Ничего не было. Ощущений, времени, зданий, улиц, мыслей. Даже жизни – и той не было. Только точка посреди нигде. И был у этой точки крик – один, простой, бессловесный, но оглушительно-отчаянный настолько, что эхо его однажды пробилось в настоящий, живой мир.

И в живом мире его услышали, пусть даже слушать нужно было в правильный момент и только невооруженным ухом. Но его услышали.

И когда эхо вернулось с теми, кто его услышал, из точки схода, лежащей на недостижимом и условном горизонте, побежали линии – основы перспективы. И вот на них очерчена дорога, обозначены тротуары, стены домов, фонарные столбы. Вот разлились краски – серое небо, стены цвета охры и жженой умбры, подведенные углем провалы окон. Последний штрих – глухие отблески и тени – и вот, от точки и в то же время к точке протянулся стрелой проспект. И точно так же, развернувшись посреди ничто, вокруг него разбрелись улицы, сплелась сеть переулков…

И точка развернулась в Город.

 

***

 

Ника шла по улице. Наушники в ушах, руки в карманах, голова опущена. Ника очень хотела спать, и мысленно ругала себя и подругу, уговорившую ее устроить сериальный марафон в ночь перед отъездом. «В поезде можно выспаться!» Но до поезда еще добраться надо – сначала автобус, потом шагать на вокзал. Идти не так далеко, конечно, да и дорога знакомая. Не останавливаясь, Ника на секунду закрыла глаза, надеясь, что это избавит от ощущения песка под веками. Не помогло. Лена, ну Лена, ну чтоб тебя. Пусть твой любимый сериал на самом интересном месте закроют. Ладно, ладно. Нельзя такое подругам желать. Тем более до вокзала уже недалеко, и…

Ника остановилась и даже относительно проснулась. Что это за улица? Узкая, мрачная. Дома какие-то… заброшенные, шершавые, в потеках цвета ржавчины. Вроде на хрущевки похожи, но двух-трехэтажные. Недоросшие. Некоторые коричневые, цветом как бумага для набросков. Черт, наброски – ей же через неделю шестьдесят штук сдавать, а она не начинала. Да какие наброски сейчас? Она на какой-то странной улице, без связи. И вокруг нет никого. Как она сюда зашла? Она же только шла по улице Козявикова. Повернула не туда, пока мысленно ругалась? Ника достала телефон – посмотреть карту.

Связи нет. Что за… Она снова огляделась, надеясь увидеть табличку с названием улицы и самой найти ее на карте. Табличек не было. Да и вообще… Ника смотрела по сторонам, и ей становилось все неуютнее. Пешеходов не было. Машин не было. Никого не было! И окна как провалы – черные, одинаковые, без штор. Пустые. Ни одной полузасохшей герани или покосившегося печально фикуса. Она стояла посреди тротуара. Долго, наверно, стояла, но никто не толкнул ее и не попросил отойти. Некому было.

И вдруг она очнулась. Нет, она не оказалась на обычной, нормальной улице. Но она смогла трезво и разумно подумать, что сейчас развернется, пойдет назад и увидит знакомые места. Нет ничего проще. Главное – не волноваться. Вот и все.

И Ника пошла. Дошла до перекрестка. Огляделась. Повернула направо, потому что дом на углу показался ей знакомым. Вышла на другой перекресток. Перешла пустую улицу. Пошла прямо. Повернула. Пошла. Повернула. Пошла. Повернула… Все те же переулки, все такие же пустые дома – желтоватые, коричневые, мрачные. Все такое же небо – низкое, смутно-пасмурное, с каким-то болезненным желто-охристым оттенком. Без движения и без солнца.

Ника пришла в себя от нестерпимой боли в ногах. В голове гудело от усталости и недосыпа. Как долго бродила она по этим улицам? Час? Несколько часов? Почему у нее было ощущение, что что-то заставляло ее не думать ни о чем кроме того, куда повернуть на следующем перекрестке? Ей нужно было зайти куда-нибудь, отдохнуть… Как далеко протянулись эти пустые кварталы? Не зная зачем и ни на что не надеясь – будто ей управляли, как куклой – Ника обошла угол дома и толкнула ближайшую дверь в подъезд. Открыто. Темно и все так же пусто. Пахнет цементом и пылью. Так же, не размышляя, Ника зашла в квартиру – двери были открыты. На секунду задумалась – что же она делает, что происходит с ней? Но выйти не смогла, вспомнила тихие бесконечные улицы и решила остаться. Слишком устала.

