В конце октября дед хотел повеситься в сарае, через четыре дня Нина забрала его к нам. Ну, а теперь мы и сами вот-вот кукушку отпустим, потому что творится такая бредятина, что...

– Дед, отойди от окна, ну сколько говорить!

Дед отходит, но медленно. По-моему, он до сих пор не верит в происходящее.

Кррррац!!!

Разбили окно. На полу – полкирпича в грязной ледяной корке. В полуметре от деда. Я же говорил! Третий этаж, на что тут надеяться?

– Педофил, на выход! Педофил, на выход! – вопят с улицы. Их семеро. Две разукрашенные малолетки, которым почему-то всё время весело, и пятеро качков. Один, самый быковатый, снимает на телефон. На рукавах у них повязки с размашистой «Ч» – они из Чистого города. «Очистим город от скверны!» и вот это всё. Звонить куда-нибудь без пользы, к ним никогда никаких претензий, помоги себе сам. Когда я вижу, по какой широкой дуге обходят их прохожие... помоги себе сам в квадрате.

Дед, всё так же медленно, опускается на диван.

– Кого они зовут? Крокодила?

Дед, конечно, не всерьёз, но нашёл время шутить!

– Бегемота. Залезь под одеяло, я поищу, чем заделать дыру, – киваю я на зияющую прямо в декабрь стеклину.

Дед сидит не двигаясь. Мне приходится укрывать его самому. И в этот момент, только не смейтесь, я не бешусь. Я радуюсь. Чему? Тому, что Нина ещё на работе! Нина – моя мать.

Стандартный вопрос после этого пояснения – «А почему по имени?». Стандартный ответ – «Ну, не знаю, так сложилось». И отношения у нас больше дружеские, и вообще, не похожа она на этих тёток, мамаш моих знакомых. В общем, хорошо, что она не дома, так и представляю, как бы она металась. А ведь она тут ни при чём. Кто при чём? Наверно, я. Не надо мне было... Но тут всё-таки лучше с самого начала. А с самого начала – вот.

 

Нине сообщили, что дед не в себе, что одному ему лучше не жить, и вскоре он был у нас, хотя ей он даже не отец, а дядя. Мне, соответственно, двоюродный дед. Но не звать же его так!

Практически сразу, как приехал, он начал орать. Причём всегда какую-то фигню и всё время почему-то про цветы. Я не реагировал. Я, честно говоря, даже худшего ожидал, так что ор принял как вполне приемлемый. Но дальше – больше.

Прохожу я как-то мимо его комнаты (всегда была «южная», а теперь «где дед»), а он в очередной раз как гаркнет:

– Цветы полей!!!

Я не выдержал, заглянул.

– Ты это... Какие цветы? Нет у нас никаких...

Я точно помню, что не договорил. Стою, смотрю. А там такая картинка. Дед сидит, вытянув ноги и задрав штанины, а из-под коленок у него – да, именно. Именно они. Цветы. Много, разные, больше похожие на живые. Я бы сказал, что целый букет, но в букете стебли друг к другу прижаты, а здесь – нет.

Он сначала не очень-то доброжелательно покосился, но потом махнул рукой – заходи.

– Это вот их, что ли, надо полить?

– Да не надо ничего поливать, – посмотрел он на меня как на кретина. – Я их так зову. Ты – Геша, а они – цветы полей. Дошло?

– Ну вроде...

Яркие, как будто разбрызгивающие себя васильки, пёстрые анютины глазки, фиолетовые лопасти фиалок, солнечные одуванчики... (Я вообще-то в колледже искусств, могу и в солнечные одуванчики, да.)

– Это какое-то деревенское колдовство?

– Какое там...

– Тогда что?

– Цветы, что ж ещё. Ты только не болтай нигде.

– Почему?

– По уму. А болтать – по глупости будет.

Болтать я вроде и не собирался. Мне как-то и неудобно было бы об этом кому-нибудь... Ну вот как? – «А у моего деда с подколенки одуванчики прут!».

С того дня я знал, что он вовсе не требует ничего поливать, а просто вызывает эту свою ботанику. Когда он выкрикивает «Цветы полей!», их словно какой-то невидимой проволокой вытягивает, а минут через пять – затягивает обратно. Но эти минуты... Что сказать? Красота.

Венчики появляются закрытыми, но как только стебли вытянутся примерно с ладонь – раскрываются. И по комнате разливается такой запах... не просто цветочный, а ещё и травяной, лесной, луговой... Дед говорит, это оттого, что цветы дикие («Говорю же – цветы полей!»).

Дотрагиваться до них дед запретил, вблизи нюхать – тоже. Я не то чтоб сильно рвался в эту самую близь, но он как-то уж очень нервно реагировал на любое моё движение.

