Виноваты Наги...

Ринни

 

Сурово Студёное море, от края до края мира раскинуло оно свои холодные воды. Лишь в самом центре, на перепутье всех ветров, лежит Гардхарра – большая земля; чтобы от южного берега дойти до лежащей в её сердце долины, потребуется не меньше краюхи. Старая Харра говорит, что когда-то были вокруг и другие земли, много больше Гардхарры, да только застала эти времена разве что бабка её бабки. Всем известно, что море заканчивается плотным туманом, из которого нет возврата…

Скала Белуха, похожая на выпрыгнувшую из воды лобастую хищницу, подставляет бока неласковому весеннему ветру. Ринни украдкой ёжится: всегда и во всём она слабее старших, хоть и тянется – а не дотянуться.

– Мама сказала, на мою двадцатую весну Род поставит нам отдельную избу, – голос Ранеры ровен, Глава Младшей дружны очень хочет быть похожа на мать, но Ринни слышит – на самом донышке плещутся, перекатываются и гордость, и предвкушение:

– Пока небольшую, пятистенок, а детинец потом прирубят.

– Своя изба! – Дарая, вторая дружница, и не пытается скрыть радость. – Да на что нам детинец, Нарра со своими уже десять лет в бывшей бабкиной избе живут, а он всё пуст.

Это правда. Старшая сестра Ранеры встречает тридцать третью весну, остальные среднедружницы не намного младше, но отправлять их за прирожденьем старшие не торопятся.

Ринни снова вздрагивает от резкого порыва ветра, будто решившего скинуть девушек со скалы. Судя по всему, о втором подарке Глава Младшей дружны пока не знает. Рассказать или нет? Пожалуй, лучше не надо. Ещё решат, что Ринни нарочно подслушивала, а она лишь забежала за тёплым платом, когда Глава Старшей дружны Раха и её младшая сестра Рана, мать Дараи, вошли в избу, о чём-то споря.

 

– Это просто глупость! На что девчонке свой наг?! – Рана, несмотря на родство, совсем не отличалась сдержанностью, присущей Главе. – Он просто не выживет здесь, на побережье! В Городище над ними трясутся, создавая условия, оберегают от малейшего сквозняка. Да чем мы его кормить-то будем?! Земля в Долине, обогреваемая жаркими ключами, сама родит пищу, их овцы едят вдоволь и травы, и сена, нашим до весны едва хватает гнилых водорослей и лишайников. Сами порой перебиваемся ржавой сельдью. К чему тащить сюда лишнюю обузу? И вообще, Ранера ещё совсем дитя, ты же не спешишь везти к нагам ни Нарру, ни её девочек.

– Вот именно, – голос Главы как всегда спокоен, – это одна из причин. Ты же видишь, в последние годы прирожденья всё хуже и хуже. Нас в Старшей дружне семеро, у Нарры – четверо содружниц, а младших и вовсе трое вместе с Ранерой. Почти каждое Большое солнце мы собираем кого-то из посёлка за прирожденьем, но то привозим назад непраздных, то теряем новорождённых. Я считаю… Я уверена – во всём виноваты наги. В Городище действительно слишком балуют выкормышей, они становятся хилыми, и дети рождаются всё слабее. Я потому и не спешу со Средней дружной. Достанет и того, что Борея трижды провожала в море белёные плотики.

Ринни, не успевшая выйти из детинца в начале разговора, теперь и вовсе затихла. Старшие не очень-то допускали к таким разговорам детей, но девочки сами знали, как вздыхала по ночам младшая тётка, раз за разом возвращаясь из детинца в общую спальню.

– Если у нас будет свой наг, – продолжила тем временем Раха, – мы сможем кормить его отборной рыбой и жиром, он пропитается солью моря и дыханием ветра. Я думаю, его даже можно будет научить ходить на вёслах, пусть вносит свой вклад в добычу Рода. Только убедившись, что он здоров и силён, мы дадим разрешение на прирожденья. А Ранера… Ей пора взрослеть. Возможно, именно ей придется стать следующей Главой Рода. Пусть учится отвечать не только за свою дружну, но и за тех, кто намного слабее и беспомощнее.

Ринни ждала вопросов, но Рана почему-то молчала. Подумать только, Глава думает поставить младшую дочь впереди старшей. Разве так бывает? Впрочем, вопросы правления Родом и посёлком мало заботили девушку, и так понятно – старшие решат всё правильно. Куда больше её воображение захватило предстоящее появление живого нага. Интересно, на что он похож? Старшие сёстры, уже бывавшие в Городище, на расспросы младшедружниц только отшучивались, а к матери и тёткам соваться с такими разговорами и вовсе не стоило, ещё решат, что у девочек слишком мало дел. Быстро найдут, чем заняться!

 

– Идут! Идут! – возбуждённый крик Дараи, приплясывающей на самом краю Белухи, вырвал девушку из раздумий. Из-за Восточного Рога, далеко выдающегося в море, и правда показался непривычно степенный, грузно просевший двенадцативёсельный коч. За ним, связанные толстыми канатами, вдоль берега шли три плота, гружёные серебристо-серыми брёвнами.

– Избу везут! Будет, будет своя изба!

Ранера снисходительно улыбалась одними уголками губ, слушая восторги сродницы. По её лицу легко можно было прочесть: «Конечно будет, мать слов в море не бросает». Настал и их черёд покидать избу Старшей дружны. Хотя детинец там просторный, и оставшимся после ухода Средней дружны девочкам было совсем не тесно, предвкушение новой, взрослой отдельной жизни заполнило и её.

