Вокруг молчащих Кордильер печали
столько крыл шуршало,
исколесило столько дрог,
дорогу жизни, что отныне
уже и нечего терять.
И с этих пор — конец рыданьям.
 
 
Пабло Неруда

 

В темноте моей камеры раздавалась чудовищная какофония. Это трясся колокольчик, кто-то у входа в здание остервенело дергал за шнурок. Я со всхлипом вынырнул из полусна, освобождаясь от хватки глубин разума, и к шуму добавились новые звуки: у входа гремели засовом и шаркали охранники, Эдди и гнусавый новичок, имени которого мне еще не доводилось слышать. Тут же из слепой кишки прохода к камерам послышался грохот, за которым последовали брань и звон подноса. А вот и ужин.

 

Слабый свет гнилушки осветил лицо старого Эдди, и в оконце камеры со скрежетом проехала жестяная тарелка. Эдди глядел хмуро.

— Сегодня лорд изволит. Или завтра.

— Так сегодня или завтра? — спросил я, забирая тарелку. Падение не потревожило намертво приклеенный к ней студень овсянки.

Мне нисколько не улыбалось торчать в темноте четвёртый день, пока таинственный лорд, наконец, не соберется меня навестить. Как назло, на охранниках не было никаких фамильных нашивок, по которым я мог хотя бы определить род похитившего меня аристократа.

— Так ить он лорд. Приедет когда его лордству вступит.

Охранники побрели обратно, но не прошло и минуты, как опять послышался грохот падения.

— Да чтоб тебя, — послышался крик. — Шестерня забери!

Шлепок подзатыльника. Эдди был страсть каким набожным.

— Хоть бы фонарь взяли! — взвыл новичок.

— Нишкни! Я тебе дам фонарь. Этот порхнет, и как не бывало. А тебя в колонии.

— Коленку! Коленку расшиб! — не слушал гнусавый.

 

Колокольчик истерически гремел, лорд действительно приехал. По моим ощущениям, было утро.

Я остался сидеть на своей лежанке — небольшая, но бесценная привилегия для простолюдина в камере. Эдди почтительно стоял поодаль, освещая скорее лордово лицо для меня, чем меня для лорда.

Я наконец разглядел своего недруга, больше того — я узнал его, мы встречались на каком-то приёме. Лорд Рансени, виконт Бидданширский. Истинный сын Альбийской империи, белокурый и хорошо сложенный, он глядел в темноту моей камеры с тщательно бесстрастным выражением лица. От виконта доносилось тиканье, которое, казалось, проникало в самое мою суть и царапалось там с мерзким скрежетом.

Я звякнул кандалами, поторапливая посетителя к началу разговора.

Лорд вздохнул. Рука в перчатке сжала набалдашник трости, зажатой подмышкой вместо сабли.

— Имаго Реми Скайлер, я полагаю?

— Имаго, — поправил его я, переставив ударение в обращении на а.

Лорд поморщился.

— Альбия готовится к войне с Аламанью, — начал он. — За ценные руды в Тропиках… а впрочем, не суть.

 

Я сидел молча, ожидая, что он, возможно, когда-нибудь всё-таки перейдет к делу и расскажет, зачем ему понадобилось удерживать меня в темнице. Но лорд погрузился в свои мысли, по мертвенно-бледному лицу пробегало волнение.

— А вы игрок, лорд Рансени, — сказал я. — Похитить ценный инструмент Короны это немалый риск. Стоит пройти всего неделе с моего отсутствия, как по вашему следу пойдут лучшие ищейки. А потом с вас приказом Его Высочества сдерут офицерский ранг и пэрство, и после такого позора в Тропик вы попадете не на палубе боевого корабля, а в трюме, в компании колонистов.

 

Лорд всмотрелся в темноту мимо меня, побледнев еще сильнее. Будто невзначай, он достал из жилетного кармашка инкрустированный драгоценными камнями хронометр и покачал на цепочке. Ему никак не могло быть видно, что я вздрогнул на своем сиденье, но он все равно удовлетворенно улыбнулся.

— Слухи о нелюбви вашего народа к часам не преувеличены.

— Слухи о нелюбви моего народа к механизмам не преувеличены. Полагаю, для вашего безрассудства есть веские причины, — я не спрашивал, а скорее утверждал.

— Так и есть, — слабым голосом сказал лорд, убирая часы обратно в жилет. Плотная шерсть заглушила ненавистный звук. — Риск древним родом может оправдать только угроза того, что этот род может и не продолжиться.

