Тихо-тихо ступает зверь, крадётся пустыми улочками. Из мрака возникает и тут же вновь теряется во мраке. Выгляни в окно в такой час – ухватишь взглядом лишь тень. Ещё одну чёрную тень, коих ночь и без того соткала слишком много.

Течёт, растекается, скользит. Нет таких запоров, чтоб уберечься от зверя. Острый нюх ведёт его туда, где за закрытыми дверями, под толстыми одеялами ты пестуешь свои страхи. Трясёшься, вздрагиваешь от каждого шороха, замираешь, услыхав скрип половицы под тяжёлой лапой.

Зверь не ждёт. Он чует запах твоей тревоги. И он идёт к тебе.

Не дыши.

—

 

Скамейки быстро заполнялись зрителями. Сквозь дырку в плотном занавесе Сона видела, как они толпятся в проходах с кульками еды, рассаживаются, ругаются из-за мест. Краснолицые и желтоволосые. Грубые. Некрасивые. Словно каменные тролли, сказки о которых любит рассказывать Сивальд.

Сона вздохнула. Вряд ли сегодня стоит рассчитывать на милость толпы. Опять на сцену полетят куриные кости и прочие объедки (и хорошо, если среди них не будет камней). Ну, как говаривал дедушка – и то хлеб. Каждый зарабатывает на пропитание по-своему.

Едва ли можно ожидать, чтоб люди, заплатившие за представление звонкой монетой, сильно радовались появлению мелкой чернявой девчонки с «дудочкой». Да и тощему облезлому лисёнку, по их мнению, место в клетке, а то и на живодёрне. После тяжёлой трудовой недели хочется зрелищ, весёлых шуток, смотреть, как вколачивают друг друга в арену размалёванные клоуны, как чернокожий факир глотает огонь и рассыпается дымящимися углями, как свирепого вида бородатый северянин жонглирует своими внутренностями... Полуголая девица на вертящемся колесе, в которую кидают топоры, тоже сойдёт. А если кидала не промажет, то вечер, считай, совсем удался.

Но у Соны был свой выход между Али и Сивальдом. И дудук. Конечно, она могла бы сыграть что-нибудь повеселее. Но те, чьи уши привыкли к визжанию скрипки и залихватскому перебору гармоники, не оценили старания юной музыкантши. Бархатная мелодия не могла пробиться сквозь залитые жиром уши, и вскоре воздух наполнялся недовольным гулом. Сона давно научилась не обращать на него внимания. Главное, позже – успевать уворачиваться от летящих со всех сторон объедков. Ну что ж, им с Лисом хватало. Всё равно паузу занять нечем, пока сцену готовят к следующему выступлению. Да и для Сандара, хозяина цирка, Сона – пустая торба. А значит, и кормить её незачем. Если б не уговор, давно бы кинул на обочине. Но чем-то, видать, крепко должен был Сандар старику, раз Соне и после смерти деда дозволяли выходить на публику.

– Сона! Воды принеси! – По земле со звоном покатилось пустое ведро.

А вот за милость идти с цирком, греться у костра и спать на приступке фургона надо отрабатывать.

 

Выскочив из шатра, Сона живо зашагала по скошенной траве, пока не выбралась на широкую улицу. Там пришлось сбавить темп. Разъезженная дорога норовила стащить сапоги с ног, а может, просто издевалась, не пускала. Сунуться на чужой двор Сона не осмелилась – пугал басовитый лай из-за каждого забора. Да и заборы тут... Словно крепости – высокие, каменные. Не то что на родном хуторе – перешагнуть можно.

Сона сошла на обочину, и в сапогах тут же захлюпало. Топко, вязко. Деревья здесь не растут высокими – слишком рано их съедают сырость и сизый мох. Покосившийся плетень огораживает длинные ряды болот. Хотя, может, и не болот, а огородов.

