Пир, пир, пир в Чертогах Неба! Одержали победу доблестные Ианики над подлыми Раэгами – или были то подлые Ианики и доблестные Раэги? Но велика ли разница, когда горят на алтарях Всехрама Ианийского лучшие яства, когда опорожняют в воды Священного источника бочки лучшего вина!

Не жалеют Ианики подношений, радуются, что завершили войну прежде, чем зажглась в небесах Кровавая Комета. И без того перемелет Комета судьбы богов и людей на жерновах вечности, не стоит гневить её без нужды.

Не успеет опустеть предыдущее блюдо на широком мраморном столе, как в облаке благовоний является новое, роскошнее прежнего. Из пасти каменного льва бьёт сочными толчками вино вперемешку со сладкой, искрящейся водой, и Виночерпий сбивается с крылатых ног, наполняя им золотые кубки богов.

Здесь неподвижный Серый Жнец, укутанный с головы до костистых ступней в свой пыльный траур. Лежит на столе по его правую руку верный серп: вовек ему не затупиться, вовек не отдохнуть. Жнец не подносит кубок к губам, да и не ведомо никому, есть ли у него губы. Кубок пустеет сам собой.

Напротив Жнеца, через весь стол, восседает сам Царь Гнили: нет меж ними ни братской любви, ни боевого товарищества, лишь неразрешённая молчащая вражда. Для Жнеца грань между жизнью и смертью тонка и остра, как его серп; для Царя Гнили грань эта – топкое болото. Вьётся по кромке его одеяний мокрое грибное кружево, стекает на скамью, на зеркальные плиты полов. Тысячи язв облепляют пергамент его кожи, бродят по дорогам вздувшихся вен, лопаются и зарождаются вновь. Приблизит Царь Гнили к зловонной пасти спелую грушу с прозрачной, что слюда, мякотью – сморщится кожура, помутнеет медовый сок, побуреет нутро. Отопьёт из кубка вино – зазмеится по рубиновой глади серо-зелёный пух.

Блуждает взгляд Царя Гнили по пиршественному залу, по убранству его, по ликам богов, бессмертных их слуг и смертных любимцев, но к одной возвращается неизменно – к Дочери Солнца, что сияет ярче всех светильников в Чертогах. Некому затмить её: не вернулась пока её мать из Закатных земель. Не хватит и сотни пиров, чтобы заставить свернуть Солнце с предначертанного пути, а вот дочь не в неё пошла: громка, своенравна, ладью свою на воды Небесного моря то днём спускает – и стонут на земле люди от жары нестерпимой; то ночью – и делается ночь светла, как день, и слепнут звёзды. Но чаще ходит она по залам Чертогов Неба во главе хохочущей свиты, и пьёт неразбавленное вино, и распевает бранные песни. Тогда вздрагивает окаменелый Серый Жнец, и кривит губы Враноокая Госпожа, чьим учёным трудам мешает беспечный гвалт, и снисходительно смеётся Псарь Засух и Штормов, ущипнув за бок очередную смертную любовницу.

Сейчас её речи тише привычного, и Серый Жнец всё так же невозмутим; и Враноокая Госпожа косит чёрным взглядом на мудрёный свиток, вгрызаясь в ногу ягнёнка; и сидит на коленях Псаря Засух и Штормов одна из прекраснейших земных женщин, столь пышная телом, что не любой смертный муж осмелился бы усадить её к себе на колени.

Но и яства, и вино – лишь прелюдия к истинному пиру. Ладони жрецов там, далеко внизу, разворачивают шелка, касаются узорных рукоятей ритуальных кинжалов – и по коже богов бежит мороз и предвкушение, будто это дразнят их собственную плоть.

Жертва, жертва, жертва!..

– Никак свитки съели твой разум, Враноокая? – нетерпелив бас Псаря Засух и Штормов, слишком низкий для тонкого, многорукого тела в два человеческих роста. – Или забыла, что тебе делать полагается?

Взгляд, коим Враноокая награждает Псаря, злее и суше злейшего его пса, Самума.

– Из раза в раз одно и то же представление, и ты боишься упустить его кроху. Не твой ли разум съели псы? Или есть у тебя догадки, как мне взрастить Росток Божества, как заставить его пустить корни? Нет – так не мешай.

– Знали бы земные маги и учёные мужи, как глупа их богиня – перестали бы жечь тебе благовония. Известное дело, как новое божество породить, любая смертная женщина тебе скажет: лишь раздвинь ноги…

Меркнет свет в пиршественном зале, даже лик Дочери Солнца тускнеет: полнится воздух хлопаньем чёрных крыльев, разносится под сводами вороний грай. Поднимают головы ленивые сытые псы, рычат, обнажают зубы: мускулистый Фён, и длинноносый Пассат, и толстый складчатый Штиль.

Испуганно льнёт к тощей, вогнутой груди Псаря его прекрасная Эяла, тихо воркует: не надо, милый, не омрачай празднество.

Не может один бог другого убить, не может нанести ему вреда, зато не поздоровится ни свитам, ни смертным, ежели сцепятся вороны с псами.

– Покажи им зрелище, не жадничай, – фыркает Дочь Солнца, точно лошадь, коей досадили мухи. – Скучно им, бедным, не желают они со мной завтра плыть по Небесному морю, Кровавую Комету встречать.

Ширится улыбка на изъязвленном лице Царя Гнили, рвётся плоть на щеках и тотчас срастается обратно.

– Я желаю.

– Никто не желает, – повторяет Дочь Солнца.

Истаивают вороны, будто и не было их. Ложатся псы на пол, всё такие же сытые, всё такие же ленивые.

Кладёт Враноокая Госпожа свиток в сторону, закрывает глаза, читает заклятие. Дрожит стена пиршественного зала, как мираж в пустыне, как отражение в пруду – и вот уже не барельефы Чертогов Неба видны на ней, а убранство Всехрама Ианийского. У каждого алтаря – по деве и по юноше, все в длинных белых одеждах, у всех нежная кожа, мягкая плоть, влажный взгляд. У каждого алтаря – по жрецу с кинжалом в руке, все в разных одеяниях, все молятся разным богам.

Плавится закатный свет на заточенных лезвиях, стекает по узорчатым рукоятям, по кольцам и браслетам жрецов, омывает убранные в хвост кудри юной жрицы с пухлыми губами, густыми ресницами, родинкой на оголённой левой груди. На головном уборе её распластался золотой пёс: она служит Псарю, молит о доброй погоде для родной земли, о плодородных дождях, о ласковых ветрах.

Жрица заносит кинжал.

