Как описать чувство, когда ты приезжаешь в провинциальный городишко, погостить пару недель у бабушки? Тебе известна каждая улочка, каждый дом, каждая церквушка и каждая оградка. Все тебе любо и дорого. Отчего так ласкает среднерусское сердце эта милая заброшенность? Покосившийся тын, выломанная ставенка или бесстыдно предлагающая себя сирень?

Витая примерно в таких эмпиреях, я шагала на автобусную станцию, чтобы прыгнуть в разваливающийся на ходу драндулет и поскорее обнять бабулю.

Я выбрала среди контактов Дорогая Старушка Моя и вжала трубку до отказа. Подумать только! Еще десятилетие назад телефон в нашей деревне был только один, стационарный. И если кто звонил и дело было срочное, бежали со всех ног с одного края на другой. Неудивительно, что в те времена ни у кого и ни на что нервов не хватало.

Бабушка долго не подходила, и только через три томительных минуты я услышала родной голос. Она сначала очень обрадовалась, а потом огорошила меня новостью, что автобусов-то сегодня и нет.

До деревни можно было взять такси, удовольствие обошлось бы мне рублей в пятьсот. Но я приехала на каникулы, и у моего кошелька, по правде сказать, живот к спине прилип. Поэтому я решила переночевать у старинной бабушкиной приятельницы — Ольги Петровны, о чем я не замедлила сообщить бабушке. В трубке завозилась тишина.

-Ба? Бабушка?

-Да не кричи, слышу я. Не знаю, как и сказать. У О.П. муж недавно помер.

Перед глазами сразу возник препротивный мужичонка, который постоянно крыл матом то сливу, то корову. Если спросить, как у него дела, можно было дождаться ответа вроде: «Как в доме у глиста». А если сказать «утро доброе», то в ответ прилетело: «Кому – доброе, а кому – вьеблое».

- Как умер?

- Знамо, как, – сказала бабушка. – Молча. Сказать страшно – это уже пятый по счету муж!

-Ну, О.П. женщина крепкая и шестого вывезет. А Валерчика жаль, – слегка покривив душой, сказала я. – Но не ночевать же мне из-за этого на лавке под газетами?

Бабушка немного замялась, а потом нехотя сказала:

- Не ходила бы ты к ней, нечисто там.

Я оторопела.

-Бабушка, ты вроде женщина образованная, в школу – двенадцать километров пешком ходила, а такие глупости говоришь!

- Не глупости вовсе, – обиделась бабуля. – Я ночевала у нее на той неделе, так меня всю ночь покойник за ляжки щипал.

Я расхохоталась.

-Смейся, смейся, посмотрим, как ты завтра запоешь!

Бабушка повесила трубку даже не попрощавшись, а я в самом весёлом расположении духа направилась к О.П. Она жила на улице Советской, ее дом было найти тем проще, что недавно напротив установили Билайновскую вышку. Торопиться мне было некуда, и я прогулочным шагом двигала к дому с голубыми наличниками.

О.П. была женщиной хозяйственной. У нее не только полы от чистоты скрипели, а в серванте дрожала, споря, какая краше, норовистая посуда, но и со стороны дом смотрелся, как сюрприз в Киндере.

-Хозяйка, – заголосила я. – Открывай, гости приехали!

Дело было к вечеру, и О.П. на маленькой кухонке ставила пироги. Дух стоял – хоть святых заноси.

- Вы что, роту прикормили?

- Да нет, что ты, Аля, сладкое очень люблю, – сказала О.П., облобызав мне обе щеки.

Хозяйка определила меня на печку, и я, устав с дороги, быстро заснула. Но этой ночью мне не довелось выспаться. Меня разбудил кот. Он фырчал, как паровоз, и искрил, как Букашка на Садовом в проливной дождь.

- Барсик, если ты ночная скотина, не значит, что все остальные тоже, – не выдержав, сказала я с укором.

- Ишь, раскудахталась, тут люди спят, – услышала я рядом мужской голос.

Я подскочила и ударилось головой о потолочную балку. Я не могла ручаться, но этот голос очень напомнил мне голос Валерчика. Мне стыдно говорить об этом, чувствительность в барышнях 21 века и даже его начала не подразумевается, но мне кажется, в этот момент сознание всё-таки покинуло меня. Когда я очнулась, то увидела через занавесь свет. Пальчиками я раздвинула ткань и увидела, что О.П. потчует пятерых мужиков. Один из них был Валерчик. Мужики светились, что моя банка солнца, и через тела их, совершенно бесплотные, просвечивала стена. Язык пристал к нёбу, а сердце забилось, как рыбина на отмели. И если бы не дневной разговор с бабушкой, я бы подумала, что спятила.

