Монах-летописец растер запястья и потряс кистями в воздухе. Работал он с утра, а сейчас в узком окне плескалась вечерняя заря. Вздохнув, снова склонился над пергаментом.

«А с того началась великая смута государственная, что, поправ все законы человеческие и не боясь проклятия Божьего и родового, учинили лорды Иринойские бойню на месте обручения, даже не уходя с оного. И погибли в тот день...».

Колокол ударил низко, резко и не в такт – видно, звонарь оступился или выпил сегодня лишка. Задумавшийся монах дёрнулся, и с пера сорвалась капля, еще и растёртая неловким движением.

– Ох-хо-хо, – летописец чуть приподнял пергамент за край, раздумывая: то ли высушить и аккуратно соскрести, то ли изобразить картинку, которая закроет кусок последней строки.

Неторопливо добавил к зажженной свече вторую, ибо при усталости нужен свет. И принялся вырисовывать лежащего зверя с тонкими переплетёнными лапами, держащего в зубах кисточку хвоста.

 

***

Больно!

Боль полосовала живот, грызла внутри. Втягиваю воздух сквозь зубы. Ходят. Те, которые в синем. Ходят, пинают, смотрят. Остальные лежат. Много. Вдруг снова слышу. Стонут. Синие быстро склонятся, сверкают клинками.

Кто-то часто и надсадно дышит, хрипит около уха. Поворачиваю голову, но вижу только стриженую макушку и кусок травянисто-зелёной шапки под ней.

Внутри лопаются какие-то пузыри, что-то течет и снова становится больно. Сжимаю зубы. Не кричать – страшно, страшно, придут синие!

Осторожно опускаю ладони туда, где боль, веду руками по платью на животе. Влажная жесткая материя, а потом... Нет платья! По краям где-то есть, а в середине всё мокрое, мягкое, тёплое. Поднимаю руки. Они красные! С мизинца слетает капля. Всхлипываю, пытаюсь поднять голову, чтобы посмотреть.

Всё гаснет.

 

***

 

– Танцуй, Катка, танцуй! Танцуй быстрее!

Вирка пролетает мимо в повороте, волосы хлещут мне по плечам, блестят белые зубы.

Я успеваю закончить поворот вместе с ней, оказываюсь на другом конце большого стола.

Смотрю вниз, как спешно убирают кружки и остатки еды с краев столешницы, чтобы не попала под ноги.

– Руки! – яростно подсказывает мне подруга одними губами. Наши руки вспархивают наверх, браслеты одновременно, бряцают. Мы медленно начинаем вышагивать навстречу, кисти бешено крутятся. «Шынц-т-т-т-тынц, шынц-т-т-т-тынц» – шепеляво поют браслеты. Я всё-таки сшибаю забытое медное блюдце. Шагай влево, шагай вправо, веди бёдрами. Под босые ступни летят первые монетки, и теперь главное – не наступить на ребро крутящегося кругляша.

Шаг-шаг-поворот, шаг-шаг-поворот-поворот-поворот. Кружимся вокруг друг друга, Вирка снова шепчет:

– Быстрее, Катка! – и громко, – Хоп!

Отпрыгивает от меня.

– Хоп! – разворачиваюсь в прыжке и я.

Ровно хлопаем в ладоши, браслеты послушно вторят.

– Хей! Хей, девчонки! – орут собравшиеся со всех сторон трактира, бритые и бородатые, с щербинами и застрявшей капустой между зубами, подхватывают ритм. Звучно отстукивают по столешнице наши пятки: та! Та!

Хлопающие ускоряются, пятки тоже: тра-да-та-та-та, тра-да-та, тра-да-та-та-та!

«Держись, Катка!» – тихонько рычит Вирка, когда ритм становится невыносимым. Я держусь, хотя горло жжёт и стены трактира уже начинают кружиться.

– Хей-хей-хоп! – по команде подруги мы одновременно выпрыгиваем в разные стороны, упав на одно колено.

– Ай-ха! – выкрикиваем, когда наши ладони звонко шлепаются другу об друга сзади.

Конец танцу! Шумно дыша, открепляем завязки передников, обходим толпу.