Квартира встретила тем же безмолвием. Ее, казалось, покинули только что и одновременно очень давно. Она напоминала квартиру родителей Ники – но ровно настолько, чтобы Ника вспомнила о ней, но не испугалась. Та же планировка, похожая мебель, только попроще и постарше.

Ника прошлась по комнатам. Растерянно посмотрела на шкафы и полочки, потрогала кровать, провела пальцами по письменному столу и по старым бумажным обоям. Привела себя в порядок – удивительно, но в квартире была вода, правда ржавая, затхлая. Электричество тоже было – она поставила телефон на зарядку. Вернулась в спальню, легла на кровать.

И только перед самым-самым сном, в тот момент, когда сознание освобождается и размывается, она поняла, насколько абсурдно произошедшее с ней. Не бывает таких городов. Совсем, вообще, никогда не бывает. А она просто ходила и глазела на этот чертов город. Город без людей, без машин, без зелени. Какой-то… неживой. Не мертвый, не страшный, именно неживой. Интересно, она здесь совсем одна? Без связи, без возможности поговорить с кем-либо… Если это так, то она, наверно, долго не протянет.

Эта мысль отчего-то совсем не взволновала ее.

А потом она уснула.

 

***

 

Она становилась чем-то большим, чем долгие, до горизонта, улицы и пустые дома. Она просыпалась. Медленно, больно, вздрагивая улицами и потрескивая перекрытиями домов. Она не умела мыслить, но чувствовала – она теперь не так одинока. Ее крик услышали, на ее зов пришли! И она вслушивалась в их жизнь, перебирала ее и любовалась. Они были испуганы, но это, конечно, ненадолго. Испуганы... Она почувствовала, что они ощущают ее присутствие и поспешила их успокоить, потому что боялась потерять их. Ей хотелось помочь, направить, и она делала это так, как могла, хотя она была стихией, почти одушевленной, но размытой, бессловесной, растворенной в потрескавшемся асфальте и мутном желтоватом свете. Она хотела раствориться и в них, пришедших к ней – и у нее уже получалось. Она почувствовала их желания. Кто-то хотел буквенное, привинченное к дому. Кто-то хотел растущее. Все хотели жить.

Лишь бы только не оставили ее одну! Да, да, без них она невозможна, она снова сожмется в ничто. Пожалуйста, пусть они полюбят ее. Она уже любила их, и была очарована отголосками реального мира, россыпью эмоций и мыслей – пусть мысли она и не понимала.

 

***

 

Когда Ника вышла из квартиры – нельзя сказать «на следующий день», потому что дней и ночей здесь не было, только неподвижное, тускло светящееся туманное небо – она увидела, что улица изменилась. Да, дома все такие же землистые и пустые, но дорога стали шире. И дом, в котором она была, теперь стоял как-то не так, как она помнила. Может не зря ей сквозь сон казалось, что дом раскачивается? Или ей все это только померещилось, потому что ей было плохо? Сейчас она чувствовала себя лучше – после сна тумана в голове стало меньше. К тому же, проснувшись, она нашла на кухне консервы и бутылки с чистой водой. Надписи на банках и бутылках было не разобрать, но жажда и голод пересилили страх.

А вот деревьев на улицах точно не было. Такие деревья она бы запомнила в любом состоянии – из квадратиков земли по краям тротуара торчало что-то большое и белесое, похожее на ростки забытой в чулане картошки, и было в нем что-то такое же отвратительное и тоскливое. Подходить к этому ближе почему-то не хотелось.

Вдалеке что-то загрохотало – Ника, разглядывавшая дерево, едва не подпрыгнула на месте. Отголоски грохота пронеслись по улице дрожанием мутных стекол.