Едоки зарылись носами в миски, а О.П. вещала, как диктор в телевизоре.

- Так, соколики, о делах наших скорбных. Давно ли у нас чищен скотный двор, Афанасий? Пора бы уже. Довольно кормилицам моим, научно изъясняясь, в экскрементах, по самые гланды вымокать. А ты, Георгий, вот что, у груши ветви больно раздались, подрезать бы. А то мелочь одна полезет, а нам ещё телевизор летом покупать. Ты, Аркаша, выбей завтра перину, да полы вымой, не чтоб как в прошлый раз — все под ковер, а как следует, чтоб исподнее свое в отражении видела, уразумел? Парник пора новый разбить, из этого огурцы почти к соседям сбежали, это уж ты, Валерчик, с Алексеем Ивановичем на себя бери. Так, ну вроде я все сказала. Слово мое крепкое, Алатырь-камень посреди земли, пойду-перекрестясь, на четыре стороны поклонясь. Алексей Иванович, напомни, куда я Майкова «Великорусские заговоры» запсотила? А морока все это! Никуда вы, соколики, от меня не денетесь, — сказала Ольга Петровна, поднимаясь, и хлопнула по столу. — Спать пойду, умаялась, как пятьсот трактористов.

Не раз и не два случалось со мной в жизни, что в самый ответственный момент лопалась резинка трусов или бежали шпаргалки на пол, как воды из роженицы. Без лукавого не обошлось и тут. Подвело у меня локоть, и грянула я спиной на печь. Нога отработанным футбольным приемом отправила одеяло в девятку. Внизу – звон, плеск, грохот! Вечно у печки всякую ерунду держат, то ведра, то собачьи миски, а то и вовсе зубной порошок.

Я глаза закрыла, вжалась лопатками в горячий кирпич, лежу, таю, а ногу от себя подальше, мол, вот она виновница, грызите.

- Ну-ка, Валерчик, проверь, – услышала я голос О.П.

Тишина угнетала, а кирпичная пыль призывала почесать нос. В довершение всех бед у меня стал подергиваться глаз, что весьма характерно для меня в минуты душевных волнений.

-Постой, я сама!

Загремела лавка, и от испуга я открыла глаза. Валера, все еще призрачный, но начинающий меркнуть, дернул кота за хвост. Кот взвился и, мявкнув, бросился с печи.

— А, это ты, Барсик! – сказала старуха и открыла дверь, чтобы кот как ошпаренный выскочил наружу. Она закрыла дверь на ключ и сунула его себе за пазуху. – Кто на ночь глядя кота пускает в дом? Георгий, твоя работа? Он же в тапки мне гадит, сволочь. Если бы мышей не ловил, давно бы на бобровую шапку пустила.

— Это не я, это девчонка, – сказал призрак с маленькой лысиной и злобными глазками. И тут же, свившись в клубок, против всех физических законов закатился в банку на буфете. В рассоле затрепыхались дольки чеснока и укропные вершки.

- Развели самоуправство. Я и без Майкова вам всыплю по первое число! Будете у меня как йоги по стеклу ходить. За все мне ответите!

- Мать, ну что ты в самом деле, аль не родные? – пропищал Аркаша, тощий, печальный, похожий на подростка призрак, и тоже исчез, точно всосавшись в другую банку, где были нарисованы помидоры. Муть поднялась вверх, и зеленая жидкость заходила, как море.

- Болтуны! Ну, а вы чего стоите? Говорите: «Доброй ночи, Оленька» – и шасть в банку! Кончен бал.

Валера тронул за руку призрака с бородой. Тот понимающе кивнул.

- Валерчик нижайше просит дозволения послоняться по окрестностям, – сказал он, и, как сдувшийся шарик, усвистал в литровую банку.

- Совсем исхудал Алексей Иванович, – покачала головой О.П. – Не сегодня, Валера, видишь, у нас гости дрыхнут.

- А нечего пускать сюда всякую шушеру!

Валерчик ядерным грибом взмыл к потолку и, как медуза, расплылся в очередной ёмкости.

- Афанасий, – скомандовала Ольга Петровна.

Афанасий, хлопая себя по арбузному животу, исполнил частушку про зайца, который в процессе груминга паховой области внезапно обнаружил себя полным крипторхом. Ухнул толстяк и скакнул, как грецкий орех из крокодиловой пасти. Срикошетил в банку, там и успокоился.