Её бог не отрывает от неё взгляда. Скользит по миловидному лицу, по тонким волоскам за ушами, по розовому соску, по ногам, едва прикрытым складками жреческого одеяния. Сминает смуглое, полное бедро своей Эялы одной из многих рук, шепчет ей на ухо:

– В Ианиках лучшие женщины, не правда ли? Сперва ты, теперь она…

Кивает Эяла, плохо скрывая тревогу на лице, но Псарь не видит ни её тревогу, ни её лицо.

Грохот гонга – жертвы безмолвно ложатся спинами на мраморные алтари – жрецы разрывают тонкую ткань на их грудях – кинжалы вонзаются в сердца.

Каменная морда льва в пиршественном зале больше не исторгает искристое вино – теперь из неё хлещет тёмная кровь.

Торжествующий вопль десяток глоток богов. Виночерпия сбивают с ног, лезут через стол, через псов, через чужую свиту, подставляют кубки и ладони потоку. Не узнать спокойную, деловитую Хозяйку Очага: ногами и руками она расталкивает Совершенного Стрелка и Деву Скорби, падает, хохоча, в каменную чашу фонтана, и кровь стекает прямо ей в рот. Не замечает вечно брезгливый Купец Купцов, как половина его рукава подёргивается плесенью: это Царь Гнили с голодом в мутных глазах наполняет кубок за кубком, и роковой напиток в них сворачивается, не достигнув его языка.

Молодая, сильная кровь кружит голову пуще вина, распаляет жарче сотен поцелуев. Мало-помалу иссякает фонтан, и вот уже Совершенный Стрелок не пытается вытащить из него за ногу Хозяйку Очага, а ныряет головой ей под подол. Купец Купцов сбрасывает тунику, испорченную плесенью, а Дева Скорби – платье, из белого ставшее алым, и зеркальные полы отражают переплетение их тел. Половина свиты Дочери Солнца ублажает свою богиню, сияющую ярче, чем прежде, а она ублажает их в ответ: заняты и её губы, и обе руки, и за этим зрелищем жадно наблюдает Царь Гнили. Серый Жнец неподвижен, сам собой пустеет его кубок. Враноокая Госпожа что-то лихорадочно пишет кровавыми чернилами на оборотной стороне своего свитка, похитив перо у запечённого гуся, и с её губ шёпотом срываются обрывки заклятий. Псарь Засух и Штормов, водрузив Эялу прямо на стол промеж блюд, берёт её крупными, сильными толчками, но смотрит только на стену-мираж, где тяжко дышит белокурая жрица, отнявшая жизни во имя своего бога.

Стихнет безумие ночи, перетечёт в забытье раннего серого утра. Уплывёт Солнце в свой неизменный путь к Закатным землям, выберется прекрасная Эяла из объятий мертвецки спящего Псаря, тихо выскользнет из поруганного пиршественного зала, оставляя следы в подсохших лужах крови и вина.

Оглянувшись напоследок на храпящие тела царей и господ, властителей всех людей, вершителей судеб, она поймёт: пора бежать.

***

– Ну что ты за мной увязался? – вздохнула Эяла, глядя в глазки-бусинки Прилива.

Прилив был маленьким чёрным псом, которому Эяла пришлась по душе с первого её появления в Чертогах Неба. Совсем забыл своего хозяина, увивался за ней, умильно тявкал, выпрашивал ласку.

И сейчас тоже умильно тявкнул.

– Не могу я остаться.

Склонил голову набок, тявкнул жалобно.

– Знаешь, что будет с той девочкой, на которую твой хозяин глаз положил? Заявится он к ней в храм, осыплет дарами, от которых отказаться нельзя, а потом заберёт с собой и приведёт сюда. А потом увидит меня и знаешь, что скажет? «Что, эта шлюха всё ещё здесь? Избавиться от неё!» и бросит псам.

Тявкнул обиженно.

– Да не тебе.

Пёс Сирокко тоже любил к ней ластиться, пусть и меньше, чем Прилив. Но каждый раз при виде глупой улыбки на его морде Эялу прошибал мороз: перед глазами вставала та же самая морда по уши во внутренностях её предшественницы.

«Вот и не придётся тебе ревновать, пышка моя», – совершенно добродушно сказал тогда Псарь, приобняв её тремя руками. А ты думала, что-то изменилось в твоей жизни, да, Эяла? Думала, бог окажется чем-то лучше сборщика податей, лучше генерала?

Уговоров и сердитых окриков Прилив ослушался и сопроводил её до самых покоев Враноокой Госпожи.

Резные двери отворила смертная ученица Враноокой, волшебница Зантра. На пир Госпожа её не позвала, поэтому острое лицо её было свежим, без следа усталости – а взгляд полным неприязни, ибо к Эяле тёплых чувств она не питала.

– Если ты хотела, чтобы моя богиня испепелила тебя за такую наглость на месте, ты невовремя. Она отправилась на землю.

Эяла это знала: видела, как закончилось место на свитке Враноокой, слышала, как она шептала проклятия в адрес Псаря и клялась ему отомстить за мерзкие речи, а потом истаяла в облаке вороньих крыльев. Бог не может убить другого бога, не может причинить ему вреда, потому, несомненно, у её мести был изощрённый план. Эяла знать ничего не хотела о плане, но исчезновение Враноокой пришлось ей на руку.

– Не хотела. Решила, что довольно с меня злоупотреблять гостеприимством Чертогов Неба, и пришла мне пора снова ползать по бренной земле, как и предначертано судьбой.

Что-то рванулось из рук Зантры – она тут же это что-то поймала, но Эяла успела увидеть два зелёных листка.

– Сбежать желаешь? – уточнила Зантра. – Разумная мысль, не ожидала от тебя. И смелая. Посвяти же меня в свой замысел: покрутишь задом перед Купцом Купцов за то, чтобы он переправил тебя на землю? Или перед Царём Гнили? Боюсь, его внимания ты не переживёшь.

Эяла не была Враноокой Госпожой, чтобы грозиться армией птиц в ответ на любое низкое слово. К тому же, к низким словам она привыкла: не дева, не мать, не честная труженица, вечно чья-то игрушка и никому не жена – могла ли она ждать других слов?

– Тогда бы мне не пригодилась твоя помощь. Я здесь достаточно долго, чтобы знать, что никто из богов не сжалится над чужой смертной женщиной ни за доброе слово, ни за ночь любви.

– Моя помощь, – протянула Зантра. Будто тщательно распробовала оба слова: как это, шлюха Псаря просит помощи? Как это – у неё, у самой Зантры?

– Когда Дочь Солнца пробудится после вчерашнего празднества, она отправится смотреть на Кровавую Комету, а после – в Закатные земли. Я слышала, она вчера много хвалилась. Я проберусь на её ладью вместе со свитой, а в Закатных землях сойду.

