Что вы значили, что предвещали,

Фонари под холодным дождем,

И на город какие печали

Вы наслали в безумье своем,

И какою тревогою ранен,

И обидой какой уязвлен

Из-за ваших огней горожанин,

И о чем сокрушается он?

Арсений Тарковский

«Фонари»

Кажется, я изучил все закоулки в квартире. Каждый пыльный угол, каждую полупрозрачную паутинку на потолке, выучил скрип каждого квадратного метра пола – настолько, что при желании мог бы сыграть что-нибудь стоящее, будь в мире ценители подобной музыки. Рассмотрел все тени, выбиваемые из предметов люстрами и светильниками, выдумал почти мифологические смыслы для каждой из этих теней и наделил их характерами, чтобы хоть и мнимые, но сущности обитали рядом со мной. Перед сном я пытался разгадать смысл штрих-кода, что проецировался на стену напротив кровати путем прохождения лучей единственного уличного фонаря через складки штор.

Так прошла первая неделя карантина. Первая неделя отшельнического забытья. А потом стали происходить перемены. На самом деле начались они намного раньше, но теперь приобрели системный характер. Исподволь, тон за тоном - или скорее полутон за полутоном - цвет уличного фонаря стал меняться, а спустя неделю моего карантина, я уже засыпал не под теплый, будто бы сладкий из-за своего медового оттенка, свет фонаря, а под холодный фиолетовый цвет. И мало того, что оттенок никак не способствовал засыпанию, так свет еще и пульсировал. В ритме, лишенном умысла, в хаотичной пляске диких корпускул. Он то заливал квартиру ярким и болезненным сиянием, похожим на ауру больничных ультрафиолетовых ламп, то почти распадался на призрачные оттенки сиреневого – слабые и неспособные породить хотя бы одну тень, отчего квартира лишалась глубины и лежала передо мной, как нарисованная. Неужели меня одного беспокоила эта перемена?

Фонарь продолжал свои метаморфозы день за днём, пока в этих вспышках не установился порядок. Теперь я с точностью до секунды знал, когда моя комната загорится фиолетовым огнём, а когда сквозь окно тихо прольётся призрачная сирень. Как-то я пролежал полчаса с секундомером, проверяя точность своих предсказаний. Стоило мне сказать, что перемена произойдёт, как секунду спустя мир вокруг преображался в угоду уличному маяку.

И эти, на тот момент необъяснимые, перемены меня бы не волновали, если бы не тот факт, что я совершенно не мог уснуть. Каждый раз, когда комната заполнялась этим тихим розовым туманом на меня нападала дрёма, но стоило только вспыхнуть фиолетовому зареву, как сон пропадал, а на разум ложилась болезненная и совершенно непродуктивная бодрость. В таком состоянии я не мог ни писать, ни читать: ментальных сил хватало лишь на то, чтобы судорожно фиксировать эти крохотные пульсации внутри синтетического огня, источник которого находился за окном, да дивиться пляске теней на стене от изгибов штор, что тихо дышали уличным сквозняком. А потом пожар угасал, мир снова укрывала тихая розовая пелена, что делала все вокруг мнимым и ненастоящим. Эту перемену я мог предсказать уже без секундомера – настолько нутро уловило люминесцентный ритм.

Конечно, моё состояние в тот период никак нельзя было назвать хорошим или хотя бы удовлетворительным. На карантине я оказался не просто так: температура, от которой ртуть - не знаю, возможно ли это на самом деле, - чуть не закипала в градуснике, кашель настолько надсадный, что я ожидал однажды выплюнуть в раковину алый и пенистый кусочек лёгкого. Можно подумать, что эти мои акцентуации на свете уличного фонаря бли плодом измождённого, а может и повреждённого, вездесущим вирусом разума. Я и сам так думал, но теперь знаю, что болезнь лишь подготовила моё сознание к переменам, открыла его, сделала чувствительным к тем вещам, что раньше ускользали от взора ума, прятались в переулках, подворотнях и глухих тупиках.

Окна моей квартиры как раз выходили на такое, забытое обществом, место. Небольшая площадка, ограниченная двумя трехэтажными о четырёх подъездах домами: жилым, из окна которого я и поддерживал контакт с миром, и аварийным, но периодически населенным самыми разными личностями, вытесненными добровольно или вынужденно за пределы привычных человеческих отношений. Об обитаемости дома напротив можно было судить только по чёрному дыму, шпилем уходящим в небо через дырявую крышу, что не могла спасти от самых хилых осадков. Через площадку, параллельно домам и насаждениям из старых и больных вязов вела дорожка, некогда асфальтированная, а теперь полная земляных залысин, вмятин неизвестного происхождения и бугров, похожих на грыжевые мешки, что едва сдерживали содержимое, готовое вырваться наружу, чтобы показать миру омерзительное нутро городских окраин. Дорога же эта брала начало от другой - более крупной, что служила главной артерией для всего сонного микрорайона, - а заканчивалась сразу после моего дома, растворяясь, среди завалов из бытового мусора, остатков забора из порыжевшей сетки рабицы, и зарослей такого же рыжего, уныло встречающего приближающуюся осень, сорняка.

И вот среди этого запустения периферии, какой-то деятельный юморист из администрации города решил установить несколько лавочек и фонарь. Бог его знает, зачем. Лавки довольно быстро украли, а фонарь разбили. Кто-то его восстановил, но спустя пару недель его разбили вновь – так и закрутилась спираль разрушения и созидания с эпицентром у дворового маяка. Интересно, что я никогда не видел ни вандалов, ни реставраторов.

