Грибы в наших краях собирают так: перед самым лесом, на опушке, ищут палку, покрепче да подлиннее. Некоторые для проверки лупят этой палкой по ближайшему еловому стволу. Если ствол звенит, а палка не ломается - это самое то, что нужно. И вот, заходишь ты в лес – и грибы сразу бросаются на тебя со всех сторон! Десятками, сотнями! И тут не плошай, отбивайся, молоти палкой направо и налево! Отобьешься – и жив останешься и принесешь домой грибов полную корзину, а захочешь, и две. А не отобьешься… Пеняй на себя. Знаете, сколько в наших краях заезжих грибников пропадает каждый сезон?.. И грибы-то у нас знатные. Белые в бархатных беретах, на мраморных крепких ногах; подосиновики в лисьих шапках, в строгих серых мундирах; лисички, как золотые дукаты, просыпанные из рваного пиратского кармана; маслята, дружные ребята, всегда семьями; любопытные опята, наперегонки залезающие на березу: кто быстрее? кто выше? высоко сижу, далеко гляжу – все вижу!; груздь, мирно спящий под хвойным одеялом, изредка потянется, хрустнет: эх, не царское это дело, просыпаться!... А волнушки, а рыжики, а утопающие в зеленых мхах длинноногие черноголовики!...

И вот, что бы вы думали – при таком богатстве, при такой роскоши, при таком, можно сказать, количестве и качестве – находятся люди, берущие в наших лесах черт-те что! Какие-то колпачки, какие-то зонтики, рядовки, рогатики, ежовики, мокрухи! И еще утверждают, что все это разнообразное безобразие не просто съедобно, но еще и повкуснее белого гриба будет. Если, конечно, правильно приготовить. Повкуснее! Да от одного вида ежовика, от одного имени мокрухи тянет, вот именно, что сгрибиться. И вот же – берут мокруху, проходя, может быть, мимо благородного гриба.

. Но это все заезжие. Гастролеры. Наш-то ни один не станет эту погань брать, даже не нагнется, а если вздумает сапогом пнуть, непременно потом в лужу влезет – омыть, так сказать, стопы… о чем я? А, ну да, заезжие пропадают… куда у нас можно пропасть? Ума не приложу. С одной стороны шоссе, с другой железная дорога, с третьей озеро… не в озере же они тонут? Хотя… в нашем озере очень много рыбы! Не меньше, чем грибов в лесу. И щука, и лещ, и окунь, и плотва, и уклейка, и шустрый ерш, и алюминиевый язь, и толстогубый нарядный голавль, и линь под корягой и перламутровая форель-пеструшка на перекатах впадающей в озеро речки. Кого только нет в нашем озере! И никто не клюет.

И никто не знает, почему. Рыбаки – кто во что горазд – одни то, другие это, а соберутся компанией – крик, шум, версии, предположения, как из рога изобилия, одно другого завиральнее. До инопланетян договариваются. Рыбаки, что возьмешь! Ну, и если до дела доходит, рыбаки-добытчики на другие озера едут, на то же Кунье, например; приверженцы же рыбалки не как ремесла, а как искусства – остаются на наших берегах и, героически борясь со сном, ждут поклевки. Сон, конечно, побеждает.

. Из чего следует, что я грибник, а не рыбак. Моя версия проста: рыба не клюет, потому, что она сытая. В среднем россиянине никак не меньше семидесяти килограммов живого веса, вот и считайте подкормку, если трое-четверо за сезон пропадают. И это только с нашего берега…