Сияние и Солнца, и его дочери вблизи человек мог пережить только в Чертогах Неба. Здесь и псы Псаря не разрывали воздух одним своим дыханием, и Серый Жнец не умерщвлял всё, чего касался. Зато, как только ладья Дочери Солнца сойдёт на воду Небесного моря, любой смертный пассажир сгорит от одного её взгляда.

Сперва Зантра открыла рот, чтобы сказать что-то едкое, а потом нахмурилась.

– Ты хочешь, чтобы я отдала тебе мой Плащ Вечной Ночи?

Эяла кивнула.

– На что я не знаток магических наук… он восхитителен. Не знала бы, что его создали руки смертной – не поверила бы.

На одном из предыдущих пиров Враноокая Госпожа хвалилась творением своей ученицы. Плащом, чёрным не как уголь и даже не как воды океана в беззвёздную ночь – чёрным, как будто из мира вырезали кусок. Дочери Солнца плащ пришёлся особенно по душе: она то укутывалась в него целиком, чтобы свет в зале померк, то приподнимала капюшон так, чтобы от её слепящего лика оставался виден только тонкий серп.

Если Плащ Вечной Ночи может скрыть Дочь Солнца от чужих взглядов, то он скроет и Эялу от взгляда Дочери Солнца.

– Негоже настоящей учёной принимать лесть. Да и это самое бестолковое из моих творений, просто богам, что глупее моей Госпожи, не понять, – проворчала Зантра, но её голос едва заметно смягчился.

Может, всё-таки согласится? Пожалуйста, пусть согласится. Зантра не злой человек, пусть и злоязыкий, и не питает радости из чужих страданий.

– Увы, но…

Тут нечто с двумя листками всё-таки вырвалось из хватки Зантры, прыгнуло Эяле на грудь, исчезло в складках платья. Эяла позорно громко взвизгнула.

«Ты бежать, да, бежать? Я с тобой, на мир посмотрю», – раздался прямо в голове шелестящий голос.

Пару мгновений Зантра стояла совершенно потерянная, без следа привычной хищности на лице.

– Верни росток. Слушай, я дам тебе плащ, только… только верни.

– Я не брала… оно само… – пробормотала Эяла, просунув руку в вырез платья и пытаясь ухватиться за вертлявый стебель. Не в меру подвижный росток щекотал кожу и не желал даваться в руки.

«Только не назад! Только не к ним! Хочу бежать, хочу с тобой, хочу в небооо! Хочу в закааат!»

– Оно не хочет, – беспомощно развела руками Эяла.

«Хочу! Хочу!»

– В смысле – возвращаться не хочет.

– Да что ты можешь знать о том, что он хочет, в тебе ни толики магии, ни толики знания! Отдавай быстро, не то плаща не получишь, и хозяину твоему ещё скажу, что ты сбежать вздумала!

Прилив зарычал, поднялась на маленьком загривке чёрная шерсть.

Эяла успела про него забыть.

«Им же надо, чтобы я пророс, да? Ну вот как я прорасту? Во что я прорасту? В алхимические порошки? В пыльные свитки? О-о-о, знаю-знаю-знаю, им нужен бог пыльных свитков. Не получат они бога пыльных свитков! Богу пыльных свитков не дадут крови! Хочу видеть мир! Хочу прорасти в сильное, важное, много храмов, много жертв, много крови!»

– Это же Росток Божества, да? – догадалась Эяла. Вспомнила, как даже на пиру Враноокая Госпожа не могла оторваться от попыток разгадать его тайну. – Он со мной говорит. Мол, ему нужно посмотреть мир и выбрать, богом чего стать.

– Что за чушь… хотя ты бы такого не придумала. Воображения бы не хватило. И да, он и правда избрал тебя сам.

Зантра крепко задумалась. Прилив умолк, но смотрел на неё с подозрением. Голос Ростка торопил: скоро уже, скоро? Когда уже побег?

– Слушай, я… приношу извинения за свои речи, – непривычные слова явно давались Зантре плохо. – Росток Божества слишком важен и мне, и моей Госпоже, вот я и вышла из себя. Я не могу отпустить тебя одну с Ростком, но могу пойти с тобой. Плащей Вечной Ночи у меня два, один я сшила про запас, вдруг кто-то из богов заявил бы на первый свои права… Если за такое самоуправство Госпожа меня покарает, быть тому. Но если я… если мы с тобой найдём секрет того, как заставить Росток пустить корни – оно будет стоить того.

Эяла облегчённо выдохнула.

Быть может, Зантра и не лучший попутчик. Но если такова цена за возможность спастись – это смешная цена.

***

Чисты воды Небесного моря, не подёрнуты перистой рябью, не укрыты серым одеялом туч. Расстарался накануне Пастух Облаков, загнал свою отару на край земли и неба, псов пострашнее сторожить приставил – тех, что ему выделил Псарь. Полдня и полночи будет светить Кровавая Комета дурным знаком, полдня и полночи будут смертные в благоговейном ужасе смотреть на небо и молить богов о милости, а боги – сидеть в своих покоях: ни за что не станут они свой страх друг перед другом обнажать, а о милости им молить некого.

Страшится ли Враноокая Госпожа, что до сих пор не вернулась на небо с земли, что свой сумрачный замысел в жизнь претворяет? Может, и страшится, а, может, мнит, что перекрестье судеб только на руку ей.

Не страшится Дочь Солнца. Давно уж отчалила ладья её матери, уже близится к зениту, а её ладью только-только спускают на воду ленивые руки свиты, погружают бочки вина и ящики сушёных яств, вставляют вёсла в уключины. Хаос царит и неразбериха: кто-то стонет и хватается за голову, кто-то зелен и вот-вот опорожнит желудок, кто-то украдкой бросает взгляды на свою богиню: не даёт ему покоя память о вчерашних ласках. Две фигуры – одна широкая, вторая тонкая – так вовсе, с трудом втащив по трапу бочку, скрываются в изукрашенном носу ладьи, и тень под ним становится ещё гуще и черней. Будто из мира вырезали кусок.

Стоит Дочь Солнца на причале, похмеляется из золотого кубка, смотрит на карту неба, что Враноокая Госпожа составила, щурится от собственного света. Как-то будет лучше проплыть ближе к месту, где Комета из небесных вод вынырнет? Непременно нужно посмотреть вблизи, а то и рукой коснуться, иначе к чему вся затея. Да поторапливайтесь, слуги, поторапливайтесь – сами же такое действо упустить не хотите! И торопится неуклюжая, разномастная свита, ведь течёт в их жилах то же бесстрашие, то же безрассудство, та же сила, что и у их богини.

И вот уже завершены сборы ценой всего-то одной сломанной бочки да одного ящика, в море просыпанного: спотыкается слуга Дочери Солнца о мелкого чёрного пса, что под ногами крутится – совсем Псарь за своими засухами и штормами не следит! Прочь, пёс, прочь!