Фонарь и правда привлекал к себе внимание. Несмотря на то, что он возник тут совсем недавно, – прошел едва ли год со дня установки, - он выглядел старше всего микрорайона. Пожалуй, даже старше самого города. Металлический столб основанием походил на миниатюрную колону, что должна была поддерживать крышу античного храма. К середине колона сужалась и обрастала рифлеными расширениями, похожими на рёбра, а перед плафоном в стороны отходили два тощих кованных плеча, в которые кузнец пытался вложить растительные мотивы. Видимо, когда-то извитые плечи служили местом крепления указателя или таблички с названием улицы. Сама опора была изумрудного цвета, испещрённая черными точками, что были видны только под освещением самого фонаря. При дневном свете опора казалась абсолютно чёрной. Плафон же имел форму призмы, увенчанной чем-то наподобие многозубчатой короны, причем у короны выделялась передняя и задняя части: в передней зубцы были выше, а кончики их выглядели позолоченными. Сам плафон был установлен криво – его завалило вперёд, а потому фонарь, благодаря антропоморфности силуэта, выглядел, как тощий безрукий великан с поникшей головой, в клыкастой короне. Король без королевства, закопанный в землю, лишенный и рук, и подданных.

Я не просто так наделил фонарь таким статусом. Иногда наркоманы, что забредали в дом напротив моего в поисках надежного укрытия, в пылу судорожных грёз вываливались из окон аварийного дома и ползли, в чем их застало наваждение, ползли к фонарю, точно неразумные дети, а как только достигали его подножия, так вовсе падали лицом в землю, простирая руки к основанию изумрудной колоны. Изредка они поднимали глаза наверх, но тут же вновь бросали голову к земле и отползали назад, как бы совершив какое-то святотатство и боясь прогневать короля. Это их поклонение могло длиться до нескольких часов, но всегда наваждение развеивалось с выключением фонаря и наступлением спасительного утра.

Помню лишь одного парня, который смотрел на фонарь иначе. Он появился тут относительно недавно. Позже, чем установили фонарь. Он не прятался во тьме аварийного дома, а пришел под мои окна уже одурманенный. Голова его была запрокинута назад, спину то и дело выгибало, как при столбняке, а ноги то врастали в землю, то частили вперёд, неся нечеловечески пластичное тело. Так парень проследовал по дорожке к самому фонарю. Как по команде он замер, с трудом выпрямился, схватился руками за опору и стал что-то кричать, глядя прямо на сияющий плафон. Видимо, парню не понравилось, что он услышал от фонаря в ответ, потому что он принялся колотить металлический столб. Колотил, пока не сломал себе пару пальцев, затем снова задрал голову и плюнул в сторону плафона. Тут что-то случилось с его глазами: парень пошатнулся, схватился, окровавленными от избиения опоры, руками за голову, закрыл ладонями глаза. Потом начал от чего-то отмахиваться одной рукой, второй все еще прикрывая глаза. Видимо, поняв тщетность сопротивления неизвестным силам, что его окружили, он схватился руками за столб и стал биться об него головой. Буквально вколачивал голову в колону, высекал громкий звук, который становился все менее звонким по мере того, как ломался череп. А потом парень обмяк, скатился по столбу и так и пролежал до утра, пока его тело не увезли.

На следующую ночь, когда, как мне кажется, я впервые заметил оттенки фиолетового в свете фонаря, появился человек. Бездомный, судя по виду. Волосы его длинные и слипшиеся закрывали лицо, а потому возраст я определить не смог. Кучерявая разноцветная борода, тряпье и обноски, перчатки с вырезами под пальцы, кроссовки от разных пар и детская сумка, судя по рисунку осьминогоподобного существа на кармане, у которой оторвался плечевой ремень - вместо него мужчина приделал обычный ремень из брюк, тогда как свои штаны он повязал какой-то верёвкой – типичный обитатель мира зловонных теней, мира, что зияет косматой черной дырой на краю зрения добропорядочного гражданина. За мужчиной попятам следовал большой лохматый пёс неизвестной породы. Шерсть его была угольно-черная, а кончики лап и хвоста белыми, точно перчатки лакея.

Мужчина остановился у фонаря, поклонился ему на азиатский манер, прижав руки к телу, пёс тоже исполнил какой-то жест, уткнув морду в землю и задрав хвост. Очевидно, жест носил тот же характера, что и у бездомного. Затем мужчина поставил перед собой сумку, достал кусок красной ткани, который выглядел лучше, чем вся его одежда, и стал протирать опору. Он стирал кровь того парня, что прошлой ночью оставил на столбе не только остатки разума, но и мозга. Собака все это время сидела чуть поодаль и следила за мужчиной. Когда с работой было закончено, мужчина убрал вещи обратно в сумку, сделал пару шагов назад и поклонился столбу вновь, только теперь ниже прежнего. Собака также повторила свой жест, но уже выгнув спину сильнее, а затем оба скрылись, оставив меня наедине с догадками и домыслами.