– Боишься, что я их как-то поврежу? Поломаю?

– Да ну прямо, – хмыкал дед, вот и всё объяснение. Но трепыхался на каждый мой шаг. Как сидит с цветами – так весь на нервах.

– Мог бы мне вообще их не показывать, чем так дёргаться.

– Не мог, Геша. Не мог.

Так он раз десять, наверно, повторял, а потом взял да рассказал, что мог бы, а чего не мог.

У него, получается, так: 1. он может их вызывать, по желанию, 2. он должен их вызывать, если ощущает распирание под коленками. Если распирает, а он не вызовет, всё это дело грозит заклинить, и потом они на зов уже и не откликнутся. Короче, с этим лучше не шутить.

Когда Нина дома, он тоже орёт и тоже вызывает, но под одеялом. Или под пледом. А это не совсем то, что нужно. Это как бы полу-выгуливание. Полное – это без всякого одеяла.

– И давно у тебя так?

– Очень давно, Геша.

– А что ты делал, если это на работе? Или на улице?

– Да как-то не было ни на работе, ни на улице.

– Везло... Да и вообще ты у нас, выходит, уникум!

– Выходит, что так. Только ведь... оно мне не надо уже.

– А раньше зачем-то надо было?

– Ну а как же, Геш? А как же? Всё зачем-то надо, не просто ж так.

– И зачем?

– Ну тебя, двоюродный внучек, к дьяволу. И к дьяволятам его тоже... – И это всё, чего я добился в тот раз.

Но я упорный, а деду скучно. В очередной свой ботанический сеанс он расчувствовался.

– Для баб это, Геша. Дошло? Ну, для женщин. Для девушек. Для женского пола.

– Не дошло...

– Любят они цветы. Знаешь, да? Ну так вот для них это всё и выпирает. Нравится им!

– Ого...

– Раньше было ого. А сейчас мне это хозяйство уже ни к чему. А оно всё работает... – И дед вздохнул.

У меня же, наоборот, аж дыхание спёрло. Вся эта цветочность окончательно таинственной увиделась. Или учуялась. Прямо дышать страшно стало, прямо сидел – не дышал...

А на следующий день я накосячил.

Я себя не оправдываю, но как это случилось, примерно понимаю. Просто такая минута нашла. Совпало. Последней парой была физ-ра, а когда так, мы с Арсланом обычно просто уходим и идём пешком до площади. Ушли, пошли. Как обычно. Но вот состояние у меня было необычное, какое-то... выбитое из колеи всей этой дедовской ботаникой, тем, что «для баб это, Геша». Молчалось всё труднее. Арслан к тому же начал рассказывать, как до часу ночи на хентае залипал... В общем, молчать у меня не получилось.

Точно знаю: не думал, что деда выдаю, думал, что свои ощущения пытаюсь передать. Ну, удивление там. Ого и вау. Арс нормально слушал, ровно. Даже, наверно, слишком ровно... А вечером Нине позвонили. Оказалось, что отец Арса – координатор Чистого города, а мой дед ведёт с ребёнком беседы развратного характера! Нина разговаривала не по громкой, но речь на том конце была такой напористой, что казалось, выпирает, вываливается из тоненькой мобилы. Я всё слышал.

– С каким ребёнком? – спросил я, когда трубка легла обратно на полку.

– С тобой, Геша... – Нина шептала. У неё так бывает, когда нервы.

– Какой ещё ребёнок! Мне шестнадцать. И не ведёт он ничего такого!

– Пятнадцать...

Вообще-то, шестнадцать мне через два месяца. Но она как-то совсем уж обречённо покрутила головой. И добавила, всё ещё шёпотом: «Какой идиотский звонок...». Она всегда правильно понимает всякие непонятковые ситуации, поняла и эту: произошла какая-то ошибка, баг. А вот испугалась – как мне казалось – неправильно, чересчур, с запасом. Казалось, что хоть и неприятно, но ничего из ряда вон. Дед, он вряд ли тот, на ком так уж сильно захочет оторваться Чистый город. Тогда казалось...

Отец Арслана требовал «выдворения» – пусть старик развращает таких же старпёров в соответствующем их возрасту учреждении. «Оформляйте!» – вот что вывалилось из трубки перед тем, как её положили.

С Арсланом мы больше не разговаривали. Я даже не понял, кто кого заигнорил, получилось как-то синхронно.

Нина, конечно, ничего не оформляла. На какое-то время стало тихо.

– Может, отстанут?

– Отстанут, Ниночка. Конечно, отстанут. Зачем им это надо, сама подумай. – Дед пожимал плечами. Я рассказал ему, в чём дело – в самых общих чертах, сильно опасаясь, что он затянет волынку «я же предупреждал». Но нет, было только это «ничего, отстанут».