Всходит Дочь Солнца на борт, становится у кормового весла: кому же, как не ей, кормчим быть? Нестройной волной взмывают вверх вёсла у бортов, несмело трогается с места ладья. Остаётся позади причал Чертогов Неба, и свет Дочери Солнца разгорается, разливается по воде и по воздуху, ничем более не сдерживаемый.

О, если бы могли тайком пробравшиеся смертные выглянуть из-под капюшонов своих плащей, если бы могли лицезреть это диво: как колышутся воды неба, нестерпимо лазурные, а над головой, далеко внизу, степенно плывёт земля. С такой высоты не видят землю даже птицы – не видят, как похожи леса на цветистые мхи, укрывшие скалы, а поля – на крохотные лоскутки, не видят, как до смешного малы города со всеми их дворцами, и храмами, и гордыней людской. То и дело зазевается кто-то из гребцов, поднимет голову, засмотрится – и ударяются друг о друга вёсла, и забирает ладья то влево, то вправо, и напускает Дочь Солнца тон притворно-суровый: а ну не зевать! Но знает свита: Дочь Солнца – не Псарь и не Враноокая, чтобы за ослушание зверям или птицам скормить, и не Царь Гнили, чтобы сгноить заживо. Нет-нет да раздастся снова грохот столкнувшихся вёсел, и резкий окрик, и едва слышный стон из носа ладьи: не привычны смертные беглянки к такой качке.

Но как бы ни казалось беглянкам, что с отбытия вечность прошла – не так уж долго занимает путь, не так далеко успевает Солнце за зенит уплыть, как:

– Сто-ой! – летит крик над небесной водой. Перестук вёсел, тихие переругивания, ещё сколько-то мгновений волны несут ладью, а потом отпускают.

Сверяется Дочь Солнца с картой, с небрежными письменами на ней, с размашисто обведённой точкой: "Здесь. Больше не досаждай мне ерундой". Объявляет:

– Прибыли! Наливай вино – будем ждать Комету!

Восторженно воют покинувшие посты гребцы, откупоривают бочки, льётся вино, льётся смех. Лишь Дочь Солнца настороженно вглядывается в воды Небесного моря – нельзя упустить. Да бормочет одна из спрятавшихся смертных: лишь бы не оргия! Лишь бы не оргия! Шепчет в ответ вторая: что, мол, такого дурного в оргиях? Это же не казнь и не пытки. Вчера была оргия в честь великой жертвы, и никто не умер. Ну, кроме жертв.

Тебе не понять, цедит первая.

До оргии дело не доходит: не успевает свита прикончить первую бочку, как невдалеке вскипает вода, пухнет алое и зловещее под разошедшимися волнами. Сбегается свита к корме, вглядывается с восхищением и опаской.

– Чего глядите, дуралеи, гребите! – вопит Дочь Солнца, вцепившись в кормовое весло. – Да обратно гребите, назад кормой! Ближе надо, ближе!

И свита гребёт ближе – пьяно, кое-как, сталкиваясь локтями и вёслами, но гребёт.

Катком прокатывается по небу мёртвая тишина. И в этой мёртвой тишине рождается гул – почти пение, почти плач. Как если бы пела тысяча умирающих сирен. Как если бы плакал весь род людской.

Кто угодно повернул бы уже назад – прочь, прочь, проклиная свою ошибку, проклиная свои любопытство и безрассудство.

Ладья Дочери Солнца неровными толчками приближается к источнику гула, к бурлящей воде, к алому и зловещему, и в глазах её кормчей – безумный огонь.

Поверхность неба пробивает корабль. Огромный корабль, двухпалубный, без вёсел, без парусов, ладья Дочери Солнца рядом с ним – что утлая лодчонка. Не из дерева построен корабль – из переплетений мышц и десятипалых рук, из связок, и жёлтого жира, и лиц без кожи и век. Поднимается от него такая волна, что чуть ладью не переворачивает, относит в сторону, кружит на месте.

Лица плачут. Лица поют.

Замирают на месте слуги Дочери Солнца, и по щекам их текут кровавые слёзы. Не видят корабль две забившиеся в угол смертные, вообще ничего не видят – но замирают, как пред ликом Серого Жнеца, снявшего траурное покрывало с головы. Даже хуже, ведь Серый Жнец из этого мира, и рано или поздно он приходит за всеми. А Кровавая Комета…

Лучше бы я осталась в Чертогах Неба. Может, псы успели полюбить меня и не разорвали бы. Может, Псарь был бы в добром расположении духа и отправил бы меня домой.

Лучше бы я отпустила Росток Божества куда ему заблагорассудится. Лучше гнев Госпожи, чем неназываемое нечто.

Что там снаружи? Что там снаружи? Не хочу наружу, не выпускайте наружу, я знаю, оно может убить бога! Оно убьёт бога, совершенно точно убьёт!

А Дочь Солнца, проклятая безумица, тянет руку вверх, вперёд, к вершителю судеб, будто ему может быть до неё дело…

Одно из лиц оборачивается.

Раздаётся треск плоти, и от корабля отделяются невозможно длинная шея и одна из рук, в которых слишком много пальцев, слишком много суставов.

Немигающим взглядом выпученных глаз смотрит на Дочь Солнца.

Проходит вечность, сжатая в три мгновения.

Рука бесконечно медленно движется к ладье. Один из множества её пальцев бесконечно медленно сгибается.

Щелчок.

Дочь Солнца падает на палубу с пробитой грудью – и гаснет.

Ладья летит над водой, едва касаясь килем поверхности, как брошенная умелой рукой галька. Кровавая Комета продолжает свой путь – за ней тянется хвост из щупалец и алой слизи.

Горе-гребцы валятся друг на друга тряпичными куклами. В их жилах текла сила их богини – больше не течёт. Больше в них нет смысла.

Смертные беглянки не знают, что происходит, зато знает в ужасе прижавшийся к человеческой груди росток.

Оно убило бога. Оно совершенно точно убило бога.

Тишина.

Тишина.

Успокаиваются воды неба, обедневшего на одно своенравное светило.

Солнце впервые сходит с начертанного курса, меняет местами восход и закат, мчит к осиротевшей ладье. Гребцы работают слаженно и чётко, пот чертит полосы на их натруженных спинах. Солнце – не Псарь, не Враноокая и не Царь Гнили, но не терпит празднества и дури.

С одной ладьи на другую перебрасывают канаты. Миг – и Солнце уже на другой палубе, уже цепляется за бездыханное тело дочери, держит её погасшую голову как что-то хрупкое, ценное, как то, что ещё можно спасти.

Солнце отдаёт приказ – и её ладья возвращается в Чертоги Неба без неё. Сама же сидит безмолвно и скорбно – статуя, воздвигнутая в честь её же горя.

Беглянки боятся пошевелиться, притих даже росток.