 

Ранера

 

Когда коч, расталкивая крутыми боками весенний лёд, подошёл к берегу, встречать Старшую дружну собрался весь посёлок. Кроме Рода, объединяющего старую Харру, её родных и приёмных дочерей и внучек, здесь проживало ещё дюжины две мореек, большинство из которых гораздо больше времени проводили на берегу, чем в большой воде – собирали водоросли, птичьи яйца, пытались урвать у короткого полярного лета запас трав, кореньев, жгучего вшивика и чуть розовеющей морошки, а зимой бережно собирали на растопку горошки и кизяки за тощими, полуголодными овцами, обречённо хрустящими снежной корочкой. Морская охота – на глазастых нерп, обманчиво неторопливую белуху, опасного носача – была обязанностью Рода. Да и кому, как не наделённым даром говорить с водой и ветром, выходить в Студёное море? Кому, как не верному кочу, чьё правило помнит совсем юными заскорузлые бабкины руки, ловко уворачиваться от атаки торосов, с легкостью сминающих хрупкие ушкуйки, годные лишь для проверки прибрежных сетей…

Ранера по привычке окинула строгим взглядом встречающих – все на месте, всё в порядке. Хоть никто не назначал её старшей на время отсутствия матери – кому, как не ей? Ещё восемь лет назад, раскинув руны, старая Харра только развела руками, а потом долго говорила о чём-то с матерью. Тогда, по двенадцатой зиме, Ранера, толком не поняла, что значат трижды выпавшие вместе знаки воды и ветра, однако с годами она всё больше ощущала крепнущую внутри силу, чувствовала, как охотно ложится, будто ластясь под высокий нос коча, волна, как послушно расправляются серые крылья парусов, стоит ей встать к правилу…

Мать уже ступила на сходни, при виде младшей дочери её лицо осветила непривычная, открытая улыбка.

– Ой-хэй! Везём, девочки! – Раха махнула рукой в сторону плотов, которые, ловко отталкиваясь шестами, направляли к берегу незнакомые морейки:

– Справим Младшую избу, небольшую, но ладную. И детинец сразу будет, весь поруб везём. Дорого запросили, ну да ничего, осенью с остатком рассчитаемся.

Ранера, завороженно следящая за неторопливым движением драгоценных брёвен, чуть не пропустила миг, когда старшедружницы, одна за другой легко спрыгивающие на берег, расступились – и за их спинами показался пассажир, непривычно тепло укутанный в несколько платов поверх знакомого тёткиного полушубка.

– А это… Это тоже тебе, дочка. Двадцать вёсен – не шутка, пора тебе взрослеть. Я чуть старше была, когда уже Нарра появилась.

Заметив, как поменялось лицо дочери, Глава снова непривычно, будто стеснительно, улыбнулась:

– Ну, младших заводить вам пока рано, а вот в воспитании потренироваться не помешает. Поучите, на весло поставите, а там видно будет…

– Да это же наг! – расслышала за спиной чей-то тихий возглас Ранера, которая никак не могла понять, о чём толкует мать.

Тем временем крепкие руки мореек уже помогли неизвестному сойти на берег, и теперь встречающие с удивлением рассматривали низенькую – пожалуй, не выше Ринни, – фигурку, нежные щёки, будто никогда не встречавшиеся с морским ветром и обжигающим морозом, тёмный пушок над губой и так непривычно широко для жителей побережья распахнутые глаза. Мать тем временем продолжала – уже негромко, только для дочери:

– Жить будет у вас в детинце, как раз самое тёплое место, не простудится. А пока будем строить – придётся подержать у среднедружниц.

Вечером, после проводов плотогонщиц, сидя у очага в старшедружной избе и перебирая лоции, которые младшим нужно было переписать в ожидании летней воды, Ранера убедилась – мать основательно потратилась в Городище, и поруб был не самой ценной частью подарка.

– Почти взрослые наги стоят дорого, очень дорого, – пояснила мать. – Даже в Городище приходится прикладывать много усилий, чтобы он не заболел и вырос. Ах да, за лето нужно справить тёплую одежду, его подтульничек никуда не годится. Видимо, зимой его вовсе не выпускали из избы. Нам ещё повезло, хозяйка его одна жила, умерла, а дочери такая обуза вовсе не нужна была, уступила в цене.

– Да уж, привезли забаву на свою голову, – тётка Рана, кажется, была совсем не рада приобретению, хотя обычно она относилась к заботам и лишним расходам куда легкомысленнее Главы. – Гарда славная мастерица была, по кости резала, что иглой вышивала, видать, хорошо кормила нагёныша. Ты не смотри, что тощенький такой, мы проверили: справен он. Гарпун не удержит – так хоть весло подымет, коли пустят его на воду Морские Девы, не смахнут за борт потехи ради. Балует тебя мать, ох, балует. Хоть и есть за что, да только не довело бы до беды…

Обычно несдержанная на язык, сейчас Рана была непривычно задумчива:

– Помни, ты не только за себя, за нага, ты за всю свою дружну в ответе. Дарая моя… Она ведь что пена на волнах, много ли надо, чтоб закружило её, понесло…

– Ну что ты, тётя, мы все будем заботиться, глаз не спустим! – Ранера не очень поняла, что именно тревожит морейку, но уже решила для себя – нагёныша нужно сохранить любой ценой. Слишком уж дорого обходились поездки в Городище, а со своим нагом о прирожденье в посёлке можно будет не переживать.

– А вот и расклад по избе, – развернула мать широкие листы тонко выделанной кожи с ловкими картинками, на которых как живой вырастал из отдельных брёвен-чёрточек будущий дом. Мысли о наге тут же были вытеснены куда более приятными заботами.