– Аи, кто кинет медяшку, тому удача подмигнет, кто серебрушку – того обнимет, а кто золотой – взасос поцелует! – звонким речитативом объявляет Вирка, потряхивая алым фартуком, который тут же начинает звенеть. Я же в нашей паре – скромница, потому обхожу всех молча, с лёгкой улыбкой, («Смотри на них как на кусок жареного бекона. Нежнее, Катка, авось не только на ужин хватит!») время от времени поднимая глаза на раскрасневшиеся лица. Когда фартуки становятся тяжёлыми, Вирка ныряет под стол, выуживая два маленьких деревянных бочонка. Мы ссыпаем туда медные ручейки с редкими серебряными рыбками, подхватываем, закупориваем. Ставим на одно плечо.

– А теперь поём «К хозяюшке за пивом»! – объявляет подруга.

Мужики хохочут и тут же затягивают песню, быстро превращаясь в единый разудалый хор, громко выкрикивающий особенно скабрезные моменты. Мы с Виркой разворачиваемся друг к другу для лёгкого завершающего танца под звон бочонков.

Плечо чуть прогибается, и я улыбаюсь. Хороший улов! Может, не барский бекон, но сало в нашей каше сегодня точно будет!

 

***

 

Туфельки. Я лежу на полу, поэтому вижу туфельки. Дорогие, расшитые, грязные. Неровная мозаика врезалась в щёку. Она мокрая, как моё платье на животе.

– Алира, хватит, перестань пинать кинжал! Ты решила рукоятку в грудь забить? Ему уже всё равно, – насмехающийся мужской голос.

– Он тварь! Он получил по заслугам! – визгливый женский.

Какая-то возня рядом. Шумное дыхание девушки.

– Возможно, но он перестал дышать ещё до того, как ты начала.

Я стараюсь не шевелиться. Боль притихла, ушла глубже. Там, на животе, где я щупала, всё немного онемело.

– Он застрелил Ролана! Издали, даже подходить не стал для честного кровного поединка. Бахнул из своего знаменитого арбалета. Гридингов стрелок! Тьфу! Три года мечтала увидеть его смерть!

Синие рядом. Иринойские. Горло скручивает спазмом, смотрю в щёлку почти сомкнув веки, да и голову поднять нет сил. Дышу тише. Ещё тише. Две пары кожаных сапог, ботинки - простые, но с кованой пряжкой и ближе всего – синий бархатный подол. Всё светлое шитьё и широкая серебристая кайма обильно забрызганы блестящим красным и подсохшим бурым. Туфельки, которые едва выглядывают – тоже...

Ножка быстро и мелко пинает. Я не вижу куда, но стриженая голова, лежащая на зелёной шапке дёргается.

– Алира, достаточно! Не трать силы и не пачкай обувь. Ролан достаточно отомщён.

Тихое:

– Госпожа, возьмите платок. Или позвольте мне вас обтереть.

Каблук резко топает.

– Ролан! А Марис? А дядя Генри и кузен Инри?

– Все отомщены. Всё закончено, дорогая. Ты славно сыграла свою роль с помолвкой в эти два месяца. Нам пора ехать. Рода Гридинг сегодня не станет.

– Уже не стало!

– Не станет примерно через четверть часа. Или через половину, – лёгкий смешок. – Твой жених ещё жив.

– Что-о? Почему?

Платье резко удаляется. Сапоги уходят вслед за ним. Можно понемногу дышать.

Синие фигуры становятся видны целиком, но теперь мутно. Их цвет смешивается с развешенными по храму флагами: синие полотнища с цветком, чередуются с зелёно-золотыми. Голоса – тише, улетают наверх, но своды возвращают их слуху.

– Почему он жив, папа?

– Юный Грис ничем не заслужил смерть. На нём нет нашей крови. Как и на его вечно блеющем отце, если уж на то пошло.

– А если кто-то придёт на помощь, и он выживет?

– У него грудь проломлена. Красные пузыри изо рта видишь? Никакой лекарь уже не поможет. А маг – не успеет.

– Зачем ты его жалеешь? Он всё время так на меня смотрел, трогал за руки...

Лежащий перед ними дёргается, издаёт хриплый булькающий звук.

Недобрый смех тихий, но раскатывается по храму.

– Вот именно потому, что он позволил себе так смотреть на тебя, моя красавица, мы сейчас уедем, а он останется тут лежать. Один. Среди мёртвой родни и слуг.

– Я хочу это видеть!

– Незачем.

Один синий силуэт приближается к другому, обхватывает за локти.

– Дочь, нам пора! Мало ли, они что-то подозревали, может прийти помощь. Или заедет опоздавший гость. Селяне кого-то вызовут – это хоть и граница, но деревня на территории Гридингов.