Ах да, лорд Рансени был единственным наследником и засидевшимся в женихах холостяком. Ходили разные слухи: о его противоестественных пристрастиях, о его членстве в тайном обществе пуристов, или всё вместе сразу — о его членстве в тайном обществе пуристов, практикующем противоестественные ритуалы. Чопорные альбийские верования всегда казались мне бессмысленно удушающими, но я всё ещё не понимал, причём тут я.

 

Виконт будто услышал мои невысказанные вопросы:

— Никакого продолжения древнему роду не будет, если я не женюсь.

— Так женитесь, — злобно сказал я. Эти альбийцы вывели бы из себя и хризалиду.

— Имоджен… — выдавил из себя лорд, и начал сначала: — Маркиза Персетон… моя суженая… никак не соглашается назначить день свадьбы. Она вбила себе в голову…, — сказал он было, но оборвал себя, глядя в пространство со страдальческим обожанием на лице. Стоический лорд был влюблен.

Внезапно он перевёл взгляд на меня.

— Я слышал, для вашего народа характерно состояние окукленности…

— Все ахеронтиды проходят его. — настороженно ответил я.

— Значит, у вас есть и ритуалы вывода из него? — с надеждой спросил он.

— Мы выходим из него сами. Хризализации предаются в специальных комплексах, — проговорил я, пытаясь подавить ощущение, что выдаю виконту что-то тайное, не предназначенное для ушей чужеземцев.

Виконт смахнул со лба напомаженную прядь.

— Мне об этом известно непонаслышке, — Рансени приблизил свое лицо к решетке и прошептал: — Поселение на озере Никан.

Я дёрнулся опять. Мне захотелось поближе рассмотреть лицо лорда.

— До меня дошли слухи, что главный секрет Его Высочества, неуловимый шпион-бабочка Реми Скайлер, ищет армейское подразделение, истребившее хризалид на некоем озере. — сказал он вполголоса.

— Откуда вам это известно? — прошептал я.

— Бабочка крылом махнула, — сухо ответил Рансени. — Армейские архивы закрыты для публики. Они закрыты и для тех, кто служит в армии, но менее… непроницаемо. Понимаете?

Я замер, вцепившись в лежанку. Все мои попытки разнюхать любые подробности о трагедии на озере Никан упирались в глухую стену — мои высокопоставленные патроны потратили немало сил на то, чтобы замести следы.

Лорд опять вперил взгляд в пустоту мимо меня.

— Но я не проводник душ, а всего лишь имаго, взрослая особь… — сказал я. — Чем же я могу помочь вашей возлюбленной?

— А я всего лишь виконт, имаго Скайлер. У меня нет влиятельных друзей в королевской семье. А вы… у вас есть опыт окукленности. Стоило леди Персетон упомянуть частные сыскные службы, как у меня мелькнула мысль, и да — не скрою — тень надежды. Я надеялся на ваш интерес, на ваше великодушие, и на ваше прощение за то, что удерживать вас пришлось таким образом, в темноте. Ведь иначе…

 

«Иначе бы я упорхнул», подумал я.

 

II

 

Путь до Арлисса, лежащего на юго-западе от Уотчестера, был неблизкий, несколько дней полета на крыльях бабочки. Мучиться десять часов в грохоте поезда я тоже не хотел, пришлось преодолеть расстояние на средних размеров воздушном шаре. В шаре почти не было никаких механизмов, только мерно шумела горелка. Пилот до того наскучил мне рассказами о своем прожекте новых продолговатых шаров, похожих на кабачки, что к концу трехчасового полета меня всерьёз подмывало стянуть с лица защитные очки и показать ему глаза, только чтобы он оставил меня в покое.

 

Шар приземлился на круглой поляне рядом с внушительным особняком раннекартезианского стиля. В стремительно сгущающихся сумерках я пересек роскошный, пусть и несколько запущенный, сад, и, поколебавшись, обошел дом. Едва я успел постучать в дверь для прислуги, как она распахнулась — за ней стоял дворецкий-автоматон, голова с ливрейным бюстом на высокой ножке с колесиками. По моей спине побежали мурашки. Среди моего народа альбийцы слыли нацией, не чуждой мерзости — и не только потому что они с таким упоением верили в своё превосходство. Их стремление скопировать природу и воплотить её создания в механизмах казалось мне противоестественным.

 

Я передёрнул плечами, сгоняя с них холодок.

— Реми Скайлер, по приглашению лорда Рансени.

— Входите, сэр…, — за фарфоровым лицом автодворецкого что-то пренеприятным образом заскрежетало, а потом щелкнуло так громко, что на мгновение мне показалось, что его голова треснула. Но нет, скрежет прекратился, шестеренки зашуршали с прежней силой. Пришедший в себя дворецкий молча отъехал от двери, позволяя мне войти.