Сона с тоской вспоминала родные горы, укутанные по утрам туманной периной. И лес, по которому можно бежать, бежать, а он всё не кончается. И басовитое мычанье коров, и жидкую жёлтую сметану с краюхой тёплого хлеба, и дедушку... В своей огромной лохматой бурке он казался добрым великаном, берегущим мир и покой родных гор. Не уберёг...

Сразу за селением в камышах протекала небыстрая речушка. Сона по краю обошла луг, где мальчишки пасли гусей, и свернула к шатким мосткам. Черные доски заскрипели под ногой, ступать приходилось осторожно – скользко и мокро. Не упасть бы.

Присела на самом краю, потянулась зачерпнуть воды...

Тревога толкнула в плечо, да так, что Сона едва не упустила ведро. Пригнулись ниже, вжалась в мостки, обернулась – стоит. Большущий, косматый.

Плеск воды заглушил шаги, вот Сона и не услышала. А теперь-то куда деваться? Только лишь в воду прыгать.

А зверь, уже без опаски, что его заметят, подходил ближе. Из пасти раздалось рычание. Уши пригнул, оскалился – вот-вот прыгнет.

Сона вцепилась в ведро. Беги! Беги! – гулко билось внутри сердечко. Но страх сотнями иголок впился в кожу, сотнями стежков пришил к мокрым мосткам – не шевельнуться. Где-то в тумане памяти всплыло дедушкино лицо. И слова, такие далёкие... Не бойся. Нельзя бояться. Страх делает тебя лёгкой добычей. Кто боится – долго не живёт.

Но иголочки сноровисто снуют, паутина штопки всё сильней знакомое лицо затягивает, всё глуше становился голос памяти. Холод кольнул колени, спеленал туго, потянулся выше, к самому сердцу – что зря колотится? Пусть замрёт, пусть застынет. Навсе...

– А ну пошёл! Пошёл, кому говорю!

Пёс взвизгнул от прилетевшего в бок пинка, бочком соступил с мостков, уступая дорогу шумной ватаге, а потом и вовсе скрылся в камышах.

– Не баись, не тронет! А ты циркачка, что ль? То-то одета не по-нашенски. А этот, там у вас такой, чёрный – он взаправду чёрный или дёгтем мажется?

Сона выплывала из тумана медленно. Обрывки паутины ещё цеплялись за мысли, не давали соображать. Чужая лающая речь как никогда туго складывалась в слова, расходилась кругами по воде, прежде чем, достигнув сознания, обретала смысл.

Дети деловито расхаживали по мосткам, кто-то плевал на червяка в грязной ладони, кто-то сноровисто разматывал снасти. Кудрявая девчушка уселась рядом с Собой, бережно расправляя на коленях пышную юбку.

– А я видела тебя! – сказала она и улыбнулась. – У тебя есть лиса. И дудка.

– Дудук, – поправила Сона. – Это дудук.

Девочка махнула рукой, показывая, что это вовсе неважно, и добавила:

– У нас есть пианола, и мама заставляет меня на ней играть, но это ужасно скучно. А выступать в цирке – это ведь так весело!

Сона не могла с ней согласиться, но спорить не стала. В этот момент один из ребят дёрнул удочку вверх – и на досках заплясала серебристая рыбёшка.

– Давай ведро, ну!

Сона вдруг вспомнила, что ей давно пора было вернуться. Спохватившись, вскочила на ноги.

– Мне надо идти, – сказала торопливо, оправдываясь, и, конечно, в ответ раздался смех – мальчишки тут же принялись передразнивать её, коверкая слова на разный манер. И даже девочка задумалась, пытаясь повторить неуклюжее произношение чужестранки.

 

Невидимые собаки давились лаем, а Сона вытягивала подошвы из грязи, стараясь не расплескать воду. «От меня просто пахнет Лисом, чуют – вот и бесятся», – успокаивала она себя. Вряд ли кому из хозяев придёт в голову спустить домашнего охранника с цепи. Да и заборы высокие... надёжные…

Но ноги так и норовили шагать быстрее. Туда, где возвышалась стена фургонов, отгораживая циркачей от остального мира.