Не отстали. Неделю назад к нам заявился эксперт-блюститель.

Он ни словом не обмолвился о цветах – ни как о чуде, ни как об интересном явлении, ни хотя бы как о глупом, дошедшем до него слухе. Его интересовало другое. За вопросы, которые он задавал, мне было стыдно сразу и перед дедом, и перед Ниной, и даже перед собой. И я всё не мог понять: как же он представляет себе дедовы «развратные беседы», если сам несёт такое?

– Зачем вы всё это говорите? – спросил я.

– Тебе знакомы эти слова? Эти действия? – Эксперт впился в меня своими светлыми навыкате глазами.

– Нет, незнакомы. Я – ребёнок. – Я тоже смотрел на него в упор.

Нина бегала между комнатой и кухней, пыталась изображать вежливое гостеприимство, но всё валилось у неё из рук.

Дед сидел с самой удивлённой физиономией, на вопросы не отвечал, наоборот, перебивал эксперта, сам лез с вопросами – как так? а это ещё что?

Блюститель ушёл ни с чем – так мы считали до вчерашнего утра, до тех пор, пока Нина не появилась с раскрытым конвертом в руке.

– Это заключение... Он сделал заключение... – прошептала она.

– Какое ещё заключение? – взвились я и дед одновременно.

– Экспертное...

Может, оно и экспертное, но какое-то... странное. Из него получалось, что все наши «да» блюститель услышал как «нет», а все «нет» – как «да». Получалось, что дед реально учит меня какой-то хрени!

– Что теперь будет? – спросила Нина. И что мы могли ей ответить?

Ну, а сегодня это. Чистый город...

Я заткнул дыру в окне своим старым пуховиком. Пока затыкал, чистогородские девчонки непрерывно ржали, а качок непрерывно снимал, как будто и это моё действо о чём-то говорит. О чём-то, кроме желания ликвидировать оскалившуюся острыми краями дыру.

– Башню пробьём! – что-то такое они периодически выкрикивали. Да и продолжают.

Я уселся рядом с дедом, прихватив Solar. Надо посмотреть, прямой трансляцией у них вся эта дичь или выложат потом... Нет, не прямой. Ещё музычкой шлифанут, эффектики всякие добавят...

– Что у тебя там?

– Да нет, ничего... Слушай, дед. А ты правда хотел повеситься? – спрашиваю я самым светским тоном. И нет, это не потому, что я кретин. Это потому, что деда такой «кретинизм» в любом случае отвлечёт.

– Ни в коем разе, Геша! Ни в коем! (Вот. Отвлекает.) Я полку подвесную крепил. Прикидывал, что да как. А тут в голове помутилось. Годков-то мне сколько! Вот и нашли меня в сарае с той верёвкой. Только, сам видишь, кому что докажешь?

– Вижу...

На улице стало как-то подозрительно тихо. Ну не могли они уйти, не напакостив как-нибудь ещё!

Подхожу к окну (скорей уж к пуховику, торчащему в окне), а прямо под окном, в окружении чистогородцев – Нина. Она же часа через полтора должна была прийти! Один из качков ей что-то выговаривает...

– Дед, я сейчас! – скачками несусь в прихожую. Успеваю запрыгнуть в кроссовки – и дверь открывается. Нина...

– Фух, – выдыхаю я. – Что он тебе говорил?

– Да так...

– Про башку?

– Про башку тоже...

За дверью слышится какая-то возня, а потом громкий щелчок – и уже не за дверью, а в самой двери.

– Это ещё что? – Нина пытается открыть. – Ой, не открывается...

Я тоже пробую. Заблочили!

– Геш... Зачем они это сделали?

– Они тут много чего понаделали. Теперь ещё и это.

– Много? – ужасается Нина.

– Ну, вообще-то не так уж, – немного сдаю я назад. – Ничего смертельного. Окно вот разбили.

– У деда?

– Угу. Но я с этим разобрался.

Она скидывает куртку – и к деду. Ну и, конечно, давай ужасаться. Услышав про заблоченную дверь, дед в очередной раз становится ещё удивлённей. А ведь каждый раз казалось, что дальше некуда. Ладно, пусть удивляется. Не секрет же из этого делать...

И тут мне приходит на ум: а не хватит ли нам молчать про цветы? Нина же с нами! Расхлёбывает всё по-полной, а знает не всё... Когда она уходит включить чайник, я разъясняю деду свою идею.

Нина замирает на входе в комнату.

– Цветы...

Яркие, как будто разбрызгивающие себя васильки, пёстрые анютины глазки, фиолетовые лопасти фиалок, солнечные одуванчики. Красота.

– А раньше почему не говорили? – собирается обидеться Нина, но не успевает. Кррррац! Вдребезги соседняя стеклина. Только на полу уже не кирпич...