 

Он почему-то привел меня не в залу для посетителей сословием попроще, а в личную библиотеку владелицы замка. Этот кабинет оставил у меня странное впечатление. Он был отделан со вкусом, аскеза неокартезианской моды оттенялась бархатом и шелком с тропическим рисунком и тщательно отобранными безделицами былого барочного великолепия, но отчего-то мне почудилась здесь нота запустения. Возможно, её навеяли несколько пышных, но увядших букетов. Среди цветов стояли обрамленные обскуротипы двоих детей, девочки лет пяти и её брата помладше. Оба ребенка позировали безмятежно, глядя в камеру с отсутствующим выражением лица. Один из обскуротипов был датирован совсем недавно, маем.

Я внезапно обратил внимание, что в кабинете стояла непривычная для альбийского дома тишина — несколько обязательных часов разных размеров и форм молчали. Преодолев отвращение, я подошел к солидным напольным часам, встал на цыпочки и провел пальцем по досточке кукушки. На ткани перчатки собрался целый шарик пыли.

У двери послышался шорох, и я обернулся.

Вдовствующая маркиза Арлисская, леди Персетон, — Имоджен, как назвал её лорд Рансени, — выглядела в этих интерьерах лишь самую чуточку экзотично. Для начала, она была слишком красива для настоящей альбийской леди. Тонкую талию тёмно-лилового платья схватывал тугой пояс. Брови маркизы над крупноватыми для лица карими глазами были слегка сведены, словно она всё время силилась что-то вспомнить, и не могла.

 

Леди Персетон внимательно осмотрела меня, но как будто осталась всё в том же недоумении.

— Мистер Имаго? — спросила она.

— Имаго это обращение, как мистер или мисс. Меня зовут Реми Скайлер, миледи.

— Мистер Скайлер, — поправилась она. — Примите мою благодарность за ваш визит! Я много слышала о вас… Виконт самым горячим образом отзывался о вашем даре…

— Простите, миледи, но виконт Рансени берег вашу тайну пуще зеницы ока и не рассказал мне ни слова о характере ваших затруднений.

— Ах, — по лицу маркизы пролетела тень мягкой улыбки, — милейший Эдвард, я знала, что могу на него положиться.

Её пальцы погладили рамку самого большого обскуротипа с портретом малышей, стоящего под сенью букета погрустневших фиалок.

— Мистер Скайлер, я не могу найти своих детей, — с ноткой недоумения в голосе сказала маркиза, не оборачиваясь ко мне — её взгляд был устремлен на запечатлённых детей.

— Ваши дети пропали, миледи? Я слышал, Кембрий-Ярд успешно занимается такими делами? — заметил я.

Она обернулась ко мне со страданием в лице.

— Мистер Скайлер, речь не идет о паре браслетов. Виконт убедил меня в вашем немалом искусстве раскрывать тайны. Я бы не хотела никакой огласки…

Она схватилась за край стола, и я заметил, что её лицо начинает заливать неприятная бледность.

— Миледи…, — обеспокоенно начал я.

— Мне нехорошо, — прошептала она, опускаясь в кресло.

Тут же, жужжа сервомоторами, въехал дворецкий и, ни минуты не мешкая, вывез маркизу из кабинета.

 

Я постоял еще минуту и растерянно сел на стул. Виконт был прав, с маркизой действительно что-то было неладно. Она и правда чем-то походила на окуклившуюся, пусть я никогда не слышал, чтобы люди тоже были способны входить в это состояние. Но я не нашёл в ней созерцательного, очищающего покоя хризалиды, вместо того миледи Персетон казалась мне измученной. Да, самое близкое, с чем я мог бы сравнить её тревожную растерянность, было блужданием в кошмаре. Я вздохнул, чувствуя себя премерзко. Нечего было и надеяться, что я мог чем-то помочь беде маркизы, но пройти мимо ключа к моей истинной цели я попросту не мог. Единственной моей зацепкой к состоянию маркизы стали её собственные слова о пропавших детях, отсюда я и решил начать.

 

III

 

Я проснулся от липкого кошмара, в котором дом Персетон полнился звуком тиканья часов — точно миллионы насекомых скребли зазубренными лапками. Маркиза шла по лугу, оставляя широкий след чего-то, что сначала показалось мне кровью, пока я не разглядел шлейф тёмно-фиолетовых цветов.

 

Я сел на постели, хватая воздух ртом. Дом стоял, залитый солнечным светом и тишиной, и только птицы пели за выходящим в сад окном.

Мне подали завтрак в одном из обеденных залов поменьше. Завтрак (холодная баранина, хлеб и поджаренные яйца) был вполне приличным, и ничто в поведении прислуги не выдавало альбийского отношения ко мне, дикарю.