Что это было? Ника не была уверена, что хочет знать. Оно повторится? Что ей делать теперь? Снова идти? Куда? Так же, как и в прошлый раз, блуждать, пока не упадет от усталости? Что же, сидеть и ждать было бы еще хуже. Ника включила музыку – в наушниках идти не так тоскливо – и пошла. Так же, как вчера, но держась подальше от деревьев.

И табличка на доме нашлась. Ника увидела ее случайно. А ведь она их искала! Ника подошла ближе. Табличка ржавая, старая, буквы, кажется, есть, но стоит приглядеться – и становится ясно, что это всего лишь набор линий, притворившихся текстом. Что с этим местом настолько не так?

Ника оторвала взгляд от странной таблички. Замерла.

Она… увидела кого-то живого.

 

***

 

– Мы на конференцию ехали. «Физиология и э-э-э…» – тут Лев Носков (Нике пришлось заверить, что ей не смешно, и у нее вообще фамилия Совёнкина – хотя это был творческий псевдоним), он же Лёва, долговязый студент-биолог, осекся.

– Не «э-э-э», а «экология растений, двоеточие, факты, гипотезы и пути развития», – поправила Анна Йозефовна, преподаватель систематики высоких растений. Если Ника правильно запомнила.

– А впрочем, какая уже разница, – она продолжила, вздохнув над кружкой с чаем. Очки немедленно запотели. – Все равно мы уже опоздали.

– И не знаем, где мы, – добавил Лева, впрочем, без излишнего трагизма. Его, как поняла Ника за время их еще недолгого знакомства, их положение пугало и расстраивало намного меньше, чем Анну Йозефовну.

– И не знаем, как отсюда выбираться, – она кивнула. – Вероника, расскажи, пожалуйста, как ты здесь оказалась? Ты что-то помнишь?

Они сидели в очередной пустой квартире. Эта была поуютнее той, в которой Ника спала в первый раз. Хотя, возможно, ей сейчас было бы уютно даже в каком-нибудь подвале, только потому, что она встретила неплохих на первый взгляд людей и они втроем пили горячий чай – Анна Йозефовна сразу выяснила, что в некоторых домах есть не только вода и электричество, но и работающие электроприборы. Сидели за большим кухонным столом, и на секунду даже можно было поверить, что сидят они на самой обычной кухне, и только потому что Анна Йозефовна пригласила их на чай.

Ника начала была снова рассказывать про Лену и про то, как шла на вокзал, но Анна Йозефовна мягко остановила ее.

– Нет-нет, Вероника, я про конкретный момент. Ты видела как улица стала… – она неопределенно взмахнула рукой, – этим?

Ника нахмурилась. Про момент она тоже думала.

– Понимаете, я не могу вспомнить конкретный момент. Помню, о чем думала до, помню, как посчитала, что зашла куда-то не туда, а вот сам момент…

– Значит, все точно так же… Интересно, – она положила еще одну ложку сахара в чай. Уже пятую, кажется. – Только мы, скажем так, попались «этому» когда приехали к аэропорту, и уже шли к зданию. Может это как-то связано с дорогой…

– Если честно, я не хочу знать, с чем оно связано, я хочу домой.

– Мы тоже. Но я не знаю, можно ли на это повлиять. Пытаюсь выяснить. Если и не получится – что же, это хотя бы повод отвлечься. И знать будешь, что не сидишь просто так.

Ложка тихо звенела в чае. Ника подумала – какие странные здесь чашки, с одной ручкой.

– Мы со Львом заметили, что на улицах появились... появилось что-то похожее на растения. А до этого мы обсуждали, что здесь нет деревьев. Это...

– У меня с табличками так было, – Ника даже не сразу осознала, что перебила ее. – Ой. Извините. В общем, я хотела посмотреть где я, искала эти таблички. И увидела потом...

– Нет-нет, хорошо. И хорошо, что ты сказала. Это... Может быть, это сейчас прозвучит странно, как какая-то мистика...

Анна Йозефовна посмотрела в кружку.

– Ну и что, что мистика, – подал голос Лёва. – Тем более это все в принципе, ну... Странное.

– Мне кажется, что город живой, – резко произнесла Анна Йозефовна.

