Когда и откуда пришёл Андрей в Берендеевку, уже сейчас никто и не помнит.

— Давно, — говорят местные, — уж он тут обосновался! Врачует, говорят, дух латает. Даже батюшка мой к нему наведывался, да только потом уж стыдно ему было. И ничего не рассказывал.

— Придёшь к нему с тяжелой душой, — говорят пришлые, — он ни слова не скажет, по голове погладит рукой, заклятий каких про себя неслышно нашепчет. А потом отпустит, и так легко становится… Будто и не было ничего дурного. А там уже и спрашивать ни о чём неохота…

Так оно всё и есть. Со всего края приходят к Андрею заблудшие души в надежде, что избавит он их от совестных мук. Клянутся ему и себе всегда, что заживут по-другому. Что не пустят больше зависть в свои сердца. Что не предадут. Что не скажут кому слова худого, зная, что худое оно. И всё равно завидуют, предают, говорят. Потому как испокон веков так заведено. Что поделаешь, коли память у людей коротка.

Благословением государя дозволено было Андрею поселиться в Берендеевке с десятки лет тому. Когда пришёл, о себе Андрей рассказал только, что врачует да волшбу наводит заклятиями да травами. А где родился и как волшбе той выучился, не упоминал. Потому местные и пересуживали.

— Сказывают, что одёжа у него странная была, не местная. Плащ чёрный весь, с головою покрытой, платье длинное белое. Кто ж в округе такое носит?

— Слышал я, что на Острове Озёрном такие кудесни живут. То мне Вакула-старик с Бережковки сказывал, он им припасы возит. Но Вакуле веры нет, он и сам не местный.

— Может, Бермяту-голову к нему отправить?

— Бермята как пяти дней с государева похода приехал, так сам не свой. Ходит неспокойно, глазами рыскает, огрызается, а синячищи под глазами-то — во! Потревожить страшно: рычит, ругает, вон шлёт, если просьба пустяковая. А ведь он голова! И высечь может. Не скажет он.

— Ну так пусть кудесень его успокоит, а мы потом всё из добрых уст и узнаем.

— А чего сама-то к нему не пойдёшь? Заодно бы и спросила.

— А зачем мне?

— Как же, душу успокоить! Не тревожит разве ничего тебя?

— Коли и тревожит, так то моя забота, и не чужака это дело. Сама разберусь.

— Может, и чужак он, да только видно, что помочь хочет…

— Разве ж от чужаков бывает помощь? На то они и чужаки, чтобы не от сердца помогать, а само для выгоды своей. На горе нажить себе славу и дальше пойти восвояси. Не рос с нами он, бед наших не терпел, не болит у кудесня за нас по правде.

— И то верно…

— Ну, порешили. Шепну остороженько словцо Бермяте сегодня-завтра.

— Порешили.

— Эй, слышь?

— Чегось?

— А Остров Озёрный разве не Берендеевка? Бермята тудысь тем летом плавал дань с них брать.

— Может, и Берендеевка… Да только кудесник всё равно чужак.

— Как же так чужак, если он из Берендеевки?

— Да то не эта Берендеевка, то та. Где ж ты в этой Берендеевке озёра да острова видал? У нас только рощи одни.

— И то верно…

 

***

 

Собираясь уже в постель, Андрей заслышал, как вдали играет-переливается Лелева дудочка. «Ко грозе», — с горькой улыбкой подумал про себя волхв. И верно — вскоре застучала в помощь пастушку несмелая дождевая капель, зашелестела, заволновалась трава, раскатился гулко гром далеко за Берендеевыми горами. День ко дню, как занимается гроза, играет с ней песню вечно молодой пастушок. Все местные по домам сразу шугаются, а он играет-веселится. Всё хорошо ему.

Пошёл однажды Андрей в рощу по травы. Там увидел, как, наигрывая, уходит пастушок куда-то вдаль, будто бы совсем из Берендеевки.