У нас три садоводства на озере. Нарочно не придумаешь. Наше, СНТ «Трансмиссия», механического завода им. Полупотапова, дальше СНТ «Апейрон», Института философии, и вот, «Фуэте-32», театра Оперы и, Балета. Всякой твари по паре. Пролетариат, техническая, научная и творческая интеллигенция – срез, так сказать, современного общества Так приятель мой сформулировал, Палыч, из «Апейрона». Кандидат философии, докторскую пишет. Мы с ним в магазине встречаемся, у нас один магазин на три садоводства, на центральной и единственной площади, она же автобусное кольцо. Ну, бывает, встречу и отметим, на бугорке за магазином. Он как выпьет, его хлебом не корми, дай сформулировать – только слушай…. В условиях, говорит, отсутствия реальных производительных сил и производственных отношений, а также минимизации товарно-денежных связей, у нас выходит на первый план, вот именно, что dasein Хайдеггера, «здесь-бытие», бытие, так сказать, вопрошающее о своем бытии… Не обобщайте, коллега, - отвечаю я, - у меня с производительной силой как раз все в порядке. Проблема в другом! Проблема в неусыпном контроле со стороны супруги, практически неустранимом во время совместного отпуска на шести сотках. Так, разве, посмотришь через забор на балерин, возвращающихся с озера: с мокрыми волосами, с полотенцами на голых, обласканных солнцем плечах!.. В корень зрите, коллега, - говорит Палыч, и мы расплескиваем по стаканчикам остатки. – Знали бы вы, как я люблю пройтись по вашему садоводству, полюбоваться возвышающимися над грядками мощными крупами ваших женщин! Наших-то в земле ковыряться не заставишь, да и так себе было бы зрелище истощенных библиотечным сидением задниц.

– А представь, Палыч, балетным-то, небось, ваши философини снятся! - смеюсь я, – с двумя-тремя высшими во лбу, с вот такенным вот хиршем…

С тем и расходимся.

 

Нет, это когда за грибами… А если так пошел, клювом пощелкать – ничего не наберешь, никто тебе в руки не бросится. Или вот если психанул, как я сейчас, схватил корзинку, понесся, как угорелый – и не надейся, даже и не увидишь ни единого. Лес это… в лесу много чего нельзя… не в смысле, там, не положено, или еще что, а просто, хочешь голову на плечах сохранить – имей голову на плечах. Вот, к примеру, бежишь, злишься, зубами скрипишь, соответственно, потеешь – комары тут как тут. А комар у нас крупный, полосатый, как тигр, и такой же свирепый; резиновый сапог прокусывает и пол-литра крови за раз выпивает – зажрет насмерть! От комаров одно средство: каждые двадцать минут пятьдесят граммов внутрь. Комара не отпугнет, комара вообще ничем напугать нельзя, но как обезболивающее – лучше нет, тебя едят, а ты не чувствуешь; только вот после четвертого приема навигатор в голове, как правило, перестает работать. Чтобы заблудиться, трех сосен не уже не нужно, вокруг одной кружить будешь, пока спиртное не выветрится. Наш брат алкоголик валит все на нечистого: «бес попутал», или «леший водит» – видите, я с готовностью признаю, что я алкоголик – а это значит, что я на самом деле не подвержен алкогольной зависимости, ни один подверженный ни за что не признается. Это жена: «тебя не в магазин, тебя за смертью посылать, да чем от тебя пахнет, да опять с философом скорешились, алкаши проклятые». Ну, алкаши, и ради бога, и пусть будет по-твоему.

Или вот: нельзя в лесу разговаривать с неизвестными, особенно если этого неизвестного не видишь. Я иду по тропинке с пустой корзинкой, постепенно успокаиваюсь – и вдруг кто-то за елкой чихает. Я машинально говорю:

– Будьте здоровы!

И слышу в ответ:

– Благодарю!

Лучше бы мне этого голоса не слышать! Женский; нежный; наивно-серьезный; сердце, как яблоко, в бархатную перчатку взяли и с ветки сорвали. И я уж иду, куда меня ведут – не помня себя, иду за елку. Там женщина, чернику с куста двумя пальчиками берет и в рот отправляет. Да так деликатно: губы еле разожмет, только чтобы ягодку взять; возьмет и прислушивается, какова она на вкус. И вся она такая аккуратная, деликатная: в белом джемпере, в зеленой юбке-размахайке, голени голые. Наклоняется над кустом, грациозным движением упавшие на щеку волосы отбрасывает, и опять двумя пальчиками ягодку берет и в рот отправляет, с таким серьезным видом, будто важнее и сложнее этого ничего в жизни не делала. Спинка пряменькая, шейка гибкая, коленки как будто в другую сторону гнутся. Я как дурак рот раскрыл, а что сказать, не знаю.

– Здравствуйте, – говорю.

– Здравствуйте, – отвечает, распрямившись, – только ведь это то же, что и «будьте здоровы»…

И смотрит – такими глазами, что кажется, что между нами уже сказано все. Я совсем потерялся.

– Определенно, хорошая погода сегодня, – сказал я, чтобы что-то сказать.

– Любите Булгакова? Прекрасно!

