Сентябрь 1542

 

У ног Марии плескалась вода в кадке. Море не желало успокаиваться. “Сан Мигель” не просто покачивался на волнах: его бросало из стороны в сторону, будто жалкую деревянную игрушку. Ещё вчера судно казалось ей неуязвимым; сегодня она то и дело принималась мысленно (а то и шёпотом) молиться.

Два часа назад в каюту, которую Мария делила с другими женщинами на судне, заглянул корабельный врач. Ему требовалась помощь; он надеялся найти пару толковых служанок, но они слегли с морской болезнью вслед за своими хозяйками, и потому он обратился к Марии. “Сиделкой можете побыть?” — спросил он, обоими руками держась за края дверного проёма. Она сказала, что ухаживала за соседками, а он ответил, что кому-то ещё на корабле уход был куда нужнее.

И теперь она дежурила у койки Хорхе де Беррио. Она и не подозревала, что возвращается в Испанию на одном с ним корабле. В Картахене-де-Индиас молодой сеньор де Беррио был на слуху. Хорхе часто видели в городском представительстве Каса-де-Контратасьон, где он выбивал у имперских торговцев выгодные условия для сбыта сахара и патоки братьев де Беррио. Мария пересекалась с ним на званых вечерах, но личного знакомства не случилось. Сейчас он выглядел ужасно; кожа его пожелтела, веки опухли, губы высохли и потрескались. На его шее, щеках и руках цвели алые пятна с дублон. Он ворочался, стонал, скрипел зубами. Мария каждые полчаса сменяла мокрую тряпицу у него на лбу и не отпускала его руки.

— Я здесь, — шептала она ему.

Иногда Мария предлагала ему воды, но он не реагировал, а она боялась поить насильно.

Глядя в измученное лицо сеньора де Беррио, она не могла не думать о недавнем несчастье. Утром три дня назад ей вскользь упомянули о пожаре на плантации Канья де Оро. Название плантации занозой сидело у неё в мыслях почти до полудня, пока она не осознала наконец, что Канья де Оро — плантация де Беррио; ей руководил старший брат Хорхе, Симон. Уже к ночи стало известно, что от владений братьев ничего не осталось, и, хуже того, Симон погиб в собственном доме. И теперь его брат, обедневший в считанные часы, больной, несчастный, возвращался в Испанию…

Рука, за которую она держалась, резко дёрнулась. Веки Хорхе приоткрылись; на Марию воззрились покрасневшие глаза. Больной облизнул пересохшие губы и потребовал:

— Воды!

— Сейчас, сейчас.

Врач оставил ей полную флягу. Она встала, помогла Хорхе чуть-чуть приподняться на койке, потом откупорила флягу и поднесла к его губам. Корабль по-прежнему качало, и вода хлынула ему на подбородок, откуда потекла за шиворот.

— Извините, — шепнула Мария.

Несколько глотков ему всё же удалось сделать. Она сменила тряпицу у него на лбу.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Мария Алонсо.

— Мария, — повторил он. Его лихорадочно блестящие глаза уставились в потолок. — Мария ла Баха.

— Нет-нет, Алонсо…

— Болота, — проговорил Хорхе. Он поднял руку, дотянулся до своего лица, осторожно его ощупал. Потом его взгляд застыл: он уставился на алые пятна, что покрывали тыльную сторону его ладони. — Мой Бог… Мария ла Баха. Эти болота. Этот дым…

— Дым, — повторила она. Конечно: он бредил, он думал о сгоревшей плантации. — Всё будет хорошо. Мы должны скоро пристать в Санто-Доминго на Эспаньоле, сеньор Хорхе, и, если Господь позволит, мы переждём там эту бурю, и вы…

— Сеньорита Алонсо, — прервал он её. — Сеньорита, они выбросили гроб?

— Гроб? — повторила она.

— Сеньорита, я сказал им его выбросить, — настоял он. — Пожалуйста, скажите, они его выбросили? Я умолял этого человека, этого злодея… а он поил меня чем-то, что меня отключило… Прошу, скажите…

У Марии сердце ёкнуло.

— Да, — проговорила она неуверенно. Хорхе подался вперёд, и она почувствовала, что она на верном пути. — Да, я слышала об этом. Штормило, и им пришлось выбросить часть груза…

— И гроб, сеньорита? Гроб с моим братом?

“Ваш брат сгорел”, — чуть не ответила она, но сдержалась. Может, он взял с собой пепел?

— Прошу вас, зовите меня просто Мария. Да, и гроб тоже. Попытайтесь поспать. Вам станет лучше, обещаю.

Он откинулся на подушку с заметным облегчением – но вскоре глухо заговорил вновь.

— Не станет, — сказал он. — Мне нет спасения, Мария. Я проклят. Всё из-за плантации, Симона, всё из-за этих болот — Мария ла Баха, Мария. Гниль вокруг, и он тоже прогнил… ах, мой дорогой Симон…

Крупная слеза прочертила блестящую дорожку по его правой щеке. Она покрепче сжала его ладонь, он ответил тем же. Как бы плохо он ни выглядел, жизни в нём ещё бурлила. Она порывисто ему ответила:

— Ну что вы такое говорите, сеньор де Беррио!..

— Можно просто Хорхе, — улыбнулся он слабо.

— Прошу, не отчаивайтесь. Вам совсем скоро станет лучше. Нас ждёт родная Испания. Всё будет хо…

Из-за уха Хорхе де Беррио выполз огромный москит — не меньше ногтя в длину. Кровосос вонзил свой хоботок в висок больного, а тот, явно не замечая, продолжал просто пялиться в лицо Марии. Она осторожно протянула руку, сдавила москита пальцами, и тот лопнул; на кончиках её пальцев осталась кровь, которую она скромно вытерла о подол собственного платья.

— Как же много этих тварей в Новом свету, — проговорила она с отвращением.

— Сеньорита, — выдохнул Хорхе. — Симон так много вам бы мог о них рассказать.

— Я соболезную вашей утрате.

— Соболезнуете? — переспросил он и дико рассмеялся. Его смех перешёл в хриплый кашель. Она сжала его руку покрепче, потянулась опять за флягой, но Хорхе отмахнулся. Уголки его рта закровили. В его бледное лицо вернулся цвет. Он слегка приподнялся на локтях, и чуткая Мария помогла ему с подушкой; теперь де Беррио практически сидел в кровати. Ей казалось, что ему лучше лежать, спать и восстанавливаться, но она не стала противоречить. Глаза Хорхе казались ей сейчас необычайно яркими, ясными.

— Я скоро умру, — сказал он. — Я чувствую, как смерть подкрадывается ко мне, Мария. Я её заслужил. Я – братоубийца, Мария.

Она прикрыла ладонью рот.

— Как…

Его пальцы крепче сжали её ладонь.