— Пригожий Лель! — позвал его кудесник. — Куда же ты?

— В Болотинку! — улыбался пастушок. — На свадьбу вот пригласили играть, а это мне всегда в радость.

— Там, видать, так же свадьбу справляют, как и здесь?

— Ах, кудесниче, светлая голова, заботливые руки! — рассмеялся звонким голосом Лель. — Справляют-то везде одинаково.

Пристыдился Андрей, сам только не понял отчего.

— А ты мне вот чего ещё скажи, — спросил. — Приметил я, что не старишься ты, не рисует морщин время на прекрасном лице твоём.

— Нет, кудесниче. Но людям так понятнее, когда будто человек я. Потому как если не человек, а птичка звонкая, зверь ласковый или, тем паче, существо, непонятное им, так могут и камни начать кидать или мучить. А если как человек, то сначала хоть спросят, откуда буду.

— В птичку певчую — да просто так камни кидать? — удивился Андрей. — Ну, только от злости если, но не чтобы ей самой навредить. То юродивые, они сами через муки прошли. Их пожалеть надо… Нельзя же так. У людей всё должно быть по-людски.

— Э-э! — отмахнулся Лель. — Хожу я по земле дольше, чем каждый из них, и ещё дольше ходить буду. Что добро мне, что зло — милые причуды смерти страшащихся. А тебе на свете ходить недолго. Потому всё зло, что они творят, на себя принимаешь, и ненавидишь их, и злишься, и проклинаешь, и сам от людского отрекаешься, и плачешь, и горюешь над ним, и оправдываешь. А иначе и нельзя — как жить-то!

И ушёл вприпрыжку весёлый божок, наигрывая свадебную песню.

 

***

 

Сложно искренне любить тех, кто приходит с ужасными поступками за спиной, но вот верить в их чудесное исправление совсем легко. Верил и надеялся Андрей, что однажды, по велению судьбы или по собственному желанию, проснутся они навеки исправленными и не узнают себя, и раскаются, и всё зло в себе позабудут, и другим перестанут зло творить.

Когда начал наставник из кудесничьей обители на Острове в люди пускать, полюбил Андрей одну девчонку из тамошней людской деревни. Малинкой звали. Ходили они вместе полутайно, ягоды-травы собирали, на волны смотрели, смеялись да целовались. Нравилась Малинка ему — тихая, всё в себе да в себе, но видно, что добрая. То приляжет на колени, то заплачет тихонько в плечо, то рассмеется над шуткой, то поцелует. И всё так тихо, тихо.

Как-то сидели они у ручья после лесной прогулки, и увидела вдруг Малинка, что её платье землёй да травой упачкалось. Разрыдалась бедная.

— Почему ты плачешь? — спросил Андрей, обнимая зарёванную подругу.

— Э… это моей сестры платье… Я сказала, что только на сегодня возьму… Чистёхоньким принесу, ни складочки не помну… Она, добрая душа, разрешила, говорит, иди там, покрасуйся перед своим Андрейкой… Жа-а-алко её… И платье жалко…

Рассмеялся Андрей, подивился девкиной вине перед сестрой. Зачем же ей, бедной, по такому пустяку мучиться?

Тогда уже знал юноша о том, что благословила его мать-природа даром к успокоению души. Малинкину же печаль ему не хотелось успокаивать — хотелось всю-всю на себя принять, до единой слезинки, да и чтобы никогда она не знала больше её.

— Тише, милая, тише, — коснулся щеки её Андрей. — Сейчас станет легче, лёгонько так станет, обещаю.

Скользнули вверх по шее его руки нежно, обхватили мягко Малинкину голову. Прошептал Андрей целительные слова.

— Ах… — встрепенулась вдруг и выдохнула Малинка. — Как хорошо! Как легко! Как глубоко дышится! Чудо, чудо!

