И был вечер, и было утро. Нежное, невесомое, невинное. Было розовое облако, наколотое на шпиль собора. Была горластая пичуга, запутавшаяся в кустах гибискуса. Холодный душ. Подгоревшие тосты с остатками меда. Чашка обжигающего нёбо кофе. Сонная улыбка Мурзика, вся в молочных усах.

Двенадцать пустых, граненого стекла, пепельниц на столе. Табачный стылый поцелуй мамы на пороге. Догорающая сигарета в руке, отрешенный взгляд в никуда. Первая из двух пачек за день. По заполняющимся пепельницам мама отсчитывала время. Часов у нас не водилось. Ни настенных, ни настольных, ни наручных. Честно говоря, пепельницы были похожи на урны с прахом.

— Мам, не забудь отвести Мурзика в садик.

Сестренка показала мне язык.

Я накинул рюкзачок на плечи, глянул на «счастливую» фотографию на стене, где Мурзик с бабулей, хохоча, махали мне со спины индийского слона, вырвался на свободу.

В других городах все дороги вели к храму. В моем — к университету.

Вверх, вверх, вверх, пока не собьется дыхание.

В дрожащий жар. В сладкий запах цветов. В горькую блестящую зелень. В старые каменные стены, полные древнего волшебства.

На самую маковку Абрикосовой горы.

Вверх, вверх, вверх.

Потому что дорог вниз больше не осталось.

 

Горожане спешили по своим утренним делам. То ли делали вид, что все в порядке, то ли и вправду привыкли к такой непрочной новой жизни. Впрочем, для многих из них действительность мало изменилась. Для многих, но не для всех.

Кое-кто узнавал меня, кивал головой, приветствуя. Нашу семью в городе знали — бабушка была хранительницей университетской библиотеки, отец — известным часовщиком, говорившим со временем на ты. Пока он не исчез самым таинственным образом из запертой изнутри мастерской. Когда, наконец, пропажу заметили и взломали дверь, за ней никого не было, а стрелки сотен часов на полках, с которыми отец так любил поболтать, замерли на одном и том же делении. Маму это подкосило. Она не могла принять жизни в одиночестве. Даже совсем маленькую тогда Мурзика держала в руках как неживую куклу. Про меня же забыла вовсе.

Сначала было очень трудно. Серо, пусто. Потом привык. А потом в моей жизни появилась маленькая капризная снежная королева. И мир опять засверкал семью цветами радуги.

 

— Эй, опаздываешь, Тоби! — Зелька нетерпиливо постукивала носком ботика по камням мостовой. Подруга жила в нижней части города и учиться приезжала на фуникулере. Зелька была из новых, пришлых, чужаков. Коренные жители города никогда так и не забыли, что племя появилось в округе всего лишь в семнадцатом веке. Их называли по-простецки, запанибрата — негры. Собственно говоря, совершенно справедливо. Все обсидиановые, блестящие как пластмассовые пупсы, с пакляным вихрем волос на голове, с кофейными выпуклыми глазами. Все, как один. Все, кроме Зельки. Девчонка уродилась альбиносом. Такая же, только белющая, точно припорошенная снегом в меду и янтаре южного города. Называли ее поэтому — Снегра.

Зелька вся состояла из острых углов. Острые плечи, иголки рафинадовых ресниц, острые коленки, острая грудь, дырявящая тонкую ткань футболки. В прозрачных, очень светлых глазах то и дело мелькали рыжие хитрые искры. На лице появлялась капризная гримаска. И тогда меня снедала жгучая нестерпимая нежность.

Зелька была моя девчонка. Ну, почти. В общем, я над этим работал.

 

***

Университет, основанный в тринадцатом веке — это звучит гордо. Факультет литературы и искусства — что может быть желаннее. Главная его аудитория, восточная, по утрам тонула в солнце, клекоте витражных птиц и настырном шепотке студентов. С богатых портретов в простенках благосклонно щурились короли, кардиналы и академики — покровители образования. По кафедре потерянно бродил молодой профессор Ашлег. Высокий толстоплечий игрок в поло. Верхняя пуговица белой рубашки расстегнута. Между загорелых ключиц — большая коричневая родинка (некрасиво же, правда). Раньше на лекциях Ашлега никто не шептался. Все молчали и слушали, нет, внимали. Только ему. И студенты, и образованные мыши под полом, и ученые привидения между стен. Те времена ушли. И, может быть, навсегда.