Проходит ещё одна маленькая вечность, и никто не может сказать, сколько эта вечность заняла: любые солнечные часы стали бесполезными. Где-то там, далеко внизу, люди не знают, чего бояться больше: алого следа кометы или застывшего Солнца, позабывшего о том, что такое вечер. Они молятся – на всякий случай. Но на эти молитвы ответить некому.

Ладья возвращается, и по её палубе тянется слизистый след, а между досок обосновались грибы. Сальная ухмылка рвёт кожу лица Царя Гнили, единственного в Чертогах, для кого грань между жизнью и смертью – не острие серпа, а топкое болото.

Солнце готова на всё, на любую плату. На любую, она клянётся. Да, даже на руку своей дочери. Лучше пусть возляжет с нелюбимым и отвратительным, но не будет мертва.

Царь Гнили не торопится: отчаяние Солнца ему едва не слаще обладания телом её дочери. Тело он получит в вечное пользование, а гордое светило быстро сменит подобострастие на гнев, как только свершится сделка. Она будет ненавидеть и Царя Гнили, и себя тоже за непростительную слабость, о, как это будет прелестно, но пока – пока она на коленях и умоляет.

Такое случается всего раз в вечной жизни. Нужно ценить мгновение.

Царь Гнили неспешно берёт в руки божественный труп, проводит пальцами, изрытыми влажными трещинами, по вмятине на груди – нежно, как любовник, изображающий трепет и ласку, прежде чем отыметь. Кровавые пятна становятся бурыми, желтеют белые сломы костей.

Солнце малодушно отводит взгляд.

И тогда Царь Гнили присасывается к полуоткрытым, охладевшим губам. На губах вспухают язвы, ползут по бледному угасшему лицу – и по телу пробегает конвульсия. Одна. Вторая. Разгорается свет – неуверенно, прерывисто, как на брюшке светлячка. Это не прежнее слепящее сияние, конечно. Только его бледное, мертвенное подобие.

Дочь Солнца – то, чем стала Дочь Солнца – открывает глаза, не делая вдох. Глаза её покрыты мутной пеленой.

Солнце поднимает на неё взгляд и издаёт нечеловеческий, сдавленный всхлип.

Почему-то он звучит страшнее, чем песня-плач Кровавой Кометы.

***

Жизнь назад, а точнее, двумя годами ранее, в Ианиках разразился ураган.

Ветра не стихали три дня и три ночи. Вековые деревья вырывало с корнем, а знаменитую крышу Павлиньего дворца, что переливалась всеми цветами великолепного птичьего хвоста, разметало по всему городу яркими смертоносными осколками.

Город спасло жертвоприношение. Десять юношей и дев истекло кровью на алтаре Псаря Засух и Штормов, и тот, сытый и польщённый, заявился в город в своём многоруком величии – лично приструнить заигравшегося с городом пса.

Конечно, божеству устроили пышный приём – насколько это получилось у измученных, изголодавшихся горожан.

Эяла была из тех, кого стихия коснулась меньше всего. Любимая наложница генерала Ианийской армии, она получала столько воды и еды, сколько не дозволялось ни одному из его слуг и солдат, и потому на приёме была так же свежа и хороша, как и в прочие дни.

И божество заметило её.

Она не желала принимать первый дар – ожерелье из дивного розового жемчуга, оттенявшего румянец её смуглых щёк. Не собиралась гневить генерала – но ей быстро дали понять, что гнев божества вызвать намного страшнее. Даже не смей отказываться, Эяла. Его пёс всё ещё не вернулся в небесную псарню, бродит по окраинам, сдувает с деревьев листву – ты хочешь, чтобы всё повторилось? Хочешь, чтобы жертва оказалась напрасной, и город погиб?

Эяла не хотела. Пришлось прямо под пышущим ревностью взглядом генерала играть в ставшую такой привычной игру: тихий смущённый смех, и взгляды, брошенные будто бы украдкой, и восторг от даров, и радостное неверие: как это так, такой важный человек – не человек – и обратил на меня взор!

Генерал не был дураком – или перестал им быть, сложил куски стекла в мозаику и увидел всю картину. Он увидел тактику бойца – и понял, что ту же тактику применяли против него, когда он впервые узрел юную пышную красавицу под руку с обрюзглым сборщиком податей.

Рука генерала была тяжёлой, хватка – бронзовой.

Эяла прибежала к Псарю в слезах и мольбах. Единственный повод, когда слёзы не вызовут раздражения и презрения – и боги упасите, чтобы это были настоящие слёзы, от которых пухнет нос и кривится рот. Выгляди беспомощной, оставаясь красивой – или умри в нищете. Или просто умри.

Когда Псарь предложил взять её с собой в Чертоги Неба, радость Эялы даже была искренней. Очень немногим смертным доводилось туда подняться – к тому же, Псарь не вонял кислым потом, как сборщик податей, или винным духом, как генерал. Возможно, жить с божеством, вдали от людских склок, будет приятно. Возможно, её ждёт блаженная тихая гавань.

Но в его покоях оказалась другая женщина.

Нет, Эяла была бы не против делить внимание Псаря, ей же не внимание было нужно. Чертоги Неба огромны, она могла вовсе не видеться с первой наложницей, а могла с ней сдружиться. Но слова ей не дали.

«Что, эта шлюха всё ещё здесь?»

Окровавленные морды псов, в один миг превратившихся в кровожадных чудовищ.

В первое мгновение, когда её только-только схватили, на лице женщины была не боль – только удивление. Потом она стала умолять Псаря. Потом она стала умолять Эялу.

«Защити, прошу! Скажи ему! Скажи…»

Эяла застыла на месте и молчала, молчала, молчала.

Слова перетекли в хриплое, надсадное дыхание. Слишком ритмичное, слишком близко, так жарко лицу…

Эяла проснулась: прямо перед глазами маячила морда Прилива. Она, похоже, впала в забытье, как была – в носу ладьи покойной-не-покойной Дочери Солнца, завёрнутая в Плащ Вечной Ночи. От неудобной позы болело тело, всё затекло, рядом свернулась Зантра – если её не подменили, и под вторым плащом была именно она.

Их не заметили. Какая удача, что их не заметили.

Прилив еле слышно заскулил.

«Закат уже прошёл, а мы всё ещё не в закате! Хочу в закат!»

Что ж, Росток Божества ей не приснился. Наверно, Кровавая Комета, смерть Дочери Солнца, Царь Гнили – всё это тоже произошло.

Они и правда не в Закатных землях, но где?

Эяла с опаской выглянула. Ладья была привязана к причалу Чертогов Неба: они вернулись туда же, откуда начали путь.

Что ж, значит, она обречена. Наверно, этого и стоило ожидать. Хотя бы её не воскресит Царь Гнили, чтобы сделать из неё… то, что он сделал с Дочерью Солнца, что бы это ни было.