Фигура делает шаг назад, машет рукой, зычно командует:

– Иринойс! Эти земли наши! Победа!

– Иринойс! – глухо отзываются рассеянные по храму фигуры. Стекаются к выходу, сбегают с верхней галереи.

– Уходим!

С гулким стуком закрываются огромные створки, впустую лязгает железо засовов, становится темнее.

Смотреть больше не на что. Нет сил. Закрываю глаза, проваливаюсь.

***

 

Вирка мастерски плюётся яблочными семечками в дырявый потолок сарая. Я смотрю то на неё, то на месяц, нижним краем воткнувшийся в одну из дыр. Опираюсь на локоть, который изрядно кусает солома. Надо бы сходить, развязать наши котомки из ветоши и раскинуть её, чтобы сухая трава не кололась, но мы так сыты, что подниматься лень. Завтра, небось, чесаться будет. Ну, да ладно. Ветошь уже пованивает, нуждаясь в стирке, а солома пахнет травянистым теплом, особенно, если повозиться. Выуживаю сплющенный василёк, кручу в руках, вдыхаю.

– Я, когда маленькой была, хотела травницей стать.

– А чего не стала?

– Не помню. Как деревню сожгли, так и не...

Вирка дёргает плечом.

– Ну, хотела – и перехотела. Сейчас твоё дело танцевать, да хватать монеты!

– И от сальников уворачиваться, – вздыхаю я, потирая синяк на запястье.

Вчерашний трактир был маленьким, окраинным. Мы ходим в такие редко, они, как говорит напарница «трудные». Заработка немного, а колотушки от залетевшего пьяницы там схватить – нечего делать. Но вот «сальники» – мужики с масляными глазками, жадно бегающим по нашим тощим, ещё детским телам от коленок до шеи, там встречаются чаще. Давешнего рыжего бородача, схватившего меня за руку почти до вывиха, Вирка сначала укусила, а потом огрела кувшином. За кувшин мы даже расплатились, после чего толстый хозяин неожиданно потребовал «не трогать танцующих малявок» и отпустил с миром.

Я вздыхаю ещё раз.

Подруга поворачивается ко мне.

– Не боись, Катка! Мы туда не вернемся. Нас вон теперь в каких местах привечают! Через разносчика приглашение на Чижиков двор передали! Будем теперь только по богатым едальням ходить! Большим, светлым, там, где пиво не воняет кислятиной, а столы большие, – она хихикнула, – и устойчивые. В самый раз для наших танцев. Хочешь половину лепёшки?

– Не. В меня не лезет уже. Оставь, утром поделишься.

– Утром я сама съем!

Вирка прячет лепешку, зашвыривает вниз огрызок яблока, потягивается.

– Хорошо как сытыми...

Я успокоено падаю на спину. Вожусь, чтобы кололо поменьше.

– Ага! Хочу всегда так!

– Будешь! – уверенно поддакивает подруга. – Будешь! Два года у нас ещё есть на танцы. Пока грудь не вырастет.

– А потом?

– Потом «сальников» слишком много разведётся. Но мы что-нибудь придумаем!

 

***

 

Скрип и свет. Новые фигуры.

Уже не синие и не зелёные. Разноцветные. Первая, стремительная – алая.

– Боги, боги! Лорд Грегор! Грис! Леди Алели! Ааа-аа!

Его крик ломит в висках. Холодно. Живот совсем онемел. От него проходит судорога, захватывает руки. Но видится яснее.

Я чуть приподнимаюсь на локте. Кругом всё алое вперемежку с синим. Лежат. Новая фигура в алом стоит на коленях и кажется частью картины. Она подходит сюда.

Человек шевелится, бьётся: «Грис, друг!», стучит кулаком об пол.

Что-то снова скрипит, уже иначе, в углу поднимается плита. Открывается лаз вниз, оттуда вываливается тёмное и многоногое, как огромная гусеница.

– Ищите живых, братья!

Гусеница распадается на монахов, разбредающихся по залу. Сразу слышатся стоны, призывы: «Ко мне!», «Помогите!» Голосов мало. Как будто шелест гуляет туда-сюда от стены до стены. Кричат только по краям, там, где были слуги. В центре – тишина.

Трогаю живот, но уже не чувствую. Поднимаю руку выше, к груди. Брошь мохнатой жужелицей тычется в ладонь.