— И я же сжёг плантацию, Мария. Я всё сжёг. Но не тело!.. — Он грустно улыбнулся.

У Марии мелькнула мысль сейчас же подняться, извиниться, и побежать за врачом: ему стоило знать, что больной наконец очнулся, и, возможно, ему теперь требовалось лекарство, или, скажем, кровопускание. Ведь Хорхе бредил, так ведь? Братья де Беррио, сахарные короли Картахены… разве могло всё так окончиться? Как же так?

Но Хорхе уже сжимал её руку, тянул к себе с лихорадочной настойчивостью. И говорил. Рассказывал.

 

***

 

Прошлым летом Симон высадил больше тростника, чем в любой другой год. Когда-то мы с Симоном спорили по поводу выбранного им клочка земли. Большая часть плантаций лежит близ Картахены-де-Индиас, вдоль берега, а Симон решил пойти вглубь. В двадцати пяти милях от города начинаются болота Мария ла Баха… там он и подыскал место. Он говорил, что там особо плодородная земля, что тростник будет хорошо расти, но на самом деле он просто желал уединения. Мы уже тогда решили, что Симон будет управлять плантацией, а я останусь в городе, чтобы заниматься делами.

Так вот, прошлым летом он высадил тростника столько…

Вы представляете себе эти земли? Нет? Это джунгли, озёра, и глухие топи. Там повсюду москиты, тучи их, тучи… Иногда попадаются оставленные индейцами сину поселения. В дождливую погоду туда не пройдёшь, да и в сухую тяжко. Двадцать пять миль… Это глухомань, Мария, но Симон в неё искренне верил. Он и меня убедил. И гляньте, у него ведь даже получалось!

Он высадил столько тростника… и ему нужно было столько рабов! Много больше, чем в любой прошлый год.

И я послушался. Я закупил для него сотни невольников, Мария, даже выкупил партии, на которые уже засматривались другие плантаторы Картахены. Я доставил их в срок. Из-под одного кнута под новый. Нам даже пришлось нанять маленькую армию, но, к счастью, в прошлый год из Испании прибыло столько колонистов, что отбоя в желающих не было. И экспедиция де Кесады – помните де Кесаду? – провалилась, и его конкистадоры искали новое занятие.

Рабы нам обычно требуются сезонно, но Симон после высадки не стал их возвращать на рынок. Он решил использовать их, чтобы облагородить Канья де Оро. Наша плантация с трёх сторон была окружена болотами, непроходимыми болотами, он же решил возвести ещё и стену, потому что он боялся, что рабы начнут бежать, или что на плантацию кто-то налетит… В то лето много чего происходило, Мария; плантаторы жгли друг другу поля, а рабы повально бежали в Паленке…

 

***

 

— Паленке? — спросила Мария, не сдержавшись. — Где это?

— Паленке-де-Сан-Басилио, — проговорил Хорхе. — И никто точно не знает, где. Поговаривали, будто это поселение беглых рабов где-то к западу от реки Магдалены… Некоторые из невольников Симона думали: к западу от Магдалены, значит, близко к Мария ла Баха.

 

***

 

Я не знал тогда, чем он их занял, он в письмах просто хвастался, что Канья де Оро превращается в крепость. И нас ждал самый большой урожай плантации Канья де Оро! Мне пришлось заранее заключить сделки; я столько раз говорил с людьми из Каса-де-Контрасьон, Мария, я столько времени их убеждал, что да, мы действительно намереваемся поставить достаточно патоки на несколько полных трюмов… А Симон строил, и с плантации просочились слухи, что он был на редкость жесток с нашими рабами, и я направил ему письмо, в котором призывал его быть осторожнее — не знаю, возымело ли оно влияние, но не уверен… Мария, вам этого знать не нужно — и это к вашему же счастью; но законы нашей священной Империи дозволяют рабам обращаться в суд и жаловаться на жестокое обращение. Но Симон, мой бесконечно хитрый брат, думал об этом с самого начала; единственный суд на всю Тьерра Фирме в Картахене, а до Картахены далеко! Я думаю, он задушил в себе жалость, строя дворец де Беррио в этом новом мире. Ах, если бы я только мог тогда заглянуть в его разум, если бы я мог с ним поговорить по душам!

Но я не мог, я только знал, что он строит, что он готовится к следующему лету. К концу зимы я впервые услышал, что на плантации творится что-то неладное. Погибали люди, так мне сказали. Солдаты. Мой брат тоже писал: в первых письмах он утверждал, что всё в порядке, а в более поздних — жаловался, что на него разгневан Господь, и что он должен искупить свои грехи, иначе его погубит какое-то проклятие. Мой помощник, который ездил туда с бумагами и прочим, докладывал мне: у Симона умирают солдаты, и умирают как-то жутко, так, что никто рассказывать не хочет, и что Симон их неизменно сжигает на заднем дворе своего имения. И Симон, говорили, наказывал не только себя — он стал флагеллантом, самобичевателем! — но и рабов, убеждённый, что это они виноваты в смертях. Помимо солдат, он терял домашних слуг, и даже наёмных рабочих, и оттого плантация обрела очень дурную славу.

Но слово “проклятие” так крепко врезалось мне в душу, что я не выдержал, и поговорил со своим старым другом, отцом Луисом; когда-то он прибыл сюда вместе с нами из Толедо… Он пообещал мне, что выедет в Канья де Оро, и, если мой брат действительно имеет дело с проклятием, поможет ему. Преподобный выехал весной. Впервые я от него что-то услышал только полтора месяца спустя.

“Дорогой Хорхе”. Так он начал записку, которую передал мне с группой навсегда покинувших Канья де Оро рабочих, свободных каменотёсов. “Дорогой Хорхе, я пишу тебе с тяжёлым сердцем: твой брат тяжело нездоров, физически и душевно…”

Он поведал мне о том, что всяк и каждый на плантации ходил будто на иголках. Мой брат был зол. Симон верил в проклятие… но отец Луис тоже в него поверил. Он прямо об этом сказал. И он намеревался с ним покончить.

Он описал страшные вещи. Он утверждал, что видел тело одной жертвы, домашней работницы, и что оно, якобы, было осушено, обескровлено. Он сказал, что не нашёл ни единой царапины, и всё же она была холодна, бледна, легка, и в её сосудах не осталось крови! Ни капли!

Но были и другие тела. Он рассказал, как они нашли четырёх африканцев-рабов, которых что-то разорвало на куски; останки гнили на южной границе плантации. И он сказал: когда их нашли, они были будто закутаны в чёрные саваны. Москиты, москиты на ещё тёплых телах... Отец Луис сильно их жалел: то были сильные, здоровые мужчины, которых я для Симона выкупил вместе с семьями; после них остались дети…

Я при первой возможности отправил ответ. Но когда мой посланец выехал в Канья де Оро, отец Луис был уже мёртв. Об этом мне написал Симон двумя неделями позже. Он попросил меня больше не вмешиваться в дела плантации; он сказал, что всё утрясётся, что он ежедневно бичует себя, и что мне не следует тратить времени и нервов. Само собой, Мария, меня это только обеспокоило. Брат почти ничего не сказал о смерти отца Луиса, только то, что он забрёл слишком глубоко в болота. Четвёрку рабов он назвал беглецами-неудачниками.

