Говорят, мужчины любят глазами, а женщины ушами. Готов подписаться: я понятия не имел о её прелестной картавости и вообще о её голосе, глядя в первый раз на фото – но уже чувствовал это щемящее не́что, наполняющее всего тебя грустью и теплом. Я влюблялся.

Она была организатором поэтических квартирников. «Вышла» на меня после выступления на микрофоне – то есть даже не она, а её знакомый, тоже организатор – с диковатым никнеймом: «Волчья Жимолость». Он-то и подошёл ко мне после выступления и пригласил на вписку.

Дом находился в Северо-Восточном округе, куда меня никогда не заносило и вряд ли занесло бы: я плоховато ориентируюсь даже в своём районе, а в незнакомых совсем паникую и отчаиваюсь. Дело тут не только в пространственном мышлении: в любых неизведанных местах я ощущаю ауры других охотников за бесплотным. Они тоже ощущают меня.

Условия участия, перечисленные в группе квартирника, сводились к желательности денежного доната и какого-нибудь угощения для общего стола, за которым после чтения все соберутся. «Сдача с поездки, да пачка чипсов», – скажите. Чем не вариант?

Смешно, но это чистая правда: я решил собственноручно испечь два пирога. Один – капустный, с мелко-нашинкованным капустным листом. Пряно-перчёный, пикантный. Другой – яблочный, присыпанный пудрой. Наверное, хотел удивить. Или показаться безумцем среди двадцатилетних и пожелать себе провалиться сквозь землю? Уже не помню, откуда у меня взялась целиковая тысяча на донат. Накопил, не суть. Важно, что начинка пирогов не была главным ингредиентом. Главным была душа.

Много позже я успею подумать, что тот вечер выпечки, скорее всего, и стал роковым. Хотя представлялся вполне обычным – для меня.

Стояла тёмная февральская ночь, последняя перед квартирником. Лунный свет не пробивался сквозь промёрзшие панорамные окна. Готовить что-то с душой всегда следует ночью.

Перво-наперво я очертил вокруг себя воздушную замкнутую параболу, предварительно дотронувшись до каждой из слёзных желёз, иначе защита не подействовала бы. Глаза – зеркало души. Если во время замешивания теста чужая приготовляемая душа не отразится от знака Светлого Циркуляра, а соприкоснётся с твоей собственной – страшно подумать, что будет. Еле заметная линия наэлектризовано потрескивала вокруг тела.

Я подошёл к кухонному шкафчику, открыл дверцу. Стоявший в глубине аппарат с хитро жужжащим механизмом пришёл в движение, будто ждал меня: начищенные детали встрепенулись, приглушённая искорка внутри разгорелась и высветила верхний металлический диск с отверстиями. Напоминало телефонный автомат, только вместо круглых дырочек – миниатюрные человеческие силуэты. Звякнув, выполз рычажок. Мелодичный голос произнёс: «Человеческий овоскоп готов к работе. Положите душу на крышку овоскопа. Запустите овоскоп на 1 мин. Убедитесь в качестве души – она должна быть прозрачная». Я усмехнулся и полез в холодильник.

Души лежали там же, где я их оставил. Холодные прозрачные фигурки, в сто раз уменьшенные копии владельцев. Отобрав четыре самые незамутнённые, я примостил их на светящемся трафарете. Процедура необязательная. Всем душам не исполнилось и недели, я прекрасно это знал, ведь сам забирал их. Мне просто нравилось смотреть, как работает человеческий овоскоп. Я нажал рычажок и крутанул диск. Чуть слышно пищащие человеческие души завертелись, замелькали, как в колесе казино.

«Тёмное дельце ты затеял», – пробормотал я сам себе и снова достал её фотографию. Красота не должна оставаться без подношения.

Очумелая кулинария и сумасбродное ведовство – не ограничат начатое.

Я знал, что сделаю для неё это. Трогательный подарок: крошечную деревянную куколку, размером в полпальца, с локонами из бумажной бечёвки, с тонкими крылышками – из обтёсанных краёв деревянных ложечек для мороженого. Я сделаю её не просто так, а с душой.

Следующие несколько часов превратились в метания от плиты до письменного стола, служившего так же и верстаком.

Ещё никогда тесто не поднималось так пышно над формой, не поджаривалось так румяно. Четыре души отлично взбились серебряным венчиком в переливающуюся перламутровую пену. Проблемой оказались только яйца. Почему-то все они были с тёмной кровинкой в белке, видимо, их поздно вынули из инкубатора. Кончиком ножа я выудил эти недоэмбрионы и забыл про них: меня ждала куколка.