Вскочила девушка с камня, смеясь, и пустилась бежать к себе в деревню, словно отняли у неё всякую память, словно вмиг подхватил её ветер и унёс за собой. Протянул к ней юноша руки, да не обернулась она ни разу, будто и вовсе забыла о том, что он был с нею рядом.

Захотел Андрей, чтобы покинула Малинку печаль, чтобы отпустила вина и исполнилась его просьба. Ушла вся Малинкина таившаяся годами грусть сквозь Андреевы пальцы, покинула её до следующего пришествия. Всё забылось у ней печальное и гнетущее.

Едва скрылась девушка за деревьями, зашёлся уже сам Андрей кашлем и плачем. В грудь, в сердце будто вошёл ему камень, прибил к самой земле, заставил скрести по ней ногтями, раздирать её, стонать, клясть всех и пуще всего — себя.

— Ненавижу… — цедилось сквозь зубы. — Ненавижу…

Являлась ему в бреду Малинкина сестра, отдающая чистое платье. Являлся её отец, припирающий грубой, широкой рукой тонкие девичьи плечи к стене. Являлась гонящая из избы плачущая мать. Всё являлось, что жгло и терзало Малинкину душу до сего дня, и теперь жгло оно и терзало Андрея.

Так открыл он в себе великий дар исцеления душ, который счёл будущий кудесник уготованным ему призванием, хоть и приходилось платить за него цену.

«Если люди так всю жизнь мучаются, а я могу за одно мгновение это у них забрать, чтобы они увидели, как прекрасна на самом деле жизнь, совестно будет этим не воспользоваться! — думал он. — Пусть и страдаю я сам, но это же недолго… Главное, чтобы с ними были счастье и лёгкость, так и жить будет всем лучше, и меньше зла будет во свете, потому как всё зло от несчастья в душе делается. Ведь если бы не горевала матушка моя от голода, так и не отреклась бы от сына малолетнего, не сослала бы его на остров к кудесникам на воспитание. Если бы не случилось заразы той в Берендеевке от пришлого, так и не судачили бы обо мне сейчас».

А Малинка тогда и впрямь всё горе забыла. Почти насовсем. Пришёл к дому её как-то Андрей, а она его только так спровадила. Уходи, мол, скучно теперь с тобой. Рассмеялся юноша и пожелал ей без печали в сердце жить и дальше, хоть и горько было ему.

 

***

 

Опускался закат на Берендеевку, доигрывал пригожий Лель свою вечернюю песенку, и под покровом набредающей тени и холода пришёл в хату к Андрею деревенский голова Бермята.

Андрей уже ждал его: всю неделю в Берендеевке шептались о том, что государев ставленник вот-вот придёт к кудесню на исцеление. Шептались бесстыже, не скрываючи, да на то Андрею всё равно было. Кое-кто даже и самого кудесника об этом спрашивал. Он в ответ только усмехался:

— У кого-кого, а у головы, наверное, душа тяжелее всех болит! Так что жду его к себе непременно.

Чего не ждал Андрей, так это что страхом повеет в его хате, как ступит Бермята за порог. Непривычным для него был этот дух, неприятно от него становилось.

— Сказали мне добрые люди, что от душевных мук врачевать можешь, — прохрипел голова, едва закрылась за ним дверь.

— Могу. Садись, Бермята, — указал ему Андрей на лавку.

— Где же ты этому выучился?

— На Острове Озёрном.

— Ну, так они все и думали, хе-хе, — усмехнулся ставленник.

— Ты лучше пока расскажи, что тебя привело ко мне? Что мучает тебя?

— Ну, это… Разное. Не знаю, как и сказать. Одну ночь спокойно сплю, другую и на минутку глаз смежить не могу. Сны снятся всякие. Кричу, говорит жена, ночью, сердится она. Да и погано просто на душе незнамо от чего. Злой всё время, шарахаются уже от меня. Шепчут, взгляд будто изменился. Но что я буду рассказывать! Ты врачуешь, вот и посмотри да излечи меня! По-людски жить хочу, вот что.