Вот тогда, сеньорита, я связался с охотниками.

 

***

 

— Охотниками? — переспросила Мария.

— Я всегда знал: за… проклятием… кто-то стоит, — проговорил Хорхе. Он подался чуть вперёд; дышал он тяжело, и Марии показалось, что ему больно, но она не нашла в себе смелости его перебить. — Кто-то, кто не под силу ни Симону, ни его страже. И я нашёл людей, которые готовы были разобраться в происходящем.

Он горько вздохнул.

— До сих пор не знаю, рад ли, что нашёл.

 

***

 

Их предводитель, Ликтор, прибыл первым. Он ужасно худ, волосы у него седые, он бледен, и говорит с лёгким генуэзским акцентом. И фигура у него такая… простите, паучья; длинные руки, длинные ноги, и шагает он, будто стелясь по земле. Пока мы ждали его людей в Картахене, он каждый день меня допрашивал. Он вдоль и поперёк изучил письмо отца Луиса, и вынудил меня показать ему вещи, которые преподобный оставил в городе.

Потом явились остальные трое. Я ожидал, что эти люди будут моими спасителями. Моими героями. Вам знакомо это чувство? Месяцами на Канья де Оро творилось что-то страшное, что-то, что было полностью вне моей власти; я только читал письма от Симона, я искал для него новых стражей, рабочих, слуг, невольников… Знаете, в какой-то момент я купил рабов из числа завоёванных сину, это было уже ближе к лету, и он пожаловался, что они мрут, по его словам, как мухи; и ведь он прав, они совсем не выдерживают лихорадки… Потому и нужны африканцы…

Остальные трое. Абдул. Мавр, огромный, чернобородый, острозубый… он нёс бердыш с меня ростом, и он очень много ел, и ел так, знаете, по-варварски, и всё мясо, мясо… Он с самого своего прибытия жаловался москитов, только называл их не иначе как zancudo, и, когда я его поправил, он стал обращаться ко мне hombrito, словно передразнивая, только он при этом был зол, как чёрт. И как он мальчишку-конюха за ухо таскал… будто оторвать пытался.

Следующего звали Бартоло. Одноглазый, уродливый… У него был страшный ожог на всё лицо, и из-за ожога даже говорил он как-то несвязно. Увечный, хромой человек, в котором тоже очень много было злости и грубости. Он презирал меня с самого начала.

С ними была и женщина. Акасия. Рослая, широкоплечая… лицо у неё было круглое, одутловатое и безбровое… как луна. Она ни разу не сказала ни единого слова, она всегда только молча наблюдала за остальными и слушала, и ещё она совсем не обращала внимания на этих паразитов, москитов. Мне не по себе было рядом с ней, потому что я чувствовал, с ней случилось что-то страшное, что я был не в состоянии понять. Нет, забудьте: что-то случилось с ними всеми, со всей четвёркой, оттого они и могли заниматься тем, чем занимались.

Они опросили меня о всех деталях в последний раз, и выехали в Канья де Оро. И я, Мария, поехал с ними.

 

***

 

Он опять прервался. Море немного притихло; вода в кадке у ног Марии плескалась уже не так сильно. Она сняла со лба Хорхе тряпицу, окунула её в воду и водрузила, освежённую, обратно. Её подопечный с наслаждением прикрыл глаза, и Мария с некоторым сожалением решила, что он вконец измотался и теперь уснёт. А ведь ей хотелось дослушать до конца.

Хорхе разлепил опухшие веки.

— Нет, ещё не время, — одёрнул он себя. — Я прошу прощения, если напугал вас. Но я должен, должен хоть кому-то рассказать!..

— Мне совсем не страшно, — заверила она её, хотя на самом деле от его рассказа у неё уже мурашки по коже пошли. — Но будьте осторожны, не перенапрягитесь.

 

***

 

Я не стану мучать вас деталями нашего путешествия. Чем глубже, тем хуже. Солнце жарило нещадно; по утрам и вечерам же к нам липли такие клубы москитов, каких я в жизни не видал, и это с учётом нескольких лет в Картахене-де-Индиас! Все мы, за исключением Акасии, возненавидели их, и я боюсь представить, сколько мы потеряли крови на пути в Канья де Оро.

А прибыли мы глубокой ночью на второй день пути. Я немедленно потребовал отвести нас к Симону, и мы нашли его в церкви. К ужасу моему, Мария, я увидел, что он успел расширить своё имение до такой степени, что оно теперь возвышалось над церковью, и Дом Господний теперь словно ютился в тени дома Симона. Какая наглость! Но да, Симон был в церкви, один; он сёк себя плетью-трёххвосткой, бил нещадно, и явно уже добрый час или дольше: спина его пошла лоскутами, по ней струилась кровь. Я не сдержал стона… он цыкнул на меня вместо приветствия.

Абдул и Акасия не стали входить, поэтому я представил ему только Ликтора и Бартоло. Он не желал их ни знать, ни видеть, и был очень мною недоволен из-за того, что я посмел без спросу их привести. Но из уважения ко мне он позволил им провести на плантации один день. Им он в лицо и слова не сказал, только обозвал шарлатанами.

А, что?

Каков был мой брат?

Простите мне слёзы, просто я предпочёл бы запомнить его совсем другим, но я помню только этого ожиревшего борова с грустным лицом; я помню его дряблые руки, в которых оставалось, однако, достаточно силы для того, чтобы причинять себе и другим боль этой страшной шипастой плетью… и я помню его руку, его левую руку, на которой он носил перчатку — длинную, до локтя. Как только мы вышли из церкви, Ликтор повернулся ко мне и спросил, что у брата с рукой. Я сказал, что не знаю.

Группа разделилась. Ликтор приказал мне найти для нас удобное местечко, где мы можем посовещаться, и предложил мне поспать пару часов. Я согласился, и нашёл для нас мастерскую в просторном сарае, который Симон возвёл для ремонта возов. Там я прикорнул: признаюсь, сон ко мне пришёл не сразу. Я боялся, что проклятие Канья де Оро, или монстр, или кто-то ещё до меня доберётся. Но всё обошлось.

