорогу до больницы Геннадич спрашивал меня, какой именно части тела у неё перелом, а я никак не мог припомнить, потому что — ты и сама знаешь почему, и ненавижу себя до сих пор за то, что даже такую простецкую вещь не упомнил. Ну и вот, пришли мы в палату, там и узнал — закрытый перелом левой малоберцовой кости.

В палате было душно и Геннадич бросился отворять форточку, но лежавшая вместе с Лидой в одной палате тётка сказала, что ей дует (ну прям как в той серии Городка про поезд!). Тогда Дениска стал перетаскивать кровать тётки подальше от форточки — вот ведь придурь молодецкая! — и тётка заверещала. Набежали сестрички.

И тут Лидочка продирает сонные глаза, ласково на всех глядит и говорит для виду сердитым голосом «тут так шумно, будто меня опять пытаются сбить». Дениска разом осел. Кинулся извиняться перед тёткой, перед белыми халатами, перед Лидочкой, стал двигать назад эту чёртову кровать. На что Геннадич как заржёт! Да так залихватски, как я никогда в жизни от него не слышал. Даже медсёстры начали подхихикивать. И вдруг я обнаружил, что все смеются, и даже я. Злюсь на свои мысли, а смеюсь.

Человека машина сбила, а мы гогочем тут, понимаешь ли.

Потом все долго шутили про аварию, а Лидочка краснела как солнышко и всё зачем-то порывалась меня за руку ухватить, от чего мне сделалось жутко да так, что я не усмотрел, как все остальные вышли из палаты. Даже тётка куда-то потелепала.

И тут вдруг Лидочка таки уцепилась за мою ладонь (я тотчас присмотрелся, не отрезало ли ей пальцы, но всё обошлось, никаких культей!) и говорит: «спасибо вам, Исидор Павлович, за то, что спасли меня!». Я разозлился, отвечаю, «нихрена я вас не спасал!», наоборот ведь, покалечить её мечтал. А у Лиды грудь ходуном ходит, воздуха себе, бедняжка, не находит, шепчет «вы самый невероятный человек на свете!»

Странно-то как, когда тёплая женская ладонь перебирает твои костяшки пальцев и никак не решается что-то сказать. А что сказать-то хочет?

Неловко, как в детстве.

Да ёпрст, думаю! Вырвал её руку, говорю «я, между прочим, жену колотил, когда та болела раком», и специально чуть-чуть преувеличил про «колотил», чтобы отвадить её, хотя вдруг на секунду подумал, как будет здорово, если даже тогда она меня не оттолкнёт. И вот что паскудно — не испугалась она, ничего! Говорит такая, «Так ваша супруга тоже болела раком?» и всю аж колотит. Схватила назад мою ладонь. Теребит и молчит. Словно у меня не ладонь, а пуповина.

Я уж не знаю, куда деться, так хреново на душе от всей этой нелепицы, и тут глядь — два апельсина, говорю, вот Надежда Петровна дура, зачем апельсины принесла в августе-то, они же турецкие, сейчас ведь у нас сезон персиков. Вырвал насильно Лидину руку и давай сжимать апельсин. А она опять берёт мою руку назад, говорит «помогите встать» и начинает танцевать со мной на одной ноге, словно мы вдвоём во всём мире (хотя рядом, между прочим, та злая тётка уже пришкандыбала обратно). Я спрашиваю, «вам не больно?», а она «я на обезболивающих».

Да за что ж это? И в этот момент я заплакал, что она мне так благодарна, как я ей ни за что в жизни благодарным быть не смогу из-за своего эгоизма. Обхватил её обеими руками и рыдаю.

Меня трясёт, двигаться не могу, а она сама нас обоих танцует и спрашивает нежно на ухо «а вы будете и дальше помогать мне поднимать вещи на пятый этаж?». Я только и смог, что сказать «угу» и начал бурчать что-то возмутительное, ведь что за глупый вопрос вообще, конечно, буду, а она почему-то засмеялась.

Я спросил сквозь слёзы «да сколько можно, Лидочка, ну, почему вы всё время смеётесь». И тогда она, наконец, решилась всё произнести. Говорит, «знаете, так смешно, меня задержали в больнице, потому что полгода назад врачи нашли у меня рак гортани, а сейчас после аварии мне сделали анализы, и оказалось, что рак ушёл, хотя такого просто не может быть. Просто какое-то чудо! Скажите, это ведь вы его прогнали?».

Я перестал плакать и ответил потрясённо «нет, что вы». И всё повторял это «нет что вы».