 

Цирк всегда уходил на рассвете. Убегал. Не дожидаясь, пока проснутся и поднимут крик петухи. Шатёр начинали сворачивать сразу же после представления, заканчивали в потёмках и тут же разбредались по фургонам. Не спал разве что Сандар. Хмурый, он сидел у костра всю ночь. Дымил трубкой, то и дело подбрасывая в огонь хворост. Ни одной ночи не помнила Сона, чтоб не горел костёр, помечая центр волшебного круга.

Безопасность. Нет, не слово, скорее что-то другое, глубокое, внутреннее отзывалось в Соне, стоило ступить за линию фургонов, прибывших на новую стоянку.

Отчего бежал цирк, Сона не знала. От того ли, что и она? От того жуткого, невнятного ничто, которое грохотало совсем близко, за горами, угрожая сравнять небо с землёй и уничтожить и лес, и стадо, и...

Когда дедушка подсаживал маленькую Сону на ступеньку фургона, то, вопреки обычаям, даже не торговался за проезд. «Так надо, милая, – повторял он, – так надо. Я догоню. Задержусь тут ненадолго и догоню».

Не догнал. Догнало то, другое. Догнало и чуть не поглотило.

Сона не понимала. Видела бледные напуганные уставшие лица, слышала тихие разговоры... но не понимала. А потом засыпала и видела один и тот же сон: как тихой поступью крадётся зверь. Не бойся. Главное, не бойся. Он чует твой страх. Он идёт за тобой.

О смерти дедушки узнала просто – он пришёл к ней вместе с Лисом. Высокий, седой – весь-весь от бурки до глубоких морщин. Спокойный и добрый. В нём не было страха, не было боли. Он просто стоял и смотрел на неё, и Сона поняла – его больше нет. Сандар тоже понял, но ничего не сказал, увидев рядом с девочкой Лиса. А может, и о том был уговор – этого Сона не знала.

Дни проплывали мутной дымкой, тянулись вслед за вереницей фургонов. Дожди сменились ясными днями, холода – теплом, холмы – равнинами.

На лицах людей всё чаще стали появляться улыбки. Цирк оживал, впитывал в себя новое, перерождался. Кто-то уходил, кто-то приходил. Извне почти ничто не тревожило его размеренного путешествия вперёд и вперёд.

Вот и теперь, засыпая, Сона перебирала в голове события дня. Бережно отложила в сторону знакомство с местной детворой, выбросила на задворки памяти напугавшего её пса. Завтра утром цирк вновь отправится в путь, и всё постепенно забудется. Неизменными в этом мире, как и всегда, останутся лишь волшебный круг, курящий трубку Сандар и Сона.

Так оно и было бы, если б не…

 

– Пожар!

Звон колокола ударил прямо в голову, разметал остатки сна, перевернул всё вверх дном. Сона ещё только пыталась понять, куда бежать, а кто-то уже схватил её и тащил из спасительной темноты на свет. Туда, где шумно, ярко, горячо... Опасно!

Страх опалил кожу, заставляя вырываться, кусаться, драться. Назад! Назад в спасительную тьму!

Но её скрутили и потащили прямо в огонь. Миг – Сона не успела закричать – и её накрывает что-то плотное, спелёнывает по рукам и ногам. Спасительная темнота и прохлада наступают тут же. Где-то под рукой скулит Лис, и Сона успокаивается.

 

Сандара на остывшем пепелище так и не нашли. Кто говорил – он голыми руками пытался тушить пожар, кто утверждал, что Сандар кинулся искать виноватых и пропал; кто клялся, будто видел, как он погнался за какой-то старухой... Все сходились лишь в том, что вытащил хозяин Сону через горящее кольцо фургонов, а больше его и не видели.