Они вернулись под утро, и не одни. Они привели с собой стражника по фамилии де Сото, который отвечал за ночные патрули на Канья де Оро, и они привели рабыню… Её звали Сита, и на ней были следы побоев, но держала голову она прямо. Я плохо понимаю, как они умудрились её вытащить из рабского барака: быть может, для этого им и потребовался де Сото. Как бы там ни было, как только они вернулись, мы сразу расселись вокруг широкого верстака. Абдул заварил каких-то трав, раздал своим соратникам, и нам тоже предложил. Мы с де Сото поначалу отказались: очень уж дурно пахло! Но он настоял, я как сейчас помню: он навис надо мной, потрясая парящей чаркой, и он цедил слова: “давай, hombrito, выдуй залпом, а то уснёшь, а спать нам нельзя”. И я согласился; на вкус была дрянь дрянью, но взбодрила. Словно перца вдохнул!

Мария, мы провели в той мастерской всего лишь час, но он показался мне вечностью. Потому что…

 

***

 

— Потому что… — повторил Хорхе и зашёлся опять в приступе кашля. Мария вернула ему флягу. На сей раз он не разлил ни капли: море окончательно успокоилось. Сделав несколько глотков, де Беррио попытался опять заговорить:

— Они так начали распутывать этот клубок, сеньорита…

Но кашель вернулся. Он прикрыл рот одной рукой; второй вцепился было в одеяло, но Мария опять нежно взяла его пальцы в свои. Она гадала: а не стоит ли ей отсюда выйти, не болен ли он чем-то заразным? Но лихорадкой она переболела ещё в первый год жизни в Картахене, и потому не боялась её.

— Расскажите мне, — выдавил Хорхе, — почему вы возвращаетесь в Испанию.

Она тяжело вздохнула.

— Ах, сеньор, ничего необычного. Я вышла здесь замуж за достойного, важного человека, но он оставил этот мир раньше времени. Мои родители уже нашли мне новую партию: в два раза толще и старше старой. Ах, извините…

Мария вежливо улыбнулась.

— Я возвращаюсь в Испанию, чтобы стать сеньорой Гарсиа.

— Сожалею, — сказал Хорхе.

— Ну что вы! — фальшиво рассмеялась Мария. Они немного помолчали. Вскоре де Беррио продолжил свой рассказ.

 

***

 

Они начали распутывать клубок, сеньорита. Симон сжёг все тела, каждую жертву, даже святого отца Луиса, и это очень разозлило одноглазого Бартоло, который клял его, на чём свет стоит. Я только тогда понял, что Ликтору и Бартоло мой брат очень не понравился.

Они расспрашивали господина де Сото, который излагал по-солдатски ясно: у него даже записи какие-то были. Де Сото утверждал, что в общей сложности, не считая рабов и отца Луиса, жертвами “кровососа” пали двадцать четыре человека. Двадцать четыре, Мария! Я ушам своим поверить не мог; Симон не сообщил мне и о половине этих смертей!

Ликтор и Бартоло очень сильно нажали на де Сото: они заставили его вспомнить каждую деталь. Он сказал, что жертв обычно находили днём. Солдат — близ патрульных маршрутов и дозорных вышках; слуг — вокруг дома. Стражники в какой-то момент везде ходить стали парами, но де Сото упомянул, что пару раз их парами и находили; притом, неизменно, обескровлен был только один, второй же лежал с разорванным горлом, или с вспоротыми бёдрами… Простите меня за такие детали, сеньорита.

Иной раз тела находили ещё тёплыми, и, если в телах этих была кровь, то их неизменно облепляли москиты; по словам де Сото — невозможные, сатанинские орды этих тварей; они не пугались, не обращали внимания на людей, просто упивались, пока не лопались, или пока их не давили. Де Сото сказал: первое время некоторые из его людей и думали, что это тучи москитов убивают их товарищей. Но это, конечно, была глупость. Слишком много в человеческом теле крови, до которой им никогда не добраться. Да и не было на телах следов укусов.

Ликтор спросил его что-то вроде:

“А хоть какие-то следы были? На шее, может? На внутренней стороне бедра?”

И де Сото ответил ему:

“Про бедро мне всего пару раз сказали, значения я этому не придал… но было, было что-то такое, вроде алого пятна у пары жертв… А шея чистая. Я, господа, читал сказки о вампирах.” — тут он так неловко пожал плечами, а потом, словно вдруг о чём-то вспомнив, добавил:

“Ну, ещё были кляпы во рту. У почти каждого. Отцу Луису в рот затолкали оторванный подол его же рясы”.

И вот тут на него насел Бартоло. Он чуть на стол не залез, стал требовать деталей. Спрашивает, чуть ли не крича: достали вы эти тряпки, осмотрели? И де Сото ему: как же, достали, на них всегда были следы крови, иногда — осколки зубов; иной раз даже губы и уголки рта были разодраны, словно эти тряпки туда кто-то палкой забивал. Он всё это описал и закончил: “потому-то их никто и не слышал”.

Но Бартоло это не убедило. Угрюмый, он повернулся на своём стуле к той рабыне, которую они привели, Сите. Она невысока, худа, костлява. Она забралась на свой стул с ногами, обхватила колени, и всё это время просто на нас молча смотрела.

Ликтор сказал, что теперь поговорим о рабах.

Облегчение де Сото я кожей почувствовал. Он им изложил: от этого убивца погибло всего четыре раба, их порвали на куски, их тоже успели пожрать москиты. Их тоже сожгли. А нашли их вообще где-то далеко в поле, на границе с болотами. Сеньор де Беррио, то есть Симон, объявил в тот же день страже, что рабы наслушались россказней про Паленке-де-сан-Басилио. И что с того момента надлежало… построже. И тут… Сита его перебила.

Она говорила по-испански с акцентом, но бойко, и, смею утверждать, гораздо грамотнее де Сото. Она назвала его убийцей, он оскорбился, но Абдул на него по-волчьи глянул , и де Сото очень смутился. А Сита рассказывала, будто рубила: до той, первой четвёрки, люди Симона уже сами положили с полсотни рабов, потому что кто-то пытался бежать, а кто-то бунтовал, а ещё… а ещё столько же погибло после, потому что кто-то просто сказал Симону, что это рабы виноваты в напасти, поразившей его плантацию, и он пытался выяснить, кто же за всем стоит… Какое-то время каждые несколько дней солдаты Симона приходили в невольничьи бараки и забирали кого-нибудь, и потом этих несчастных уже никто не видел.

Знаете ли вы, что я чувствовал в тот момент? Я думал об этих болотах, Мария ла Баха, и о том, насколько они смрадны, гнусны, о том, что в них больше никто не живёт, что индейцы сину оставили их перед лицом болезни и наших конкистадоров, и я думал: это злое место, зло атаковало нашу плантацию, и пред ликом этого зла и сам Симон ожесточился. Для меня всё сходилось: и его внезапная страсть к самобичеванию, и его невнятные отчёты, и его постоянные запросы — больше рабов, больше солдат, больше наёмников… Ха! Мария, судите меня, судите, но в первую очередь я подумал: да как он смеет убивать этих невольников, когда мы за них столько платим? Неужто он настолько засиделся на Канья де Оро, что превратился в полнейшего бездаря? Я хотел тогда же идти к нему: я хотел взять его за шкирку и потащить в Картахену, чтобы он хотя бы проветрился пару недель, чтобы образумел. Я хотел, чтоб из него это зло вышло! Я этого человека не знал!