При чем тут Булгаков?.. Я напрягся, чтобы сказать еще что-то, но выдавил только:

– И вчера была хорошая погода. Вообще, погода стоит…

– Ах-ах-ах! Мужчина, вы ненаходчивы! Мне нравятся ненаходчивые мужчины…

Я подумал, что если бы я удачно сострил, она бы сказала, что любит находчивых. Это была последняя разумная мысль в моей голове.

– Нет, вправду! С ненаходчивыми спокойнее. Они не забалтывают тебя, не готовят ловушки. Мы, женщины, так доверчивы… мужчина, вы ведь не готовите мне ловушку?

Я, как баран, помотал головой, в смысле, нет, не готовлю.

– И мне с вами так спокойно… Идите сюда, здесь нет комаров.

Я подошел. Вокруг нее действительно не было ни комарика. Мы теперь стояли совсем рядом, нас как будто окружала невидимая сфера, защищающая от окружающего недоброго мира (почему недоброго? Но мне так казалось).

– А вы кто по гороскопу?.. Не говорите, сейчас скажу. И вы из «Трансмиссии». Это сразу видно. Инженер. Знающий себе цену, твердо стоящий на ногах земной мужчина. Ага, и Лев? Так ведь? Самый положительный знак. На вас ведь можно положиться?... А вы, конечно, думаете, что я из «Фуэте». Ах-ах-ах! Никогда в жизни. Ни за что на свете.

Она оперлась на мое плечо, изящным, истинно балетным движением подняла ногу и сбросила туфлю. Ступня ее была белая и гладкая, самой совершенной формы.

– Ну, похоже это на искореженное копыто балерины? Нисколько! – Она повертела ступней, предоставив мне наслаждаться ракурсами. Она владела телом не хуже любой балерины, и, стоя на одной ноге, опиралась на мое плечо только потому, что ей хотелось на него опираться.

Она болтала и болтала, и в моей голове было пусто и звенело, совсем как в первой юности на первых свиданиях… Не знаю, как я очнулся, но вокруг уже потемнело, солнце зашло за лес; хочешь, не хочешь, мне пора было домой. Я невольно сделал движение, и она сразу поняла. Она была удивительно чуткая!

– Ах, вам пора домой! Вам пора к жене! Ах-ах-ах, к жене….

Я стоял, как истукан. Она смеялась надо мной, но видно было, что ей эти насмешки тоже даются нелегко.

– Ну идите, что же вы! Ах-ах-ах, вам надо к жене, так идите, никто вас не держит! – она смеялась, а в глазах чуть ли ни стояли слезы. – Ну идите же, идите…

Я сказал:

– Разрешите, я вас провожу?

– Не надо меня провожать! Зачем меня провожать? Я здесь живу! Я уже дома, куда меня еще провожать.

Я пошел прочь с тяжелым сердцем. Но она вдруг крикнула вслед:

– Приходите! Обязательно приходите! Я буду ждать!

 

Жена стояла внаклонку, чего-то стирала или мыла. Она уж и забыла, что мы поругались днем.

– Ни фигасе, ты бродишь! – не оборачиваясь, закричала она, локтем стирая пот с лица, – ну, и как грибы?

Я вдруг осознал, что пришел без корзинки. Я оставил ее там, на той полянке.

Жена разогнулась и повернулась ко мне. Она тоже про корзинку не сразу догадалась. Но потом…

– Ты где был?...

Но я уже ссыпался с крыльца, промахнув последнюю ступеньку и чуть не упав. Она кричала что-то вслед, но я не слушал…

 

В лесу ночью (ну, пусть не ночью, вечером, но сентябрьский вечер не светлее ночи), в лесу ночью было все не так. В свете фонаря малейшие неровности тропинки вырастали в огромные ухабы, а коряги и вылезшие из-под мха корни цеплялись за ноги и опрокидывали на землю. А самое главное, лес был абсолютно неузнаваем! Я здесь ничего не найду! Я уже начинал отчаиваться, и уже думал с позором возвращаться домой и что-то врать жене,

как вдруг кто-то тронул меня за рукав.

Это была она!

– Я так и знала, что вы вернетесь! – горячо зашептала она мне в ухо, – так и знала! Я уже почти дошла до дому, но вдруг решила вернуться – а вы здесь! Милый, милый, милый!