Живых слуг в доме Персетон было по пальцам перечесть — кухарка, суровая старшая горничная, совсем кроха горничная младшая и садовник. Все они делили уже знакомое мне по их хозяйке выражение легкой рассеянности.

Автодворецкий молча слушал, как я опрашивал прислугу о младших Персетонах — о том, где они могут находиться, кто видел их последним, словом, обычные расспросы при исчезновении. Кухарка только негромко стенала и сморкалась в платок размером с простыню, старшая горничная негодующе молчала, а садовник вздыхал, изредка утирая слезу.

Надеясь найти садовника и расспросить его без свидетелей, я вышел из дома, но на одной из садовых дорожек заметил прогуливающуюся маркизу — точно как в моем сне. Стряхнув воспоминание о кошмаре, я поспешил догнать её и попросил позволения присоединиться к её прогулке.

— Надеюсь, мои очки не оскорбляют вас, миледи.

— Ни в коей мере. Я прекрасно понимаю, что вы хотели бы сохранить инкогнито, — печально улыбнулась она, подавая мне руку.

Я не успел придумать, как начать разговор о её душевном разладе, и мучительно пытался что-то изобрести, пока маркиза внимательно вглядывалась в каждый цветущий кустик и каждую купу молодых ив.

Внезапно для себя я спустил очки на шею.

— Конечно же, Джонзи — садовник — уже не раз всё обыскал, но я всё надеюсь, что дети просто шалят и спрятались в саду, — бросила она, обращаясь ко мне, и замерла на месте, глядя на моё лицо.

Её рука легла на мой рукав. Я смотрел, как её выражения сменяют друг друга: непонимание, безмерное удивление, тень отторжения, и, наконец, прежняя печаль. Казалось, самый шок от вида моих глаз вызвал прежнюю маркизу на поверхность. Это, несомненно, было хорошим знаком.

— Предания о ваших глазах преуменьшали их… поразительность, — нашлась маркиза наконец. — Их пурпурный цвет может потрясти.

— Мы тоже люди, маркиза, — заметил я. — Просто с другими глазами.

— Экзотичность вашего народа неоспорима, — протестовала она.

Я в полной мере понимал, что она считала это комплиментом, но мне было неприятно слышать такие слова. Именно под такими заголовками подавались газетные кампании по очернению моего народа. Ведь другой — значит не человек. А не человек — значит враг.

— Для нас экзотичны именно вы, — сказал я примирительно, надеясь свести эту линию разговора на то, что интересовало меня, а именно, состояние маркизы.

— И всё-таки… — начала маркиза, но прервалась и снова ушла в себя. Я заметил, что на её лицо возвращается печать знакомой бледности.

Мне хотелось продолжать с ней разговор об ахеронтидах, поскольку эти рассуждения вызывали в ней жизнь, и одновременно важно было расспросить её о детях, но я понимал, что от этой темы ей немедленно станет хуже. Пока я боролся с собой, мы дошагали до заброшенного участка сада, где в просветах листвы виднелись лиловые пятна. Любопытствуя, я раздвинул тростью ветви деревьев, чтобы открыть живописный участок — на заросшем газоне под сенью кряжистых ив были разбросаны замшелые руины, увитые цветущими лозами фиолетовой вистерии.

Внезапно тяжесть на моей руке многократно возросла, и я едва успел подхватить потерявшую сознание маркизу.

 

IV

 

У дома ко мне подбежала старшая горничная. К моему удивлению, увидев маркизу на моих руках, она не потеряла присутствия духа, а деловито указала мне путь к спальне маркизы.

Опустив маркизу на постель, я вышел из комнаты, чтобы найти дворецкого, но горничная удержала меня за рукав у двери. Она присела в реверансе и начала что-то говорить, но медленно выпрямилась, поражённо глядя в мои глаза. Только тут я вспомнил, что не успел вернуть на лицо свои очки.

— Как красиво, — прошептала горничная, и в ужасе прижала руки ко рту.

В высшей степени удивленный, я не нашёлся, что на это сказать. Покрасневшая горничная лихорадочно пробормотала: — В последний раз детей видели в крипте, сэр, — и не успел я что-нибудь спросить, как она опять присела в реверансе и убежала по коридору.

 

И опять я шёл по владению Персетонов, надеясь найти кого-нибудь, кто дал бы мне ключ к следующему шагу; ключ или аллегорический, в виде подсказки, или самый натуральный — ключ к крипте.

Джонзи-садовник передал меня на руки грустному святому отцу из церквушки неподалеку. Ключей от крипты не оказалось даже у него, более того, святой отец сообщил, что маркиза приказала уничтожить эти ключи лет пять назад. Он проводил меня до границы церковного сада и на прощание нарисовал мне вслед святой круг шестерни.