Ашлег осторожно топтался на кафедре — будто видел плохо и боялся упасть вниз. Усталые глаза, напряженное лицо, впалые щеки. Он словно отчаянно пытался вспомнить что-то важное.

Самый молодой профессор университета, специалист по эпохе Возрождения, надежда современной науки. Светоч.

Ашлег, наконец, решился. Выдавил из себя первую фразу:

— Данте — наше все.

— Бокаччо — наше все, — немного погодя добавил он.

Тут Ашлег мучительно задумался.

— Петрарка — наше все, — ехидно подсказал сзади пузатенький наглец Хрюндель. Заржал громко и противно. — Все у нас есть! Сгнившее мясо, перепревшие хрящики. Кости! Косточки! Костюлечки! Столько покойников — и все наши! Э-э-э... Мюэ-э-э! — Хрюндель затрясся как контуженный.

Зелька повернулась и — о! как она прекрасна в гневе! — запустила в него косметичкой:

— Заткнись, идиот!

— С ума сошла, Снегра! Поганка бледная! — взвыл Хрюндель, хватаясь за стремительно краснеющую щеку.

— Тебе сказали заткнуться, Хрюндель! — вмешался я.

— Чья бы корова мычала, Внучок!

Я вскочил с места, сжав кулаки. Грохнула столешница, посыпались на пол учебники, тетрадки и карандаши. В воздухе запахло потасовкой.

Ашлег растерянно моргал, мял в пальцах давно и окончательно засохший маркер.

Когда в начале учебного года он проводил семинар по «Декамерону», в аудитории не было свободных мест. Зелька притащила меня туда за три часа до начала, чтобы сидеть в первом ряду. Подруга самоуверенно считала, что весь мир лежит у ее ног, что все улыбаются только ей. Но снежной королеве этого было мало. Она хотела, чтобы только ей улыбался Ашлег. А с этим получалось не очень. Зелька кусала ногти и перед лекциями по литературе подкрашивала губы и ресницы.

 

После лекции Зелька спустилась к кафедре, не поднимая глаз положила перед Ашлегом тетрадь с домашним заданием. Я сделал то же самое. Только тетрадь была пустая. Еще и писать для бездумного препода я не мог, хоть убей. Но мы остались единственными, кто еще следовал правилам. Вернее, Зелька следовала, а я за ней из солидарности. А это было с каждым днем все сложнее и сложнее.

 

***

После занятий завалились в кафе «У тети Бенедетты» почти всей группой. Набросились на заварные пирожные со сливками, пили молодое веселое вино, тягучий порт, сладкий вермут. Пока жизнь снова не вставала на место. Пока не забывалось, что мы — последний рубеж перед наступающей бедой.

Все случилось в этом октябре, через несколько недель после начала первого моего семестра в университете. Мне только что исполнилось семнадцать, я усаживался по утрам на вытертое задами бесчисленных поколений студентов деревянное сиденье в аудитории, раскрывал лэптоп. Рядом Зелька собирала снежные волосы в пушистую гульку на затылке. Деревянные панели, древние фолианты, магия слов. Впереди лежала вся жизнь. И все желания в ней собирались исполниться. Самые благородные. Самые приятные. Самые глупые.

Кое-что, конечно, пока удавалось не совсем. Зелька караулила у деканата блистательного Ашлега. Несла за ним книги в аудиторию. Еще бы, когда Ашлег соловьем разливался на кафедре, то казался и красавцем, и героем, и кладезем знаний. Впрочем, кладезем он был и так. Просто словами фонтанировал, как нефтяная вышка, выдающая на гора жирную вымесь. И тогда я пожелал: пусть он растеряет все слова. Пусть заткнется.

А через три дня я обнаружил, что в литературном сборнике начали исчезать строки. Первой растаяла канцона из «Мандрагоры» Макиавелли, которую я пытался выучить наизусть.

Недолги жизни годы пара-папам-дальше-не-помню.

Удивленный, я тщательно рассмотрел страницу с убежавшим стихом и даже послюнявил палец и потер на всякий случай серую тонкую бумагу. Строки не вернулись. Ни тогда. Ни потом.