Над кем бьётся новый человек в красном? Зелёный цвет, свернулся комом у Обещального камня. Я знаю, кто там, хоть и не могу разглядеть лица. Только ноги в сапогах с отворотами, и отлетевший шаперон. Он золототканый, но издали кажется золотым.

Монахов теперь плохо видно – все присели около раненых. Один, с большой цепью тяжело подходит к красному.

– Лорд Эрис! Ваше счастье, что вы не приехали раньше.

Потрясённый возглас:

– Счастье?

– Полагаю, что да. Иначе бы вы тоже лежали здесь.

Широкий жест на горстку сопровождающих.

– Это все ваши люди?

Лорд опускается на пол, раскачивается.

– Все. Слуги. Оруженосцы. Я не на битву ехал, а на праздник после помолвки, раз братающиеся семьи запретили на ней присутствовать. Что произошло? Это Иринойс?

Я подтягиваю себя на локте. Переставляю его дальше. Сдвигаюсь. Получается!

– Иринойс, да.

– Как они смогли? По договору в храм ехали только основные семьи, без оружия. Мы с лордами встречали их всех у границы, проверяли.

– Воины пробрались вчера, в самом начале ночи. Они захватили наших братьев. Убили Золотое звено. Его облачение и регалии надели на своего священника. Я, – монах поднимает цепь, – ношу Серебряное. Меня не сразу хватились, удалось с частью братьев укрыться в тайном погребе. Мы слышали, как пытали схваченных, чтобы узнать про все тайные проходы. Нас не выдали.

Он замолкает.

Я снова выставляю локоть. Чуть-чуть вперёд. И ещё раз.

– Думаю, они переоделись в наши одежды и спрятали под них и в альковах оружие. А достали его сразу же, как сказали слова помолвки и подписали договор и взаимные завещания.

– Бо-о-оги! – стонет Лорд Эрис. – Догово-ор! Они точно подписали договор, иначе Иринойс не сподобился бы. Сияющие Четверо, как я просил, как я умолял лорда Грегора не писать завещание о переходе после помолвки! Дождаться хотя бы брака и первенца!

Он поворачивается и кричит куда-то вниз:

– Как вам это, Лорд Грегор? Подписали? – его издевающийся голос становится старчески-дребезжащим. «А если что-то случится? Этот договор о дружбе и общем наследовании – наша взаимная добрая воля! Иринойс тоже рискует!» А теперь – что вы тут лежите тихонько?

Брат Серебряное Звено смотрит перед собой. Я приблизилась уже достаточно, чтобы увидеть слёзы на его щеках.

– Он так хотел остановить эту вражду. Говорил, что они – два старых лорда, которые могут уже успокоиться и прекратить то, что творится двести лет.

Лорд Эрис опускает лицо в ладони, сквозь них слышно глухо:

– Остановил. Не будет больше ни Гридингов, ни их земель. Сейчас Грис умрёт и всё: и титулы, и земли, и люди – всё станет Иринойским!

– Но мы же свидетели! Вы и все выжившие монахи. Король вмешается и...

– Пожурит. Скажет, что это была ужасная ошибка. Или покивает на россказни о ворвавшихся в храм разбойниках. Может, запомнит на будущее и использует когда-нибудь, когда наберёт больше силы и сторонников. А сейчас... Два самых сильных рода, сами устроили свалку, сами разобрались.

Мужчины, сгорбившись, склоняются над лордом Грисом.

Я преодолела половину пути до Обещального камня.

Как-то к нам на замковую кухню привезли крабов из Ритлины к празднику. У одного из них кухонный мальчишка оторвал клешню, и краб ползал боком.

Краб. Я – ритлинский краб.

На одном локте тяжело, но чтобы ползти на двух – надо перевернуться. Если я перевернусь, из живота всё сразу выльется.

Золотой шаперон уже хорошо виден.

Я смотрю назад. За мной остаётся красная полоса. Всхлипываю.

Я не буду больше смотреть назад.

 

***

 

Свежесрубленное и сколоченное наспех ограждение вокруг дороги к храму Сияющих Четверых пахнет лесом. Я так давно не ходила в лес – вокруг города поля да поля. Хорошо, река есть. Снимаю пальцем каплю смолы, растираю.

– Платье потом не хватай, следы останутся, – невнятно говорит Вирка, жующая медовое яблоко.