За час я дошагал до крипты — она располагалась в фамильном кладбище в дальнем углу поместья. Это был тот самый заросший вистерией участок владений, от вида которого маркизе сделалось дурно. Моё сердцебиение ускорилось, я знал, что был на правильном пути. Миновав увитые лиловыми соцветиями руины, я увидел, что такие же крупные гроздья свисали с арки у входа в склеп, увенчанной знаком шестерни. По обеим сторонам двустворчатой двери крипты скорбели закоптившиеся от времени мраморные ангелы.

Сама крипта была сложена на совесть, но оказалась достаточно старой, чтобы можно было расшатать и вынуть один-два камня у основания входа. В своем человеческом обличье я бы никак туда не пролез, но в виде мотылька точно справился бы. Фонарь у меня уже был. Стрекочущие кузнечики и мягкий свет подсказывали, что до заката осталось не так уж долго, и я сел на обломок колонны и принялся ждать темноты.

 

Если бы кто-то мог видеть меня со стороны, когда я разделся на кладбище, аккуратно складывая свою одежду, наверное, это была весьма странная сцена — стоящий среди могил обнаженный длинноволосый мужчина, пристально глядящий в ярко горящий фонарь. Но то, что последовало дальше, было бы ещё более морбидным для альбийского восприятия — я пропал, а на моем месте осталась крупная бабочка величиной с детскую голову.

Бабочка сделала несколько кругов над брошенной в траву одеждой, вспорхнула на стену крипты и исчезла в сделанном мной отверстии.

 

В крипте было темно, и лишь пара лучиков проникали внутрь от оставленного мной снаружи фонаря. Я долго кружил над могилами, пытаясь сообразить, что здесь могли делать маленькие дети — разве что играть в прятки? Но крипта была заперта, и маркиза давно уничтожила ключи… Внезапно мне припомнились слова священника про пять лет давности, и я был вынужден сесть на стену, чтобы обдумать их — ведь младшему ребенку с обскуротипов из кабинета маркизы никак не могло быть больше трех.

Я покружился под сводами еще раз и увидел большой саркофаг, отстоящий от остальных и пока не совсем заросший пылью и паутиной. Перелетев на него, я прошел по длинной выгравированной эпитафии, пытаясь считать её своими лапками.

«Моряк, не спрашивай, кто здесь лежит
Пусть под тобой волна легко бежит»
 
Алекзандер Персетон
1789-1819

Я узнал флотскую эпитафию и припомнил, что муж маркизы погиб в одной из Тропических кампаний. Получалось, что это было за три года до памятной даты с уничтожением ключей. Размышляя об этом, я дошел до края каменной плиты и остановился. За большим саркофагом прятались два других, оба намного меньше размером. Уже зная, что за гравировку найду на них, я перелетел на них и прошел по надписи.

 

«Пробудись к жизни…», гласил один. «…как бабочка», заканчивал второй.

Оба кенотафа были датированы тысяча восемьсот двадцать вторым годом. Под ними покоились дети маркизы.

 

V

 

Ковры в гулких коридорах дома Персетон не поглощали звук.

Я направлялся к кабинету маркизы — меня интересовали печати обскур-ателье на обскуротипах детей. Особенно на самом большом, датированном раньше всего, четыре года назад. Но в крыле, где располагался кабинет, были слышны голоса. Пройдя ещё несколько футов, я узнал интонации виконта.

— Имоджен, — убеждал он. — Молю! Нам пора назначить дату свадьбы, ведь мне скоро в кампанию…

Я остановился. Мне не хотелось ни проходить мимо двери, тем самым выдав свое присутствие, ни оставаться на месте с риском услышать продолжение разговора, не предназначенного для моих ушей.

Пока я размышлял, послышался тихий голос маркизы. В нём звучала мука, но говорила леди Персетон твёрдо.

— Эдвард, мне беспредельно странно, что вы настаиваете на торжестве в час моей беды! Мои дети снова пропали! Пусть я скоро буду прикована к постели, но я не перестану их искать…

Наступила тягостная пауза. Я понял, что упустил свой момент прокрасться мимо двери.

— Моё сердце не вынесет разлуки с ними, — еле слышно сказала маркиза. — Я готова… готова… спуститься в Аид, если не найду их.

— Имоджен! — с мольбой сказал Рансени.

 

Больше никто не произнес ни слова, и через несколько мгновений Рансени вышел из комнаты, чтобы тут же приникнуть к двери. Он прижался лбом к затянутой в перчатку руке, и до меня донеслось едва слышное рыдание.