Никогда.

Очень скоро это превратилось в эпидемию. Эпидемию пропавших слов. В первую очередь облысели книги с дамскими романами, где авторессы неряшливо сыпали на страницы словесный горох, дешевые детективы и скучные школьные учебники. Потом невидимый пожиратель взялся за классику. Потом за научные труды. Следующими сдались компьютеры и смартфоны: что-то, как акула в «Челюстях», проглотило биты и байты из их памяти. По радио, телефону и телевизору на всех каналах играли музыку из Лебединого озера. Многие пытались уехать, но все дороги, вместо того чтобы вести в Рим, возвращали пораженных беглецов обратно в город. Можно было, конечно, попробовать уйти по Серому Тракту, но смельчаков шагнуть на грань между жизнью и смертью и идти, может быть, тысячу лет вместо нескольких часов не находилось.

Хуже всего было то, что вместе со строками из книг исчезали и строки из памяти. Выветривалось то, что другие писали веками. От сердца. От селезенки. От тоски по скоротечному, несбывшемуся или неизведанному. В первую очередь это коснулось людей творческих, тесно спаянных со словом и хорошо им владевших. Сначала всё забыли профессора университета, потом учителя в школах, потом очередь дошла до студентов. На моем факультете не задело пока только первый курс. Мама, редактор по профессии, совсем замкнулась в себе. Еще больше, чем после исчезновения отца. Окружила себя пепельницами, как ведьминым кругом. А бумажные тома все продолжали пустеть. Дольше всех держались детские книжки и рукописные фолианты. Что будет, когда падут и они?

И все время возвращалась предательская мысль: неужели это я запустил опасную карусель своим капризным полудетским пожеланием невпопад и не к месту?

 

Тетя Бенедетта, громогласная усатая гренадерша, раскладывала на противнях чудеса из заварного теста. При этом она душещипательно распевала романсы на стихи классиков. Зараза не коснулась таких, как она, тех, у кого все умения, все знания шли от рук.

А мы, щенки зеленые обыкновенные, больныe словами, готовыe заслонять их, как Архимед свои чертежи от римских солдат, красуясь друг перед другом, читали наизусть творения великих. Зарядка для умов, если хотите. Витал, витал вокруг ветерок душного страха. Вдруг я сейчас ни черта не вспомню?

Тогда первой начала Зелька. Утопила в ладонях ледяные щеки, не замечая, впилась ногтями в кожу. «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал...» Голос звенел на самой высокой ноте, готовый сорваться, задребезжать грошовой монеткой по щербатому пластику. Нет, удержался, слава богу.

Потом эстафету подхватил я с отрывком из «Энеиды» Вергилия. Я, единственный на курсе, немного знал латынь. Учил, пыхтел, старался. Догонял Ашлега.

Крошечная девочка-Дюймовочка с забавными, просвечивающими розовым на солнце лопоушками, нашептала стихи Гарсии Лорки.

Хрюндель был в своем репертуаре:

— У лихого молодца что-то капает с ко...

Возмущенные девчонки не дали ему закончить.

— Похабные загадки не считаются, — заявила Зелька.

— Глупая ты, Снегра. Это фольклор. Важный культурный элемент, — вздохнул Хрюндель и тут же выдал новеллу из «Кентерберийских рассказов» Чосера.

Удивил, ничего не скажешь. Переменчивые, как погода, девчонки даже захлопали. Хрюндель церемонно раскланялся.

 

Выветривался из крови алкоголь, приходили в голову невеселые мысли.

— Что теперь будет? — вздохнула Дюймовочка.

— Надо спрашивать не о том, что будет, а о том, почему все это случилось, — рявкнул Хрюндель.

— И почему? — послушно повторила напуганная его напором Дюймовочка.

— Потому что слова теперь лезут из задницы, а не оттуда, откуда должны. Качество у них соответствующее. И амбре. И консистенция. Система не выдержала, перезагрузилась и теперь в процессе обнуления. Так что скоро мы все будем мычать и хрюкать. Если, конечно, Внучкова бабка чего-нибудь не придумает. Хотя, по большому счету, нам так и надо.

Хрюндель сплюнул и вгрызся в пирожное.