В следующий раз он явился на второй неделе моего карантина. Также с собакой и сумкой на плече. Под мышкой он нёс ржавую стремянку. Положив её на землю в десяти шагах от фонаря, он остановился и замер в поклоне. Пёс также исполнил ритуальный жест. Мужчина поднял стремянку, подошел к столбу, раскрыл, но не стал забираться, а вновь извлёк из сумки кусок ткани. Он протер стремянку с той стороны, которая должна была коснуться фонарного столба. Лишь убедившись в чистоте рабочего инвентаря, он подвинул стремянку вплотную и забрался наверх. Его пёс, как и в первый раз, отошел на некоторое расстояние и стал смиренно дожидаться. В какой-то момент собака обернулась, и я готов был поклясться, что она посмотрела точно на моё окно. Никогда не интересовался устройством собачьего глаза, но, думаю, пёс не смог бы разглядеть мою любопытную физиономию, прикрытую шторкой. В любом случае, собака быстро отвернулась и стала следить за мужчиной, который, как мне сначала показалось, протирал стекло плафона. Только он вытянул руки к стеклу, как фиолетовая заря сменилась спокойным и тусклым свечением. Прежде чем впасть в беспокойный сон, я успел заметить, что мужчина не протирал стекло, а осторожно, с каким-то благоговейным трепетом вынул его из металлической рамки и вставил туда другое, темнее прежнего, кажется, с рисунком.

Его ухода я не запомнил. Когда я очнулся, в той части плафона, что я считал передней, находящейся под самыми длинными зубцами с позолоченными кончиками, стояло стекло, заполненное узорами. А перед фонарём на земле лежал символ, нарисованный тенями перемычек нового стекла. Из окна мне никак не удавалось оформить контуры в смысл, а потому я решил впервые нарушить завет врача.

Накинув, что попалось под руку, я стал спускаться по холодному и тёмному подъезду, навсегда запечатлевшему запах каждого из жильцов, что жили здесь когда-то. Циклопические счетчики провожали меня крохотными огненными глазками из своих железных коробов. Спустившись на первый этаж, я замер у входной двери: сквозь щели в двери просачивалось фиолетовое сияние, точно в этих брешах стояли линзы, которые усиливали и без того яркие лучи, а те уже разрезали мрачную и густую тьму моего подъезда на слои, обнажая запустение и безысходность, что поселились в проплешинах стен, выцветших надписях и косых почтовых ящиках без дверок. Последние в таком свечении выглядели точно иномирный паразит со множеством ненасытных, вечно зияющих, ртов. А этот завядший цветок в горшке сверху ящиков походил на отмерший за ненадобностью щуп или ус этого голодного двенадцатиротого зверя.

Толкнув дверь, я пару секунд не мог открыть глаза. Оказалось, что стекло моего окна несколько искажало лучи - смотреть на них незащищенным взглядом было сложнее. Сначала я приоткрыл глаза и стал смотреть себе под ноги. Трава медленно шевелилась, точно водоросли от тихого, но вездесущего дыхания воды. Я присмотрелся и понял, что это пульсация фонаря высекала из остроконечных стебельков тени разной длинны. Попытался поднять глаза кверху - не вышло. Точно электрический кнут ударил по зрительным нервам. Тогда я пошел к фонарю, прикрыв глаза ладонью, как козырьком кепки, и так брёл, пока не наткнулся на асфальтированную дорожку. Она также преобразилась не меньше травы у дома: каждая ямка смотрела на меня бездонной пустотой, скрывавшей сотни сияющих глаз; каждый камень казался мне растущим шпилем, что должен был вот-вот достичь моего живота, чтобы проколоть его и выпустить наружу алое веретеновидное нутро. Так, путаясь в ногах также как в мыслях, я добрел до края теневого узора. Тень эта в моих глазах не была статичной, она еле заметно двигалась, что было абсолютно незаметно при непрерывном взгляде, но стоило только отвести его на мгновение в сторону и снова вернуть к узору, как тень менялась, не меняя контуров. Движение это было неуловимо, как само время. Пронизанный неясным и не совсем осознаваемым тогда трепетом, я не решился переступить через узор, а обошёл его вокруг и встал с другого конца, встал спиной к фонарю. Тогда меня поразило другое чувство, сложнее предыдущего. Оно нарастало по мере моего знакомства с узором. То, что сначала казалось мне лишь путаницей перемычек и связок, оказалось лицом: вытянутым, угловатым, с широкими прищуренными глазами, не скрывающими презрения, с косой инсультной улыбкой, обнажавшей острые клыки. И по мере моего осознания, все сильнее росло чувство, что я вижу лишь портрет, подобие. Вижу лишь образ того, кто стоял у меня за спиной. Скрывался в свечении, из-за которого мир вокруг дрожал метаморфозами теней. Тут я осознал: важно не то, что Он был у меня за спиной, важно, что я стоял спиной к Нему. Подобострастный трепет буквально навалился на мою спину, какое-то рабское чувство подбило колени и заставило ползти в сторону, обходя теневые узоры Его лица за несколько метров. Повелительные оковы спали, когда я отполз достаточно далеко. Кое-как встал и добежал до подъезда. Плохо помню, как поднялся на третий этаж, и вовсе не помню, как оказался на полу в ванной.

Следующий день я пролежал в бреду до самых сумерек. Интуиция говорила мне, слуга с собакой явится вновь и продолжит приготовления. Но к чему? Мысль эта прогрызала воспалённый разум плотоядным шершнем. Вновь явился фиолетовый цвет, что менял мир привычных теней до неузнаваемости. Знакомые черные силуэты меняли характер на глазах, повинуясь уличному маяку, и характер их становился от раза к разу все хуже. Больше я не видел те добродушные полусказочные образы, что выдумал еще в начале болезни, теперь мою комнату заполняли мрачные и угрюмые существа, полные потаённой злобы на мир, в который их призвали из небытия.