Я пошевелился. Лорд обернулся ко мне и укорил дрожащим голосом:

— Для бабочки у вас слишком тяжелые шаги, их слышно за милю.

 

Помолчав, он выпрямился, вытер глаза и увлек меня за собой в кабинет поодаль.

— Вы слышали? — спросил он, встав у окна ко мне спиной.

— Леди Персетон верит, что её дети живы, — сказал я, впервые проникнувшись весом своих слов. Несчастье маркизы придавило меня, гранитные своды крипты запоздало обрушились и погребли меня под своими обломками.

Лорд со стоном прижался лицом к шторе.

— Я трепещу от мысли, что пойдут слухи… Слуги верны Персетонам, но вы же знаете высший свет! Арлисс слишком заманчивый кусок земли, чтобы оставлять его во владении женщины в истерии!

Он резко смял в кулаке тяжелый бархат.

— Маркиза не может оказаться в доме для умалишённых!

— Крепитесь, — сказал я, помолчав. Я не знал, что мог бы сказать альбийцу в эту минуту полного упадка духа. Наши учения были слишком спокойными для этого страстного народа. Альбия утратила своё единение с природой, оставшись со страшным миром вдвоём, и справлялась со страхом бытия только страстями. В основном злостью.

Виконт поднял голову и обвел взглядом комнату, будто забыв, где находится.

— Я и не подозревал, как мне необходимо было с кем-то поделиться этой бедой, — он усмехнулся. — Хоть я и втянул вас в свои дела насильно.

Пошарив в кармашке жилета, он добавил, подавая мне сложенную вдвое записку:

— Я привёз обещанное.

На бумаге было написано «Капитан Уортингтон.»

 

VI

 

На следующий день я сел на воздушный рейс обратно в Уотчестер и к вечеру проник в архивы, чтобы найти адрес капитана Уортингтона.

Капитан жил в районе, переходящего из благопристойного в не столь благопристойный — в домах были побиты стёкла, слышались крики жителей, и большинство заведений на улицах было заколочено.

Я взбежал по узкой лестнице и пошел по холлу, встретившему меня ароматами помоев и прокисшего пива.

 

Дверь открылась, явив полноватого брюнета в бархатном халате. Он немедленно стянул защитные очки и вперил в меня синий взгляд из-под нависших бровей.

— Капитан Уортингтон? — спросил я.

Брюнет хмыкнул.

— С кем имею честь?

— Реми Скайлер.

— Имаго Реми Скайлер, — поправил меня брюнет, каким-то образом разглядев во мне ахеронтиду, несмотря на мои очки.

Моя рука сжала иглу-стилет в кармане, и я был уже готов шагнуть вперед и подхватить тело офицера, как он бросил, отворачиваясь от меня и уходя в глубину захламленных апартаментов:

— Капитан Уортингтон это мой брат. А вам подсунули опального доктора Уортингтона.

Опешив, я вошёл за ним и тут же чуть не поскользнулся на какой-то стеклянной трубочке. Ярко освещенные апартаменты были сверху донизу завалены тем, что я поначалу принял за мусор старьевщика, но что при пристальном взгляде оказалось мириадами различных аппаратов, засыпанных горами густо исписанных бумаг.

Доктор Уортингтон смахнул с необъятного желтого кресла разъезжающуюся кипу толстых томов, чихнув от поднявшейся имбирной пыли, и сел.

— Пришли вершить над братцем справедливый суд? — спросил он, вытягивая ноги и закуривая сигару.

Я не нашелся, что на это сказать, и сделал вид, что разглядываю обстановку.

— Ну не глядите на часы. Я же знаю, что они чужды вашему естеству.

— Как много всего вы знаете о нас. Посвятили свою жизнь изучению благородных дикарей? — парировал я.

Доктор пренебрежительно махнул рукой с зажатой в ней сигарой.

— Ваш народ вовсе не такой уж дикарский, как его малюет Корона. И даже более того, именно в вашем народе кроется ключ к нашей истории. Вот и мой брат посвящает вашим сородичам немало времени… и усилий, м-да.

— Так это из-за его зверств вы в опале?

Доктор фыркнул.

— Напротив, это из-за меня он творит свои бесчинства. Точнее, — Уортингтон ткнул в мою сторону сигарой, — бесчинства у него в крови. Но выслуживаться он считает необходимым из-за брата-близнеца, который вызвал на себя гнев Королевского Научного Общества.

— И чем же? — спросил я механически.

— Скажем так, в самом безобидном из моих трудов я посвятил четыреста страниц доказательствам, что организм это не тонкий часовой механизм неизменного божественного дизайна. И доказал. Я доказал эволюцию. — довольный собой, он откинулся на спинку кресла. Я пожал плечами, нисколько не тронутый его достижением. Доктор раздраженно прищурился.