 

***

Я сгреб в рюкзак тетрадки и книжки, оглянулся посмотреть, готова ли Зелька.

— Господин, — прошелестели за спиной.

Интеллигентного вида призрак в плаще и круглой бархатной шапочке изогнулся в поклоне (пусть вас это не смущает, в древних стенах часто происходят удивительные вещи):

— Вдовствующая королева ждет вас в кабинете.

О том, чтобы проигнорировать просьбу, не могло быть и речи. Я виновато глянул на Зельку, та пожала плечами.

Вдовствующая королева была хранительницей университетской библиотеки, такой старой, что больше половины книг в ней числилось или рукописных, или вышедших из-под деревянного пресса первых печатных станков. К страницам разрешалось прикасаться только в двух парах перчаток: пластиковых и шелковых.

Королева, как и подобает ученой монархине, с высоко поднятой головой сидела за рабочим столом. Всю столешницу перед ней занимала книга размером с наковальню. Рукописная, с выцветшими чернильными строками, с хрупкими, потемневшими от времени страницами.

Никто точно не знал, сколько лет королева стояла во главе библиотеки. Но в коридорах университета то и дело встречались старинные портреты одной и той же знатной дамы рядом с известными в истории кавалерами: Шекспиром, Вольтером, Уинстоном Черчиллем; и злые языки утверждали, что со вдовствующей королевой дама — одно лицо.

Королева, как хирург во время операции, подняла над книгой руки. Улыбнулась — на морщинистых щеках проступили задорные ямочки:

— Как вы там без меня, Тоби?

— Да все в порядке, бабуля, — поспешил я ее уверить. — На днях сгонял на велике в предгорье, обменял механические часы из отцовской коллекции на мешок риса. Никто сейчас не хочет ничего электронного. Маме ничего не сказал.

Королева одобрительно кивнула:

— Твой отец был хорошим часовщиком, Тоби. Но однажды слишком азартно сыграл со временем и оказался на Сером Тракте. Ты извини, мне надо бы чаще бывать дома, особенно в такие времена. Но, к сожалению, особенно в такие времена я должна быть здесь.

— Пока ничего? — осторожно спросил я королеву. — Средство не найдено?

— Ты бы узнал об этом первым. Хочешь немного помочь? Долго я тебя не задержу.

— Ищем как прежде — сами не знаем что?

— Как прежде.

Королева зашелестела страницами, давая понять, что аудиенция окончена.

Я, конечно, согласился. Молчаливая библиотекарша, одна из бабулиных сотрудниц, привела меня в закрытый читальный зал, положила рядом несколько томов. Я вздохнул — большинство из них было на латыни.

Веки у библиотекарши были красные. Теперь в этих залах не высыпался никто. Ни хрупкие, почти бестелесные женщины, вчитывающиеся в еще оставшиеся строки фолиантов, ни ученые привидения, зажигающие и гасящие светильники, ни образованные университетские мыши, варившие для библиотекарш ячменный кофе.

Я вчитался в названия на книжных корешках. Какие-то фолианты были мне известны: «О естественной магии» Джордано Бруно, «Центурии» Нострадамуса, «Бардо тхёдол» — Тибетская книга мертвых... Четверка мышей в кружевных передниках устроилась у моего локтя — помогать переворачивать страницы.

Книги маняще пахли пылью, дымом и миндалем. Я любил эти запахи древности, обещания чуда, путешествий назад во времени. Но сейчас все это заглушало чувство тревоги: я до боли в животе боялся увидеть пустоты в строках. Поэтому все медлил прикоснуться к страницам. Мыши терпеливо ждали, сложив на животе костлявые лапки.

— Начинайте же, мессир, — еле слышно шепнуло за спиной привидение в красных бархатных подштанниках. — Время дорого. Поставить вам музыку? Что-нибудь жизнеутверждающее? Моцарта? Вивальди?

Я обернулся. Привидение любовно вытирало пыль с раструба старинного граммофона.

— К-поп, — заказал я у призрака. Тот нахмурился непонимающе.

— Ничего, дружище, — успокоил я его. — Ты немного отстал от жизни. Я тебе потом все объясню.