– Живой? – переспросила Ника. Внутри дернулось что-то неприятное – она была совершенно согласна, но не хотела это признавать.

– Странно звучит, знаю. И я основываюсь только на наблюдении изменений. И на каком-то внутреннем чувстве. Это неправильно, наверно, но я должна была сказать.

Ника немного помолчала, не зная, что ответить. Она уже собралась было сказать, что в этом что-то есть, но Анна Йозефовна продолжила:

– Я хочу повнимательнее осмотреть то, что есть в квартирах. Сейчас допьем чай и начну. И у меня есть еще одна мысль...

– Интересно, а тут можно подняться на крышу? – на этот раз ее перебил Лёва.

– Лев! – она вздохнула. – Не уверена, что это хорошая идея.

 

***

 

Они все-таки пошли на крышу – вдвоем, Ника и Лёва. Пройти туда оказалось не сложно – дойти до верхнего этажа, потом подняться по ржавой железной лесенке до люка. Люк был открыт. Кажется, здесь вообще не было запертых дверей. Правда, по мнению Ники, это не особо добавляло месту гостеприимности.

Они выбрались на крышу. Ника ожидала ветра – на высоте ведь всегда ветер. Но здесь его не было. И небо, казалось, висит совсем близко.

Улицы простирались до горизонта – почти одинаковые, только где-то пошире, где-то поуже – но Ника почему-то не удивилась. А вот скребонебы, высотные дома, она с улиц не видела.

– Что за дичь...

Лева смотрел туда же, куда и Ника.

– Что не так?

– Посмотри внимательнее вон на те, высокие.

Ника прищурилась – черт, точно! Дома – панельные, кирпичные, даже из тусклого стекла без бликов – не стояли отдельно, они словно сбились в кучу, врастая друг в друга. Какие-то арки, сломанные стены, торчащие прямо из стен и окон белесые отвратительные ростки. И все какое-то – в потеках, в ржавчине... Ника вздрогнула. Она почему-то вспомнила как у Ленкиной крысы родились мертвые сросшиеся крысята. Вернее, она хотела верить, что они сразу родились мертвыми...

– Блин, реально. Никогда не думала, что дома могут так тошнотно выглядеть.

– Я тоже, – Лёва сел на какой-то выступ. Его, кажется, дома не так впечатлили. – Может нам пойти туда?

– Зачем?

– А куда нам еще идти? Может там хоть узнаем, что это за место. А еще я просто хочу туда залезть.

– Так все-таки узнать или ты просто хочешь залезть?

– А что нам, здесь сидеть что ли? Рыться в кухонных ящиках, как Анна Йозефовна?

– А чем это плохо, Лёв? Герой-приключенец нашелся. Мне кажется, она что-то понимает.

– Да ты боишься что ли? Тут никого нет!

– Деревья же появились. Может и... и что-то еще появится. Как меня уже бесит этот город, ты бы...

Она не договорила – где-то вдалеке, на горизонте, что-то обрушилось. Приглушенный грохот, столб пыли в неподвижном воздухе. Потом еще, еще, что-то заревело, завибрировало, кажется, само небо, и снова – на этот раз Ника увидела, что это падают дома, подкашиваются, разлетаются плитами, бьются углами в соседние и падают, как чудовищное домино.

– Что за...

Их дом тряхнуло. Что-то прогрохотало. Потом тряхнуло еще раз. Ника и Лёва, не сговариваясь, побежали к люку.

Потом бежали вниз – Ника почти сразу остановилась. Одна из бетонных лестниц надломилась, и кусок провалился вниз, ломая следующие пролеты. Вот почему тряхнуло два раза – с первого раза сломалась лестница, потом ее кусок нашел пристанище на первом этаже. Пройти можно, наверно – у стен ступеньки еще держались. Но выглядело как кошмарный сон. Да черт, это и был кошмарный сон! Ника всхлипнула и на дрожащих ногах пошла вдоль стены. Лева шел за ней, неожиданно притихший.

Анна Йозефовна выскочила из квартиры – хорошо, что они были на втором этаже, а не выше.