Нина взвизгнула, дед что-то буркнул. Я секунды три тупил, а теперь вот хватаю одеяло, чтобы швырнуть его. Зачем? Тут, блин, скорее на что! На пламя! Пламя, разлившееся примерно по трети пола. В этом колышущемся оранжево-красном озере и вокруг него – зелёные бутылочные и бесцветные оконные осколки. Чистогородцы закинули бутылку с чем-то горючим!

Одеяло ничем не помогает, наоборот – вспыхивает само. Огонь перекидывается на шторы.

– Геша! Тащи воду! Я звоню в пожарку!.. Ах! – зазихает Нина – из одеяла вырывается особенно высокий сполох.

Я тащу из кухни ведро с запасённой на всякий пожарный водой, выплёскиваю его в самое сердце огня (сейчас оно где-то между шторами и пылающим креслом), но огненные языки укорачиваются на какие-то секунды.

И вдруг дед (а он так и сидит со своими цветами):

– Ниночка, нужны куртки.

– Ах! – Новый сполох. Нина кидается в коридор, за куртками, даже не спросив, зачем они нам, если выйти мы всё равно не можем.

Зато спрашиваю я.

Дед молча проводит по цветам кончиками пальцев и резко выбрасывает руки вперёд. Из растопыренных пальцев выскакивают разноцветные линии, что-то среднее между лучами и тонкими лентами – синие, фиолетовые, жёлтые, белые. Совсем немного не долетая до окна, они останавливаются.

– Геша, это будет как горка. Вам надо будет съехать. Откроешь окно – и быстро съезжайте вниз.

– А ты?

– И я.

– Но как ты...?

– Я знаю как! Давайте, быстренько. – Дед говорит чётко и уверенно, а мы настолько растеряны, что слушаемся практически немедленно. Мы в куртках, дедова – у него на плечах. Я распахиваю окно. Пламя, глотнув свежего воздуха, ярчеет, полыхает сильнее. Разноцветные линии устремляются из окна, переламываются и утыкаются в тротуар под домом. Так и есть, это похоже на горку. Полосатую, разноцветную горку, причём линии стали довольно толстыми и соединились между собой без единого зазора. Я стучу по этой невероятной конструкции – она прочна как сталь, да и в целом напоминает металлическую, по звуку, по холоду.

– Ты не говорил, что так умеешь, – говорю я и закашливаюсь. Дымит кресло.

– Я редко так умею. И недолго. Ты первый. Быстрее!– торопит дед.

Я забираюсь на подоконник, плюхаюсь на горку.

– Быстрее!

Хватаюсь за фиолетовые края... Конструкция очень скользкая, миг – и я внизу.

– Всё нормально! – вскакиваю я на ноги.

Ещё через миг Нина рядом со мной.

– Дед, давай! – кричу я, задрав голову, хотя не очень-то понимаю, как он съедет по горке, которую держит сам.

Вокруг уже собрались зеваки, на-телефон-снимаки. Чистогородцев я, напротив, не вижу. Пожарки тоже. И деда...

Горка начинает таять на глазах. Так таяла бы ледяная, летом. Нет – жарким, очень жарким летом и ещё быстрее. Дым из окна, наоборот, становится гуще, жирнее.

– Дед! – ору я.

– Геша, где он? – шепчет Нина.

Горка уже даже не тает, как лёд, она растворяется в воздухе, бледнеет, как гаснущая радуга. Из распахнутого окна выныривают языки пламени.

Собравшиеся поглазеть жужжат «пожар, а где пожарка?», кто-то вызывает её по-новой.

– Дед! – снова кричу я.

Горка пропала. Дым валит. Он жуткий и какой-то ненормально живописный...

И вдруг чёрно-серые дымные клочья начинают принимать очертания – одуванчик, василёк... А вот уже не только очертания, но и цвета – васильковый, фиолетовый, жёлтый... Дымные цветы поднимаются вверх, становясь прозрачнее, но раскрываясь всё шире. Зеваки метят телефонами в цветочные небеса.

– Геша... Мне кажется, что это плохо. Очень плохо... – шепчет Нина.

Слышится пожарная сирена. Я не знаю, что ответить Нине.

Если бы я сам в это верил, я бы запротестовал – ничего не плохо, смотри, пожарка подъезжает!

Если бы я сам в это верил, я бы сказал – деда сейчас спасут, всё будет в порядке!

Если бы я сам в это верил, я бы точно знал, чего я жду – с минуты на минуту станет ясно, что на этот раз нам повезло, повезло всем троим.

Если бы я сам в это верил. Но я не верю.

И вот ещё что. Уже несколько дней у меня как-то странно покалывает в коленях.