 

***

В это утро мы остались втроем в аудитории: Зелька, Ашлег и я. Остальные первокурсники разбежались по своим важным делам. Солнце беззаботно светило сквозь витражную мозаику стекол, но никому из нас беззаботно не было. Молчание стыло в воздухе вязким киселем, до боли сводило и зубы, и душу. Зелька накручивала на палец снежную прядь, я стоял рядом на страже, Ашлег растерянно оглядывался по сторонам, словно не помнил, как и где он оказался.

— Профессор, — позвала, наконец, Зелька. — Какое у нас будет домашнее задание?

— Что? — встрепенулся Ашлег.

— У нас по плану Данте. «Божественная комедия», помните?

— Нет, — покачал головой Ашлег. — Нет! Нет! Нет!

Отчаянный крик распугал университетских привидений. Не мышей. Мышей было ничем не пробрать.

Ашлег пригнул голову и со всей силы шибанулся лбом о кафедру. И еще раз. И еще.

Это было и смешно, и страшно, и противно.

— Нет! — У Зельки глаза стали круглые, как у куклы-неваляхи. Только вместо пластикового спокойствия в них дрожал ужас. Она развернулась и бросилась к выходу.

В коридоре прислонилась к стене, мазнула по мне диким взглядом. Потом вдруг схватила за руку и потащила по ступенькам.

Вверх. Вверх. Вверх.

По гулким коридорам, мимо пустых аудиторий, мимо серых стен, мимо черт-те чьих портретов. Под самый купол, где в кладовках хранились никому не нужные забытые вещи. В одну из этих кладовок мы и заскочили с разбегу. Зелька вдруг вжалась в меня, повисла на шее, потянула вниз. И все вокруг завертелось и рухнуло, похоронив нас двоих на самом дне.

У Зельки была колючая грудь, белая волосяная дорожка от пупка вниз живота, татушка на бедре — литера «А». Я целовал упрямые губы, мокрые соленые щеки, пахнущие медом плечи. Понимал, что должен остановиться, и не мог.

Мир сжимался в сингулярность и растягивался до бесконечности.

И весь он был Зелька, Зелька, Зелька.

Я терял ее и находил. Отталкивал и прижимал к себе. Гнал от себя и умолял остаться.

Потом все кончилось. Рывком. Сразу. Наркотический дым рассеялся. И Зельки уже не было рядом.

Что я, дурак такой, наделал?

 

***

Королева все же нашла время и для нас: когда я вернулся из университета, из кухни аппетитно пахло жареной с луком картошкой; на столе, рядом с десятью полными и двумя пустыми пепельницами, в вазе появились желтые тюльпаны, а отмытая до скрипа Мурзик, свернувшись у бабули на коленях, писала под ее диктовку неловкими пальцами «Мама мыла раму». Буквы получались неровные и кривоватые. Но получались.

— Тоби! — завопила Мурзик, чуть не выпав из полотенца. — Я почти умею писать.

— А есть ты умеешь? — засмеялась бабуля.

— Еще как, — ответил я за Мурзика. — Кормите меня, а то я съем одну умную девочку.

— Я сама тебя съем, — заявила храбрая Мурзик. — А косточки повыплевываю.

— Подожди пять минут. Мама пошла за пирожными к чаю, — остановила нашу веселую перепалку королева.

В ответ на ее слова в коридоре отчаянно хлопнула дверь. И я понял, что ужин отменяется. Бледная, белее Зельки, мама прислонилась к стене — ноги ее не держали.

— Фуникулер, — прошептала хрипло. — Кабина упала... Почти на самом старте. Там студенты... Дети совсем...

Я не дослушал — подумал о Зельке и словно на осколки разлетелся. Вдребезги. Сорвался с места и рванул на улицу. Увидеть Снегру, обнять, расцеловать, да просто дотронуться, убедиться, что с ней все в порядке. Нет, нет, конечно, все в порядке! Она должна быть дома. Учиться. Лечиться. Черта лысого с рогами. Если с ней что-то случилось — я жить не смогу. Когда доставал из гаража велосипед, у меня дрожали руки. Гнал вниз по дороге, щебень летел из-под колес, в голове ни одной мысли, только сердце стучало: Снегра-Зелька, Зелька-Снегра.

Код на двери набирал три раза, все цифры из головы разом вылетели, не дождался лифта, побежал вверх по лестнице, заколотил кулаками в дверь. Та приоткрылась. Из проема на меня хмуро глядела живая, здоровая и сердитая Зелька.