– Бегите! Лёва, потом разберемся, сейчас на улицу, быстро!

 

***

 

Им не нравилось! Все, что она делала, им не нравилось! Больно кольнул испуг – они не подходили к деревьям, стремительно отбежали от таблички. Она дрогнула асфальтом, но обида не прошла.

Еще доза горечи – отвращение и страх. Отдельно – равнодушие, еще отдельно, этажами ниже – подавленное отчаяние. И везде, везде, раздражение, от которого сводило провода и зудело в трубах. Что она делает не так? Она пронеслась лавиной, разрывая в обломки собственные улицы – самые окраины, с перекошенными, вытянутыми, недоросшими домами. Вода больно хлестала на куски асфальта. Вывернутые деревья подергивали корнями. Ей было все равно – пусть проваливается все, окраины бесконечные, заживут, еще вырастут.

Не помогало. Она не понимала, что делать, а потому все еще бушевала – подальше от живущих, бессильно.

А потом не выдержала и сломала лестничный пролет. Не так и сильно сломала, но это, кажется, немного помогло. Вот они выбежали – и она, чуть-чуть помедлив, доломала дом. Уже взрослый, пятиэтажный – больно было! Она завыла водостоками, посыпалась кусками штукатурки. Больно!

 

***

 

Они выбежали из пыльного подъезда так быстро, как только могли.

Лёва бежал последним.

– Да это же просто лестница, что мы так бежим. Эй! Да что вы, блин, я там рюкзак оставил... Знаете что, я сейчас быстро!

– Лёва, ты… – Ника схватила его за рукав и почти повисла на нем.

Лева тащил ее назад, к дому.

Дом дрогнул. Ника уставилась на него и Лёва, пользуясь моментом, проскакал пару шагов.

– Лев! К черту сумку!

И дом рухнул – словно бы медленно сложился сам в себя. Будто из него вытащили нитки, его державшие. Ника некстати вспомнила, как доставала табуретку для красок из целой колонны поставленных друг на друга, как больно ее били ножки и углы падающих табуреток.

Дом осел и превратился в кучу развалин, а вокруг все еще скрежетало и выло.

– Лев! Дурак! А если бы ты... – у нее срывался голос, она все еще задыхалась от волнения и бега.

Они, дрожа, брели куда-то, лишь бы подальше от рухнувшего дома.

Прошли пару перекрестков, вышли на длинный-длинный проспект. Спокойнее не стало. Нике мерещилось, что дома вот-вот начнут рушиться, что деревья потянутся к ней своими белесыми отростками, что улица поглотит их... Она плакала, ей хотелось домой, прочь от этого мерзкого, опасного места...

– И вообще, что вы на крыше делали так долго? Я сидела одна, пыталась понять, что происходит, как-то все собрать, а вы бегали по крыше!

– Но Анна Йозефовна, – Ника всхлипнула. Не хватало ей еще нравоучений, – мы...

– Да что «вы»? – она неожиданно вскрикнула. Испуганно и как-то зло. – Мы застряли неизвестно где, а вас чуть не раздавила лестница! И ладно лестница, от такого весь дом мог сложиться... Нас никого бы не нашли! Да чертов этот город, да пусть оно все провалится!

Она еле успела отскочить к дому – куски асфальта посыпались вниз. Одна брешь, вторая – вот уже весь проспект рушился со страшным грохотом, все, до горизонта, содрогалось и скрипело. Анна Йозефовна, Ника и Лёва прижались к стене дома, задыхаясь от пыли. Остатки тротуаров держались за стены, дорога проваливалась тяжелыми сухими кусками, открывая то, что под ней. И даже сквозь грохот и густую коричневую дымку виднелись корни домов – там, под асфальтом, дома продолжались на многие этажи вниз, грязные, плотные, с зачаточными окнами.

Дрожа и прижимаясь к Анне Йозефовне, Ника снова вспомнила ее слова о том, что город – это что-то живое. Да, живое, растущее, как зубы, как эти белесые деревья, как опухоль... Реагирующее на их эмоции. Способное злиться на их злость.

Нику начало подташнивать.