Приближение таинственной пары я угадал также, как колебания уличного света. Будто бы в приходе бездомного с собакой был некий сакральный порядок, коренным образом схожий с тем, что влиял на игру оттенков фонаря, а потому эти два силуэта, явившиеся из-за угла дома, нисколько меня не удивили. Все повторилось, как и в прошлый раз. Поклон, стремянка, замена стекла, поклон, исчезновение. На этот раз он заменил то стекло, что смотрело на мой дом. И теперь от фонаря к основанию моего дома протянулся узор. Он отличался от первого. Мои силы так и не вернулись после того путешествия к столбу, потому я остался наблюдать за витиеватыми петлями теней на фиолетовой глади из своего окна. Лишь проведя взглядом по каждому элементу узора, я угадал в этом лицо в профиль. Чуть задранный надменный нос, острый подбородок, увенчанный колпачком–бородой, площадки скул с закрученными на них спиралями, переходящими в волосы, полные таких же спиралей побольше и поменьше.

План бездомного я уловил. Он должен был заменить все четыре стекла на стекла с изображениями головы некой особы. Но откуда он брал эти стёкла? И вряд ли он сам решил этим заняться. Кто-то должен был ему это поручить, но кто доверится бездомному? Кто вообще доверит что-либо бездомному?

Кажется, понял…

Это доверили именно тому, кто так легко мог затеряться среди взглядов, тому, кто был грязным масляным пятном на городской скатерти, что нельзя вывести, но можно чем-нибудь перекрыть, или от которого можно смущённо отвести взгляд. Но теперь меня стал мучать вопрос, откуда же он берёт стёкла такой работы? Кто их ему поставляет? Эта мысль заняла весь мой досуг до следующих сумерек. Не найдя лучшего плана, я вновь вышел на улицу, только остался под подъездным козырьком, чья бетонная плоть отслоилась кусками, и из которого торчали куски скелета - арматуры. Эти останки сохранили для меня тёмное пятно в углу, куда не проникал фонарный свет. Спустя какое-то время, а именно три цикла перемен света, явились двое. Бездомный прошёл мимо, а вот его собака повернула нос в мою сторону, принюхалась и потрусила за хозяином.

Поклон, стремянка, стекло, узор, поклон…

Как только они опять прошли мимо, возвращаясь в мир подворотен, тихих шёпотов и болезненного кашля, я покинул убежище и последовал за ними.

Сколько раз я бродил по этому району в самых разных состояниях разума: больной и здоровый, трезвый и пьяный, одурманенный алкоголем или опьянённый травами, побитый или вышедший победителем из драки, но ни разу я не видел его таким, как в тот вечер. Никогда я не замечал тех троп, тех лазов в пространстве, тех потаённых ходов, что выводили меня в знакомые места с незнакомых сторон. Порой обыденные ориентиры всплывали там, где я не ожидал их увидеть, а ожидаемые пропадали, точно я шел сквозь другой, параллельный, мир, до боли в сердце похожий и до боли в разуме другой. Ни разу мой проводник не обернулся: то ли моя осторожность спасала меня от обнаружения, то ли бездомный действительной выступил проводником. Иногда, в самых труднодоступных местах, где я начинал отставать, он замедлялся и будто бы ждал меня, делая вид, что разглядывает взрыв кислотных красок, похожий на кровь внеземной твари, на стене из огненного кирпича. В какой-то момент я потерял его из виду. Он каким-то неестественным рывком, похожим больше на болевой рефлекс, нырнул за трансформаторную будку – туда, где его не достигал свет ближайшего уличного фонаря. Я же обошёл строение с освещенной стороны и встретил его уже далеко впереди и без стремянки. Собака также бежала позади, весело размахивая хвостом, и белые её лапки и хвост, каким-то чудесным образом, миновала грязь городских окраин.

В конце концов мы вышли к промышленной территории, что в ночном сумраке освещалась только огнями далеких фонарей жилого квартала. Завод, или что бы это ни было, стоял, погруженный в тишину и сам в себя. В задумчивом молчании встречали меня бетонные саркофаги без окон с рифлёными крышками. Мой проводник ускорился, будто моё присутствие ему вконец надоело. Он свернул направо за пирамиду из бочек, а когда я свернул следом, то заметил только кончик белого хвоста, что скрылся за очередным сооружением, лишенным окон. Проследовав за последним ориентиром, я обнаружил вход в это здание, а больше мой проводник никуда деться не мог, ведь пространство позади сооружение ограничивала бетонная стена высотой в четыре метра, увенчанная колючей проволокой.

Железная массивная и безликая дверь была лишена ручки. Открывалась она, судя по всему, именно наружу, но только с дозволения того, кто был внутри. Я попытался подцепить её кончиками пальцев, все зря. Лишь сломал пару ногтей. Сам не знаю, откуда взялась эта настойчивость, но я решил дождаться моего проводника, притаившись за бочками, что стояли тут же вдоль здания.

Запах от металлических ёмкостей быстро осел в носу. Зуд сменился щекоткой, щекотка переросла в тихий звон в ушах, а тот уже разлился по голове назойливой и подвывающей болью. За усмиряющими речами, адресованными самому себе, я не заметил, как наверху загорелся свет. В темноте промышленного коридора я не увидел окна на уровне чуть выше первого этажа. Воспользовавшись бочкой в качестве подставки, я забрался повыше, уцепился руками за подобие крохотного подоконника, но разглядел только металлические балки под потолком сооружения. Тогда я встал на носочки и чуть подтянулся. Свет шел от единственной зажженной лампы. Он освобождал от тьмы круглую площадку, на которой стояли четверо. Пятеро, если собаку принять за сознательного участника таинства. Помимо четвероногого, там был бездомный и ещё три человека в синих робах. Не сектантских, не тех, в которых волшебники рассекают небо, повелевая мётлами, а в самых обычных – со светоотражающими полосками на груди и бедрах. Они стояли вокруг коробки, один из рабочих вскрыл ту монтировкой и крышка упала на пол, подняв облако пыли. Бездомный сел на колени, склонился над содержимым коробки, запустил руки в глубину и что-то сказал, глядя на рабочего, стоящего перед ним. Тот кивнул. Собака же все это время лежала чуть в стороне, положив морду на лапы, и будто бы глядела в окно, а точнее на меня, прилипшего к окну.