— Тоби, за тобой что, волки гнались? И я тебя не звала.

Я ничего не смог ответить, с силой прижал Зелькину голову к груди и всхлипнул, как маленький.

Потом Зелька, как маленького, отпаивала меня чаем с абрикосовым вареньем.

— Давай сгоняем в больницу, — предложила она. — Узнаем, кто среди пострадавших. Может, кому-то из знакомых надо помочь. Или кровь сдать. У тебя какая группа?

Я не знал.

Мы долго стояли на лестничной площадке, ждали лифта. Потом лифт все же пришел, но, поразмыслив, двери не открыл. С грохотом обрушился вниз, на первый этаж, где и приказал долго жить.

Дом тряхнуло. Пол под ногами качнулся. По штукатурке пошли трещины. Где-то на улице, довольно близко, завыла сирена. Мы оба мялись, не зная, что делать.

— Скоро от города ничего не останется, — сказал я.

— А от нас? — в пустоту спросила Зелька.

 

***

И был вечер. И было утро.

Я опять был в библиотеке. И опять по зову королевы.

— Садись, Тоби... — Бабулины пальцы, дрожа, бегали по столешнице как паучьи лапки, двигали с места на место чашки, сахарницу, вазочку с вареньем. Некрасиво. Неправильно. Не как обычно. — Нам надо поговорить. Серьезно.

Вот не понравилось мне, что она так начала. Похоже, дело было совсем плохо. Постарался скрыть нервозность, заулыбался глупо, заерничал.

— Я весь внимание, моя леди.

Бабуля поморщилась:

— Не надо так, Тоби. Я думала... Я надеялась... Мы обнаружим причину, найдем способ все исправить. Но. Но дело в том, что настоящую причину мы, похоже, не найдем никогда. А все вернуть на круги своя — такой способ есть. И я о нем знаю.

Новость была такая важная и такая абсурдная, что я на минуту потерял способность соображать. Плыли перед глазами прозрачные абрикосины в медовом сиропе, пятна света на лаке древесины, потирающая ломкие ножки муха. И я сам плыл в каком-то дерьмовом тумане.

— Я не понимаю. Я ничего не понимаю, бабуля. Ты знаешь, и молчала? Почему? Почему? Ждала, когда все посыпется в тартарары?

Бабушка поморщилась. Паучьи лапки замедляли бег, сплетались, замирали. Я следил за ними, как макак за удавом.

— Не истери, слушай. Наш город в этой земле самый древний, и библиотека самая старая. В таких хранятся главные книги с главными строками. Я не понимаю, что случилось с нашей, но строки затираются, теряются, пропадают. С каждым часом, с каждой минутой. А за ней и в других книгах. Боюсь, что не только у нас. Боюсь — везде. Но я отвечаю только за наш город, Тоби. Книга хранится не в открытом доступе, конечно. В хранилище. В саркофаге. А я — ключ от него. По-настоящему моя единственная функция — отомкнуть саркофаг. Отомкнуть и уйти на Серый Тракт. Сделаю — и меня не станет.

Пузырь гнева надулся слишком быстро, слишком бездумно. Надулся и лопнул. Я не успел сдержать брызг. Ведь я вчера чуть не потерял Снегру.

— Не станет? Да ты тысячу лет прожила и еще столько проживешь! Сделай хоть что-то! Тут вон Зелька чуть не погибла...

Бабушка не спорила. Лишь улыбнулась печально:

— Какой же ты еще дурачок, Тоби!

Брызги гнева впитались в стены и пол. Остались только жалость и усталость.

— Кровь от крови! — догадался я. — После тебя королевой станет Мурзик. Ну, по женской же линии. Но ведь потом ключ еще тысячу лет может не понадобиться! С Мурзиком ничего плохого не должно случиться. Ты не можешь защищать нас всю жизнь!

— Ты не понимаешь, Тоби, что это значит — стоять во главе библиотеки. Мурзик сразу повзрослеет на сто лет. Мы отнимем у нее детство. Юность. Так-то вот. Но и это еще не все.

И бабуля рассказала мне, что еще. Нельзя сказать, что обрадовала.