– До Весеннего солнца меньше краюхи осталось, справим Родины – и начнём ставить, к Большому поспеем! – Раха с улыбкой смотрела на дочь, уже водившую пальцем по хитросплетенью чертежей.

 

Ринни

 

Ну вот, ещё два дня – и Весеннее солнце. Всё меньше льда, всё шире раскрывает грудь Студёное море. Так старая Харра говорит: «Грудь-то у окияна широкая, могучая, вздохнёт, подымет грудь – прилив, значит. Выдохнет – уходит вода, отлив наступает. Два раза вдохнёт, два раза выдохнет – и сутки пройдут».1 Семь сотен вдохов, семь сотен выдохов – и год промчался. А сколько за него воды утекло…

Ровно год назад застучали, весело переговариваясь, топорики, и за две луны выросла в посёлке новая, третья изба Рода, небольшая, да ладная – в самый раз для Младшей дружны. Пролетело, торопливо погладив крылом, короткое полярное лето. В этот раз на Большое солнце в Городище никого не возили – нечем было платить хозяевам нагов, и так по осени в счёт долгов отправили большую часть добычи – солонины, вяленой и сушеной рыбы, китовой кости, горючей ворвани и ценного уса. Зима выдалась суровой… С едой было совсем туго, хотя до самого ледостава все три дружны почти не появлялись в посёлке, занятые промыслом. Затяжные морозы и скудное питание тяжело прошлись по морейкам, многие болели…

Перебирая, оглаживая, точно прибрежную гальку, воспоминания, Ринни даже самой себе не решалась признаться, что любое из них начиналось теперь со слова «Торин».

…Когда начали собирать поруб, Торин рассказал, что в Городище дома не похожи ни на дружные избы, ни на полуземлянки простых мореек; что редко кто там живет большими семьями и Родами, а благодаря проложенным от горячих ключей долины трубам тепло сохраняется даже в каменных постройках.

…«Небось, в следующем году на Большое солнце и ехать никуда не придётся», – задумчиво протянула тётка Рамира, глядя на Торина, и Ринни отчего-то вздрогнула.

…В Большую ночь Торин слёг, старая Харра долго отпаивала его своими настойками, однако и к весне он нередко заходился в удушливом кашле.

Ринни сама не заметила, как сжался, сошёлся в точку огромный мир, прежде вмещавший в себя и безбрежье Студёного моря, и серо-белёсый летом и густо-синий с пробегающими всполохами ночного огня зимой небосвод, и побережье, и невиданную, но верно притаившуюся где-то в глубине Гардхарры долину с её садами и ключами… И точка эта звалась Торин.

 

– Как ты назовешь нага? – теребила свою Главу нетерпеливая Дарая.

– К чему это, – Ранера, кажется, слегка раздосадованная всеобщим вниманием к подарку, дёрнула плечом. – У нас один наг, так и будет Наг.

– Меня зовут Торин, – вдруг негромко, хрипло произнес наг, заставив рассматривающих его девушек вздрогнуть от неожиданности.

– Разговаривает… Как человек… – растерянно прошептала Дарая, вытаращив глаза так, что стала похожа на рыбину. Или на нага.

– Ну, они многие разговаривают, – рассмеялся кто-то из среднедружниц. – Хозяйка, видимо, учила его, во многих богатых домах нагов воспитывают почти как дочерей, учат чему-то. Хотя некоторых, конечно, откармливают только для прирожденья, очень уж дорого и хлопотно их содержать…

Наг и правда оказался неплохо обучен, он мог связно отвечать на вопросы и рассказывал о жизни в Городище – то, что знал.

– На улице резчиков много богатых домов, и наги живут у многих. Госпожа Гарда разрешала мне гулять, конечно, если было не очень холодно, не было дождя или ветра. Чаще всего я сидел в саду, это… это когда деревья большие и на них есть сладкие ягоды, – наг махнул рукой в сторону двух искорёженных карликовых берёзок, цепляющихся за камни назло обиженно плюющему солью ветру. Представить себе, что где-то деревья могут вырастать большими, да ещё и давать съедобные плоды, было сложно, но девушки быстро убедились – наг или говорил правду, или честно признавался, что не знает ответа. Так, не мог он рассказать, откуда же берутся наги.

– В Городище почти не осталось наделённых силой Родов, – пояснила тогда старая Харра, хоть и покачала головой, не одобряя разбуженного в девушках интереса. – У многих бедняков нет защитных амулетов, оберегающих мореек от прирожденья нага, однако некоторые из них рискуют. Если появляется наг, беднякам чаще всего приходится сразу избавляться от него, ведь даже в детстве наги требуют много еды и заботы, а дожить до взрослого возраста имеют шанс единицы, слишком уж слабы здоровьем. Однако некоторых из них берут в богатый дом, как вашего Торина.

Ринни машинально нащупывает под рубахой родовой амулет, почему-то вспыхивает. В последнее время мысли о прирожденье вызывают у неё странное смущенье.

Ранера, внявшая словам матери, ответственно взялась за здоровье нага, и к концу лета он заметно окреп, раздался в груди, даже немного вытянулся. Брать его на большую воду дружницам, конечно, не разрешали, однако он уже частенько ходил с кем-то из младших на проверку прибрежных сетей, почти не уступая морейкам в силе взмаха веслом. Ринни, больше других обращавшая внимание на нага, не раз замечала, как задумчиво, будто ожидающе смотрит он на могучие бока и стройные мачты коча.