В голову пришла еще картинка – спираль, по которой они катятся вниз, к красному и мерзко-ржавому. И они катятся. И будут разгоняться до тех пор, пока кто-то не сможет примириться и это остановить.

Ника почти провалилась в проспект, надышалась пылью до саднящего кашля, злилась на Анну Йозефовну, злилась на Лёву. Злилась на город.

И ничего не могла с этим сделать.

Лёва громко выругался.

 

***

 

Город штормило. Разрушенный проспект оголил ее нервы, куски асфальта били по ее основанию, по мягким корням домов. Живущие тыкали в нее злостью и страхом – и злостью и страхом направленными не только на нее, но и друг на друга. Глупые, дурацкие людишки! Она проросла в них глубже, но не нашла ни радости, ни покоя. Ржавые трубы дрожали и выли, сдерживая потоки воды и желчи. Город трясло. Звенели оконные стекла, исходили липким гнилым соком деревья. Дрожали зыбкие занавески реальности, и даже дорога времени извивалась в спазме. Она им страшная! Она им мерзкая! И они друг другу будут! Пусть прочувствуют свои мысли. Пусть... О, теперь она чувствовала себя страшной, и мерзкой, и злой, и теперь она хотела такой быть – ах, раз они хотят, так будет!

 

***

 

– Ника, Ника, проснись. Только очень тихо. Ничего не говори.

Ника открыла глаза. Ей казалось, что она все еще на проспекте, но она оказалась в незнакомой квартире. Она потеряла сознание? Лёва стоял у ее кровати, и выражение его лица... Даже спросонья Ника поняла, что с ним что-то не так.

– Выслушай меня, пожалуйста. И не кричи, пожалуйста, – голос его срывался, фразы путались, он вертел в руках длинный погнутый нож. Пятна ржавчины на лезвии показались Нике пятнами крови. Она замерла.

– Выслушаешь, правда?

Молча кивнула, глядя на лезвие.

– Мне кажется, Анна Йозефовна, она... она не человек. Я не знаю, что она такое. Мне страшно. Мне кажется, из-за нее мы здесь и пока она с нами, нам не выбраться отсюда. Надо... надо избавиться от нее.

Нике хотелось сказать, что ему надо успокоиться, что ему нужно по крайней мере отложить нож – пожалуйста, Лёва! – но слова не шли. Вообще никакие.

– Я почему так думаю, – он наклонился к ней и почти тараторил, – у нее поддержательного пальца нет, сразу средний после указательного.

– М-может это, ну, просто особенность? – Ника наконец смогла выдавить из себя слова. – Бывает же…

– Я сначала так и подумал, но все понял, когда спросил у нее, остался ли питьевой керосин. Она сказала, что его нельзя пить!

– Может, не расслышала? Л-лёва, послушай, всему можно найти объяснение. Тем более мы в этом чертовом городе, все на нервах... Керосин у меня вроде был, хочешь?

Лёва долго смотрел на нее, и глаза его оставались все такими же.

– Она спит сейчас, – он говорил через сжатые зубы. – У нас есть шанс. Если... Если ты боишься, я все сделаю сам.

Он развернулся. Ника подскочила с кровати и схватила его за руку.

– Лёва, ты е-

Она замолчала на полубукве – Лёва держал нож у ее груди.

Послышался шорох из соседней комнаты.

– Ника, все хорошо? – крик, оттуда же.

– Ты все испортила, дура, – Лёва зашипел на нее. – Я сейчас...

Дверь открылась. Ника мельком увидела знакомое лицо.

Лёва отшвырнул ее от себя, бросился вперед, размахиваясь на ходу.

Ника услышала красный крик и закричала тоже.

 

***

 

– Вероника, проснитесь! Я все поняла.

Ее мягко держали за плечо.

– Вероника, это все Лев.

Ника посмотрела в белесые, как деревья, глаза Анны Йозефовны. Зрачки плавали в мутном соке.

– Вероника, у меня нет такого студента, и не было. Чем бы ни было то, где мы, оно путает нас. Мне кажется, он приманка. Я видела, как он прорастал в стену. Оторвал обои, приложился лицом и пророс.