 

— Но и откладывать больше некуда, теперь поступим так, — сказала королева. — Ты объясняешь все своим первокурсникам. Остальными займусь я и мои девочки. Сбор завтра в восемь. За дело.

 

***

Домой я шел пешком. Абрикосовое солнце уже не жалило, как в полдень. Каплей меда стекало к горизонту. Все было почти как раньше. Капризные голуби склевывали с камней мостовой что-то невидимое глазу. Пергаментные старухи сидели у своих лавок, безвольно свесив меж колен усталые руки. Малышня гоняла мяч между пустых столиков кафе.

И все же город сильно изменился в последнее время. Он был растерян, в раздрае, не в ладу с самим собой. Что-то извне, большое, неотвратимое, разрушало город изнутри. Не такими стали люди. Странными, тихими, чужими. И он, старый, добрый, медлительный, защищался как умел. Ощетинился шпилями соборов, плевался струями фонтанов, кидал в глаза колючий мелкий песок. Все теснее прижимались друг к другу узкие домики, покрытые разноцветной штукатуркой или аляповатой бело-голубой плиткой.

На ступенях церкви сидела, сгорбившись, женщина со стертым лицом. Темная, в странной одежде, нездешняя.

— Воды, — попросила она еле слышно, когда я остановился рядом.

Я принес запотевшую пластиковую бутылку из соседнего кафе. Нищенка глотала жадно, давясь, вода выплескивалась, стекала по подбородку, оставляя дорожки в серой пыли.

— Откуда вы?

— С Серого Тракта, — прошелестел ответ. — Это хуже смерти, мальчик. Там так одиноко.

Нищенка медленно, будто через силу поднялась и, не оборачиваясь, зашаркала на закат. Шаги ее были так тяжелы, что от них трескался камень мостовой.

 

И был вечер.

Теплый, южный, беспокойный. Последний перед решительным шагом. Бабуля с Мурзиком устроились на детской кроватке, укрылись одеялком с розовыми динозаврами. «Передаю знания и опыт молодому поколению», — заявила королева. Мама заперлась в своей комнате с последней за день пепельницей. Друзья мои, наверное, валялись кверху пузом на продавленных диванах и напряженно решали, какие слова они занесут в первую книгу.

Я же просто сидел у раскрытого окна на подоконнике и не старался ничего придумать. Знал, в нужный момент слова сами придут в голову. Мой маленький жизненный опыт научил меня одному очевидному факту: какими бы нечеловеческими усилиями ни прорубал ты путь к вершине, последний шаг всегда заканчивался легким свободным взмахом крыла.

У ног плескалась темнота. Но темнота не значит беспросветность. Там, внизу, почти в каждом доме, на ветру мелькало пламя свечей. Будто тысячеглазый великан то и дело смаргивал слезы с ресниц. Хотелось спрыгнуть и камнем нестись вниз, чтобы у самой земли взмыть в вышину. Люди произошли от крылатых дельфинов, недаром их так тянет в океан и в небо.

А еще я думал о том, что за свои слова, даже невысказанные, даже ни на что не повлиявшие, надо нести ответ.

— Тоби, — заканючила Мурзик. — Зажги свет в туалете. Мне писать идти страшно.

— Господи, Мурзик! — вознегодовал я. — Завтра ты встанешь во главе библиотеки. Может, пора уже стать более самостоятельной.

Бабуля за спиной расхохоталась громко и от души, как девчонка. Я бы так не смог.

Скрипнула дверь, из своей комнаты почти бесшумно вышла мама. По очереди вытряхнула полные пепельницы в ведро под мойкой. А потом сделала то, чего не делала уже, наверное, лет сто: сгрузила их в раковину и начала мыть.

— За это надо выпить, — провозгласила королева. — У нас еще оставалась абрикосовая настойка.

 

***

И было утро.

Они начали собираться в библиотеке еще до рассвета. Сонные, непривычно тихие, испуганные. Терли припухшие веки, хмурились, мяли в руках бумажные стаканчики из-под кофе. Маленькое войско на пути большой беды. Худенькие, почти бестелесные библиотекарши с бескровными губами — королевская гвардия. Первокурсники с литературного и философского факультета, красующиеся друг перед другом своей показной бесшабашностью — безусые гусары. Соседи из нижнего и верхнего города — неумелое ополчение. Мурзик в наброшенном на плечи детском одеялке. У тети Бенедетты рукава рубашки были закатаны по локоть — будто она собиралась месить тесто.