– У тебя у самой сок течет до рукавов.

– Это ж не смола. Отстирается! – она слизывает капли с запястья. – Долго как они там, в храме.

– Ну, всё-таки Праздник Выбора у высокородных. Леди в своих платьях рассесться, развернуться – сколько времени надо! Наверное, и обряд расширенный. Всё ж таки леди Инесс Гридинг не просто в другой род уходит, а за Срединное море уезжает. Эх, счастливая, наверное, что Иринойсы, которые её первого мужа убили до неё теперь не дотянутся!

Вирка достаёт второе яблоко, вгрызается. Сладкий фруктовый дух перебивает даже запахи толпы вокруг.

– Ты же одно покупала?

Она смотрит на меня, жмурясь как кошка.

– Торговка цены взвинтила вдвое. Я решила, что справедливо – взять два!

Воруем мы теперь редко – танцами набить живот проще. Но перед яблоками Вирка не всегда может устоять.

Резные створки медленно расходятся. «Оглашение, оглашение!» - летит по толпе позади нас. Из храма выбегают девочки в зелено-золотом и алом – родовых цветах, встают по обе стороны. Корзиночки в руках покачиваются, ручонки кидают пшено, цветы и белые перья, взлетающие вверх от взмахов. Крупа сыплется, подскакивает.

То-то будет праздник у голубей!

Горожане взрываются приветствиями – на пороге появляется пара. Зелень и золото, алый цвет. Плащами они обменялись во время обряда и теперь подходят друг к другу как кусочки разрезанного пирога.

– Мой выбор! Мой выбор! Мой выбор! – звонко оглашают двое, стоя на вершине лестницы.

И снова, ещё раз, спустившись:

– Мой выбор! Мой выбор! Мой выбор!

Медленно идут вдоль прохода, машут. Украшенных коней ведут вослед. На миг останавливаются рядом со мной и Виркой, и я жадно разглядываю. Заморский лорд разрумянился, он пытается шествовать со сдержанным достоинством, но губы всё время разъезжаются в улыбке. Глаза леди Инесс сияют, уж она-то улыбок не скрывает. Плащ в цветах другой семьи не кажется чужеродным, он даёт отблеск на щёки, делает наряд ярче.

– Ишь, какая радостная! Похоже, по нраву ей новый муж! – гогочет мне в ухо подруга.

Из толпы вокруг тоже летят цветы и пшено, и госпожа, смеясь, ловит особенно крупное соцветие. От её корсажа что-то отлетает и шмякается на мостовую. Я ныряю под ограждение, ловко загребаю нечто мягкое и матерчатое. Быстро выскакиваю обратно и протягиваю ей:

– Леди, леди! Вы обронили!

Она поворачивается не на звук, а на взмахи. К нам тут же шагает стражник, пытается убрать мою руку, но госпожа властно отстраняет его. Не слыша, что я говорю, наклоняется ко мне, сжимает мои протянутые ладошки:

– Счастья и тебе тоже, малышка!

Леди Инесс совсем близко и вижу, как огромны её глаза, как чиста и нежна кожа, как солнце светит сквозь мягкие кудри, как бегают блики на новенькой фибуле, как скалятся вышитые грифоны на груди. Я задыхаюсь от этого видения, от такого волшебства на этом свете.

Госпожа улыбается напоследок, отпускает мои руки и чинно уходит дальше. Я смотрю ей вослед сколько могу видеть и только когда новобрачных заслоняет кавалькада гостей, опускаю глаза на свою ладошку. Оброненное леди Инесс так и осталось в ней: это искусно сшитый цветок из дорогих золотистых лент.

– Тю! – Вирка тоже его замечает. – Госпожа тебе подарочек оставила! Вот и отлично, сделаешь брошь и будешь носить на память.

Я завороженно киваю, прижимаю цветок к груди. Надо бы спрятать поглубже, но выпустить его сейчас из рук невозможно.

Вирка тычет во всё идущих гостей:

– А кто это?

– Младший сын лорда. Грис, вроде. Он как раз учился там, откуда жених леди Инесс.

– Какой кудрявый!

Я молча завороженно киваю и Вирка швыряет в меня огрызком:

– Нашла на кого заглядываться! И вообще, выбираемся отсюда, а то все свободные площадки на ярмарке сейчас акробаты заполнят. Наши монеты ждут нас!