Она покрывала мое лицо поцелуями, и губы ее были мокры от слез. Во мне все перевернулось, я ничего не понимал, не мог и не хотел понимать, а только целовал ее мокрые щеки, ее припухшие губы… мне как будто снова было пятнадцать лет…

– Милый мой, милый мой! – шептала она мне в ухо, повиснув на моей шее, – я хочу вас… хочу вас…

Я, ничего не помня, уже стаскивал с нее юбку. Но она вдруг остановила меня.

– Что вы! Ну что вы! Сейчас нельзя! Никак нельзя! Полный лес глаз и ушей! Что вы! Лучше бы уж днем… вон они, смотрят, смотрят! Шагу уж ступить нельзя…

– Кто смотрит? – недоумевал я.

– Да вот же! Коряжник, овражник, мало ли кто еще! Кочкин еще, вон, пялится… Норник лисий, норник барсучий, еловый дух, подхвойник подлый… духи, духи, милый мой, неужели вы их не видите?! Лучше бы уж днем… днем только комары да люди… И ведь все доложено будет! Подлые, о, подлые! Милый, неужели вы все еще не поняли? Мы нечисть этого леса. Нечисти в этом лесу не меньше, чем грибов или рыбы в озере. Я жена Лешего, здешнего хозяина… да какой он к черту хозяин! Он бригадир, смотрящий от хозяина, корчит из себя только…

– Милый, идите, идите, – в последний раз прижалась она ко мне так, что мы на миг стали единым целым, – идите… приходите завтра… сегодня, перед рассветом, на озеро, знаете, где пляжик песочный за ельником… милый мой…

Можно, я не буду рассказывать, как я шел обратно, как вдруг заметил корзинку в своей руке – дома она оказалась полной сентябрьской черники, крупной, зрелой, но уже перепившей соков земли и неба – как жена, недоуменно встретив меня у дверей, вдруг сморщилась и заревела, как девчонка: « ягоду-то, смотри, женские руки собирали! Смотри, ни хвоинки, ни листика! Что ты со мной делаешь!» – и ушла в мансарду, и заперлась на защелку… Всю ночь я просидел за столом на кухне; спал, не спал, не знаю; изредка брал из корзинки крупные ягоды, кидал в рот, не чувствуя вкуса. А в половину шестого уже шел по лесной дорожке к хорошо знакомому месту на берегу озера. Место пустынное; там и в разгар сезона можно спокойно купаться голышом, не опасаясь свидетелей. За час до рассвета все было таким спокойным, светлым, что вчерашние страсти казались каким-то душным бредом, наваждением. В прекрасную незнакомку, жену лешего, я уже не верил. « Посижу на берегу», – думал я, – «очухаюсь и пойду домой».

Она сидела на берегу. Я издалека увидел ее стройную спину, опущенную голову и… трясущиеся плечи! Она плакала!

– Что с тобой? – закричал я, подбегая.

Она обернулась. Огромный синяк окружал ее левый глаз. Он занимал чуть не полщеки; кожа на скуле, на самой косточке, была даже рассечена до крови.

– Му…муж! До…до…доложили! – выговорила она с кривой улыбкой, и разрыдалась пуще прежнего.

Я обнял было ее за плечи – но тотчас же отпрянул. Бросился в лес, не разбирая дороги, ломая кусты.

– Где он?! Где он?! Я…я… я не знаю, что я с ним сделаю!

Куда бежать в лесу?! Я выскочил обратно на тропинку, подхватив по дороге какую-то палку, вроде оружия. Чтобы проверить, не гниловата ли, что есть силы ударил ею об колено. Дикая боль пронзила ногу!!! Палка была самое то, что нужно. Я завыл, запрыгал на другой ноге. Рожа у меня, должно быть, была смешная – милая моя перестала плакать и улыбнулась, полу-веселой, полу-жалостливой улыбкой. На щеке ее еще лежала слезинка, а она улыбалась!

Уже рассветало. Песчаное дно озера золотилось сквозь воду. Она, как была, в одежде, вошла в воду по грудь и легла на дно. Помню, она и оттуда, со дна, мне ласково улыбалась.

Она взялась за края юбки, поддёрнула их. Подол вздулся куполом и опал медленными складками у пояса, обнажив белые бедра и темный мысок внизу живота. Она раздвинула колени и сказала:

– Идите ко мне!

Слова ее серебряными пузырями всплыли на поверхность. Это последнее, что я помню в земной жизни.