Но псы, которых я спустил на плантацию Симона, уже взяли след.

Ликтор, Бартоло, Абдул и Акасия, эти четыре зверя в человеческом обличье, эти люди из кожи и железа — они выслушали Ситу, а потом спросили её:

“Кто убивает людей Симона де Беррио?”

И я до сих пор не уверен, кто из них это сказал. Она как-то подобралась, будто собралась на них прыгнуть. А Ликтор продолжил за остальных:

“Что это за существо?”

И по глазам видно: она не хочет отвечать. А Ликтор всё гнёт:

“Ведь та четвёрка, которую подрали — они ведь не пытались бежать, так? Хорхе сказал нам: у них были дети. Зачем бросили? Ради Паленке-де-сан-Басилио, который, может, и не существует вовсе?”

Она аж вздрогнула, потом посмотрела ему в глаза, и медленно кивнула.

И Ликтор продолжил: “Ты же знаешь, что тут происходит. Хотя бы часть”.

И опять она кивнула.

“Только ты не можешь рассказать людям Симона. Не веришь, что они могут помочь”.

Тут она помотала головой. Абдул вдруг встал на ноги, подошёл к де Сото, и, схватив его за плечо, заставил подняться на ноги и вывел прочь из мастерской. Бартоло глянул ему вслед и сказал:

“Правильно. Слишком этот парень спокойно себя вёл”.

Чуть позже мавр вернулся. Я подумал, что меня тоже выведут; Сита с самого начала в мою сторону даже взглянуть боялась. Но Ликтор её уломал.

“Это адзе”, — сказала она, и мне стало холодно.

 

***

 

— Адзе? — повторила Мария.

— Я не уверен, что произношу правильно, — проговорил Хорхе. “Сан Мигель” опять скрипел, опять жаловался: буря снаружи набирала силу. По коридору за дверью протопали чьи-то босые пятки. Вода в кадке весело заплескалась. Марии захотелось сейчас же её взять и вылить. Она заметила, что он вновь изменился в лице: недавний румянец сходил на нет, уступая неприятной желтизне.

— Существо, которое приходит пить кровь, — устало проговорил Хорхе. — Кровопийца-адзе. Не зря де Сото подумал на вампира, просто этот оказался необычным.

— Но откуда она знала…

— Этот дух прибыл в Новый Свет вместе с ними, — пожал плечами де Беррио. — И… Я расспросил Абдула позже, и он сказал мне, что все мы носим наших демонов с нами, и иногда мы требуем от них помощи. И я спросил его: и ты тоже просишь о помощи своего дьявола? — а он мне ответил: о, hombrito, я и есть дьявол, и когда-нибудь я своего просителя окончательно сожру.

Мария поёжилась.

— Вы ему поверили?

— Нет, — сказал Хорхе. — Но я поверил Сите.

 

***

 

Некоторые из учёных мужей нашего времени, сеньорита, связывают лихорадку — о, этот страшный бич! — с москитами. И вместе с тем же мы знаем: африканцы ей сопротивляются гораздо лучше нас с вами. Слушая Ситу, я то и дело невольно в мыслях к этим фактам возвращался. Они надеялись, что в Новом свете их дьявол примет новую форму, найдёт новую цель, и их расчёт поначалу оправдался: когда они провели ритуал, произнесли имя, которое произносить нельзя, адзе явился на их зов — он вышел из болот, будто вечно в них обитал, и он шёл в шкуре гигантского москита, и вокруг него клубились бессчётные орды этих мерзких кровососов. Они дали своему чудищу список имён, в котором значился и сам Симон. Они натравили его на своих господ, и сразу же передали Симону весточку, начерченную куском угля на пороге его собственного дома: мы требуем справедливости, и ты нам её дашь, иначе наш бич будет хлестать твою плантацию, как ты хлещешь нас.

Вы пялитесь на меня с ужасом, вы разеваете рот, и я так же разевал: как же можно спустить на людей монстра, что выпивает их досуха? Но я вспоминаю глаза Ситы, женщины, разучившейся улыбаться, и я думаю: простое же решение. С одним дьяволом они были на ты, другой не желал их слышать.

Только лучше не стало.

Воздух на плантации в последующие дни словно сгустился; зной стоял дольше, и он изнурял, изматывал, мучил их; и хуже всего были москиты, которые день за днём становились все более многочисленны, всё более злы. Сита и её товарищи терпели, но несколько ночей спустя Симон был всё ещё жив и здоров. Зато начали погибать его люди; солдаты, мастера… меня в тот момент дрожь пробрала, потому что большая часть инструментов в той мастерской принадлежала мертвецам… И вот тут я не сдержался, я спросил Ситу: почему все эти люди просто не оставили плантацию?

И она сказала мне: ох, Симон их стращал, ох, ужесточился вкрай, и золота сулил столько, сколько не имел права сулить. Но было и ещё кое-что. Когда дьявол-адзе начал своё шествие по Канья де Оро, что-то изменилось и в самих людях. Солдаты Симона не оплакивали павших: они словно забывали о них спустя всего несколько часов. Работники не роптали. Не прятались слуги. И сами рабы тоже это чувствовали: с каждым днём они работали всё дольше, а бежать с плантации им хотелось всё меньше, и во всём они стали напоминать безмозглых волов… и бесились они так же часто, непредсказуемо, и бывали случаи, когда мужчины отвечали на удар бича ударом серпа, и возвращались к работе, пока убиенный надсмотрщик валялся рядом в грязи с распоротым животом.

Сита всё это рассказывала, а я невольно прислушивался к собственным мыслям: не заметил ли и я уже каких-то перемен в себе, не оказался ли подвержен этому проклятию?

А потом Бартоло перебил Ситу и спросил: не знает ли она, не добрался ли их адзе до Симона? Не было ли слухов?

Сита ответила: поговаривали, что кто-то видел, как огромная тень… ну, рабы знали, что то был адзе… шагнула внутрь дома сквозь окно на втором этаже, и что в ту же ночь из дома пропала служанка, но тревоги никто не поднял. До того дня брат болел, а после стал вновь появляться на людях, и повсюду, куда бы он ни шёл, он носил толстую кожаную перчатку по самый локоть.