Затем коробку отодвинули от бездомного. Из темноты прикатили широкий цилиндр, похожий на деталь какой-то большой машины, что раньше гудела в этом месте, сотрясая стены. Цилиндр поставили перед бездомным, что так и стоял на коленях. Тот что-то снова сказал рабочему, что стоял перед ним. Рабочий кивнул. Тогда бездомный снял сумку с осьминогоподобным существом на кармане и передал её рабочему, что стоял слева от него. Тот, что стоял справа, ушел в темноту и вернулся через пару секунд с топором. Не для рубки дров, а с широким лезвием, на длинной рукояти, от блеска острия которого хочется отвернуться, если не сбежать. Но бездомный не побежал, он положил голову на цилиндр - лицом в сторону палача. Последний встал так, что закрыл от меня происходящее.

Взмах, удар.

Собака вскинула голову, навострив уши, но затем также спокойно опустила морду на лапы, высунув розовый кончик языка. Когда палач отошёл, бездомный уже лежал без головы, скатившись с импровизированной плахи в сторону. Голова его, кажется, упала в коробку, что стояла перед цилиндром.

Я понял, что ждать больше нечего, а дальнейшее наблюдение может привести ко второй казни за один день. Стал спускаться, но оступился в темноте и свалился с бочки. Да так, что она упала на меня. В сомнамбулической тишине промзоны этот грохот прозвучал, как будильник ранним воскресным утром: чересчур громко и слишком не к месту. Пока я пытался подняться, позади скрипнула дверь. Из здания вышли трое и собака. Они обступили меня, как раз, когда я встал на ноги. Приготовившись нести полную чушь о цели своего визита, я было открыл рот, но меня прервали.

- Завтра, как только стемнеет, - сказал мне тот рабочий, к которому все время обращался бездомный.

Я кивнул.

Троица пошла прочь, собака за ними. Когда шаги затихли, я повернулся в ту сторону откуда пришел и увидел, что четвероногий сидит на углу, держа в зубах сумку бездомного. Пройдя вдоль стены, я поглядел за угол, хотя рабочие, кажется, не представляли угрозы в тот момент, но все же я был рад обнаружить безлюдный лабиринт одинаковых бетонных курганов.

Только я сделал шаг, как на что-то наступил. Пока я вглядывался в густой мрак, в поисках палача с делегацией, собака положила сумку бездомного точно перед моими ногами. Именно её пластиковый замок и щёлкнул под ботинком. Собака зарычала и бросилась на мою ногу, но как только я убрал ботинок, тут же стала вылизывать сломанную деталь, будто бы сумка могла ощутить боль. Я обошёл это действо и двинулся, как мне казалось, к выходу. Но поплутав немного по территории мумифицированного завода я вновь вышел к четырехлапому, что сидел, держа в зубах сумку. Пёс неспеша встал на четыре лапы, подошёл ко мне и положил сумку на землю, чуть подтолкнув ко мне носом. На мой вопрос, зачем она мне, он, конечно, не ответил, а только наклонил морду. На вопрос, не знает ли он, дороги обратно, пёс звонко гавкнул и снова толкнул сумку носом в мою сторону. Когда я повесил её на плечо, пёс повернулся и потрусил куда-то вдоль стены. Прежде чем скрыться за поворотом, он оглянулся, ещё раз гавкнул. Я пошёл следом за ним.

Теми же тропами, что привели меня в железобетонное ничто, в эти склепы с рифлеными крышами, я вернулся домой. Фонарь перед домом уже не горел, и сизая утренняя дымка опустилась на землю, точно последний осадок ночи, готовый раствориться или просочиться куда-то вглубь города, где пролежит до востребования силами, отвечающими за перемену декораций нашего мира. Я не заметил, когда пропал пёс. Во двор я вошёл уже один. В подъезде ощутил, что это путешествие истощило меня настолько, что домой вернулся не я, но лишь какая-то моя часть. Самая безумная часть. Бросив усталый взгляд на почтовый ящик, полный уведомлений от банка, я поплёлся на третий этаж. С какой-то усмешкой я прочитал некогда так злящее меня слово, что безграмотный коллектор вывел черной краской на моей двери: мне всегда казалось, что это слово пишут через «о», а не «а». Последние силы я потратил на то, чтобы закрыть за собой дверь квартиры. А потом упал, придавленный сумкой. Холодный пол не столько бодрил, сколько раздражал уставшие и истощенные нервы. Теплая дрёма выбралась на волю из сумки – вот почему она мне казалась такой тяжелой – и укрыла меня, забрав из суматохи дня, что зарождался под солнцем. Укрыла и сберегла для деяния, что ждало меня впереди в лучах фиолетовой зари, рождающей иной мир, что скрывался среди калейдоскопа фантазмов утомленного разума.