Вот и сейчас наг с какой-то тоской вглядывался в тяжёлую от мокрых хлопьев даль, но не уходил с носа Белухи, хотя Ринни уже дважды предлагала дождаться коча в посёлке. Вдруг они вообще придут не сегодня, очень уж волнуется Студёное. Поездка вместе со Средней дружной в Городище – подарок к родинам, Ринни тоже звали вместе с Ранерой и Дараей, но она отговорилась вправду подвернувшейся накануне ногой. Ринни ни за что бы не призналась, что с тех пор, как, вернувшись из единственной за зиму большой воды, застала Торина мечущимся в жарком бреду, она чувствовала себя привязанной к берегу невидимой ниточкой.

– Почему дружны не пускают других в море? Они хотят быть самыми сильными и богатыми в посёлке?

От неожиданного вопроса Ринни даже споткнулась и уставилась на нага. Как вообще могла прийти в голову подобная глупость?

– У простых мореек ведь нет силы Рода! Море – это опасность, только самым сильным, только наделённым даром говорить с водой и ветром открыт путь в его даль!

– Сила Рода? И у тебя она есть? А… А у Ранеры?

Ринни вспыхивает и отворачивается. Она и сама не знает, от чего сейчас стало больнее – от имени младшей Главы или от воспоминаний… Тогда, в тринадцать, по первому красноводью, Ринни, как и каждая дружница в свой черёд, сидела в промёрзшей, нетопленой баньке на краю посёлка и не отрываясь глядела на сморщенные, но ещё такие сильные руки старой Харры. Бабка трижды раскидывала руны – и трижды с досадой сметала их назад в мешок.

– Нет… Пока нет, ничего нет, ни ветра, ни воды… – растерянно, даже как-то виновато посмотрела она на Ритану, поджидавшую на крылечке. – Может, проснётся ещё…

По голосу, впрочем, было понятно – Харра не особо верила в свои слова. Что ж, порой в дружны брали и простых мореек, из посёлка, дара у них тоже не было, однако держать вёсла или гарпун это не мешало. Ринни сжалась, чувствуя разочарование бабки и матери. Она и сама не раз замечала, что, открывая всю себя морю, почти не слышит ответа, но надеялась, что дело лишь в возрасте, и совсем скоро она догонит сестёр.

– А красное, – набравшись смелости, спросила она Харру. – Там красные чёрточки три раза ложились…

– Судьбинное верно затесалось, на судьбу раньше двадцати я вам не смотрю, – отрезала бабка. – Огонь это, огненного дара у морейских родов быть не может.

 

– Так какой дар у Главы Ранеры?

Вновь прозвучавший вопрос заставляет Ринни вынырнуть из воспоминаний. Она ищет в себе силы ответить, но чувствует – предательски дрожащий голос может подвести.

– Смотри, вон они, вон! Так и знала, из-за косого ветра паруса сняты. Сейчас обогнут Восточный рог – и почти дома.

Ринни и правда радуется, что совсем скоро Род соберётся вместе в непривычно жарко натопленной по случаю соединения избе Старшей дружны. Что-то привезли ей из Городища?.. Дарая, конечно, будет трещать без умолку, переполненная новыми впечатлениями, а Ранера, наверное, даже виду не подаст, что Городище её удивил. И… И пусть большие, тёмно-серые глаза нага наполнятся искорками, будто смотрит он на поднятые паруса. Ей, Ринни, почти не будет больно, разве что самую чуточку, но для неё Род и посёлок важнее всего остального. Оно, это остальное, как-нибудь само образуется, расставится по местам, старшие всё правильно решат.

– Куда это они?..

Будто зацепившись, коч скользнул в Зубастую бухту перед Восточным рогом. Должно быть, что-то очень важное привлекло внимание дружниц, просто так задерживаться на пути домой они бы не стали.

– Ничего, скоро узнаем.

 

Хакон

 

Это плавание не задалось с самого начала. С чёрного петуха, не пожелавшего стать поднесением морским хозяевам. Ёрмунгандово отродье, истошно вопя, до крови разодрало мощными шпорами держащую его руку и живёхоньким сигануло через борт.

– Боевой петух-то, в Вальхаллу торопится, – негромкие слова Кривого Хорга вызвал ухмылки команды и зубовой скрежет капитана. Жалкое отродье, ходят на его корабле, жрут и пьют благодаря его сделкам – и всё равно норовят посмотреть свысока. Даже дурная птица не желала признавать его власть на корабле.

Впрочем, его расчёт на раннюю весеннюю поживу оказался верным, даром, что на Перегубце с варяжскими сборщиками чуть не столкнулись. Поход вглубь Гардарики, а затем волоками через Бело море прошёл успешно, в трюме покоились десятки тюков, набитых рухлядью, но главной ценностью были полтора десятка юных полонянок, пользующихся спросом на любом невольничьем рынке. Обратный путь предстоял по прибрежным водам – вдоль Финнмарк, где тоже можно было разжиться чужим ясаком.

Шторм, неожиданно сильный и стремительный даже для этой поры, спутал все планы. Корабль, щепкой мотаемый среди отвесных стен воды, потерял курс. Сведённые до упора рифштерты не спасали раздираемый озлобленными псами-ветрами парус. Команду мотало меж развалистых бортов драккара, натужно хрипящего под треск деревянных рёбер.

Увернувшись от хлёсткого обрывка ванта, Хакон нырнул в пасть трюма. На этот раз угодить хозяевам глубин придётся любой ценой. Даже такой, после уплаты которой идти до далёких южных торжищ будет незачем.

– Вы, двое – наверх, – отрывисто махнул он головой ближним от лестницы пленницам, почти сразу подкрепив приказ увесистым тычком. За остальными придётся сразу отправить кого другого, эти шальные девки уже показали свой дурной норов – могут и взбрыкнуть, почуяв неладное.