Но танцую в этот день я так плохо и медленно, через час подруга трясёт меня:

– Да что с тобой, Катка? Мы ж столько могли заработать сегодня, а тут лишь на пару ужинов хватит. Заколдовала тебя эта невеста, да? Или сглазила? Глаз у ней, вроде светлый был…

Я вздыхаю со всхлипом:

– Она такая красивая, такая красивая. Я не думала, что такие красивые леди бывают.

– Ну, красивая, конечно, так она ест досыта, спит сколько хочет. Да ещё платье богатое. Вот на тебя такое платье надень – ты тоже, знаешь какая красотка будешь?

Слёзы сами лезут в глаза, в носу щиплет:

– Не бу-удууу! Никогда такой не бу-у-дуу! И платья такого у меня не бу-у-удет.

– Ты чего? – глаза у Вирки становятся как блюдца.

– Никогда-никогда ничего у меня не будет…

Я реву так, что ноги перестают держать и приходится сесть на камни дорожки.

Вирка сплёвывает:

– Точно заколдовала! Я тут где-то палатку ведьмы видела. Кажись, позади тех, что со всякими леденцами. Пошли, будем тебя расколдовывать!

Палатка очень бедная, простого сукна без украшений, но над входом висит плетёный ведьминский знак.

Я пытаюсь отстраниться, но цепкие пальцы, схватившие меня за локоть, волокут в темноту. Мы хлопаем глазами, пока они привыкают, и вздрагиваем от кудахчущего смеха:

– Хех-хех, пугливые пташки прилетели! Хотят пташки о будущем узнать.

За столом сидит грузная косматая старуха с белёсым правым глазом.

– Здрасьте! - смело шагает вперёд моя охранница и шлёпает на стол горсть медяков. – Мы не за будущим, нам вон её расколдовать надо.

– И кто же пташку заколдовал?

Вирка вдруг замыкается и бурчит:

– Не знаю. На площади кто-то сглазил. Теперь причитает, что ничего у неё хорошего в жизни не будет и красивого платья тоже не будет.

– Да? И какое же платье тебе надо? – хитро прищуривается колдунья, поворачиваясь ко мне.

Голос перехватывает. Я сглатываю и лепечу:

– Как у леди…

– Вот, видите? – сетует подруга и я краем глаза вижу серебрушку, которую она с другой стороны стола показывает ведьме. – А вы расколдуйте и скажите, что будет у неё всё, и платье тоже!

Старуха смотрит въедливо, белесый глаз крутится. Теперь он левый!

– Разве пташкам нужно платье? Они и без него могут стать кем хотят!

И тычет в меня корявым пальцем:

– Ты будешь леди.

– А платье?

Старуха заходится в кудахчущем смехе:

– Ты будешь леди!

Вирка злобно топочет, отодвигает меня за спину.

– Что ты голову ей дуришь, старая шантрапа? Тебя просят по делу, а ты ерунду бормочешь!

Колдунья встаёт из-за стола, тяжело опираясь на руки, и вдруг становится видно, какая она огромная! Злобно фырчит:

– А вот ты умрёшь от воды! От лютой холодной воды! А теперь брысь отсюда обе!

Мы с визгом шарахаемся и вылетаем из палатки.

 

***

 

Все, теперь всё. Доползла. Дотянулась.

Лорд Грис чуть поворачивает голову, смотрит, не понимая. Хмурится. Он совсем бледен, рот и глаза ушли в синь, а красные пузыри вокруг губ кажутся слишком яркими. Они лопаются, на их место приходит пена, течёт, пачкает зелень воротника. На нём грифоны, скалящиеся грифоны. Их лапы и пасти сейчас измазаны алым.

Лорд отворачивается.

Вцепляюсь в холодную ладонь, сколько есть сил. Его рука трясётся мелко и постоянно, а до моей добираются судороги, идущие от живота.

Начинаю говорить, но мой рот не способен издавать такой звук, чтобы услышали. Серебряное звено с новоприбывшими стоят вокруг камня, не смотрят на нас. Шепчу, шепчу. Я помню, как громко должны звучать эти слова!

Бессильные слёзы брызжут из глаз. Почему у моего тела есть вода для глаз и нет её для горла?

Пытаюсь снова и снова, но гортань лишь свистит, не перекрывая чужих голосов и стонов раненых. Отрываю одну ладонь и шлёпаю по полу. Ещё раз. На этот звук, наконец, оборачиваются. Я повторяю свои слова губами, глядя на главного из монахов.