О.П. с силой рванула на себя ящик комода. Вилки, ложки и половники бросились к ней, как собаки к любимой хозяйке. Она выудила пять крышек и ловко натянула на банки.

— Покойных снов, козла, осла и сивого мерина! Так-то!

Старуха погасила свет и ушла вглубь дома. Половицы кряхтели под ее тяжестью. Она долго распоясывалась и возилась в кровати. Если прислушаться, можно было расслышать, как она шепчет: расстегайчики, окрошка-матушка, щец, капустка квашенная, холодец, голубцы, огурцы, да! А потом донеслось глубокое, размеренное дыхание. О.П. заснула. Я откинула крышку Самсунга, на дисплее шла надпись «в сети». Я только занесла ноготь, чтобы придавить пару цифр, но поняла, что звонить некому.

На печке становилось нестерпимо жарко. Некоторое время мне пришлось потратить на самовнушение, что я право имею и что я живой человек со всеми вытекающими. Подсвечивая телефоном, я слезла с печи. Пироги, чашки, блюдца – все КАК по волшебству исчезло. Я села на стул, сиротливо сложила ручки на коленях и посмотрела в окно. На меня недобро смотрела луна. Раздался громкий чпок. Я подпрыгнула на месте и принялась светить по всем углам, не понимая, откуда идет звук.

- Придержи зенки, сейчас прыгнут, – над ухом у меня раздался голос Валерчика.

У меня застучали зубы.

- Тише клацай, Баскервиль, тут стоматологов нет.

- Я не вижу тебя, – прошептала я.

- А нет меня. Я видим, только когда подзаряжаюсь, а стоит рот открыть, так весь образ вон.

Я пригладила волосы, привставшие, как школьники при появлении учителя, положила руку на сердце и сказала:

- Она посадила тебя в банку, я видела.

- Что я жук какой в банке сидеть? Перед тем, как смертушка взяла меня, Алексей Иванович, вот добрая душа, подсказал мне спрятать Майкова. Я также клацал зубами и сердце в руках удержать не мог, но послушался. Она наложила заклятие по памяти, что-то напутала, дурья башка, и меня банка не держит. Ежели узнает, что я выпрыгиваю, йога недобитого из меня сделает.

- А зачем ты мою бабушку за ляжки щипал? – строго спросила я.

Валерчик смущенно хихикнул:

- А чего она меня дразнила своими щиколотками?

- Да чтобы моя бабушка! Да никогда!

- Да как же, как же, как не приедет, все ой, Валера Николаевич, а не подержите вы мою сумку, волосы растрепались. Сама грудь вперед и давай лоск наводить. Знаю я ваше бабье племя, дай только повод выставиться.

- Врешь!

- Кто сожрал яблоко? Кто на змеивы речи соблазнился? Все Ева! А потом тоже небось волоса растрепала да на палец накрутила. Ой, Адамчик, котик, знаешь…

- Ах так! Ну-ка, иди обратно в свою банку, не то Ольгу Петровну разбужу!

- Что ты, что ты, смерти моей хочешь?

- Ты и так уж помер.

- Ну да, ну да, ты еще маленькая, не знаешь, что есть вещи куда похуже смерти. Вот ежели понял, что жисть твоя постылая никогда не кончится.

- Разжалобил, думаешь?

- А что ни капельки не жалко?

- Капельку разве.

- Этого хватит, чтобы нам помочь, – сказал Валера.

- Ну знаешь, я завтра вещички свою соберу и поминай, как звали. Мне все эти камни и четыре стороны вообще никуда не упали. У меня сессия такая только что закончилась, хоть в Кащенко ложись. Мазь Вишневского не поможет. Такое было, ух. Врагу не пожелаешь. Препод на экзамен подружку свою привел и все наши ответы ей комментировал. Спрашивает: «Ты, дитя неразумное, какую книжку последнюю читала?» А я и в самом деле не подумав, возьми и брякни: «Поттера Гарри». А сама до этого всего Ремарка одного за другой, как семечки. А препод уже свою лошадку оседлал и говорит: «Ну что за жалкое поколение. Выбрали в кумиры мальчика с палочкой. Палочкой! Да мы бы на смех его подняли». Мне Поттера жалко, а выслужиться все-таки хочется, я и говорю: «А до этого…» Перепод меня даже взглядом не удостоил: «Я тебе спросил, ты сказала, все теперь, поезд ту-ту в прекрасную даль». Двойку поставил и на пересдачу. Из-за Гарри Поттера, ну и перед подружкой рисовался. Прихожу на пересдачу. Там моя однокурсница полы моет и стулья поднимает. Как она до меня дошла, препод мне и говорит (сидел уже без подружки): «Попку поднимете». Ты, Валерчик, понимаешь – попку?! Что делать, пришлось поднимать попку. Пять поставил, сказал, что ему некогда со мной, лоботряской, возиться. У меня глаз с неделю дергался. Приехала домой, всю от злости колотит. Попка! Я, может, и сейчас не в порядке, может, ты мне привиделся. Привидение оно что? То, что мерещится.