— Хорошо. Будь по-твоему, — вздохнул Андрей.

Подошёл волхв к нему, опустил руки на жёсткие волосы, закрыл глаза, шепнул привычное заклинание. Почти сразу пронизала его от кожи пальцев до самого нутра страшная боль, чуть не разорвала пополам, не разрушила до основания. Не камень, не скала вошли в сердце его, а что-то другое, более страшное, чему не нашёл Андрей имени.

Опустился кудесник рядом с Бермятой на колени. А тот шатается, в глазах — пелена, а во взгляде — пусто.

— Ах… Так легко, так хорошо… — проговорил голова. — Так беззаботно! Ну, теперь уж жить, жить, до самого конца жить и не заботиться ни о чём никогда!

И, хохоча, выбежал за порог. Там уж чуть не вся Берендеевка стояла, шушукалась да радовалась, что кудесень с Озёрного всё-таки оказался. А значит, может, порядочный, хоть и не прямо местный — осторожными надо быть. Да только как услышали из хаты кудесневы крики, так все быстрёхонько разбежались, кто в одну сторону, кто в другую. Дело-то привычное. Да и, в конце концов, спать было уже пора.

Лёжа, скрёб Андрей по жёсткому полу, ломал ногти, глотал пыль, задыхался и хотел только, чтобы кончилось всё это скорее.

Сначала явилась ему женщина. Целовала его, провожала, обещала, что ждать будет, сколько надобно, и ни на одного мужчину не взглянет. Явилась ему и другая, тоже целовавшая, да только уже за плату, с которой он её опосля обманул.

Затем явилась толпа. Он не знал этих людей, ни разу в лицо прежде не видывал, не ведал, хороши они или плохи. Явились ему дети, молившие о том, чтобы он отпустил их к матерям. Явилась девушка, плохо укрывшаяся в хлеву. Явился юноша, за неё заступившийся. Явилась собака, громко лаявшая ночью. Многие явились ему. Кто-то яростью обуянный, кто-то горем убитый перед ним, но все, все до одного вопрошали, недоумевая, и у всех был один конец — в руках его.

Кричал, вопил, молился Андрей всем божкам и духам, чтобы остановили ход жизни его, чтобы окончили ход времени, чтобы забрали душу или отняли дар да не мучили больше.

— Бедный, бедный, — услышал он сквозь стон знакомый переливчатый голос Леля. — Не ты ли мне говорил, что хотел, чтобы всё у них было по-людски? Да вот, милый Андрей. По-людски оно и так бывает. Легко любить девицу, испачкавшую платье, а ты попробуй полюби того, кто кошку замучал или друга. А ведь он тоже человек!

— Я… Не хочу… Не хочу им помогать больше… Пусть мучаются до конца дней своих! — заходился кудесник. — Будь они прокляты! И будь проклят я, что им помогал! И ведь не знают, не понимают даже, за что их мучает! Не ведают, что зло сотворили! Как же так, пригожий Лель, как же так?! Никогда, никогда больше!..

— Ах, что за сердце у тебя, кудесниче! — вздохнул божок, садясь на пол рядом с ним. — Всему в нём место есть: и вере, и любви, а больше всего — надежде. Надежде, что не все они… Ну, ты и сам знаешь. Что если сами не будут мучиться, то и других не будут мучить.

Достал Лель из-за пояса дудочку свою, стал наигрывать песенку, и душа Андреева затихать, успокаиваться начала после пережитой бури. Вскоре выровнялось его дыхание, размякли руки, закрылись глаза…

— А не все? Ответь, ведь не все же? — прошептал кудесник.

Усмехнулся Лель.

— Не все, Андрей, не все. Только как их отличишь с порога? Вот и приходится тебе с самого начала во всех верить, на всех надеяться, всех любить. И каждый раз — заново. Бедный…