С момента моей учёбы в художке минуло много лет, я порядком очерствел с тех пор и всё с бо́льшим трудом мог воспроизводить те образчики изящества и чистоты, которые легко удавались мне когда-то. Пришлось потратить немало сил: резак по дереву соскакивал, норовя вонзиться в кожу; роспись кукольного личика капиллярной ручкой отняла массу нервов из-за погони за идеальной симметричностью; шарниры тоненьких ручек не желали попадать в отверстия в корпусе. Но даже думать о том, чтобы бросить затею было нельзя. Предстояло самое сложное – слияние куколки с душой. Тут-то я и допустил непоправимую ошибку.

Дело в том, что нашпиговывание предмета душой, отнятой у человека, предполагает абсолютную герметичность – если душа не обработана жаром «адской духовки», сконструированной мной по чертежам Святого Чревоугодника, от которого вот уже год ни слуху, ни духу: на вылазке в прошлом году он потерял барабанные перепонки, а потом – душу.

Пироги, разумеется, опалились адским огнём во время выпекания, ду́ши навсегда остались в них. Подвергнуть жару куколку я не мог – она бы просто сгорела.

Значит, нужно лезть на лоджию, которая не отапливается… Я выскочил оттуда, покрякивая от холода, держа в руках ледяной железный ящик с надписью «Набор для души». Фляжка и трубка с иглой среди прочего опасного барахла нашлись почти сразу. Прокалив стеклянный шприц в кипящей мёртвой воде, я оттянул поршень и набрал в трубку свежую душу. Действовал я столь аккуратно и с таким напряжением, что не заметил, как задеваю бедром подставку для душ, как она балансирует на самом краю столешницы. Выдохнув, я выпрямился, держа в руке наполненный шприц – и в то же момент послышался звон и треск раскалывающейся бесплотности. В страхе я отшатнулся от стола. Осколки замороженных душ валялись тут и там на кафельной плитке, вихрями испарялись и стремительно таяли с угрожающим шипением. Выдалбливать изнутри куколку не было времени. Я знал, что души не исчезнут, а смешаются с Незримым и будут искать своих хозяев – или меня. Я сделал единственное, что пришло на ум, понадеявшись на защиту Циркуляра: воткнул шприц себе в руку и опорожнил его, и уже наклонился, чтобы собрать с пола ворчащие, булькающие лужицы – когда перед глазами поплыли размытые пятна, и я понял, что падаю.

 

Мне снился сон. Затенённая спальня. Седой человек лежит на кровати. Человек не может заснуть из-за звуков в доме. Еле различимых скрипов. Шуршаний сгибающихся пакетов. Приглушённых автомобильных сигналов за пластиковыми окнами. Человек ворочается в постели. То на один бок, то на другой. Подушка слишком стара́. Набивка её чересчур сбита, чтобы попытаться закрыть ею голову с двух сторон. Человек отбрасывает подушку в нижнюю часть кровати и ложится на живот, зажимает уши ладонями. Но шум не прекращается. Он шарит по прикроватному столику. Затыкает уши скрученными кусочками ваты. Шум не только не исчезает, но становится ещё громче. В порыве отчаяния человек начинает бить себя по ушам, из-под кулаков сочится кровь. Человек не подозревает, что давно оглох, и шум в его голове не умолкнет уже никогда. Он оборачивается с оскаленным ртом. Я узнаю лицо Святого Чревоугодника.

 

Я очнулся со сдавленным хрипом. Нос и горло были забиты. Противные шорохи тысяч ножек окружали меня, лежащего ничком на полу. Я повернул голову. Судорога отвращения передёрнула тело. Полчища микроскопических насекомых волнами перекатывались по всему, что находилось на кухне, исключая лишь куколку и закрытую «адскую духовку».

Происшедшее не восстанавливалось в памяти. Выхватывались какие-то отдельные обрывки. Что-то не вспоминалось совсем. Оказывается, в полубессознательном состоянии я сумел притащить в кухню пылесос, прежде, чем отключился. Жалкая надежда – собрать души без мёртвой воды…

Я с трудом поднялся. Ноги не гнулись, мышцы ломило, как после выкапывания десятка могил. Вооружившись совком и щёткой, я попытался разворошить серое шевелящееся покрывало братьев меньших, облепивших кухню. Это были пылевые и кожные клещи. Замести их никак не получалось… Я проследил за подрагивающим роем. Клещи лезли и лезли из жерла пылесоса живой лавиной, не думая заканчиваться.

В смятении я наскоро оделся, вытянул из духовки противень, обернул его вместе с пирогами пакетом, схватил куколку со стола – и выбежал из дома.

 

Автобусов на остановке не наблюдалось ни одного. Те, что подплывали, шли куда угодно, но не до Москвы. Об электричке можно было забыть: до платформы идти полчаса, а я уже и так опаздывал на час.

Приложение показывало 169-ый, ползущий со скоростью ленивца. Он ещё должен сделать разворот по кругу, чтобы подъехать ко мне.