 

С тех пор на пустыре за деревней ничего не растёт. Анна говорит – это из-за того, что ведьмы избрали пустырь своим местом для танцев, но Сона знает – это соль. Толстый слой соли, засыпавший круг, который в одну ночь перестал быть волшебным. Цирк сгорел, и рассыпалось цирковое ожерелье, как бусины на порванной нитке – артисты разъехались кто куда. А для Соны бесконечное бегство окончилось здесь, в посёлке. Она прибилась к семье Анны – той самой кудрявой девочки. Не то, чтоб это было то, о чём мечталось, но...

Драить горшки и пасти коз оказалось ничуть не хуже, чем выгребать клетки циркового зверинца. Шкодник – молодой пёс, совсем ещё щенок, долго лаял, когда Сона пришла на двор. Даже охрип. А вот пушистый серый котище повёл себя как ни в чём не бывало, будто эта странная девчонка всегда тут жила.

За Лиса переживать особенно не пришлось – он живо освоился в чужих огородах и поросшей щетиной ольшаника низине. Сона то и дело видела мелькавшее среди деревьев рыжее пятно. Но лишь издали – Лис не терпел чужих, а рядом с Соной теперь всегда были то Анна, то Петер с Хильдой. С местной ребятнёй сдружилась быстро – они приняли чужачку в свою компанию сразу и без разговоров. Чего не скажешь о взрослых. Впрочем, годы блужданий по чужим странам убедили Сону, что не все готовы открыть двери нараспашку, не все готовы накрыть стол перед голодным. Не везде так, как дома. Если ещё остался... дом. И удивляться тут нечему. Надо привыкать.

И хотя на подворье Мартюшей Сону не замечали, не били, не бранили, не нагружали работой, всё же старших она сторонилась, больше времени проводя с детворой на лугу. А в сердце посёлка и вовсе старалась без нужды не заходить – там возле церкви частенько торчала местная ведьма. О старой танне Кумаш среди детворы ходили разные байки. Что и зелья она колдовские стряпает, и живёт на свете уже три сотни лет, и что порчу навести может, если глянет на тебя своим кривым правым глазом. Порча или нет, да только Сона, столкнувшись со старухой, ещё долго удирала после удара клюкой, пока ведьма топтала сломанный дудук, сыпала в спину отборной бранью и крестила солью следы в уличной пыли.

 

Непривычным казалось и платье – Анна отдала ей старое своё – слишком тесное в груди, слишком путанное в ногах. А штаны носить больше не велела. «Не по-людски это», – вздохнула Анна и поджала губы точь-в-точь танна Мартюш.

Первое время Сона ужасно стеснялась...

Привыкла.

И к равнодушию приёмной семьи привыкла, и к ругани старой Кумаш. И к тому, что здесь теперь её дом. Хмурый, неприветливый, заплесневелый, но дом. А закуток у теплой печки ничем не хуже, особенно если кинуть мягкой соломы.

Не привыкла Сона только к новым снам.

 

Тягучее месиво густой похлёбкой заполняло всё вокруг. А потом вспучивалось и выплёскивало Сону вон. Как из ведра помои. Прямо на пустую улицу.

Тихо и бесшумно. Не скрипнет ставень, ни шелохнётся занавеска в окне. Не бренчит цепь у конуры – спит охрана. Спит и не чует того, кто крадётся по ночному посёлку.

Вот и знакомый двор. И тяжёлый засов на воротах – да что там засов, что там ворота?

Посыпанная песком дорожка мягко принимает босые ступни.

Дверь не преграда. Запах – сладкий, терпкий, дразнящий – ведёт наверх. Дверь с резными цветами, кровать под широким пологом... Да это же хозяйская спальня!

А пряный с остринкой аромат становится невыносим. Ближе, ещё ближе…

Вот и танна Мартюш. Вцепилась руками в подушку, сжалась в комок. Волосы выбились из-под чепца, из сухого рта дыхание вырывается с хрипом.