Эяла не могла увидеть последствий, но рыдания Солнца говорили сами за себя. И ещё то, что сама воскрешённая не проронила ни слова, ни звука – это она-то, вечно шумная и острая на язык. И то, что даже случайное прикосновение к Царю Гнили могло наградить плесенью и язвами, а уж стать его немёртвой женой…

Всегда найдётся тот, кому пришлось хуже. По крайней мере, так когда-то говорила мать Эялы.

Прилив ткнулся носом ей в колено, уверился, что она на него смотрит, прыгнул за борт и деловито поплыл прочь, к необъятной глади неба. Когда он достиг границы, где кончалась власть Чертогов Неба, он принял свой истинный облик.

Настоящий Прилив был огромен – длиной в целых два весла. Его иссиня-чёрная шерсть развевалась и в воздухе, и в воде. Вокруг него собирались мелкие волны и водовороты, льнули к нему, отражали свет звёзд, что начинали потихоньку выныривать из догорающих отблесков заката.

Это было настоящее чудовище – чудовище, которого Эяла ничуть не боялась.

Чудовище вернулось к причалу и к своей не внушающей страха форме, куснуло крохотными челюстями державшие ладью канаты, снова поплыло в открытое небо, не отрывая от Эялы внимательного взгляда.

Он собирается тянуть ладью вместо гребцов, догадалась Эяла. Она может стать свободной, Прилив предлагает ей свою помощь.

Она потянулась к узлам каната, но рука остановилась сама собой.

«Защити, прошу!..»

Мольба в умирающих глазах, и кровь, столько крови, намного страшнее и грязнее, чем жертва на храмовом алтаре, и она, Эяла – неподвижная, проглотившая язык. Потому что было уже поздно, слишком поздно. Но что если бы она сразу сказала «нет»? Если бы она схватила Псаря за руки, упала на колени, умоляла пощадить – вдруг бы он выполнил просьбу своей новой любимицы?

По крайней мере, в этот раз она могла помочь. Знала, как. Если она сбежит сейчас, это знание останется с ней навечно. И память о том, как плакало Солнце, и о том, как его дочь ничего не произнесла в ответ.

Да, они жадные кровососущие боги, в которых Эяла разочаровалась уже давно, и, наверно, никогда больше не сможет никому молиться. Но они так похожи на людей, пусть даже на жадных кровососущих людей. И горе у них людское.

– Прости, Прилив, – Эяла потрепала мокрый лоб пса. – Мне нужно сделать кое-что важное.

Прилив заскулил. Эяла грузно поднялась на затёкшие ноги и с трудом, кое-как выбралась из ладьи на причал.

Её схватила за щиколотку тонкая, цепкая рука.

– Куда ты пошла с моим Ростком?

Всего лишь Зантра, всего лишь Зантра, всего лишь…

Эяла вдохнула и выдохнула, пытаясь утихомирить заполошный стук в груди и гул в ушах.

«И правда – куда? Закат в другую сторону! Нам надо в закат!»

– Никуда. Всего лишь решила… провести опыт над природой богов.

Потрясение на лице Зантры надо было видеть.

***

Нет у Серого Жнеца свиты, нет приближённых смертных – есть только верный серп да тишина покоев. Покои эти скромнее самого скромного из его храмов на земле: их хотя бы украшают костями некогда важных людей, вываренными, покрытыми глазурью. Даже если этот важный человек – староста деревни, проживший больше века, чьи кости крошатся, как бы их ни обработали.

Он никогда не покидает Чертогов Неба – и одновременно с тем он в тысяче мест на земле, пожинает чужие смерти, чужие последние вздохи. Когда ему приносят жертвы, он не может просто насладиться вкусом крови: как и всем умершим, им нужен взмах его серпа. Он даже не одинок – просто не может быть не один.

Но если то, что происходит в его укрытой саваном голове в эту ночь, можно было бы перевести на язык человеческих чувств, это были бы гнев и печаль. Как будто оборвалось что-то важное, что-то связующее. Серый Жнец не понимает таких материй. Он сидит без движения, как всегда, и ни одна душа не поняла бы по его виду, что не так.

За его дверью раздаются голоса смертных. Голоса пытаются быть тихими, но он слышит всё.

– Ты же сама говорила… как там? Что никто не сжалится над тобой ни за доброе слово, ни за твой зад?

– Примерно так. Но я не буду просить за себя.

Двери открываются сами. Точнее, Серый Жнец открывает их, не сдвинувшись с места.

На его пороге – смертная Псаря Засух и Штормов и смертная Враноокой Госпожи. Первая, кажется, любовница, вторая – ученица… или наоборот? Взаимоотношения – сложная, скользкая вещь. В любом случае, необычный союз, учитывая, чем сейчас занята Враноокая. Серый Жнец знает всё. Его серп знает всё. Много им работы выпало этим днём и этой ночью. Смертные не знают, или такое у людей, наоборот, повод для того, чтобы объединиться?

Сложно.

Смертная Псаря падает перед ним ниц, смертная Враноокой следует за ней. Ему такое совершенно не нужно, но смертные, судя по тем немногим, кого он видел живыми, любят падать ниц.

– Молю тебя, о великий Серый Жнец, не для себя молю: освободи Дочь Солнца, прекрати её страдания, – просит смертная Псаря.

Освободить Дочь Солнца. Ему нравится, как звучат эти слова. Дочь Солнца должна быть мертва, но гнусный, кощунственный еретик вывернул смерть и жизнь так, как ему заблагорассудилось. Серый Жнец хочет увидеть Дочь Солнца живой, хочет вновь услышать её удивительно шумные песни, но это невозможно. Если выбирать между чистой смертью и тем существованием, на которое её обрёк Царь Гнили, Серый Жнец выберет чистую смерть. Жаль только, не в его силах сделать такой выбор: бог не может убить бога, даже причинить вреда не может. Не выйдет даже приблизить к ней серп. И ещё жаль, что нет правила «бог не может воскресить бога», но – как уж есть.

– Это не будет вредом для неё, – продолжает смертная Псаря. Смертные умеют читать мысли?.. – Только пользой. Освобождением.

Да, ему точно нравится, как звучат эти слова.

– А ведь и правда, есть в этом некое зерно, – подаёт голос смертная Враноокой. – Она уже умерла один раз, считается ли упокоение за вторую смерть? А если и считается, можно попробовать уговорить её коснуться серпа, конечно, если её можно хоть на что-то уговорить… Это и правда отличный опыт, мы сможем приблизиться к пониманию божественности, как никогда раньше!