Я протянула руки туда, откуда голос шел. Мои руки словно на иглы напоролись.

- Ух! Ничего это не значит, я сейчас спать пойду, засну, как младенец. Знаешь, Валерчик, я спать всегда была горазда. Меня, бывало, вынесут в люльке на воздух, а я – сном богатырским. Назавтра встану, умоюсь, только меня здесь и видали.

Я поставила колено на палати:

- А совестно не будет? – спросил Валерчик.

- А это еще почему?

У меня глаза отчего-то стали закрываться, спать очень захотелось, и я сладко зевнула. Я добралась до печки, укрылась лоскутным одеялом и протяжно вздохнула.

- А то, что пять душ неприкаянных на произвол судьбы бросила. Не бери греха, – как будто издалека донеслось до моих ушей. Но перед моими глазами уже бежали титры первого сна. Лишь в уголке сознания сохранялась последняя версия документа. В дверном проеме стояла женщина и разевала рот. Она что-то говорила, но я не могла разобрать слов.

 

И снились мне палаты златые, и снились мне ковры львиных шкур, и снились мне бусы драгие, и юных мальчиков хор. Сидела я на троне белом, на мне – ничего и все. Под ногами моими босыми – рабы всех цветов и форм. Передо мной на арене сражались двое. Смуглый галл и белый финн. Кровь брызнула на тело, лежит лопарь недвижим. Я лицо свое отвратила, слеза пробежала вдруг, а слуги цветами укрыли обагренный, сверкающий круг.

- Мне с мужьями не повезло, – сказал первый голос.

- Ни с одним? – вопрошал второй.

- Алкоголики, тряпки, изменники, лгуны, воры.

- Что все?

- Ну, Алексей Иванович, святой человек, кота мне из туалета вынул, бедняга чуть не захлебнулся. До сих пор шальной бегает. Но то трезвый, а когда под мухой – руку поднимал на меня!

- Да разве, Оля?

- Ты, Матвевна, моего телка задом вытащила, кормилицу мою спасла и бычка-доходягу выходила. Я тебя люблю, уважаю, но почто ты из меня дуру делаешь? Если говорю бил, значит бил.

- Ну уж против Афанасия тебе сказать нечего, тихий, интеллигентный человек.

- Очень много есть чего сказать: лодырь, алкоголик и …и…еды на него не напасешься. Сущая саранча! – отрезала О.П.

Я уже с минуту хлопала глазами, смаргивая сон, и прислушивалась к разговору.

- А что Аркаша? Он такой маленький, щупленький, да тебя в три раза моложе. Нечто и на него управу сыскать не могла?

-Этот по бабам бегал, так глазами и шлындрал, туда-сюда, сюда-туда. И куда угодно, только не на меня. Я его обувь прятала, соберётся уходить, а ботинок нет.

- И что дома сидел?

- Куда там, босиком убегал. Все они никуда негодные, порченный товар. Георгий – тот тряпка, бревно и дурак. Валерчика ты и сама помнишь. Грубиян и врун. Я ему: «Зачем заливаешь?». От широты натуры, говорит. От широты натуры лучше крышу бы перестлал. А он мне в ответ: «Морда треснет».

- Чья: твоя или его?

- Это уж его самого надо спросить!

О.П. покатилась со смеху. Второй голос сдержанно поддержал гогот.

Я высунула с печи голову.

- Бабушка!

- Вставай, вставай, дружок, а то все автобусы пропустим!

- Мигом, томагавком, звуковым сигналом, световым лучом, – затараторила я, выкручиваясь из одеяла.

Я рванула вниз и обеими коленками воткнулась в деревянный настил, а потом с тихим стоном скатилась на пол. Меня окружили восемь ног: четыре котовских и четыре человеческих.

- Убилась? – спросила О.П.