Когда последняя, пятнадцатая коса – не русая, а золотисто-ржавая, – медленно, неохотно намокая, тяжёлой змеёй скользнула в глубину, судно вдруг в одну минуту накрыло пыльной шалью сухого, совсем не морского непроглядно-серого тумана. Дыхание перехватило. Краем ускользающего сознания Хакон успел уловить – корабль больше не болтало, точно вместе с упавшим туманом отрезало и штормовое волнение.

Когда свет вернулся в его глаза, капитан с трудом поверил увиденному: корабль надёжно засел на острых скалистых осколках совсем недалеко от незнакомого берега. Команда – все пятнадцать человек – приходила в себя, кажется, как и капитан, пропустив в беспамятстве весь путь, приведший судно в эту каменную ловушку.

Осмотр показал – обшивку, разодранную челюстями морского оскала, необходимо было менять. Вот только удастся ли стронуть корабль?

– Корабль, справа по борту корабль! Щитов нет, флагов нет, опознать не удаётся!

Брокк, надрывавшийся так, будто остальная команда сама не видела вынырнувшее из-за берегового выступа судно, был прав – корабль без каких-либо знаков повернул прямо к ним.

 

***

– …И ни морю седому, ни небу не достало бы сил это вынесть. Перерезало мир, порубило, серой хмарью навеки накрыло. Только остров, что звался Гардхаррой, уцелел на просторе безбрежном. И с тех пор лишь морейские девы корабельною грудью взрезают океана морщинисто чело...

Старая бабка, которую все здесь почитали, хоть Главой звалась её старшая дочь, кончила свою байку. Сейчас, к концу второй декады, Хакон уже почти без усилия понимал речь островитянок – причудливую смесь из наречья поморов, словенского говора и даже родной нордской речи. В первое же время приходилось немало потрудиться, чтобы разобрать, тем более что помимо языка неведомый остров преподнёс немало загадок.

Когда судно под серым спущенным парусом подошло прямиком к пленённому каменными когтями драккару, команда растерянно опустила приготовленное было оружие.

– Бабы ж, как есть бабы!..

Не меньше, чем женская сущность, корабелов поразила спокойная, бесстрашная уверенность, с которой морейки (как позже оказалось, незнакомки звали себя именно так) восприняли и незнакомое судно, и полтора десятка мужчин на нём. Они и потом – уже в поселке, заселяя их в избу, спокойно, уверенно хлопотали, давали опеку, на вопросы отвечали обстоятельно…

– Да мы ж для них точно дети неразумные! Учат, поучают, того и гляди – спрос начнут, – проворчал как-то Хорг, прищуривая и без того перекошенный шрамами глаз.

И впрямь. Хакон не сразу понял, но почувствовав, уже не мог отбросить это чувство – перед любой из них, даже юной, его люди стояли будто мальчишки, не получая в ответ ни капли страха, трепета или почтения…

Поселили их – всю команду – в одной из трёх бревенчатых построек, судя по изъеденной ветрами седине брёвен – самой старой. Пятеро девиц, живших в ней и именовавшихся «средней дружной», на время перебрались в другую домину к своим младшим товаркам. Избы эти – почти одинаковые внутри – так и назывались «дружными» и внутри делились переборками на трое. В передней, самой большой части располагались очаг, стол, низкие лавки, на которых велась вся домашняя и ремесленная работа. Комната поменьше, застеленная по полу шкурами, служила спальней, а последняя, самая маленькая, прижимавшая бочок к изнанке очага, звалась «детинцем». В таком детинце – у младшей дружны – и жил единственный на всё поселение юнец, ещё не заслуживший чести зваться мужем.

Не сразу до команды дошло, что морейки не проводили своих мужей в море или в иной поход, а действительно жили одни. Одни вели свой быт на суровом побережье, одни ходили на промысел, садились на весло, стояли у правила.

Было бы ложью сказать, что мысль о насилии совсем не посещала Хакона. Хоть морейки и были рослы, широкоплечи, почти не уступали сложением морякам – вряд ли они выстояли бы в честном бою, не говоря уже о ловкой хитрости. Однако в первые же дни, разнюхав всё на берегу, Хакон понял – материалов на починку судна тут не найти. Древесину для своих изб, лодок и прочего морейки выкупали – весьма и весьма дорого – у тех, кто живёт в долине, сердце острова, скрытом за невысокими скальниками к северу от побережья.

От мысли забрать у островитянок корабль тоже пришлось отказаться – больно уж непривычна оказалась конструкция и правила, и парусных снастей. По всему выходило – надо договариваться. А потому когда бабка вместе с Главой, отослав прочих, завели тот разговор, Хакон ощутил знакомое по многочисленным делишкам и сделкам предчувствие – вот они, условия, при которых можно получить выигрыш! Правда, вникнуть в эти условия удалось не сразу – очень уж неожиданными они оказались.

– Нам нужны только лучшие. Сильные, здоровые, такие, чтоб море не отвернулось от своих дочерей, а приумножило их дар. Нам нужно испытать твоих… людей. И убедиться, что они достойны. Будь ваш корабль на плаву, мы могли бы взглянуть на вас в деле. Увы, правило своего коча вам доверить не можем.

С трудом проглотив рвущиеся изо рта слова о том, что не этим оценивать его людей, Хакон со всем смирением предложил:

– Во многих землях, много больших, чем ваша, силу мужа оценивают по его способности победить врага. Что, если мы устроим поединки?