— Жалко, если пропадет рецепт пастилы, — объяснила она мне.

Моя королева вошла так тихо и незаметно. Никто не увидел, как она оказалась в центре залы. Обыденная, каждодневная, неприступная. Как будто заглянула сюда между двумя важными встречами. Чуть заметно взмахнула руками. Прозрачный саркофаг возникал постепенно, мучительно, проявлялся, как фотография в химическом растворе. Стены из сгустившегося воздуха и перекрытие, дробящее реальность на множество отдельных фрагментов. Мраморное основание. Красная бархатная накидка. Только на ней лежала не скукоженная мумия и не спящая вечным сном красавица.

Книга. На ней лежала книга. Книга — кит среди рыбешек. Книга — основа всех основ. Книга — начало всех начал.

Скромный кожаный переплет. Ни названия. Ни автора. Ни года создания.

Королева прикоснулась рукой к хрустальному перекрытию, и оно немедленно начало истаивать в воздухе, рассылая яркие цветные блики по нашим лицам. В глаза ударил горячий ветер. Разом распахнулись скрипучие окна, вздулись занавески, как паруса кораблей, удивленный вздох заполнил залу. Когда ко мне вернулось зрение, бабули уже не было. Никто не заметил, как она растворилась, исчезла из нашей реальности, да и не понял, что произошло. Все взгляды, все помыслы, все надежды сошлись на книге. О королеве библиотекарей забыли.

Первой к книге прорвалась Мурзик, оранжевым карандашом вкривь и вкось накалякала строки любимого Шалтая-Болтая. Тетя Бенедетта испачкала страницу вареньем. Будем надеяться, что книга не обидится. За тетей Бенедеттой потянулись мои однокурсники, серьезные как никогда. У каждого из нас были сокровенные строки. Выстраданные, выученные наизусть, за которыми пойдешь в огонь и в воду. Потерять их было, как потерять себя.

Девочка-Дюймовочка неловко держала стило в загипсованной руке. Не глядя на меня, прошла мимо Зелька, таща за рукав, как капризного ребенка, растерянного Ашлега. Потом все же оглянулась, вскинула ладонь, здороваясь. Собранный, без тени улыбки, Хрюндель уверенно взял в руки грифель. Я дорого дал бы, чтобы знать, что напишет этот ерник-философ.

Я был последним в этой очереди. Наконец подошло время и я остался один. Стоял и все не мог собраться. Трусил? Да, наверное. Да, чего уж там, точно.

Вернулся Хрюндель, заглянул мне в глаза:

— Чем-нибудь помочь? Ты вообще-то в порядке, Тоби?

— В полном, — успокоил его я. — Никак не могу решить, что лучше написать.

— Ну, давай, — хлопнул меня по плечу Хрюндель и испарился.

Я остался один на один с книгой. Уже не пустой, уже заполненной словами, живыми, от сердца. Во всяком случае, я на это надеялся. Только первая страница оставалась девственно-белой, будто только что постиранной, накрахмаленной и выглаженной до жемчужного блеска. Мне предстояло ее заполнить. Книга лежала на возвышении, открытая всем ветрам, как спящий пациент на операционном столе. Грудина — кровавая рана, внутри бьется сердце. Мне предстояло спрятать это сердце от любопытных жадных глаз. Заслонить собой. Возвести стену. И эта честь была доступна лишь бабулиным кровным родственникам. ВнучкАм. А потом я должен был исчезнуть, растаять, раствориться. Оказаться на Сером Тракте.

Это не смерть, Тоби. Это гораздо хуже. А может, и не хуже. Может, это место встречи многих достойных людей. Да и тысяча лет — еще не вечность.

Я все медлил, все не решался. Хотя уже точно знал, что напишу на чистом листе бумаги. Слова из самого древнего, самого мудрого на свете текста.

И был вечер, и было утро.

И было слово.

От египетских папирусов до рисовой китайской бумаги.

От шумерских глиняных табличек до школьных досок.

В горе и в радости, в ночи и на рассвете, от края и до края.

От первого дня до последнего дня.

А я сделаю все, чтобы сегодня не стало последн...