А вокруг неё плотный кокон паутины. Много тонких ниточек тянутся, сплетаются в узоры, узоры в картинки, картинки – в явь…

Низкий гул стелется над землёй, над крышами домов. Нарастает, давит, вжимает в пол. Небо заслоняют тёмные силуэты. Тяжёлые железные птицы с хищными клювами летят, чтобы населить землю семенами нового ужаса...

Сона наклоняется, и острые когти рвут полотно, как сахарную вату. Клочья вздымаются в воздух, их всё больше и больше. Она запихивает их в пасть, с упоением жуёт и даже прикрывает глаза от наслаждения. Картинки тают на языке, превращаясь в липкую сладость.

Горячая жидкость наполняет рот, хлещет в глотку, необычный, но такой приятный вкус заставляет слюну капать прямо на одеяло. О-о-о-о! Как же ей этого не хватало! Ещё! Ещё! Высосать всё до капли!..

За спиной раздался тихий стук. Сона замерла, но тут же расслабилась – всего лишь кот вернулся с прогулки. Спрыгнул с окна, как будто один тут. С усмешкой отвернулась... и взгляд нечаянно упал на зеркало...

 

Проснулась Сона от собственного крика. И долго ещё дрожала то ли от холода, то ли... Так до утра и не смогла ни согреться, ни уснуть, даже прижавшись вплотную к тёплому печному боку.

До самого завтрака ходила по дому, поминутно прислушиваясь. Танна к завтраку не спустилась – пожалуй, впервые за всё время! – зато к полудню Сона столкнулась с ней лицом к лицу и…

Танна Мартюш улыбалась. Не той кислой вымученной улыбкой, с которой встречала гостей или отмечала новые успехи дочери в учёбе. Нет. Она сияла так, словно ночью её посетил сам Всемогущий и обещал место в небесном саду для самой танны и для всей её семьи. Сона с облегчением выдохнула и едва успела отскочить в сторону – вряд ли было бы приятно, если б танна прошла сквозь неё.

На другую ночь сон повторился. На этот раз с таном Штрохеном, который бежал по полю от толпы гниющих заживо односельчан. И на третью – пришлось закапываться в могилу вместе с достопочтенной парой стариков, живущих по соседству.

Сона просыпалась в ужасе, завела привычку молиться и даже, не побоявшись встречи с ведьмой, сходила в местную церковь.

Всё зря.

Через месяц она побывала у половины посёлка.

На душе стало пасмурно. Не радовало ни редкое солнце, внезапно зачастившее в эти края, ни частые прогулки с Анной – подобревшая танна Мартюш стала сквозь пальцы смотреть на то, что дочка больше времени уделяет играм, чем учёбе.

Однажды почти на самом берегу Сона увидала Лиса. Он вырос, заматерел. Некогда жалкий куцый хвостишко теперь распушился, и вид у рыжего стал совершенно величественный, что вряд ли можно было сказать о самой Соне. Она осунулась, похудела, под глазами залегли тени, и кожа стала бледной, как у покойницы.

Теперь Сона всё чаще вспоминала волшебный круг из людей, лошадей и фургонов. Был ли он и вправду охраной от того, что гнало их по дорогам чужой страны? Или же хозяин пытался оградить весь мир от того, что таилось внутри? От того, что каждое утро цирк увозил с собой. Возил с собой…

 

– Твоя лиса, больше некому.

Сона с недоверием перевела взгляд на Анну. Всегда приветливое личико той, раскраснелось, скривилось, и стало похоже на смятую картинку из цветной бумаги.

– Он не мог...

– Ещё как мог! – Сердито кивнула головой Анна. – У нас тут отродясь лис не водилось, а как вы появились – так и началось.

– Может, собака...

– Лис, лис! – Анна затопала ногами.