– Что она делает? Что нужно этой служанке?

Лорд Эрис шагает, чтобы оторвать, мои руки, но его придерживает Серебряное звено.

– Погодите, мой господин.

Он отстёгивает флягу, льёт мне в рот, после этого низко наклоняется. Я шепчу, и он приближает ухо к самым губам.

– Мой. Выбор. Мой. Выбор. Мой выбор!

Последнюю фразу удаётся сказать чуть громче и её слышит господин Эрис.

– Что за ерунда? Неужели служанка просит выбора у Гриса? Сейчас?

Монах делает останавливающий жест ладонью, внимательно смотрит на меня.

– Вы сирота, моя милая?

Я нахожу силы, чтобы кивнуть. Он кивает в ответ, поднимается.

– Это старинный обычай этих мест, господин. Он называется “сиротский выбор”. Если умирающая девушка является сиротой, она имеет право потребовать в мужья того, кто оказывается рядом. Если он не связан другим выбором, конечно.

– Неужели ее требование должно быть обязательно исполнено?

– Не должно, но так часто бывает. Здесь люди верят, что не стоит отказывать той, что уже почти видит Сияющих. Да и супруг очень быстро становится вдовцом.

– Но зачем?

– По разным причинам. Одинокой сироте хочется, чтобы на том берегу рядом с ней, оказались новые родные и хотя бы после смерти появились защитники. Кто-то хочет перейти в хороший род. А кто-то – обелить своё имя. Некоторые прикрывают грех, унося с собою к Четверым дитя во чреве.

– Не похоже, чтобы девушка была в тяжести.

– Полагаю, она просто хочет умереть леди.

– Какая глупость! Как будто у нас сейчас есть время, чтобы возиться с ней.

Он отворачивается.

Слезы заливают мое лицо уже полностью.

– Господин! – ещё один голос, высокий, вкрадчивый лисий. Мне не видно говорящего, он позади.

– Господин. Прислушайтесь к девушке. Её выбор продиктован свыше для нас! Господин, мы можем исправить… Не все, конечно, но сделать так, чтобы владения Гридингов не отошли их врагам!

– Как? – резко разворачивается Эрис. – Грис умирает не нареченный Лордом-Владетелем, а его отец уже мёртв.

– Именно девушка нам поможет, если у неё хватит сил! Лордом-владетелем может стать лишь мужчина, сделавший Выбор! – лисеголосый начинает тараторить. – Тот, кто не взял жены - не полноправный лорд. Сиротский выбор превалирует над помолвкой. Лорд Грис пока свободен. Мы можем быстро провести два обряда: сделать их супругами и наречь последнего выжившего Гридинга владетелем! Тогда есть шанс, что он успеет подписать новое завещание. Или приложит кровную печать, которая послушается только Гридинга и засветится в подтверждине..

Эрис нервно стучит ногой.

– Признает ли его король? Нас мало для свидетелей, влияние Иринойса…

Снова лисий голос:

– Признает, если все владения отойдут короне. Против такого лакомого кусочка и усиления позиций не устоять.

Господин Эрис охает, порывисто шагает к лежащему.

– Грис, ты слышал? Ты согласен?

Тот поворачивает голову и кивает.

– Начинайте обряд!

 

***

 

Раньше в каморке Вирки никогда так не пахло. Свежей соломой и яблоками, что она так любила и таскала отовсюду, потом – щёлоком или корнем мыльнянки, которыми она стирала чужую одежду. Сейчас несло полным ночным ведром, болезнью и тем, что за ней последует.

Шрам на бледном лице кажется особенно красным и выпуклым.

– Опять ты на него смотришь?

– Не смотрю.

– Смотришь! Все вы только на него и пялитесь!

Вирка заходится в натужном безудержном кашле, кровь приливает к лицу и полоса на щеке, содранная шипастой плёткой, становится менее заметной. Подруга скребёт её.

– Все... Со шрамом не больно-то попляшешь, но чем моя щека при стирке мешала? Корзину грязного берёшь, корзину чистого приносишь. Так нет, постируху всем тоже подавай с чистым лицом. Проклятый сальник, надеюсь, он сдох в следующей харчевне от поноса!