— Вы, имаго Скайлер, ведете себя так, будто это вас ничуть не касается. А меж тем, труд моей жизни, мой опус магнум, беспрекословно показывает эволюцию людей от определенного предка. Которым был ваш народ!

Я уставился на него, не поспевая за его рассуждениями. Доктор продолжал возбужденно говорить:

— И не рассказывайте мне, что публикация моей теории не взъерошит высокопоставленные перья философов Короны! Каков скандал — альбийцы, да и люди вообще, не созданы Господом по непостижимому в своей гениальности чертежу, а низменно, би-о-ло-ги-чес-ки, произошли, да от кого! От дикарей ахеронтид! А если подумать, то кто тут дикарь? Тот, кто режет безо всякого смысла, или тот, кто летает над грязью войны?

Он уставился на меня обвиняюще, будто перед ним сидел не я, а весь научный свет.

— Где я могу найти вашего брата, доктор? — спросил я резко.

Поморщившись, доктор одернул сбившийся ворот.

— Мой брат рубит джунгли в очередной кампании, а после вы найдете его в борделях. Желательно там, где девочки помоложе. Ну да, впрочем, вы и сами об этом знаете.

Я на мгновение прикрыл глаза. Среди тел на озере Никан было много детских хризалид, не все из которых доросли до стадии имаго.

Я коротко поклонился и уже направлялся к выходу, как до меня донеслись слова доктора, который шел за мной.

— Вопрос лишь в том, а брата ли вам нужно искать.

Я встал в прихожей апартаментов, как вкопанный, и обернулся на него.

— Есть два вида людей, — начал доктор.

— Да, да, — нетерпеливо перебил я: — Хомо когитус и хомо ахеронтидэ.

Доктор опять ткнул в меня сигарой, будто пришпиливая к стене.

— Есть два вида людей — те, кто считает свой образ жизни единственно верным, и те, кого можно истреблять. Мой брат, конечно, из первых. Но мой брат еще из тех, кто и пуговицу не расстегивает, не оглядываясь на вышестоящее командование. Вы понимаете? Самое… вышестоящее.

 

Доктор стоял в раме двери, скрестив руки, а я сбегал вниз по лестнице, лихорадочно размышляя, кто же в армейской иерархии мог считаться самым вышестоящим командованием полка пехоты.

 

Мне предстоял еще один визит, в дорогие торговые ряды Уотчестера.

 

VII

 

Я нашел виконта в уже знакомом мне кабинете. Он стоял у окна, выходящего в сад, и я догадался, что маркиза опять ищет детей среди цветов.

 

— Вы заказали кукол в мастерской Гибсона. — сказал я, садясь в кресло, — Я видел печать на обскуротипе и вчера нанёс им визит.

 

Виконт глядел в окно, забыв о налитом бренди. На его лице лежала печаль.

— Вы не понимаете. Она погибала от горя, таяла на моих глазах… Куклы едва успели прибыть, она уже слегла! И когда я увидел, как на ее лицо возвращается румянец… — он со стуком поставил бокал на барный столик.

— Только потом она забыла, что это куклы, — продолжил я.

Лорд обернулся ко мне.

— Я… я… она уничтожила все часы, перестала выходить в свет, она стала обскуротипом себя самоё…Она окуклилась.

— Вопреки вашей смелой теории, мне не показалось, что маркиза вошла в фазу хризалиды, — заметил я. — Предположу, что ей становилось не лучше, а хуже.

— Я боялся потерять её… И принял роковое решение убрать кукол с глаз долой.

— Нездоровье нельзя вылечить насильно, — напомнил я мягко, вставая со своего кресла и подходя к старинной карте мира на стене.

Он вскинул руки к лицу и сказал приглушённо:

— Боюсь, что это стало непоправимой ошибкой.

— Напротив, — обнадежил его я. — Вы промахнулись с окукливанием, но идею поселений, где о хризалидах заботятся самым нежным образом, можно применить и в вашей стране.

 

Он покивал, глядя в свой бокал.

 

— У меня остался лишь один вопрос. Кто командовал полком капитана Уортингтона?

Виконт нахмурился, но уже через секунду его глаза распахнулись в ужасе, а губы произвели какое-то движение. «Его.»

— Этого я не могу вам сказать.

— Вы же понимаете, что найти это имя мне не составит труда.

Он за два шага преодолел пространство, отделявшее меня от окна, и схватил мои руки.

— Послушайте, безумец! Вам никак нельзя идти против этакой мощи, вы понимаете? В стране наступит полный хаос! Ваш народ сотрут с лица земли.