Она топала и кричала, так, что даже слова было не вставить. Сона никогда ещё не видела подругу такой. Впрочем, её можно было понять – Малютка Типп, любимый кролик Анны. От него остался только порванный шёлковый бант и в клочья изодранная шкурка.

На крики прибежала танна, и вместо того, чтоб отругать Сону, набросилась на дочь.

– Мам, но это её лиса сделала! Скажи, чтоб они немедленно убирались отсюда! – кричала Анна, размазывая по щекам слёзы.

А в ответ получила подзатыльник и требование не выдумывать ерунды – у лис нет и быть не может хозяев.

Тушку нашли утром, наполовину закопанную у дальней стены забора. Сона пыталась поговорить с подругой, но бесполезно было пытаться воззвать к разуму Анны, напоминая, что никакой лис бы не мог перебраться через высокий каменный забор и уж тем более – выкрасть кролика из хлева. Да и Шкодник бы поднял лай на всю округу – уж он бы учуял хищника.

 

Охоту объявили на Праздник Урожая.

 

С самого утра Сона ходила сама не своя. Даже выставка паровых машин, на которую танна Мартюш милостиво отпустила её, не радовала.

Что хорошего в уродливых механизмах, вгрызающихся в почву, высасывающих из неё всю кровь? Местные гордились тем, что каждый год отвоёвывают всё больше земли у болот. А между тем частокол деревьев за посёлком поднимался как и раньше, в то время как хилые поселковые яблони давали только урожай запаршивевших, сморщенных как старушечий кукиш плодов.

Эти люди, так гордившиеся своими машинами, откатывались всё дальше и дальше, не замечая этого.

Что им сделал Лис? Не лучше ли было бы последить за своими псами, рождающимися на цепи и освобождающимися от неё только после смерти?

Не лучше ли было бы последить за своими глупыми курами и кроликами, шныряющими в шаге от голодных пастей в святой уверенности, что воля Хозяина всегда защитит? О, эти даже попав в суповой котёл, будут верить, что попали в рай. Кролики, Собаки, и Хозяева. Все они убеждены, что их самый страшный враг – Лис.

Сона развернулась и решительно направилась к реке. Не то, чтоб она верила... Но Лис пришёл к ней с дедушкой, так что попытаться стоило.

Опушка была огорожена яркими флажками. Через топкий ручеёк перекинуты доски, а рядом торчал полосатый столб с круглым щитом, на котором было написано что-то такое гадкое, что Сона даже не смогла подобрать в голове слов, чтоб прочитать. Уловила лишь общий призыв к веселью и охоте на некое зло, таящееся в лесу.

Брезгливо обошла столб, проскочила переправу и нырнула в жидкие заросли ольшаника.

Лес растрёпанными пальцами хватал за подол, вцеплялся в волосы, хлюпал и пугал, заставляя повернуть назад.

Сона упрямо продиралась дальше.

Вот уже кочки под ногами перешли в рыхлые подушки мхов, мокрые ветки ив и ольхи сменились корявыми сосонками. В стороне затемнели седые ели.

Сона остановилась перевести дух, а сама вглядывалась, вглядывалась... Не столько глазами, сколько чутьём тянулась во все стороны.

Уходи! Уходи отсюда, слышишь? Они идут за тобой! Беги, Лис! Спасайся!

Тревога нарастала, срывалась с пересохших губ облачком пара. Верхушки деревьев зашумели, подхватывая слова.

Прочь! Прочь!

 

Когда Сона, шатаясь, вышла из леса – луг был полон людей. Разрядившись как на бал, охотники похвалялись друг перед другом ружьями, капканами, силками. В щеголеватых жилетах и украшенных перьями шляпах они походили на фазанов: вот-вот вскочут на ветки и радуются, соревнуясь, у кого ярче переливается на солнце горлышко. Кто-то притащил ещё один щит – с нарисованным лисьим силуэтом, и все позировали на фоне, стараясь принимать позы поэффектнее.