Если бы Серый Жнец умел улыбаться, он бы улыбнулся. И, если бы он знал, что такое надежда…

– Решено! – отвечает Серый Жнец, и обе смертные почему-то вздрагивают. Впервые слышат, как он говорит? Может, и правда впервые, не так часто у него появляется нужда в словах. – Пойдёте со мной. Будете лицезреть.

– Благодарю за щедрость, великий Серый Жнец, – как же смертные любят болтать! – Солнце и Царь Гнили заняты ссорой, так что сейчас самое время проникнуть в его покои…

Серый Жнец никогда не скрывается и уж точно не боится сойтись с Царём Гнили лицом к лицу. И не надо его предупреждать: он и так слышит всё, что происходит даже в дальнем углу Чертогов. Но в чём-то смертная Псаря права: Дочь Солнца лучше встретить без её непрошенного жениха.

Обитель Царя Гнили такая же мерзкая, как он сам, полна созданий и субстанций, которые не назовёшь живыми, но и мёртвыми посчитать нельзя. Смертные тоже, похоже, чувствуют отвращение к тому, что посередине и чего быть не должно, ступают осторожно, стараются ничего не коснуться. Получается, у него есть что-то общее со смертными.

Отвращением нельзя назвать то, что ощущает Серый Жнец, увидев ту, что была Дочерью Солнца, но пока не стала Царицей Гнили. Скорее пустота, что вдруг забирается под саван, между рёбрами – но это глупо, там и так всегда пусто.

В мутных глазах не осталось ничего, что делало её прежней Дочерью Солнца. В Чертогах нет бога, чьей вотчиной была бы жизнь, но до сего дня она была близка к этому, как никто другой. И её жизни должен был настать конец, как и любой другой, хотя и позже, намного позже. Конец, а не… это.

– Мой повелитель ждал вас? – спрашивает Дочь Солнца безжизненным голосом.

Повелитель. Повелитель! Нет над ней повелителей и быть не может. Серый Жнец выхватывает серп, и серп блестящей дугой рассекает зловонный воздух, и сам собой останавливается в волоске от гниющей кожи.

– Я не причиняю тебе вред. Я исправляю то, что с тобой сотворили.

Она не обращает внимания на лезвие у своей шеи.

– Похоже, не ждал. Где мой повелитель, когда уже придёт…

Я не причиняю тебе вред. Не причиняю тебе вред. Никогда не хотел причинить тебе вред и не захочу. Я превращаю жизнь в смерть, и это правильно, и так должно быть – но, если бы я мог, я бы превратил твою смерть в жизнь. В настоящую жизнь, а не это жалкое услужение. Но обратного пути нет, поэтому позволь мне всё исправить. Пожалуйста, позволь.

Лезвие серпа натужно дрожит, и наконец незримая преграда лопается.

Из раны на шее не течёт кровь, но что-то всё равно покидает тело Дочери Солнца. Что-то грязное и чуждое. Заживают язвы, превращаясь в шрамы. Свет из мертвенно-зелёного становится чистым, белым, пусть и тусклым. И – почему-то – не гаснет.

– Поразительно, – шепчет смертная Враноокой. – Применение закона о невозможности убить… Кто бы мог подумать. Новая форма нежити? Обязательно ли для этого совмещение сил Царя Гнили и Серого Жнеца, или есть другие пути?

Смертная Псаря шатается, вытирает рот. Похоже, добавила к мерзостям покоев Царя Гнили содержимое своего желудка.

– Я не хочу здесь быть, – тихо говорит бледная Дочь Солнца со шрамами на лице. На нетвёрдых ногах идёт к выходу.

Глупое, странное желание поддержать её под руку. Нечему поддерживать, есть только кости и саван, на них не обопрёшься.

В дверях возникает хозяин смрадной обители, и ярость перекраивает, искажает его раздутое гноем лицо.

Серый Жнец мог его услышать, он же слышит всё. Просто не обратил внимание.

Смертные пятятся назад, за спину Жнеца, как будто он может их защитить, как будто он вообще способен защищать. Дочь Солнца пытается обойти своего недавнего тюремщика, но спотыкается.

– Нехорошо, нехорошо, – шелестит иссохший язык Царя Гнили. – Я же не прихожу в твои покои, чтобы своровать… то, чего нет, там пусто, ха-ха. Заведи себе что-то своё, скелет, сразу полегчает.

– Она не чья-то, – зачем-то возражает Серый Жнец.

– Глупый скелет, такой же глупый, как Солнце, – качает головой Царь Гнили, и из его ушей сыплются личинки. – Её не вернуть, это уже не она вовсе, так – ходячий труп. Пока ты не вмешался, у этого трупа была цель существования: дарить мне удовольствие обладания тем, чем я обладать не мог. Тут у нас сходятся интересы, нет? Если бы ты попросил по-хорошему, я бы мог приказать ей погладить твои… косточки.

Царь Гнили скептически поднимает брови, и кожа на лбу лопается посередине.

– Какая жалость, что мы с тобой не сможем подраться, как мужчина с мужчиной, правда? Зато я могу сгноить твоих смертных подружек, могу вернуть себе контроль над трупом – пока не знаю, как, но у меня вечность впереди. И ты мне не сможешь помешать, вот в чём дело.

И тут Серый Жнец с безжалостной ясностью, как звёзды в безоблачном небе, понимает: может.

– Могу.

– Помилуй, ты же не смог окончательно умертвить немёртвую богиню. Думаешь, что-то сделаешь с живым богом? Таким же – ха! – живым, как ты? Если про тебя можно так сказать.

Что ж, храмы – это, наверно, почётно. Алтари, верующие, жрецы в одеяниях с украшениями из костей. Кровь жертв – это ни с чем не сравнимо, единственный вкус, который во рту Жнеца не обращается в пепел и тлен.

Какому-нибудь Псарю они жизненно важны. Не будет крови, не будет молитв – не будет власти, разбегутся его Засухи и Шторма. Смертные смогут познавать магию без наставлений Враноокой Госпожи и торговать без благословения Купца Купцов.

А Серому Жнецу совершенно не нужно быть богом. Почему смертные вообще ему поклоняются? Это же так глупо.

– Могу, – повторяет он и выставляет перед собой серп. – Потому что я не бог. Я Смерть.

И, обернувшись к двум дрожащим смертным:

– Бегите! Бегите вместе с ней!

Царь Гнили распухает, раздувается, воет на десять разных голосов.

Если бы Серый Жнец мог улыбаться…

***

«Это было лучшее! Лучшее! Я никогда не видел такой драмы! Может, потому что раньше я вообще не видел никакой драмы, только пыльные свитки!»

– Прошу, не мешай, – отвязать канаты от причала, кинуть их в море. Прилив, где ты, Прилив? Вот ты где, умничка, давай, хватайся.

«Я подумал и решил, что могу сделать тебя богом. Прорасти в тебя, а не во что-нибудь другое, вдруг оно окажется скучным. Ты точно не скучная. Хочешь быть богиней красоты?»