Принюхиваюсь, подхожу к углу. Вот что воняет: мыльнянка в маленькой кадушке застоялась – шутка ли, Вирка лежит третью неделю. Хотя в первую она ещё ходила. Размахнувшись посильнее, выплёскиваю склизкие рубленые корни из окна в канаву, потом открываю дверь и машу шалью, чтобы хоть немного выгнать вонь. Присев у стола, хватаю ступку.

– Ты чего там, опять лакричник трёшь?

– Ага.

– Да не помогает он мне!

– А что я тебе ещё дам? Волшебное зелье у магов отниму? На него прыжками и кувырками на площади не заработаешь.

Склонившись пониже, закусываю губу.

Вирка примирительно вздыхает.

– Ладно... Ладно... Как сегодня?

– Да ничего. Две серебряных бросили. А у кукольников новое представление – «Утонувшая принцесса».

– Утонувшая... – протягивает подруга и вдруг начинает трястись, захлёбываясь смехом пополам с кашлем.

– Ты чего?

– В-ведь... кх-кха.. Ведьма-то права была! Гх-гх-гха! Та ведьма на ярмарке, когда... кха... ты свою брошь от леди Инесс получила. Я ж от воды умираю! Водой, водой холодной я руки и ноги застудила, когда фонтан забился и пришлось стирать в роднике. Так что... гх! от воды я умираю! Жди, значит, и ты совсем скоро у нас леди станешь!

Я отсчитываю ложкой брагу, размешиваю её с лакричником. Убираю настаиваться, а сама достаю другую бутыль, готовую.

– Угу! Как леди стану, так сразу к лекарю тебя сволоку. И кашель вылечу, и голову заодно!

Прокашлявшаяся до синевы подруга безропотно глотает настойку.

– Слышь, Катка, ты бросай всё это акробатство! Как не станет меня, пристраивайся служанкой в замок. Гридинги, говорят, добрые. Ну, ко всем, кроме Иринойсов, с которыми кровная вражда, хе-хе. У лордов ты точно дольше проживёшь, чем танцоркой! Хоть в поломойки, а там, авось, и до кухни дослужишься. Или до горничной госпожи. Всё поближе, – Вирка кисло улыбнулась, – к леди!

 

***

 

Торопливым речитативом настоятель приветствует Сияющих Четверых и просит у них единения для двоих. Коротко, очень коротко. Поворачивается к лорду Грису:

– Твой ли это выбор?

Тот прикрывает глаза.

– Мой выбор! – озвучивает за него лорд Эрис.

– Как зовут тебя, дева?

– Кат... Катарина, – удаётся вытолкнуть сухим языком.

– Твой ли это выбор?

– Мой выбор!

– Скажите это вместе, скажите Сияющим Четверым и людскому миру, скажите королям, лордам и простолюдинам, скажите добрым земным тварям и недобрым подземным духам.

Лорд Эрис говорит, громко, отрывисто. Я вторю шёпотом, стараясь попадать в его слова. – Мой выбор! Мой выбор! Мой выбор!

– Что принадлежит одному – принадлежит другому. Отдай своё, дева!

Я тереблю брошь, но лежа на боку её не отцепить. Худой монах наклоняется ко мне, пытается помочь.

– Быстрее!

Монах дёргает, на платье остаётся дыра. Её ещё можно заштопать, а ту, что на животе – уже нет. Кто-то пустит мой праздничный наряд на юбку, если отстирает?

Цветок из лент ложится на пробитую грудь рядом со мной.

– Отдай своё, юноша!

Серебряное звено опускается, чтобы вытащить плащ, но потом просто пододвигает ко мне шаперон.

– От этого часа вы едины в глазах богов, едины в мирах верхних, средних и нижних!

Лорд Грис пытается что-то сказать, но хрипит и пузыри в углах рта снова выходят пеной.

– Да быстрее же! – дёргается господин Эрис. – Готово завещание?

– Уже скоро!

– Нарекаю лорда Гриса Гридинга Лордом-владетелем! Нарекаю Катарину леди…

 

 

***

 

Летописец довольно оглядел пергамент: и незаметно, что зверь на строках разлёгся неожиданно. Потер глаза, пообещал себе, что следующие две строки будут последними на сегодня. Поправил свечи и принялся сосредоточенно выводить:

«И погибли в тот день все Гридинги, старые и малые, лорд Грегор Гридинг и жена его, леди Алели Гридинг, а также последний сын их с супругой, новонареченные лорд Грис Гридинг и леди… – монах сделал спокойный растянутый вдох, чтобы написать последние слова, – леди Катарина Гридинг».