Я вздохнул и встал, не стряхивая его рук.

— Я недавно услышал новую теорию, виконт, о том, что всё живое развивается. Всякая травинка, всякое животное. И даже целые виды. Не скрою, научные новости стали для меня неприятным шоком. Ведь мы считаем насилие противоестественным, мы выше отвратительной хваткости — но тогда как от нас могли образоваться вы, альбийцы?…

 

Виконт испуганно смотрел на меня. Я размышлял, следуя взглядом за чернильными линиями карты. «Здесь живут чудовища.»

Возможно, я верил в свои фантазии, и в нас таилась та же ярость, с которой Альбия разрывала целые континенты. Возможно, на гроздях вистерии не растут фиалки. Возможно, война Альбии грядет вовсе не с Аламанью, а с гораздо более грозным противником, который может произвести страшные разрушения, если решит ответить насилием на насилие.

 

VIII

 

Я передал автодворецкому записку для доктора Уортингтона, но не получил ответа так быстро, как надеялся.

 

IX

Мы стояли у небольшой садовничей постройки на границе владений Персетонов. Пронзительно пели ночные кузнечики.

Я со скрипом распахнул дверь. В глубине домика виднелись два белесых пятна — это на каменной скамье лежали два небольших тела, накрытые простыней.

Она сдавила мою руку железной хваткой, еще немного, и хрустнет кость. Её пальцы порхнули ко рту, прижали к губам батистовый платок. Я вздохнул, глядя в её неестественно застывшее, будто восковое лицо.

 

— Они не умерли, — мягко сказал я, открывая рогожку с гладких лиц, с большим искусством выточенных из слоновой кости.

— Мама, — запищала дочь Имоджен, с жужжанием садясь на своей каменной постели. В тон ей вторила вторая кукла-автоматон, сделанная в виде её трехлетнего брата.

— Мои малыши, — прорыдала Имоджен и бросилась на колени, обнимая куклы, гладя их по шелку волос.

— Мама, — механически повторяли автоматоны на разные лады.

— Спасибо! Спасибо! — в слезах восклицала Имоджен, оборачиваясь ко мне. — Без вас я никогда не нашла бы их живыми!

Я слабо улыбнулся ей.

 

Имоджен за руки вела детей по тропинке сада, с нежностью глядя в неподвижные лица, и шептала автоматонам:

— Мама больше вас никогда не оставит..

 

Слабо пахло цветами вистерии, ночной ветер перебирал ветви плачущих ив, и в темном небе ярко светил круг луны.

 

X

Пахло прокисшим пивом — я поднимался в апартаменты доктора Уортингтона. В предрассветной тьме холла я остановился: дверь в квартиры доктора была приотворена.

Тикали часы. Доктор сидел в кресле у секретера, положив голову на голый стол. Его приборы были раскрошены в стеклянную пыль, застарелая кровь успела свернуться на разбросанных повсюду деталях, и не было лишь одного: ни единого клочка бумаги. Будто огромная метла чисто вымела ранее захламленные шкафы и столы, все мириады записок Уортингтона, все рукописи, труды и фолианты исчезли, будто видение.

 

Я с трудом приподнял уже одеревеневшее тело доктора, оторвав от залитой липкой кровью полированной крышки письменного столика. Падая, он накрыл собой начатую записку, которую продырявила та же пуля, что вошла в его спину.

 

Так-так, старина предок! Боюсь, что не знаю никаких нововведений в гипнозе, которые помогли бы справиться с истерией маркизы. Единственное, что мне вспомнилось, так это новые заведения аламаньских докторов, тихие санатории навроде чахоточных. Как ни странно, лечат там не пытками водой и шоком, а исключительно беседами и художественными занятиями акварели и лепки фарфора. Процент выздоровевших прелюбопытный. Я бы и сам заехал в такой, но дело не ждёт. Готовлюсь к публикации сами-знаете-чего. Будет фурор!
 
P.s. весенняя военная кампания заканчивается в ию…
 
 
 
XI

— Новости! Свежие новости, сэр! — мальчишка-газетчик рассекал утреннюю прохладу желтоватым листком Уотч. Я прошёл было мимо, но в спину мне донёсся крик:

— Война, сэр! Идёт война!

Я медленно обернулся к мальчишке, но остановился, заслышав непонятный рокот, быстро переросший в грохочущие, оглушающие, невозможные лязганье и грохот.

 

Пугая лошадей и ранних прохожих, наперерез мне по камням мостовой с отвратительным механическим шумом текла блестящая река жёлтого металла. Неисчислимая армия автоматонов шагала к чернеющему в рассветном небе порту.