На миг Соне сделалось смешно. Да что они могут? Она подошла ближе и протянула руку, чтоб сорвать глупый рисунок, но тут один из охотников отошёл в сторону, небрежно поднял ружьё, как бы играясь, покрутил дулом... – и в центре щита образовалась круглая дырка. Но ещё раньше, едва воздух разорвало эхо выстрела, в голове Соны взорвалась тишина.

 

Быстрее! Ещё быстрее! Вот уже слышатся шум голосов и едва уловимые завывание ветра. В нём нет угрозы, но ведь она вовсе не нужна. Когда предвкушаешь сытный обед из жирных мышей, не станешь шипеть и лаять на добычу.

Лис выскочил на поляну как раз вовремя, чтобы увидеть мутное тёмное облако, расстилающееся над лугом. Оно уже закрыло солнце и опускалось на головы собравшихся людей. Те засуетились, принялись махать какими-то тряпками, повскидывали палки...

Лис мчался вдоль кромки леса.

Быстрее! Быстрее! Успеть!

Он не обращал внимания на грохот. На странный свист вокруг себя и насквозь. Досадные толчки швыряли его из стороны в сторону, и пусть не могли остановить, но изрядно мешали. Он спешил туда, где закручивался спиралью дымный облачный хвост.

Не успел.

 

Сона металась по лугу. Спотыкалась, падала, вставала и снова хваталась за руки, за ружья.

– Стойте! Стойте! Не стреля-айте!

Она видела, как рыжая искорка вылетела из леса, как металась, то исчезая в изумрудной зелени, то появляясь вновь. Как взлетала в воздух, отбрасываемая метким выстрелом, и снова появлялась над высокой щёткой травы.

На Сону обращали внимание не больше чем на мелкую болотную мошкару, мельтешащую под ногами. Её отбрасывали в сторону, равнодушию перешагивали, а то и вовсе топтали, несмотря на крики. Охотники рвались к добыче и всё плотнее сжимали кольцо.

И тут из-за леса показалась первая птица. Она летела низко, с густым гулом, и деревья, не в силах выстоять, склоняли перед ней головы почти до самой земли.

За ней вторая, третья.

Раздвигая болотные кочки и выворачивая комья жирной торфяной земли, на луг стали выкарабкиваться нелепые фигуры. Грязные, корявые, словно сшитые неумелым мастером, они ковыляли к живым с молчаливым упорством.

Кто-то из охотников остановился, кто-то закричал, узнавая знакомые лица тех, кого отправляли за великой победой... Кто-то упал, попав ногой в жидкую топь там, где ещё мгновение назад была твёрдая почва.

Кольцо дрогнуло, разомкнулось... и побежало.

 

Бегут по лугу охотники, побросали ружья. А следом за ними беззвучно несутся забытые страхи.

Вот они догнали и накрыли одного, второго…

Едва с людьми на лугу покончено, кошмарное наваждение ползёт дальше – туда, откуда доносится музыка, где в самом разгаре идёт весёлое гулянье.

 

А самой Соны и нет. Далеко-далеко осталась она. Там, где зелёные холмы, затягивают страшные раны. Где сквозь упавшие тела прорастают душистые травы. Там туманы по утрам хоть ненадолго стараются укрыть изъеденную язвами землю. Там эхо больше не кричит в горах, притихло, отдавая молчаливую дань погибшим.

 

—

Того посёлка больше не найдёшь на карте. Да и зачем, если все постройки давно разрушены, останки обветшали, сгнили, превратились в труху. Даже болота не вернули себе былых владений.

И раз в год обходит развалины давно выжившая из ума старуха Кумаш, засеивая мёртвую землю крупной серой солью.

 

А рыжий лис до сих пор бродит по свету. Что ему пули, силки, капканы? Он всегда будет там, где обитают страхи; там, где сердца гулко стучат от тревог; там, где куры и кролики безгранично верят своим хозяевам.

Не бойся. Не дыши. Он идёт...