Неужели это я её вылечил? Мне захотелось закричать, «заберите назад ваши способности творить чудеса, я же их вовсе не заслуживаю!» и выбежать трусливо из палаты, потому что я вдруг почувствовал, что выжат, как апельсин, и теперь думаю, может, способность творить чудеса — это некий вирус, которым люди заражают друг друга? Лидочка меня заразила! И от него можно излечиться, только творя чудеса в ответ. Как в почтовых розыгрышах, когда говорят «перешли эту открытку семерым друзьям чтобы снять проклятие».

И вот она меня танцует, а я реву во весь голос и думаю «да на кой чёрт именно меня судьба обязала излечить эту прекрасную девушку, я же ей даже ещё не подарил картину». Точно, картина! И как выбежал из палаты бегом за картиной!

Бегу и кричу на всю улицу «пусть бы это всё не было чудом!» Просто, что все в подъезде сдружились, и всё так хорошо само по себе, ну почему всё не может быть хорошо просто так? И вообще, почему люди обязательно должны быть благодарны друг другу по очереди, а не одновременно и в равной степени?

Вбегаю назад в палату с картиной в руках, протягиваю Лидочке со словами «это вам», а она улыбается растерянно: «за что?». «Да просто так» отвечаю. Отдаю ей картину специально оборотной стороной, где похоронка, смотрю, как Лидочка срывает бумагу и по её щеке стекает слеза. Она всё поняла, улыбается мне сквозь слёзы и говорит: «Странно. Вы сегодня, Исидор, словно сияете».

И тут я понимаю, что сама-то Лидочка хоть и светится от счастья, но светится не буквально, а вполне обыкновенно, метафорически. Что она погасла.

И почему-то вот эта её погаслость — лучшее, что я видел в своей жизни.

П.С.

А потом Лидочку выписали из больницы и мы все пошли на праздник. Хотя половину мясного пирога я успел съесть. Ну да это ничего.

 

***

Здравствуй, любовь моя. Пусть это будет последнее моё к тебе письмо. Летним вечером 2004-го года я вернулся из больницы, поднялся по лестнице на четвёртый этаж и ты не была мертва после того, как я кинул в тебя тростью, а всего лишь расчерчивала сеточкой огромную и нарядную от зелёнки шишку. Я поменял тебе памперс, протёр твои бёдра, чтобы не появлялись пролежни, и не плакал из-за того что мои ноги больше не способны спустить нас двоих по лестнице, а запросто подхватил тебя, лёгкую как перышко, на руки и вышел к беседке. А под нашей ивой уже ждали Геннадич, Дениска и все прочие наши улыбающиеся соседи.

И начался долгожданный праздник!

Я сидел спустя одиннадцать лет под нашей с тобой ивой и представлял, как держу тебя за руку. Геннадич очень тихо рассказывал несмешные анекдоты, но все почему-то так заразительно смеялись, что я вдруг, и правда, почувствовал твою очень тёплую руку — на которую я всегда ругался, что руки у тебя слишком тёплые — и начал тебе свирепо возражать, что ни за что не буду разбавлять вино минералкой, так как это не по-мужски — и вдруг понял, что кричу это всё Надежде Петровне. Она отопрело заморгала и начала опять заикаться, из-за чего все снова засмеялись. Смеялась Лидочка, хватаясь за загипсованную ногу. Смеялся слишком быстро захмелевший Дениска, громко хохотал Геннадич, смеялась опоздавшая на все шутки Ирочка и даже сама Надежда Петровна неловко усмехалась себе под нос.

И я вдруг понял, что все смеются потому, что они тоже сейчас, как и я, видят что-то хорошее.

Я улыбался, сидя на нашей с тобой скамейке, и вдруг понял — это, наверное, наша последняя совместная встреча под ивой. Ведь по-настоящему светиться могут только по-настоящему несчастные люди. Только такие люди творят чудеса и собирают всех вместе под одной ивой. А раз Лидочка больше не несчастна, то в будущем она творить чудеса и объединять больше никого не сможет. Я очень хочу пронести переданное ею свечение как можно дольше и оставаться достаточно несчастным, чтобы продолжать собирать новых людей под ивой вместо неё. Но достаточно ли я сам несчастен для этого? Достаточно ли я виню себя в смерти жены, как она в смерти сына? Достаточно ли я свечусь?

А вообще, знаешь, я тут подумал, что Достоевский не прав, и настоящее добро может существовать только в том мире, где существуют чудеса. Потому что только в мире чудес добро существует само по себе, а не является круговой порукой несчастий, где каждая секунда счастья стала результатом твоих, моих, Лидиных или ещё чьих-либо страданий.

Поэтому я верю, что всё случившееся — это не стечение обстоятельств, а настоящие чудеса. Потому что в иные причины объединения людей верить просто гадко и жутко.

П.С.

В память о Саше Ярко, которая объединяла всех нас.

С уважением,

Твой грубоватый ученик Исидор.

Июль-Август, 2022 г.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 5. Оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...