От безысходности я вместе с противнем завалился в супермаркет, находящийся прямо за остановкой и купил два контейнера с клубникой и два пакета сока – чтобы людям было чем запивать и заедать пироги, приготовленные с душой. Стоя со всем этим под козырьком, я мрачно раздумывал о том, что СВАО, где находилась хата квартирника – один из самых неблагоприятных округов для посещения такими, как я. Поговаривали, что душами там торгуют подпольно, и что большинство местных – либо охотники, либо – лишены души. Встреча и с теми, и с другими сулила неприятности, неразрешимые в пределах сущего.

Минут через двадцать автобус с перевёрнутым номером «169» рывками, точно нехотя, подвалил к обледенелому навесу, под которым я сидел. Кое-как приладив карту к экранчику над турникетом и умудрившись ничего не уронить, я прошагал вглубь полупустого салона. Теперь главное – не проморгать остановку. Однажды я пропустил её, и автобус с лютоватым водилой в рыжей дублёнке – по-настоящему, без прикола – увёз меня в автобусный парк. Самое уморительное – водила так и не заметил меня. Вышел, припарковав общественный транспорт. Двери автобуса закрылись за его спиной. Я думал, что попал в ловушку. Перед водительским сидением осталась вся его выручка – купюрами и мелочью. Но меня не интересовали деньги. Немного попаниковав, я нашёл кнопку аварийного открытия дверей – и ушёл, оставив двери открытыми, потому что не знал, как заставить их закрыться снаружи, да и не хотел. В кабине, под самыми педалями, я припрятал ответную ловушку – пружинную душеловку, представляющую собой полую клеточку из плетёной ивы. Если на неё нажимали – в ней активировался Предел Бытия, край которого находился у меня на дому. Через день в моём холодильнике стало на одну душу больше.

Автобус, накренившись, повернул мимо оранжевого ларька. Вдали виднелись знакомые колонны станции метро. Через минуту я уже нырнул в него и запетлял между движущимися в разных направлениях людьми.

Когда я с пирогами и всем остальным выкатился из метро, было уже совсем темно. Вопреки сложившемуся мнению, в Москве много мест, всё-таки являющихся страной, а именно – беспролазных, сумеречных, неосвящённых. Что делает её для приезжих более родной.

С первого же бетонного столба в глаза мне бросилось объявление: «Покупай юные души на сайте Дарк-Неба! Дёшево!». Я отвёл взгляд. Моё малодушие, то есть многодушие, согревала только куколка, покоящаяся в нагрудном кармане.

С каждым новым поворотом проспекты становились всё шире и запутаннее. Асфальт, провода, светофоры и особенно обтрёпанные десятиэтажки фонили аурами душеловов. Единственным ориентиром мне служила цепочка аптек с изощрёнными названиями: «Заупокойка», «Нахимовцы на химии», «Влуди волокордин».

Довольно скоро я обнаружил себя под огромным синим знаком Северо-восточного округа. Десятиметровый забор, возвышающийся справа через дорогу, ограничивал автостраду. За ним виднелась многоэтажка. Я был почти на месте.

Дворы не освещались. Тень от забора и до́ма не оставляла внутри ничего, кроме тьмы. Пару раз обойдя высотку и еле-еле отыскав нужный подъезд, я набрал многозначный код, который скидывал мне Волчья Жимолость. Заходя, подумал: «Как они отбирают участников, которым выдают координаты?». Действительно, кто ещё, кроме душелова, мог отправить рифмованные заклинания вместо стихов и получить проходку?

Лифт был покоцан, но довольно опрятен, с круговой спиралью кнопок, занимающей чуть ли не всю боковину – я никогда не встречал такого. Нажав последнюю кнопку в середине – самый верхний этаж – я поплыл вместе с кабиной вверх.

 

Тусклое освещение на этаже и бледно-зелёные стены производили гнетущее впечатление.

– Привет, заходи!

Волчья Жимолость маяковал мне из конца коридора, приоткрыв затвор: «Давай, давай, заходи!».

Предбанник между дверьми, вся прихожая и часть лестничной клетки были завалены обувью. В квартире умеренной степени загрязнённости тусовалась половина зумеров СВАО. Старенькая собака с седыми ушами грустно смотрела на меня из глубины холла. Никто не обращал на неё внимания. Все переговаривались и посмеивались вполголоса. Не большинство, но некоторые – пьяные. Воздух стоял затхлый и пересоленный, как в запаянной пачке сухариков.

Из комнаты с неоновой подсветкой доносилось чтение стихов, выкрики поддержки и аплодисменты. Обувное болото росло. Парочки, младше меня чуть ли не вдвое, а психологически – годящиеся в предки, продолжали прибывать: двери не запирались.