Эяла вздрогнула. Обернулась на Зандру – та усаживала Дочь Солнца в ладью, на опустевшую скамью гребцов. Похоже, немёртвая богиня выпросила себе Плащ Вечной Ночи и теперь медленно-медленно играла с капюшоном. То опустит, то поднимет.

Стать богом… Наконец придётся перестать бежать и трястись за свою шкуру. Наконец ей будут поклоняться искренне, а не притворно восхищаться красотой и тут же воротить нос.

Можно будет сходить с ума от жертвенной крови.

– Потом, – отмахнулась Эяла.

Маленький Прилив с трудом толкал перед собой вверенный ему канат – а потом достиг границы, вернулся в истинный облик, и ладья плавно тронулась с места. Прощайте, Чертоги Неба… или не прощайте, Эяла ещё не решила.

– Что будем с тобой делать? – спросила она у Дочери Солнца, не надеясь на ответ.

Звёзды поднимались на поверхность и с интересом смотрели и слушали. Они привыкли к Дочери Солнца, что превращала ночь в день, и не привыкли к ней такой.

– Освещать. Буду освещать, как мама. Как Солнце. Ночью и днём… до Закатных земель и обратно.

Капюшон плаща ходил вверх-вниз, вверх-вниз. То лицо целиком, то половина, то тонкий серп.

– А это хорошая мысль, – кивнула Зантра. – Так у новой тебя наберутся последователи, может, построят храмы… несколько лет регулярных жертвоприношений, и будешь как новенькая.

– Слышишь, Прилив? – позвала Эяла. – Будешь возить её в ладье? Я здесь не останусь, сойду в Закатных землях, а ты… следи за ней, хорошо?

Прилив остановился и долго смотрел на неё большими грустными глазами. Что-то проскулил и поплыл дальше.

– И я буду скучать.

«А мы точно плывём куда надо? Там Создательница. Я чую Создательницу. Создательница летит прямо к нам!»

– Кажется, он чует Враноокую Госпожу, – помертвевшими губами произнесла Эяла.

«Давай скорее сделаю тебя богом! Тогда она не испепелит тебя за кражу! Видишь, кругом выгода, тебе и мне!»

– Мы же так и не раскрыли секрет Ростка… мне нечего ей предъявить! Мы умрём вместе!

На горизонте, заслоняя звёзды, росла воронья стая.

Прилив прижал уши и зарычал. Бедный, храбрый пёс, что ты можешь против целой богини…

Нет, не против богини. Он взывал к воде, и вода слушалась его. Снизу, с земного моря, поднималась огромная волна – выше гор, выше птичьего полёта. И наконец достигла моря небесного.

Прилив ободряюще тявкнул – так нелепо и смешно, с его-то нынешними размерами.

– Я совершенно не боюсь, – зачем-то сказала Зантра. – Лучше утонуть, чем испытать гнев Госпожи.

Эяла закрыла глаза и нырнула – а открыла уже на земле, в пене прибоя, и камни врезались ей в бёдра и спину.

Вокруг высился обезлюдевший на ночь порт, клевал носом сторож, невдалеке качались пришвартованные корабли. С неба мягко светил покрытый шрамами бледный лик Дочери Солнца.

Эяла была дома. Эяла не знала этого города – но она была дома.

Как же она скучала по земле.

Зантра поднялась на ноги быстрее неё и уже тревожно озиралась – и вдруг застыла как вкопанная.

На исхоженных досках причала сидела ворона.

Ночью.

– Как же я в тебе разочаровалась, – каркнула она и обернулась богиней. Руки её были по локоть в крови. – Стоит только отвлечься, чтобы уничтожить все храмы обидчика и перебить его жрецов, как лучшая ученица ворует труд всей моей вечной жизни. И ты, – Враноокая Госпожа повернулась к Эяле, – тоже хороша. Я убила ту белобрысую жрицу, на которую положил взгляд твой божественный любовничек – хотя, наверно, больше не божественный, попробуй-ка быть богом без храмов и жрецов. Я это сделала не для тебя, конечно, но можно было проявить благодарность. Какая жалость, что тебя тоже придётся убить.

«Самое время согласиться и стать богом! Не хочешь богиней красоты? Могу сделать богиней блудниц, будешь следить, чтобы бедняжек никто не обижал! Тебе же нравится быть доброй? Ты же любишь спасать?»

– Вообще мы уже лишили одного бога его божественной сущности, – вступилась Зантра. – И даже не понадобилось никого убивать. Мы открыли новую форму нежизни, которая не подчиняется Царю Гнили. И вообще… это я упустила Росток. Эяла ни при чём. Я готова понести ответственность, Госпожа.

Неужто она её защищает? Та самая Зантра, которая не хотела просто поделиться с ней плащом, которая грозилась выдать её Псарю?

– Поздно. Я вижу, как Росток сблизился с этой смертной девкой, так что, может, я и правда оставлю её в живых. Если она вернётся со мной и будет делать, как я велю. А раз ты хочешь понести ответственность…

Вороны появились отовсюду: из воздуха, из моря, из песка. Ни одна не каркала. Все безмолвно смотрели на Зантру, направив на неё острые клювы.

«Только не возвращаться! Скорее соглашайся, ну же! Она действительно заслужила, а ты нет!»

Месиво на месте живота и ног и вопль: «Защити, прошу!»

Это не повторится. Это больше никогда не повторится.

Но как защитить от сумасбродной мстительной богини и себя, и Зантру? Как избежать возвращения в осточертевшие Чертоги?

Эяла поняла.

– Прорасти не в меня, а в город. Пусть весь этот город, все его жители и все его гости – все станут единым богом.

«А ты хороша!»

Это было последнее, что Росток Божества произнёс в её голове.

Эяла была корнем – и Зантра была корнем, и спящий сторож, и все люди от припортовых трущоб до дворца вдалеке – тоже были корнями.

Прозрачное золотое дерево засветилось над городом, затмевая свет Дочери Солнца, а через пару мгновений погасло.

Лицо Враноокой Госпожи исказилось от гнева. Вороны разлетелись в стороны с истошными криками.

Бог не может убить бога, даже если бог – это целый город.

– Возвращайся в своё гнездо гнилых богов, – тихо сказала Эяла. – Мы тебе больше не по зубам.

Где-то немыслимо далеко из Чертогов Неба выплыла ладья Солнца. Занялся рассвет.

Зантра обернулась на позолоченные солнцем дома и сказала:

– Кажется, я узнаю этот город. Это Раэги.

Ну надо же. Стоило её родине одержать победу над Раэгами – и днём позже она сделала их городом-богом.

Стоя по колено в морской воде, Эяла истошно хохотала.

Кровавая Комета навсегда скрылась за горизонтом.