Последнее, о чём Сита могла нам рассказать — так это о гибели той четвёрки рабов. Они не пытались бежать; как только она в этом призналась, Ликтор довольно кивнул, и я понял, что он и так догадывался. Те четверо пытались одолеть адзе, загнать его обратно, туда, откуда он явился. Но у них, конечно, ничего не вышло.

 

***

 

Стул Марии дребезжал и подпрыгивал.

— Хорхе, — услышала она собственный голос, — вы не хотите отдохнуть? Я не хочу вас слишком тревожить.

— Мария, ну что вы, — каркающе рассмеялся он. — Не надо этих любезностей. Я же вижу: вы хотите, чтобы я продолжал. И тем утром на плантации я чувствовал себя похожим образом. Ликтор и его соратники вскрывали эту историю, снимали с неё слой за слоем, а я боялся каждого слова и каждой новой правды, потому что чувствовал: разгребать Симоновы грехи мне тоже придётся. И вместе с тем… Тьма так притягательна, она так манит… не хуже надежды.

 

***

 

Они отпустили Ситу. Уходя, она пошатывалась, словно пьяная, и я, желая её приободрить, пообещал ей: “Они убьют эту тварь, они исправят вашу ошибку”. Абдул неодобрительно цокнул языком, а Сита развернулась ко мне и сказала:

“А кто исправит ваши?”

Признаюсь, я не выдержал её взгляда и потупил взгляд, и не поднял головы, пока она не вышла из мастерской. Охотники же сгрудились на противоположном конце стола, глухо между собой переговариваясь, и я пододвинулся к ним поближе, чтоб слышать лучше. Они не обращали на меня внимания.

Ликтор хотел выждать, пока не объявится ещё хотя бы одно тело. Хотел осмотреть его. Я встрял и напомнил ему, что Симон дал им всего сутки, а он глянул на меня исподлобья и спросил: “разве ты, Хорхе, не сможешь его умаслить?” Я, оробев, не смог ему ответить, потому что сам не знал, смогу или не смогу.

Бартоло проговаривал вслух услышанное от де Сото и Ситы, а так же и мои собственные слова… он так мыслил, мыслил вслух, и он на ходу делал выводы. Он сказал им: кровосос-адзе, видимо, нечеловечески силён, так как жертву свою он явно держит, пока пьёт, а пьёт он через рот; если он похож на москита, то, верно, у него есть хоботок, который он запускает внутрь через горло. Тряпка во рту – для отвода глаз. И только в редких случаях спешки пользуется бедренной артерией. Мария, до знакомства с этими людьми я не знал, что от случайной раны в бедро истечь кровью можно менее чем за минуту. Я предпочёл бы до сих пор этого не знать.

Но Бартоло гораздо сильнее боялся описанного Ситой наваждения. Он говорил: нельзя тут оставаться надолго, действовать нужно сейчас, потому что иначе они из охотников станут добычей.

Абдул в какой-то момент поднялся на ноги и принялся расхаживать взад-вперёд по мастерской, стуча сапогами по полу. Слушая Ликтора и Бартоло, он только расчёсывал пальцами бороду и хмыкал, а потом резко прервал их обоих и обратился ко мне.

“Hombrito, — сказал он, — а сколько, как думаешь, телохранителей держит при себе твой драгоценный брат?”

Я не смог ему ответить; а если бы и мог, то в тот момент бы не стал.

“Зачем?”

“Дык ведь в брата всё упирается, — сказал Абдул, и, глядя, как отливает кровь от моего лица, рассмеялся. — Твой брат тут властвует, и, хоть от дьявола и страдает, особо не жалуется. Священника нового он после преподобного Луиса пригласил? Или, может, это он нас сюда вызвал? Всё это делаешь ты”.

“Но Сита сама вам сказала, что дьявола вызвали рабы”, — упёрся я.

“Вызвали, чтоб адзе расправился с Симоном, — прогрохотал Абдул. — А он не разбирается. Странно, а? Только кормится, и дурит народ. Скоро урожай собирать надо будет, а плантация, хоть людей и поменьше чуть стало, всё ещё хороша! Бараки полны, стражники не уходят, все-то тут сидят!”

“Я боялся этого, — сумрачным тоном сказал Ликтор. — Но я хочу проверить”.

“Нет у нас времени проверять, — бросил Абдул. — Надо опередить мерзавца. Он к полудню решит нам тоже головы поразбивать. Что, не так?”

К ужасу своему, я увидел, как остальные трое кивают друг за дружкой. Я встал из-за стола и повысил голос:

“Как вы смеете обвинять моего брата!”

И, чуть погодя:

“Я нанял вас для того, чтоб вы охотились на монстра!”

Но голос мой дрожал, и звучал жалко в сравнении с рычащим басом Абдула.

“Ты присядь”, — сказал он мне. И я сел.

“Мы дадим твоему брату шанс объясниться”, — молвил Ликтор, и я понял, что они уже приняли решение идти опять к Симону.

“Вы действуете по наитию, — обвинил я их. — Я не за тем вас нанял”.

“В нашем деле всё по наитию, — сказал Абдул. — С дьяволами иначе не бывает, hombrito.”

 

***

 

— Они хотели оставить меня там, в мастерской, — вещал Хорхе. Мария разрывалась между тем, чтобы слушать дальше и бежать за врачом: ей не нравились его запах и частое дыхание; она чувствовала, что на его ладонях выступил липкий пот; и уголки губ у него опять кровили… Но корабль по-прежнему отчаянно бился со стихией; вряд ли у кого-то было время сейчас возиться с несчастным Хорхе. И она чувствовала: ему хотелось выговориться, закончить эту страшную сказку, иначе не будет покоя его душе.

 

***

 

Я выскочил наружу и побежал к имению Симона. На горизонте вставало солнце. Утро выдалось туманным. Всё было какое-то бледное, расплывчатое. И уже чувствовалась жара, которая, я знал, ударит днём. Я ещё подумал: значит, Симон погонит рабов рубить тростник. Его важно собирать, пока жарко, потому что жара гонит сахарный сок вверх по стеблю. Рубанёшь — и сочится. Я столько раз показывал это покупателям. Как будто я сам его рубил. Такая грязь, такое самомнение, Мария; это страшный грех!..

А они только-только вышли из церкви, вышли ни с чем, и я ужаснулся, осознав, что они все уже были при оружии: Абдул нёс свой бердыш, Бартоло — аркебузу, Ликтор — пистоль и саблю, Акасия — палицу и что-то вроде мясницкого крюка. И они направились к дверям имения, от которых за ними внимательно следили трое стражников. С ними там стоял и де Сото, который яростно жестикулировал.

Я побежал к ним.

Я чуть не налетел на этих стражников, требуя от них немедленной встречи с Симоном, а они мне отвечали: нет, никак нельзя, хозяин спит, поздно лёг… Де Сото меня поддержал. Пустое. Они не хотели двигаться. У них приказ.