Я, не зная, что мне делать, прошёл в кухню и молча распаковал принесённое с собой. Притулил на столе пироги, соки, клубнику. Среди чалищихся здесь находилась она. Я моментально узнал её и поразился вновь красоте и какой-то независимой хрупкости. У неё был новый стиль – сине-чёрные косички дредов, тёмные брови.

– Чувак, ты что, в ресторане работаешь? – хмыкнула она, заметив мои манипуляции.

– Практически, – по-стариковски хохотнул я, воображая, насколько ненатурален мой голос.

– Ты – одна из организаторов? – спросил я зачем-то.

– Да, – она на секунду задержала на мне взгляд.

Я случайно расплескал воду из фильтра на кафель и попросил тряпку, но явившийся невесть откуда Волчья Жимолость сказал, что тряпок на вписках на бывает – и протёр воду ногой в носке.

Потом было чтение стихов – на камеру, напротив штор. Я забыл добрую тройку строф, и у меня дико пересохло горло. В середине прошёл прямо к месту на полу, где сидела она, обхватив колени, и взял оставленную там кружку с водой. Начинал весело, а завершил занудно-серьёзным, осязая кожей скуку окружающих. Но она смеялась. О лучшей награде невозможно было мечтать.

В перерыве между следующими чтецами, я отыскал её – улучил момент, когда вокруг неё не толпились. Протянул ей куколку и промямлил что-то, вроде: «Это тебе, пусть тебя всегда хранит этот ангел-хранитель». Сконфуженно улыбнулся. Она взяла куколку. На её месте я бы не знал, как реагировать, но… Она взяла куколку.

Пошоркавшись ещё немного по квартире, я незаметно снял с уголка шкафа куртку. Как бы невзначай, приставными шажками прокрался к двери. Сунул ноги в ботинки, не зашнуровав их – выскользнул и ринулся вниз по лестнице. В лифте я мог бы натолкнуться на прибывающих. У подножия подъезда я посмотрел вверх, выискивая неоновое окно. Мне показалось, что на верхнем этаже за шторами кто-то стоит. Скорее всего, это был один из чтецов.

 

Загадка исчезновения клещей удивила бы меня, если бы это происходило в первый раз. Может, они вылуплялись из сна и возвращались в него? Какая разница… Так или иначе, вернувшись домой, я вырубился напрочь, как после тяжкого возлияния – и проснулся внезапно от похмельного скрипа линолеума. Сначала я подумал, что мне показалось. Гадкий привкус во рту и не разлепляющиеся глаза занимали куда больше, чем неотремонтированный дом.

Но когда половица скрипнула у самой двери в спальню, я резко выпрямился в кровати. Почему-то мне казалось, я знаю, кто это. Язык прилип к нёбу, закричать не получалось.

Скрипнуло снова.

Я вздрогнул так, что мне стало ещё страшней.

Дома никого нет. Никого нет. Кроме меня. Никого и ничего, кроме тишины с пустотой. Я дёрнул шнур ночника. Безрезультатно. Включил фонарик на телефоне. Прислушался. Затянувшееся безмолвие играло со мной, даря мнимую надежду. Скрипнуло снова, в последний раз. Дверь сорвалась, как от нечеловеческого удара, с хрустом впечаталась в стену. Луч выхватил одинокую фигуру.

Она медленно шла на меня. Если бы я не видел её лица, наверное, я бы смог заставить себя двигаться, но она смотрела на меня в упор, широко открыв глаза, и вдруг улыбнулась. В свете фонаря блеснули металлические скобы.

Голос её звучал отстранённо:

 

Ты смастерил марионетку

Из древесинок, ниток тыщ –

И с нею заморил монетку

На площади злых городищ.

 

Ушли детишки с полустанка,

Спорхнули стайкой комарья…

Но приходить к тебе вдруг стала

Марионеточка твоя.

 

Ты слышишь: из-за сальных шторок

Крадётся чёрных ниток бинт.

– Убей её, – сказал ребёнок.

Но куклу ведь нельзя убить.

 

Ты схоронил её за шпоном –

Доска к доске, заподлицо…

Но скрип раздался, и ты вспомнил,

Что у неё твоё лицо.

 

Она запрокинула голову, как если бы кто-то невидимый дёрнул сзади. Потом тряхнула косами, голова её свесилась вперёд, и во вскрытом затылке выделилось что-то выпуклое, туго намотанное. Это был громадный шерстяной клубок. Она вытянула руку и шагнула ко мне.

Последнее, что я увидел: нитка. Ворсистая нитка свисала с её тонкого указательного пальца, выходя из-под ногтя, словно вытягиваемая изнутри – и там, где эта нитка касалась пола, бесшумно раскрывалась трещина, в которой зияло последнее, ужасное, то, что находится глубже земного ядра.