Перед пробуждением я ощутил, как с моего тела сползает нечто тяжелое, тёплое и влажное. Будто бы я вновь очнулся от преджизненного сна, как когда покинул материнскую утробу. Первый вдох дался тяжело, как если бы в горло вставили пробку, которая от каждого последующего вдоха дробилась и рассыпалась на осколки, обжигая и царапая внутренности картечью. Затем кашель, от которого во рту появился вкус крови. Наконец, я повернулся на живот и встал на четвереньки. Так дополз до ванны, положил голову на край и включил воду. Даже не сразу понял, холодную или горячую. Когда скальп облило жидким оловом я не шелохнулся, только собственный крик, что показался мне каким-то чужим и далеким, заставил отползти в сторону. Опираясь на раковину, поднялся, увидел в зеркале красное лицо лишь отдалённо похожее на человека, которого я знал и которым был когда-то. Выйдя из ванной, добрёл до кухни, вылил содержимое чайника в рот. Глядя в окно, стал раскусывать зубами хрустящие чешуйки накипи. Тень моего дома покровительственно накрыла собой аварийного близнеца, что в тот день был не обделён жильцами. На моих глазах в червоточины дверных проёмов устремилась группа из пяти человек, кажется, мужчин. Тощие, слабые, жаждущие забвения среди разрухи, они лениво озирались по сторонам, прежде чем кануть в глубине тоскующей развалины. В этом усматривался какой-то сокровенный порядок, ритуальное вырождение рода людского. Но завораживающее зрелище прервала мысль: меня ждут.

Выйдя ну улицу, огляделся. Фонарь еще не горел, но зато в окнах аварийного дома тихо вспыхивали золотые огоньки, слышался слабый смех, прерываемый кашлем. Зрители готовились стать участниками церемонии, разбавляя кровь горячей жидкостью, что полнилась синтетическими ядами удовольствий последних часов, минут, секунд.

Не доходя до угла дома, я ощутил его присутствие. Пёс нисколько не удивился моему появлению, а даже наоборот – приветственно гавкнув, он нетерпеливо посмотрел в небо, точно сверился с природным циферблатом, резко обернулся и повёл меня вчерашним путём. В сгущающейся мгле окраин эти окольные тропы выглядели совсем пугающе. Вчера ночью я не видел большую часть этих декораций, лишь очертания и намёки на признаки разложения неживой материи, но теперь в этой сине-оранжевой дымке уходящего дня разруха распустилась передо мной тропическим цветком: пёстрым, несимметричным и зловонным. Переступая лужи зеленоватой жидкости, задевая плечами рыжие кирпичные стены, я протискивался дальше, вглубь этой нищеты и запустения. Собака бежала впереди, размахивая белым кончиком хвоста, точно маятником гипнотизёра. Ритм её шагов также мог бы ввести в транс, если бы не нескончаемая потребность смотреть себе под ноги, дабы не угодить в очередную яму, заполненную битым стеклом и грязными шприцами. Проходя позади некоторых домов, я ощущал запах еды до того тошный, что было страшно подумать, кого этим собирались кормить. Несколько раз я ощутил запах горящих проводов, где-то пахло разложением некогда живой материи, но останки существа скрывались под горой бытового мусора. Однако символы и знаки приближающегося конца не смущали разума, не колебали настроя. Меня ждала ритуальная ночь, на которую я записался церемониймейстером в тот день, когда ощутил нутром волнообразное дыхание фиолетового цвета. Теперь это казалось очевидным. Бездомный почти все сделал, остался последний шаг. Последний взмах. Последний стон. К этому почти все готово: зрители уже погрузились в тревожные наркотические сны, а к тому моменту, как я приду, он станут Его верными слугами. Именно они положат алый ковёр к Его стопам, когда Он облачится в плоть нашего мира.

Добравшись до промзоны, я больше не нуждался в четырехлапом проводнике, он и сам это понял, а потому остался ждать у забора. Я прошёл мимо бетонных усыпальниц до нужной мне безликой постройки с единственным окном. Только я подошел к двери, та открылась, из темноты сооружения появилась рука. Я протянул сумку, кто-то принял её в темноту и громко брякнул дверью, оставив меня наедине с тонкой полоской неба между бетонным забором и крышей. В этой небесной дороге мне виделись кружащие спирали, чуть задетые фиолетовым цветом. Они распадались, сливались, дробили друг друга и переплетались, чтобы потом снова пропасть.

Дверь открылась, когда в ночном небе больше не было возможности увидеть ничего, кроме сияющего лунного ногтя. Я принял сумку. Она стала тяжелее на несколько килограммов и её раздуло от какого-то круглого объекта, что поместили внутрь. Кажется, она была мокрой снизу, ведь я ощутил, как моя штанина пропиталась тёплой жидкостью, но времени проверять уже не было. Стоило поспешить, чтобы зрители успели превратиться в участников. Всю дорогу до дома я слышал шёпот, что подгонял меня, а местами и наставлял. Шёпот этот был мне не знаком, но говорил он точно старый наставник, спорить с которым не было ни желания, ни сил. Иногда шепчущий начинал рассказывать о других мирах, для которых наш мир суть шведский стол, в лучшем случае – обеденная зала в трактире. Но он быстро возвращался к деталям ритуала, что мне предстоял.

Собака все это время бежала чуть впереди и лишь один раз на обратной дороге нарушила сакральное звериное молчание, прервав шепчущего. Возле трансформаторной будки пёс резко ушел направо и стал призывать меня. Я заглянул за будку и увидел там стремянку бездомного. Шепчущий похвалил собаку за внимательность, пёс привстал на задние лапы и опёрся передними на сумку. Но тут шепчущий отругал собаку, ведь в сумке еще лежало последнее стекло, которое нельзя было повредить, ибо тогда церемонию пришлось бы отложить до наступления следующего благоприятного цикла внеземных светил, что открывали незримые двери для ужасов немых пустот.