Пока бабушка обмахивала меня платком, О.П. принесла из морозилки шмат мяса и припечатала мне голень. Боль ястребом вцепилась в меня и терзала, рвала на части. Но кроме того, что было адски больно, я никак не могла изгнать из головы незатейливую мыслишку. Когда я расставила ноги, чтобы шагнуть, меж ними натянулась веревка, и вот поэтому рухнула.

Пока я страдала и каталась по полу, О.П. организовала нам транспорт. Каретой, которую нам подали, оказался запорожец, внутри которого было все раскручено. Он был облегчен по робкому, первому слову техники. Заднего сидения не было, и я забилась в угол.

Бабушка сидела, вцепившись в дверную ручку. Страховочный ремень отсутствовал, и она на поворотах очень рисковала исполнить каскадерский трюк.

- Э, касатик, ты, часом, не в космос собрался? – сказала бабушка, изучая обедненный интерьер.

Заросший густыми кудрями с едва-едва пробивающейся проседью мужик разразился смехом. Он отчаянно жал на газ и пугал старушек, которые в кое-то веки решились нарушить правила дорожного движения.

- Можно и в космос. Юрка полетел, и я полечу.

- Только без нас, пожалуйста. Сделай милость, скорость сбрось!

- Коли просите, пожалуйста!

И сначала машина вроде пошла тише, но потом, в ближайшие пять минут наверстала свое и даже пошла шибче, чем прежде. Бабушку вдавило в кресло, а я в ужасе, позабыв обо всем на свете, шарила по пустому заднику, ища за что бы мне все-таки зацепиться в случае, если моя ступень отцепится первой.

- Ольга Петровна замуж больше не собирается? – весело спросил лихач.

- А вы почему, собственно, анкетируете?

- Так, – сказал он.

- Супруга ваши интересы тоже разделяет? – при этих словах бабушка зыркнула на золотое кольцо.

— Это у нее любовь до гроба, а у меня до первой короткой юбки.

Водитель затормозил, и колодки запели Витасом. Бабушка задергала ручкой двери, как парашютист заклинившим кольцом, но она не открывалась.

- Две сотенных, пожалуйте.

Бабушка с вызовом посмотрела на него, пошарила в кошельке и кинула на панель две смятых бумажки.

- За труды, – сказала она, вздернула нос и покинула машину.

- Бабушка, стыдоба-то какая, – сказала я, когда смогла ее догнать. – У него же дети, жена, все кругом чужое, а дом свой ещё построить нужно.

- Раньше люди на чужой беде не наживались.

Мы стояли перед небольшим, коричневым зданием с вывеской «МОРГ».

- Бабушка, а наш водитель не слишком ли поторопился?

- Больница с другой стороны.

- Это, что же, для экономии бюджетных средств?

Бабушка пожала плечами, обошла здание с правой стороны и ступила на крыльцо. Распахнутое окно едва не добавило страданий в мою и без того скурвившуюся физиономию. До этого только хромавшая, я вжала голову в плечи и влезла по ступенькам, как горбун из Нотр-Дама на колокольню.

За столиком сидела барышня, не то буфетчица, не то медсестра. Она с большим чувством штамповала рецепты, отчего хвостик у нее на тыковке вздрагивал. Ее лицо было сосредоточенным, и мне даже стало совестно, что бабушка прервала ее занятие.

-Здравствуйте, Ниночка! Вот внучка ногу сломала, ступить едва может. Можно нам к Евграфычу?

-Я вам не Ниночка, а Нина Валерьевна, – сказала барышня, строго поправляя очки. – Извольте ознакомиться с прейскурантом.

Я отобрала у остолбеневшей бабушки мятую бумагу А4 с каракулями в два столбика и оттащила к стульям. Кроме нас там уже сидело с десяток болезных. Забинтованные головы, руки, ноги, туловище, у иных мумий только нос торчал.

- Ну и времена пошли, ногу сломать нельзя, – проворчала бабушка.

-Может, у меня растяжение?

- А оно в какую цену?

-Не смотри, бабушка, а то у тебя разлитие желчи будет.

- Знаете, – к нам обратился мужчина с подбитым глазом. Он перегнулся через подлокотник и деликатно потыкал бабушку в бок. – Мой друг как-то сломал ногу, пришел к Евграфычу, он ему гипс, все дела, срослась кость. Все хорошо, только охромел. Лучами просветили, оказалось, что она стала кривая, как вешалка. Делать нечего – нужно снова ногу ломать. Евграфыч поплевал на руки и за дело принялся. Друг уж и волком выл и быком, которому яйца давят. После операции лежал на койке – легкий, чистый, как лебяжье перышко. Еще месяц в гипсе протаскался. В срок приходит к Евграфычу, рентген, все дела.