Ника почти увидела, как навстречу растут мягкие розовые ткани и крошащийся серый бетон. Ее передернуло.

– Может... сбежать от него?

– Да куда сбежишь, он здесь всюду, он…

Ее перебил скриплый смешок, она подняла голову, закричала и выронила веревку, которую держала в руках.

Ника подняла голову – среди узора обоев плясали два глаза, хитро улыбался рот – Лёвин рот с неровными зубами.

И стена упала на них.

 

***

 

Ее убили. Вот так просто – она проснулась от разрывающей острой боли, схватилась за торчащую из шеи спицу, забулькала и провалилась. Она проснулась в мучительную тьму прижатой к лицу подушки. Она проснулась, чтобы убить этих... притворяющихся людьми тварей. Они не знали, что в неделе дней восемь! Ха-ха. Она проснулась, чтобы увидеть, как Ника отрезает ей ноги. Она проснулась, чтобы выйти с крыши дома и вертикалью вернуться домой. Чтобы уехать. Приехать. Плакать пустыми окнами. Смеяться. Взять мясо Лёвы на ужин. Прорасти в чьих-то легких, выходя через нос белесыми ветками. Разрезать дом вдоль, смотреть, как из него размашистыми толчками хлещет ржавая вода.

Вода... Разорванные, покореженные куски труб, провода-нервы, куски бетона, мокрые и склизкие от упавшего и лопнувшего мутным соком дерева. Ржавая струя бьется к небу, и небо тоже становится мутным и ржавым. Это хуже, хуже мяса и красного месива, хуже грязно-белых шариков глаз. Ее выворачивает наизнанку – из желудка рвется ржавчина и электричество.

Ника вытирает рот улицей, дрожит проспектом и башнями. Ей больно и перестроечно. Мерзко. Она думает – впервые за эту бесконечную круговерть ей выдается момент, чтобы подумать. Она думает: пожалуйста, пусть все это кончится. Пожалуйста, можно ли ей умереть. Пожалуйста, пусть оно кончится.

И все закончилось.

Ника стояла на крыше дома, оглушенная диким грохотом и лязгом, в которых ей почему-то слышался чей-то крик.

В раздирающей уши тишине пошел дождь.

 

***

 

Город плакала – горьким, соленым дождем, крупными каплями, всем глухим низким небом. Умбра и ржавчина текли из стыков плитки и провалов окон, оседали разводами на стенах домов.

Она плакала от того, как больно было остановиться – она стерла до живых тканей корни домов и края неба, пока тормозила падение. От того, что она и ее жители сцепились так крепко, но от этого могли только утягивать друг друга вниз, к боли, к красной тошнотворной бездне, и она смогла остановиться, только когда едва не стало слишком поздно.

Город плакала. И от этого Город чувствовала себя живой. Но живой так солёно, страшно и больно! Все было так неправильно, так неправильно – и с самого начала! Они падали вниз, они ненавидели, они менялись... Она не желала причинять боль, ей не хотелось быть кошмаром, но как могло случиться иначе, если...

Город вздохнула, тяжело, судорожно – раскатистым громом и шквалом дождя. Она могла оставить все как есть, запутать жителей, забрать их тоску и страх, и сделать вид, что она такая же, как живые Города.

Но Город не хотела этого. Она всего лишь хотела смотреть на жизнь, любоваться ею и в нее прорастать. Хотела не быть одной. Разве она хотела многого?

Как рассказать им об этом? Она чувствовала, что ей нужно рассказать им. Явиться ли самой? Обрести лицо, как делают это настоящие Города – там, бесконечно далеко, в живом мире?

Дрогнули мутные стекла в окнах домов. Качнулись висящие на проводах лампочки и пыльные люстры. Город боялась – тем липким, сложным страхом, в котором сливаются стыд и предчувствие неловких слов.

 

***

 

Над городом шла гроза, и было в этой грозе что-то от слез.

Ника не могла отдышаться и поверить в то, что она все еще жива. Анна Йозефовна и Лёва стояли рядом, такие же оглушенные и беспомощные.

Они стояли на крыше высотного дома, и Ника видела бесконечные переплетения улиц, серое небо и растянутую до горизонта стрелу проспекта.