Пёс бежал впереди, а я шёл следом мимо теней и силуэтов, мимо пустых подъездов и захламленных балконов, мимо домов и людей в них заточенных, что счастливо погрузились в сон, дабы не видеть того кошмара, что готовился к ним явиться. Сладкое забытие, дорогие соседи, надолго ли его хватит?

Я заметил, что свет остальных фонарей, что встречались на обратном пути, стал казаться мне богохульным, еретическим. Эти фальшивые желтые лучи, за которыми ничего не скрывается. Эти бесхитростные вспышки ради вспышек – пустотелые волны, разбивающиеся о неприглядный барельеф городских окраин. Пёс избегал прямого контакта с лучами этих симулякров, я старался следовать за ним. Шепчущий уже не бормотал, он стал издавать лишь два звука, похожих на первобытную речь, как я её себе представлял. Сначала он быстро вдыхал, говоря «мар!», а затем резко выдыхал через сдвоенный «ха-ак!». И чем ближе мы подходили к цели, тем быстрее он чередовал эти звуки.

Вывернули к моему дому: из-за угла виднелся ореол света, быстро сменяющий ярко-фиолетовый на гипнотическую сирень и обратно, - настолько быстро, что эти колебания совпадали с голосом шепчущего. Собака замедлила шаг, я поступил также. Когда мы вышли на асфальтированную дорожку, из окон аварийного дома показались зрители. Судя по их безумным глазам и застывшим в немом повиновении ртам, они были готовы перейти в разряд участников. Я хотел пойти, но пёс схватил меня за ботинок. Я попытался высвободиться - собака схватила чуть крепче и сдавлено прорычала.

Одурманенные марионетки ползли по траве к фонарю, ползли, не отрывая глаз от земли. Впиваясь пальцами глубоко в землю, казалось, они ползли не по ровной земле, а вверх по склону. Эти куклы из плоти, скреплённой отравленными нитями, чуть дрожали каждый раз, когда менялся тон освещения, будто кто-то невидимый подстегивал их кнутом. Минуту спустя все пятеро сидели в поклоняющихся позах вокруг фонаря и тихо стонали. И стоны их вторили первобытному дыханию шепчущего.

Мар! Ха-ак! Мар! Ха-ак! Мар! Ха-ак!

Когда все были на местах, собака пошла вперёд, я за ней. В десяти шагах от столба пёс остановился и выполнил свой ритуальный жест. Я положил стремянку на землю и замер в поклоне. Только тогда я заметил, что багрово-алое пятно на штанине расползлось до самого низа. Простояв несколько секунд, собака отошла на свое обычное место, я взял стремянку и пошёл среди теневых узоров, что клубились на траве змеями, ползли по спинам пятерых согбенных фигур, струились среди примятой телами травы. Обойдя фонарный столб, я оказался в единственном монохромном сегменте, лишённом витиеватых теней. Моя работа началась.

Я приставил стремянку к фонарю. Вспомнил, как бездомный протирал её, чтобы не запачкать столб и тоже запустил руку в сумку. Сначала уткнулся пальцами во что-то волосатое, это что-то дёрнулось, перевернулось и каким-то образом тряпка оказалась у меня в руке, точное мне её подали. Протерев стремянку, я упёр один её край в основание столба и стал забираться наверх. Странно, но яркий свет нисколько не мешал видеть и не слепил. Наоборот, кажется, именно в тот миг я увидел сквозь фиолетовые лучи истинный облик мира, что скрывался от нас за тонкой пеленой разума, хрупкой, как первая ледяная корочка, нежной, как крыло последней бабочки.

Мар! Ха-ак! Мар! Ха-ак! Мар! Ха-ак!

Я коснулся последнего пустого стекла. Оно не было горячим. Снять его было совсем не трудно: оно будто бы само выдавилось из плафона мне в руку. Я убрал стекло в пустой боковой карман сумки, и запустил руку в основное отделение, откуда извлек наружу… Не то чтобы я не мог поверить. Это было очевидно, но все же понадобилась пара секунд, чтобы осознать, что я держу в руках голову бездомного. Волосы его уложили назад, точно для похода в театр, бороду подстригли и придали ей заострённый вид, глаза его смотрели из-за полуприкрытых век, губы по-рыбьи шевелились, выдавливая: «Мар!», «Ха-ак!», «Мар!», «Ха-ак!»… Снизу головы торчал остаток позвоночника, покрытый чем-то вроде гипса, длины подходящей, чтобы взяться за него, как за рукоять.

Я погрузил голову внутрь фонаря. Оказалось, что там не было никакой лампы – свет шёл из пустоты внутри самого столба. Именно в эту пустоту я и воткнул остаток позвоночника. Тут же свет пропал. Голова захрипела, послышался сдавленный крик. Голова внутри плафона стала совершать эпилептические движения, срываясь то на крик, то на стон. Появился второй голос. Уже не тот, шепчущий, а другой: грубый, всепроникающий, сотканный из безграничной власти. Именно он принялся твердить доисторические звуки устами бездомного. Богобоязненный трепет разбил моё тело, я замер, боясь шелохнуться, как вдруг все затихло. Пару секунд я ждал экзальтации, всеразрушающей вспышки, но ничего не происходило. Тогда я вспомнил о последнем стекле, достал его из сумки и вставил в пустую рамку. Когда я спустился на землю, одурманенные свидетели таинства уже стояли на ногах и смотрели на плафон. Они едва заметно покачивались, как камыши под прохладным дыханием реки. Тут один из них повторил эти доисторические звуки, затем второй, третий и так далее. Они говорили это по кругу, оставляя все меньше пространства для тишины. Голова в плафоне начала дергаться, из-под полуприкрытых век показалось фиолетовое свечение. Рот бездомного скривился и оттуда тоже полилось свечение, но теперь оно обжигало. Я попятился назад, прикрывая глаза рукой, а обезумевшие марионетки своих пороков уже не говорили, но кричали, надрывая глотки.