– Пожалуй, можно... Разбей же своих людей на семь пар, пусть победитель каждой исполнит свою задачу по прирожденью Рода. Но и проигравшему не придётся уйти неудельным, в посёлке есть и простые морейки, которые хотели бы завести дочерей. Семь дней – семь поединков. А там и соберём коч в Городище. На товары, которые, как ты говорил, хранятся в трюмах вашего судна, можно будет взять лес для ремонта.

Проглотить пришлось многое. И то, что его, капитана, по какой-то неведомой причине выкинули из участников поединков. И то, что даже исправный корабль не давал гарантии возвращения – как преодолеть живыми губительную туманную завесу, морейки не знали, немало подивившись, когда открылось, откуда прибыл корабль Хакона. Была у него, впрочем, идея, как открыть эту серую завесу. И для этого понадобятся девки. Эти ли, другие – из Городища – будет видно позже.

Но вот от чего он не смог удержать изумленья – так это от выбора счастливиц, которым достанутся победители. Не юные девы, даже не их старшие сестры.

– Кого же родят эти… – потребовалось усилие, чтобы проглотить рвавшееся с языка «старухи» и промямлить вместо этого «почтенные госпожи».

Сказать по правде, не встань разговор именно о заведении потомства, Хакон и не подумал бы оценивать старших мореек как перестарков, да и не сразу сообразил он, что младшей из них никак не меньше четырёх десятков зим, а старшая так и вовсе перевалила за полсотни. Темнокожие лица, морщинки только от шквалистого ветра да злого побережного солнца, гордый разворот плеч – от нордских лебяжье-белых красавиц они отличались, как тёмная ночь от белого дня, однако была в них какая-то притягательная сила.

– Так решил Род, – что-то во взгляде старухи подсказывало, что обсуждать с ним этот вопрос морейки точно не собирались.

***

И вот последний, седьмой бой завершился. Рыжий Хьёлль, пряча довольную ухмылку, склонил голову перед Бореей, самой молодой старшедружницей, а его менее удачливому товарищу предстоял путь в какую-то из землянок. Старая Харра, легко поднявшись на ноги, по обычаю сказала напутствие названной дочери и махнула было рукой, отпуская остальных, собравшихся на поляне, что взяла на себя роль арены. Однако Хакон опередил её, также вскочив на ноги и притянув к себе взгляды оставшихся девушек.

– Почтенная, прими мою службу , мою волю, мою силу… Если есть у гордого народа морейских дев нужда в мужском духе, то как могу я, вождь и доблесть своих людей, отказать и не разделить с ними эту почётную долю? Испытай же меня, как считаешь нужным, я же смиренно готов взойти на устланное рухлядью ложе… Коли примет меня прекрасная Глава Младшей дружны!

– Нет!

– Да!

Два женских голоса – старый и молодой – прозвучали почти одновременно, и если в негодующем возгласе старухи Хакон не сомневался, то согласие юной морейки точно мёдом облило его самолюбие. Не зря, не зря он все семь дней точно, как на правиле, отвешивал короткие взгляды, не зря и разворот плеч, и наклон подбородка плели свою песню без слов, песню, на которую повелась эта маленькая, самоуверенная рыбка. Надежда была, уверенности не было.

– Пойдём.

Доведётся ли ему еще хоть раз на своем пути встретить таких не похожих на других женщин? Точно скалы, обтёсанные жадными морскими поцелуями и всё равно безучастные к ним. Не бросив ни одного взгляда на виновника распри, обе вожачки – старая и молодая – направились в сторону младшедружной избы. Остальные ошеломленно молчали, перебрасываясь короткими, растерявшими былую уверенность взглядами. Молчал и Хакон. Он снова почувствовал себя ухватившим за хвост мерзкую, вертлявую девку Удачу, и ожидание его ничуть не томило.

Да и ждать возвращения мореек пришлось совсем недолго. Что-то в резком, по-чаячьи крикливом повороте головы Ранеры и ссутуленных, точно вспомнивших о грузе навалившихся лет бабкиных плечах сразу подсказало – его взяла.

Вдруг следом за морейками показался их щенок, и, догнав женщин, заступил между молодой Главой и Хаконом.

– Я вызываю тебя на бой, вождь чузеземцев. Не сочти это попранием законов гостеприимства. Из оружья у меня лишь охотничий нож, но ты можешь выбрать любое, угодное тебе.

– Нож – так нож, – Хакону пришлось приложить усилия, чтобы не засмеяться в лицо наглецу, однако предвкушение скорой развязки уже захватило его. – Завтра будет последний бой. А после – в Городище.

 

Ринни

 

Больно? Раньше Ринни думала, что больно – это упасть, обдирая колени, на чешую прибрежных скал, или когда бабушка раскаленным кесалом выгоняет гнойную муть из обидных весенних мозолей.

А потом оказалось, что боль внутри, дурной занозой царапающая сердце, куда хуже. Гнала, гнала от себя, выдирала эту боль, запрещала себе даже думать дурное о своей юной Главе, о наге, о себе, а заноза подкралась – и достала до самого нутра, так, что вздохнуть больно.

Сначала, когда вождь заморевых нагов заявил о своем желании, Ринни, как все остальные, так и ахнула про себя. А вот после слов Главы она почему-то вспомнила, как они, совсем девчонками, по ночам втроём шушукались под одеялом, пихались и тихонько прыскали, зажимая рот кулачками, чтоб не услышали да не дали трёпку старшие сестры, еще не обзаведшиеся отдельной избой. “Вот и все…” – почему-то пришло незнамо откуда. – “Вот и кончилось детство, совсем кончилось, не вернется”.