И я поворачиваюсь к Ликтору, говорю: может, позже, может, вы ещё что-то тут можете осмотреть…

Ликтор говорит: никак нет, сейчас же нужен Симон. Пусть спустится. Ненадолго.

Стражник, который говорил за остальных, настаивает на своём. Прочь, говорит, бродяги, нечего вам тут делать. Приказ есть приказ.

Я встаю между ними, кричу ему в лицо: брат я его родной, Хорхе де Беррио, и это и моя собственность тоже, я дела веду, я ему господин в той же степени, что и Симон. Требую: пусти!

Де Сото над ухом тоже что-то говорит, но бессвязное: я чувствую, что мы его теряем. Наседаю на этого стражника, и слышу: что-то скользит. Свистяще так. В этот же момент меня кто-то дёргает назад за плечо, и я теряю равновесие, падаю — и Абдул через меня переступает, только я успеваю заметить, что стражник-то стилетом тычет воздух, где я только что стоял.

Абдул бердышом хвать, обухом бьёт, и у солдата этого ключица хрустит — оглушительно, Мария, влажно так хрустит! — и падает он, как охапка сена.

Бартоло стреляет другому в колено, у меня закладывает уши, и пахнет порохом. Де Сото хватается за меч, на него налетает Акасия: он и сжать-то пальцы на рукоятке не успел, а она уже палицей ему их ломает, и он кричит! Вопит от боли…

Секунда-другая минула, а трое уже падают. А четвёртый на нас глядит, и не бежит, и не прячется, даже не сдаётся — он издаёт какой-то дикий, нечеловеческий рёв, и бежит на Абдула с занесённой саблей.

И Абдул… ну, убил его. Чуть голову не снёс. Тут же меня рывком на ноги поднимает Ликтор. Абдул наклоняется за ключом — он был у парня с ключицей. Абдул отпирает дверь, и тихо так входит внутрь, и мы все за ним; я ничего не соображаю.

Как только мы оказываемся внутри, так Абдул сразу запирает дверь, и потом под неё забивает что-то вроде клина. Не знаю, где он его взял.

А внутри… Темно. Окна-то все закрыты, и запах такой стоит… вода так пахнет, ежели стоит долго. Гниёт что-то. И при этом — такое богатство… Я, конечно, замечал, что Симон иногда через меня покупал какие-то мелочи: золото там прямо с лодок конкистадоров, гобелены, трофеи… но я, видимо, потерял этому счёт, потому что своё имение он превратил в дворец.

Абдул прогрохотал над ухом: “а, хорошо живёт наш флаглянт?”

И мы двинулись вверх по лестнице. Абдул аж взлетел на второй этаж, Ликтор за ним; Бартоло шёл рядом со мной и перезаряжал свою аркебузу, а Акасия меня держала под локоть. Я жаловался, что они зря убили того парня. Меня не слушали.

Где-то вверху хлопнула дверь, и Абдул крадучись повернул на следующий лестничный пролёт. У нас над головами кто-то зашагал, шумно так, тяжело, и я… я, Мария, узнал Симоновы шаги, и рванул мимо Абдула на лестницу. Он мне: “куда, hombrito!”, а я не слышу, я смотрю уже на брата.

Симон там — толстый, перебинтованный, со своей плетью в руке. Он орёт на нас:

«Вон, с-собаки, вон!»

А Абдул ему:

«Ты руку мне покажи!»

Рука Симона всё ещё в перчатке, но он её прячет за спину, и Абдул взлетел по лестнице — меня ещё в сторону оттолкнул, я головой о перила ударился. Ликтор — за Абдулом, Акасия с Бартоло меж двух пролётов на втором этаже и остались. Симон попытался Абдула плетью своей огреть, да мавр ушёл, играючи, и потеснил его, как куклу тряпичную. Кто-то из них упал, и я поспешил наверх: зову брата по имени. Ликтор успел первым.

Абдул прижал Симона к полу, Ликтор присел рядом и эту несчастную перчатку сдёрнул силком. А она сошла с таким влажным шелестом, и взгляду моему, Мария, открывается совершенно гнилая рука — вот, честно, что-то невозможное, потому что выше локтя плоть здоровая, а ниже — мёртвая, расползающаяся, как тухлая рыбина. И на ладони я вижу открытую рану. Гной течёт, густо так, и кровь чёрная…

Внизу – удары в дверь, глухие крики…

Я к Господу воззвал за храбростью, а Абдул уже рычал что-то Симону в лицо: он требовал рассказать, требовал пояснить, а Симон только что-то плакал. Руку он, якобы, поцарапал. Так и говорил.

“Всего царапина! Ну всего царапина же была!”

И что-то ещё, но бессвязное. В тот же миг я слышу: запах откуда-то идёт, железный такой, словно мясо свежее. Меня вырвало на лестничный пролёт от этого запаха… и вида руки Симона. А он всё верещал: я уже отрывками там что-то воспринимал, что его прокляли, что она его спасла, что всё по правилам… Что сделка у него…

А потом, Мария, явился дьявол. Адзе.

Он упал нам на головы, провалившись сквозь потолок. Логово у него было под крышей. Я кубарем покатился вниз по лестнице, и, когда у меня в глазах немножко прояснилось, увидел, как он играючи поднимает Абдула за шею и бьёт его в живот, да так, что кровь брызжет. И… Я не могу вам его описать. Я увидел мрак, завёрнутый в не то платье, не то крылья. Всё его тело состояло из шипов и ног. Глаз я увидел только один, огромный, красный и стеклянный. И голова у него переходила в щупальце длиной с эту койку, и с этого щупальца нисходили тысячи щупалец поменьше, и всё это извивалось, и дрожало…

А из-под крыльев его вылетели орды огромных москитов. Они облепили Ликтору лицо, он выронил свой пистоль, и тот по ступенькам тоже скатился вниз. Бартоло выстрелил, но промахнулся, и мгновением позже его лицо тоже почернело от кровососов, и он отчаянно замахал руками, пытаясь их отогнать. И на мне они были, вы же видите, видите следы? Я кричал, я хлопал себя руками, но пустое! Мириады игл, какая боль! Я ничего сквозь них не видел. Я плакал, я ругался, и ни о чём не мог думать!

 

***

 

— Акасия, — громко прошептала Мария. Она сама не заметила, как оказалась на самом краешке своего стула. — Вы говорили, она не замечала москитов.

— Не з-знаю на этот счёт, — выдавил Хорхе. — Но она сохранила разум, пока мы отбивались от этих полчищ. Взбежала по лестнице, и, видимо, ударила адзе. Может, даже несколько раз. И, хотите верьте, хотите — нет, но я слышал эти удары… и с каждым из них москиты на моём лице словно на миг замирали, переставали меня кусать. А потом… — Он закусил губу. — Потом адзе выронил Абдула и развернулся к Акасии, только вот Бартоло уже тоже был на ногах, и поднимался по лестнице с пистолем Ликтора. Может, и сам Ликтор уже очухался, не знаю.