Мар! Ха-ак! Мар! Ха-ак! Мар! Ха-ак!

Тут меня за ногу схватил пёс и стал тащить подальше в сторону. Раздался звук, ближе всего похожий на рык какого-нибудь крупного доисторического хищника, по крайней мере так мне подсказала память вида человеческого, заключённая в моём теле. Хтонический вой доносился из плафона. Пёс рухнул на землю и закрыл морду лапами. Я поступил также. Последнее, что я увидел, прежде чем мир разродился ядовитым фиолетовым сиянием, как все пятеро безумцев оторвались от земли и стали медленно подниматься выше. Потом их голоса затихли, а среди титанического воя неизвестного существа послышался хруст костей и треск растянутых человеческих мышц. Теплые капли долетели до меня. Какая-то отвага приговорённого заставила меня чуть приподнять голову: я увидел свою руку в крови, а там, где еще минуту назад стоял фонарь, уже находился иномирный тотем, вокруг которого адской каруселью кружились останки тел пятерых безвольных кукол. Этот вихрь все сужался, заставляя фрагменты тел прилипать к тотему, и тот, обрастая плотью, принимал очертания человекоподобного существа. Плоть, кожа, одутловатые розовые петли внутренностей бедняг расплетались на сотни и тысячи нитей, а затем вновь сплетались, чтобы лечь в основу Его тела. Голова же Его светилась теперь ещё ярче, но летающие вокруг ошмётки тел спасали меня от мгновенного ослепления. В какой-то момент голова в фонаре обернулась на меня, чуть не пронзив разум безумием иного миропорядка. Я уткнулся в землю и все затихло.

На фоне наступившей тишины моё дыхание казалось настоящим воем. Я дышал с хрипом, точно грудь мою сжимали железные тиски. Пёс лежал рядом и тоже тяжело дышал, изредка поскуливая.

Раздался треск. Так хрустят задеревенелые суставы. Только треск этот был в разы громче. Поднялся такой шум, точно я лежал под старым и сухим деревом среди урагана, что вот-вот должен был вырвать дерево с корнем. Послышался глухой удар, затем ещё и ещё. Удары эти прозвучал совсем рядом с моей головой, а затем проследовали дальше, прочь со двора. Я услышал, как поднялся пёс. Он отошёл от меня и стал принюхиваться. Затем четвероногий напарник залаял, призывая меня. Подняв голову, я увидел, что фонарного столба больше нет, вместо этого в земле зияла дыра, которая в подлунном мире была чернее всего на свете. Казалось, у неё не было дна. Трава вокруг была усыпана миллионами сияющих капель: в лунном свете кровь блестела драгоценным холодом. И среди мириад упавших с неба алых звёзд я увидел следы. Больше человеческих, чем-то отдалённо на них похожих, но с каким-то корневым отличием, что ускользало от сознания, и от этого следы были ещё более жуткими.

Где-то неподалёку разбилось стекло. Собака побежала к углу дома и замерла. Я направился к ней, прихватив стремянку. В соседнем дворе, у самого дальнего подъезда, я увидел Его. Все фонари во дворе потухли, и единственным источником света были Его глаза. Они сияли на уровне второго этажа. Длинная рука, сверкавшая волокнами багровых мышц и бледными сухожилиями, наполовину скрывалась в окне одной из квартир. Через пару мгновений Он вытащил из окна человека. Тот не кричал, не шевелился. В Его руках человек выглядел игрушкой. Спустя ещё каких-то пару секунд человек точно растаял. Осталось лишь алое облако в воздухе, что медленно оседало вниз в свете фиолетовых глаз. Он скользнул сияющими глазами по другим окнам и пошёл к другому дому. Ноги повели меня следом, точно паломника за святым образом, но лай выдернул меня из подобострастного транса. Пока я следил за Его трапезой, пёс отошел в другую сторону. Лаем он призывал меня за собой. Я обернулся в последний раз, но увидел только пустой двор и лишь где-то вдалеке послышался треск стекла да мелькнула фиолетовая вспышка.

Пёс бежал в противоположную сторону, мне незнакомую. Мы шли через оставленные одноэтажные домишки, шли вдоль покосившихся заборов, обходили лужи чего-то зловонного, шли зачастую в полной темноте и лишь иногда путь нам освещали одинокие окна, в которых мелькали такие же одинокие, тлеющие, тени. Миновав глухое одноэтажное захолустье, мы снова выбрались в спальный микрорайон. Обходя желтый свет фонарей, мы пробирались вглубь меж безликих гробниц, в которых тихо спали приговорённые. Обходили стороной остывшие от рабочего дня машины, что тихонько перемигивались огнями сигнализаций. Обходили тенями редкие компании, что нарочито и самоуверенно смеялись в ночь, точно она была их другом. Я не заметил, как пёс оторвался от меня и убежал вперёд. Поискав немного эти белые пятна, что проступали в любой мгле, я обнаружил его на углу старой девятиэтажки. Он сидел, глядя точно на меня. Затем залаял и, радостно виляя хвостом, побежал за дом. Туда, где горела фиолетовая заря иного мира, для которого наш мир суть обеденный стол.