По проспекту плыл дом. Дом-корабль. Ника в детстве так это и представляла, когда услышала это выражение. Огромный, величественный, длинный, с поблескивающими рядами окон. Он плыл по проспекту так медленно и плавно.

И на его крыше-палубе стояла Город. Бледная, странная, в одеянии из умбры и ржавчины и в высоком венце из белесых ростков. Она была далеко и одновременно близко, она была везде и всем. И Ника плакала, потому что с плачем выходила ненависть.

 

***

 

И Город теперь могла разглядеть их. Вот девушка, что дала ей цвета и линии, вот женщина, что дала ей способность прорастать и наблюдать за жизнью, вот юноша, что дал ей смелость жить.

И она показала им все с самого начала – от точки и линий, от корней и неживой, формирующейся стихии. Она рассказала им об отчаянии, одиночестве и надежде. И небо плакало ее слезами, и она просила прощения. Она просто не хотела оставаться одна, а потом все провалилось куда-то вниз, и летело ниже, и становилось злее и хуже...

И она чувствовала, что им тоже тяжело из-за их прошедшей злости – и Город отвечала им, что в той злости и страхе не было их вины. И ее, Города, тоже было немного.

И они не говорили, но чувствовали – и Город тоже чувствовала, что страх, злость и боль способны преумножать друг друга, отравлять, тянуть вниз, вниз по спирали, когда чем ближе к бездне – тем безумнее и быстрее вращение.

И им нужно было помолчать об этом. Всем вместе.

И нигде не скрипнул водосток, не упали звонко дождевые капли, не двинулся больше дом-корабль.

Тишину нарушила Ника.

– Я… я могу ненадолго остаться, – она грустно улыбнулась. – Если больше ничего не обрушится. Я бы рисовала дома, мне как раз надо.

Ей вторил Лёва:

– Это такое приключение! Жаль, что никто не поверит. Я бы тоже остался.

И Анна Йозефовна:

– И я тогда с вами. Чтобы не расставаться на печальной ноте с самым необычным созданием, которое я видела.

И Город таяла. Ей так хотелось их оставить. Может быть, она научится быть похожей на живые города? Она видела на Анне Йозефовне отпечаток одного – такой прекрасный... Он давно пророс в ней – но это правильно, так с живыми городами и должно быть – и по этому отпечатку Город видела многое. Величественный, странный, изменчивый, солнечный, с длинным сердцем-проспектом – сердце было слева, как у людей. Он давно пророс в ней, но отпустил, когда она собралась в дорогу – и поэтому Город смогла призвать ее. А у Ники и Лёвы отпечатков не было – они не нашли место, которое прорастет в них.

И она так хотела, чтобы они остались! Может быть, получилось бы по-другому. Но если и нет – они остановились бы в начале спирали и разошлись, теперь уже насовсем. И все было бы хорошо и просто, но...

Но сейчас, когда она была рядом с ними, когда она могла говорить и мыслить, она заметила кое-что еще – и ее глубокое подземное сердце, длинное, как проспект, сжалось. Как она могла не увидеть... Она проросла в них, в живых, и от ее тоски и бесполезной злости она медленно превращала их в сны. Они этого не знали – не замечали, не помнили – а она видела. Они забывали их мир, и он забывал их. И скоро, очень скоро, может стать поздно – они пропадут в ее снах.

Она не хотела, чтобы они пропали во снах...

– Нет, – после долгого молчания отвечала им Город. – Не надо. Теперь я могу существовать и одна. Вас ждут в живом мире. Я буду строить дома и выращивать живые деревья. Я научусь, поверьте мне! Вы дали мне жизнь, и пусть все пошло не так, вы помогли мне. И я останусь здесь, я буду всегда помнить вас. Вы проросли во мне.

И жители, все трое, поверили ей.

И Город легко прикоснулась к ним, прощаясь.

Теперь она осталась одна. По щеке ее текла слеза – но дождя не было. Она подставила руку и посмотрела на одинокую прозрачную каплю, упавшую в ладонь с белых ресниц.

И это было последним, что сделала Город, прежде чем снова свернуться в точку.