Остальные, уж конечно, были уверены – сейчас Старая Харра поставит строптивицу на место. Но Ринни знала точно – Ранера сделает по-своему.

А вот того, что произошло после, не ждала, не гадала, а и угадала бы – не поверила. Потому и стояла, будто коржень, на берег выброшенный, никак не могла воздух в грудь впустить. Так и стояла бы, покуда не упала, да кто-то – Дарая, верно, – за рукав потянул, увёл, закружил, затормошил, защёлкал по ушам звонкими “блинчиками”:

– Слышала?! Слышала? Что ж это… Как они… А мы ж чего! А бабка… Ой, а тётка-то чего скажет…

– Я… Ты прости… я пойду, я сейчас. На берегу верно тесак оставила.

От надвигающихся весенних сумерек до ночной мглы оказалось всего-то несколько вдохов-выдохов, да только сделать их было тяжко, будто хлопнулась навзничь о зеркало водное. Но вот и ночь подкралась, укрыла шалью, спрятала, обняла, подтолкнула в спину – иди, мол, хватятся.

Не хватились, тихо в избе, спят, чуть посапывая.

Не скрипнет половица, не выдаст. Чуть помедлив, шагнула в завешенную шкурой дверь детинца. Хоть старшие и ворчали, переживали за хрупкое здоровье нага, Ранера настаивала – и в детинце было вовсе не жарко и не душно. А когда рубаха сползла к ступням – так и вовсе кожа покрылась зябкой сыпью. Ай, холодно. Или жарко? Да так жарко, что опять вдохнуть больно. Перед тем, как скользнуть под одеяло и прижаться грудью к чужой груди, жилистой, раздавшейся за год щедрой работы, Ринни резко дернула – и отбросила куда-то в угол родовой амулет.

Оказалось всё совсем не сложно. И не больно. Почему-то в сжимающих её руках Ринни впервые в жизни хотелось стать не больше, крепче и сильнее, а меньше и слабее, истончиться, оплести сетью, запутаться в волосах, обвить руками-лентами шею – и никогда не отпускать. Впрочем, без боли все-таки не обошлось. Ошпарило, окатило – не то кипятком, не то выстуженным до шуги высолом, когда прямо в ухо раздался шёпот «Ра-не-ра»… Хватило сил не дёрнуться, не охнуть, позволить лежащему рядом телу вновь забыться в объятиях сна.

Только убедившись, что дыхание Торина стало глубоким, размеренным, Ринни выскользнула из-под покрова и подняла с пола остывшую рубаху. Нашарила в кармане маленькую долблёнку с притёртой пробкой. Мало, больно уж редок змееглазник, не один десяток сопок пришлось исходить в поисках заветного корешка, способного одной каплей настойки поднять на ноги и самого тяжёлого больного. Мало, ну да и нож у Торина не велик. Капля на котёл – лекарство. Капля, растертая по лезвию – тоже верное средство. Тоже может подарить жизнь. Хозяину ножа.

 

Ранера

 

Быть Главой – жить с тяжёлой головой… Это не мать, мать бы так никогда не сказала, это тётка Рана приговаривала, когда её старшей сестре приходилось делать такой трудный выбор, решать, чем рискнуть, кого пожалеть, чем накормить людей, на что потратить с таким трудом добытое в море… И Ранера знала – тётка права. Хоть и были порой в бабкиных сказах да песнях другие – те, что до власти рвались, будто до горячего горшка в стужу, те, что мыслили о наживе или почести особой. Пусть их, море таких никогда не примет. А Ранера будет – уж конечно, как мать. Ради Рода. Ради своей дружны. Ради новой жизни.

Вот только что-то внутри щекотало, царапало, мелко дёргало, так, что хотелось выскользнуть из шкуры да и броситься – прям так – в холодные воды, чтоб остудило Студёное, вправило, по местам и мысли, и чувства расставило. Когда, как пошло всё по странной, незнакомой дорожке, по которой скользила она теперь, не ведая, что в конце ждёт?

Когда мать объявила о решении, поначалу все ушам своим не поверили. Как же всю Старшую дружну – да за прирожденьем? Никогда такого не было, это ещё девчонками им старая Харра объясняла, что добро давали только на одну роженицу в год, оттого и в Средней, и в Младшей дружне все погодки. Да и правило было – к делу приступать только на Большое солнце, в самой середине лета, чтоб побольше и матери, и приплоду лучей тёплых досталось, чтоб и ягоды, и травы особые были. И то – не всегда везло, некоторым, как тётке Борее, так и не пришлось дочерей взрастить.

Долго и мать, и бабка тогда с ней говорили. Говорили о том, о чём прежде и думать не приходилось. О том, что такой шанс упустить нельзя. О том, что свежая, сильная кровь – что свежая струя в реке. А что чужая та кровь – так это к лучшему, больно уж тесна стала Гардхарра, так, глядишь, через пару колен и вовсе несродника не встретишь.

Ранера слушала, кивала, а перед глазами отчего-то стоял один лишь миг – как коч, наклюнув носом борт незнакомого судна, указал точнёхонько на рослую фигуру посреди чужой палубы…

***

Когда её наг, Торин, вдруг вырос прямо перед заморским вождём, Ранера уже открыла рот, чтобы прервать поток глупостей. Как вообще наг может принимать такие решения? Как он, глупец, вздумал рисковать жизнью и здоровьем, когда за него столько заплачено? А то, что именно ему придётся несладко в бою против гостя, было очевидно, хоть и сделала она всё, что могла сделать за год, чтобы наг сталл похож на человека, а не на бледного червяка. Но внезапно, глядя на напряженную спину одного и изумлённое лицо другого, Ранера промолчала. Была бы на поляне мать – уж она бы, верно, не спустила такого, но каждая морейка Старшей дружны, как положено, сразу после своего черёда на встречу с победившим воином превращалась в затворницу, проводя дни в детинце. После того, как будет получена благая весть о возможном прирожденье, они, конечно, будут и гулять, и даже ходить в море – только за вёсла их уже не посадят, да и в работе оградят от любой случайности. А то, что промолчит и не скажет поперёк её старая Харра – Ранера была уверена. Промолчит. После того, что случилось сегодня – промолчит.