— А вы?

— И я, на миг, — молвил он. — Я стряхнул с лица этих тварей и посмотрел наверх… но больше ничего сделать не мог. Меня парализовало ужасом, Мария, я не мог смотреть. Я остался на месте.

— И…

— И Б-бартоло выстрелил в него, — сказал Хорхе.

— В него или в неё?

— А?

— Вы сказали, Симон кричал «она»…

— А, — он призадумался. — Да, наверное. Не знаю. Это же дьявол…

 

***

 

Выстрелил. Он, ну или она, пошатнулся. Завизжал! И Симон заорал: не убивайте, не убивайте, она мне нужна!

И Бартоло выбросил пистоль, зато достал такой маленький кол, и пошёл с ним дальше вверх. А там Акасия с Ликтором загоняли эту тварь в угол. Она отбивалась своим щупальцем… языком… рвала их рукава, рвала плоть. А они били и били. Ликтор кричал, Акасия молчала.

Абдул тоже поднялся. Не знаю, как. Он истекал кровью, он был полузадушен, и всё равно поднялся, и взмахнул бердышом, как игрушкой. Адзе упал. Они на него навалились, Бартоло подбежал последним, и с размаху колышек в него вбил.

Вот и всё.

 

***

 

С этими словами Хорхе де Беррио откинулся назад и замер, даже глаза прикрыл. Мария не отпускала его руки. Её сердце стучало.

— А Симон? — спросила она, не ожидая ответа. Но он ответил. Приподнялись опять его тяжёлые веки; глаза блестели от слёз.

— Адзе как-то защищал его, — прошептал он. — Я не знаю, откуда взялась эта рана на руке. Он не успел мне сказать. Просто, как адзе умер, так он начал гнить. Заживо. Весь. И он страдал, страшно страдал, даже рыдал там, на полу, и я… — Он сглотнул. — Я попросил у охотников этот пистоль и помог ему.

В каюте воцарилась тишина. Мария и не заметила, как море опять утихомирилось. Ей показалось, что где-то на корабле звенели колокола, и она задумалась: может, они наконец прибыли?

— Мне так жаль, — прошептала она, не зная ещё, верит ли услышанному. — Спасибо, что рассказали мне…

— Я не з-закончил, — прохрипел Хорхе. Его рука опять окрепла.

 

***

 

Мы вышли наружу, и плантация нам показалась странно пустой; то ли все ещё спали, то ли чуяли, что рано пока выходить. Охотники сразу начали собираться в дорогу. Я думал, они останутся зализать раны, но я, очевидно, чего-то не понимал. Ликтору я протянул выписанный заранее ордер.

И я сказал ему: неужто всё так? Неужто он и впрямь как-то заключил альянс с дьяволом, призванным его убить? Может, есть другое объяснение?

И Ликтор сказал мне: да.

А я: как он мог так поступить? Откуда в нём столько зла?

И Ликтор сказал мне: а разве ты, Хорхе, не снабжал его рабами, не сидел всё это время в уютной Картахене?

И умчался. Акасия за ним, Бартоло тоже. А Абдул, перекошенный, весь в крови, обернулся ко мне и говорит: сожги его тело, Хорхе, и всё это проклятое место сожги!

Так я их и проводил.

Только сжигать тело не стал. Скорбел я по брату. Тем слугам, что ещё остались, я приказал гроб сколотить и внутрь его погрузить.

К вечеру того же дня во дворе собрались рабы… они ободрали все запасы, собрались в дорогу. Я не знаю, остановил бы я их, если б мог. Но я не мог, солдаты разбежались-разъехались ещё раньше. Никому там не хотелось оставаться. Как туман из головы пропал, так и…

Я помню Ситу: я спросил её с порога, куда они, и что теперь, и она мне сказала: в Паленке.

А где это, Паленке? Она сказала: не здесь.

И они ушли. Я хотел с ними, Мария, но не пошёл. А мы ночью гроб с Симоном на воз поставили, выехали за ворота, и я потом вернулся и предал и дом, и тростник огню.

Вот теперь всё.

 

***

 

— Но не его тело, — пробормотала Мария.

— Не его тело, потому что дурак, — процедил Хорхе. — Я решил вернуться в Испанию, и взял гроб с собой… Но я чувствую: Симон, и адзе, и всё это зло — оно к его телу привязано, и оно со мной. Его надо выбросить. Пожалуйста, скажите им, что его надо выбросить…

— Я скажу, — пообещала она, уже не будучи уверенной, что он её вообще слышит.

— Дурная кровь, — простонал Хорхе. — Симон, адзе… ну как, как он…

Речь Хорхе превратилась в бессвязное бормотание; вскоре он начал метаться, будто в бреду. Вернулся в каюту врач; он позволил ей удалиться.

“Сан Мигель” готовился бросить якорь в порту Санто-Доминго, крупнейшего города Эспаньолы. К пассажирам спустился молодой, разгорячённый юнга, у которого с собой было послание от капитана: простоять здесь он намеревался всего несколько часов.

Марии спускаться на берег не надлежало: её ждала далёкая Испания.

Но, как только юнга повернулся в дверях, она вскочила на ноги и крикнула ему вслед:

— Сейчас, сейчас!

Его и след простыл. Она быстро собрала свои вещи — может, не все, наверняка что-то оставила, но искать не стала — и вышла на палубу. Облака над головой ей показались пепельными, море — почти чёрным; волны бились о бока галеона с такой силой, что палубу то и дело обдавало брызгами. Группа матросов готовилась спускать на воду баркас. Несколько пассажиров в плащах ютились под навесом, с вожделением поглядывая в сторону Санто-Доминго.

Она присоединилась к ним.

 

***

 

В тот вечер в Санто-Доминго она чувствовала себя свободной и живой. “Сан-Мигель” по расписанию поднял якорь и ушёл на восток, в своё плаванье до далёкой Испании. Она мысленно проводила Хорхе. Пару раз ей пришла в голову мысль о том, что стоило всё-таки найти капитана, или его помощника, и спросить про этот гроб, но она не представляла себе, что должна была сказать.

А ещё она постоянно думала о сгоревшей плантации, и о рабах, которые её покинули.

“А где это, Паленке?”

“Не здесь”.

А где, в самом-то деле?

Она не знала, найдёт ли его на этом острове, но знала, что не найдёт в Испании. И потому галеон проводила с лёгким сердцем. Он ушёл в закат; на горизонте собирались тёмные тучи, но он, кажется, совсем их не страшился.

 

 

***

 

Несколько дней спустя рыбаки на восточной стороне Эспаньолы заметили прибившийся к прибрежным скалам флаг с бургундским крестом.