Теперь же, стоя на краю поляны и глядя на обманчиво-ленивые, вкрадчивые движения одного и размашистые, прямые рывки другого, Ранера уже и не знала – верно ли поступила. Вдруг сразу за неловким, открытым выпадом Торина последовало обманное движение Хакона, перетёкшее в резкий скользящий удар по сжимавшей нож руке нага. Нож, вырвавшись из захвата хозяина, полетел в сторону, чуть скользнув по открытой полоске кожи на запястье заморского вождя.

Вот и кончен этот глупый, посмешный бой. Мальчишка, тяжело дыша, отпрянул от своего противника и замер, ожидая, что же будет дальше. Вдруг воин пошатнулся, на резко побелевшем челе выступили крупные капли пота, а уже в следующее мгновенье из его горла вырвался сдавленный сип. Все собравшиеся вокруг поляны – молодые дружницы, жительницы посёлка, воины с чужого корабля – подались вперёд, чтобы понять, что же происходит. Хакон тем временем упал на колени, а затем рухнул всем телом на утоптанную твердь, вытянув вперёд оцарапанную мгновеньями ранее руку, на которой наливалась, ширясь на глазах, тёмная полоса вокруг раны.

– Яд! Отравили… – протянул негромко кто-то из корабелов, и уже через миг добрая половина из них потянули из-за поясов ножи, хищно щерясь на ничего не понимающих мореек.

– А ну, стоять! – властный окрик бабки неожиданно подействовал, вот только Ранера сразу поняла, минутное замешательство гостей – лишь отсрочка. Девушка стремительно приблизилась к лежащему на земле вождю и так и замершему возле него нагу. Действие змееглазника она признала сразу. Поверить в то, что наг сам сумел добыть опасное зелье и превратить своё оружие в смертоносное, было трудно, однако сейчас на кону оказалась жизнь всего Рода. Выстоять перед рослыми, необычайно сильными для нагов, а главное, вооружёнными мореходами у них не было ни одного шанса.

– В отсутствие Главы Рода я, Ранера, Глава Младшей дружны, объявляю себя вершителем правосудия. Только что на глазах у всех присутствующих мой наг сотворил страшное зло, нечестным путём изведя гостя. Этот поступок ложится на весь Род и обязывает меня немедленно покарать виновного. Виру мы обсудим после.

В полном молчании, под взглядами опустивших оружие моряков и растерянно открывших рты мореек Ранера вскинула руку с подхваченным с земли ножом – тем самым, который она год назад вручила своему воспитаннику, а потом долго учила его приёмам охоты.

– Не-е-ет!

Пронзительный девичий крик разнёсся, должно быть, по всему побережью, заставив оцепенеть и без того замерших людей, однако движению короткого лезвия помешать уже не мог. Наг, так и не успевший смахнуть со лба крупные капли пота, налился бледностью и начал заваливаться прямо в ноги своей бывшей хозяйке.

Не в силах отвести глаз от двух лежащих на земле тел, Ранера не увидела, лишь почувствовала, как жаркая волна, вместе с криком вырвавшаяся из груди младшей сестрёнки, покатилась, окутывая пламенем одного за другим всех, кто собрался вокруг. Будто морская волна, послушная воле самых сильных мореек, огненная лавина покатилась дальше, но видеть это было уже некому…

 

Почти никого

 

На пепелище, серой шалью укрывшем берег, было тихо и пусто. Только старая Харра, будто в насмешку почти не тронутая пожирающим пламенем, перебирала, гладила, словно любимые руны, остывающие угольки.

– Девочки, мои девочки, доченьки мои... – беззвучно шептали ссохшиеся, покрытые глубокими кровавыми трещинами губы. – Наги, будьте вы прокляты, во всем виноваты наги... Девочки мои...

Ветер, швыряющий на рассерженно шипящие в ответ головёшки солёные брызги, то трепал, то снова приглаживал седые, почти не опалённые косы. Он как будто хотел сказать:

– Не печалься, старуха. Ты прошла большое плавание. Морские девы не оставят тебя на берегу. Будешь пировать в их чертогах – не забудь выглянуть в окно. Там, на дне, сады богаче, чем в Долине. Видишь, скачет, охорашивается на ветке бойкая огненно-золотая пичуга? Совсем скоро спохватится она, заволнуется, сплетёт, как умеет, гнездо, уложит на мягкую подстилку маленькое яичко. Треснет в урочный час скорлупа – и появится птенец. Белый, только лапки да клюв с позолотой. Возьмёт Морская дева того птенца, вложит в жадно разинутый зев зернышко, да и выбросит птаху прочь из пучины. Долетит птенец до берега, обронит зерно на каменистую пустынь. Прорастёт оно, заколосится и даст жизнь новому Роду. Будут девы его и сильны, и отважны, будут сети полны рыбы, а вёсла крепки и надёжны. Собирайся старая, собирайся. Заждались Морские девы, негоже это. Собирайся...

 

Примечания

  1. В.Н. Бурлак, Хождение к морям студёным. Частичная цитата с незначительным искажением.

Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 3. Оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...