- Кривая, как вешалка? – участливо спрашиваю я.

- Хуже, колено в другую сторону смотрит.

 

Бабушка кисло улыбнулась, и мы снова принялись ждать. Ожидание бабушки выглядело, как физическое упражнение. Казалось, она вкатывает каждую секунду в гору, как Сизиф камень, а потом секунда обрушивается обратно, наматывая бабушку на себя. Я сидела сначала спокойно, разглядывая причудливо линявшую сине-серую краску больнички. Ее не мешало бы подновить, но, видно, руки, занятые чем-то несравненно более важным, все никак не доходили. Потолок хоть и был белым, а все равно на просвет в конце туннеля не тянул. Один из посетителей – высокий, худой старик в очках – наотрез оказался пересаживаться и два приятеля (один – лысый, второй – патлатый) переговаривались через него.

-При Хрущеве пенсия была двести рублей, я по бабке помню, – говорил патлатый.

-Двести рублей – это хорошие деньги. Водка стоила 2,87.

Упрямый старик поменял местоположение, и лысый весь перекрутился, чтобы вернуть собеседника в поле зрения.

-Два восемьдесят семь, – восхищенно вторил ему патлатый.

-Я вот когда в армии служил, попал в ракетно-учебный центр к хохлам на молдавско-украинскую границу. У них там вино крепкое, вкусное. А стоило, знаешь, сколько?

-Двадцать копеек, – улыбнулся патлатый.

-Точно, – лысый довольно стукнул себя по коленке. – Немцы заметили, что наши ракеты прямо на них уставились и давай скандалить!

- Вот и надо было бабахнуть, жили бы сейчас при коммунизме!

Патлатый и лысый заржали в знак солидарности.

Высокий, худой старик гмыкнул, вытащил из кармана газету и развернул, чем совершенно перекрыл доступ патлатому к лысому и лысому к патлатому.

Я погоняла на телефоне игру, а потом начала трясти ногой.

- О, чудо, – воскликнула бабушка. – У тебя нога прошла!

- Где?

-Да вот же, сама трясет и не замечает!

И то верно, моя ступня дергалась, как лапка Зингера. Я осторожно вытянула ногу, покрутила. Ничего не хрустнуло. Я встала, прошлась, присела, попрыгала и развела руками.

- Чудеса в решете, бабушка!

Перед нами выросла строгая Нина Валерьевна. Ручки воткнулись в бока, как у античной вазы, а очки свалились на кончик носа.

- Чего распрыгалась? Если ничего не болит, попрошу освободить помещение.

Лица забинтованных стали совершенно одинаковые, и выражали они крайнее неодобрение.

- Идем, бабушка, нам тут не рады.

На улице заметно стемнело. Яркими огнями светилась только одна надпись, и вот на нее хотелось смотреть меньше всего.

- На автобус мы все равно опоздали, пойдем к О.П., бабушка, пироги, должно быть, поспели, – сказала я, потягиваясь.

- Ноги моей у О.П. больше не будет! Ты почему, думаешь, разбилась, нечисто там!

- Давай мы переночуем у О.П., а завтра с утречка вместе к батюшке? – уламывала я ее.

- В церкви на ногах придется стоять, устанешь, а сесть нельзя.

-Я ещё не успела в этом году положительно зарекомендоваться, но я страсть какая терпеливая стала. Могу три секунды чайник горячий без прихватки держать.

-Зачем, скажи на милость? Ну зачем держать горячий чайник без прихватки? – у моей бабушки страдальчески вытянулась физиономия. – Креститься-то помнишь как?

-Долго ты меня экзаменовать будешь? – насупившись, спросила я.

-Ты меня на отпевании мужа перед всем честным народом опозорила.

-Бабушка, вы в разводе были. А я – совсем маленькая.

-Маленькая! Разумение надо иметь! – она помолчала, а потом выдала резюме: «Вот что мы сделаем, сейчас в церковь, а на ночь к О.П.»

Весенние сумерки на ощупь были плюшевыми. Теплый ветер по-приятельски трепал по плечам. Я разнежилась, за что почти сразу получила нагоняй от бабушки. Мы торопливо шагали по узкой тропинке и вскоре достигли церкви. Но если бы бабушка не успела просунуть ногу в дверь, осталась бы я без носа. Я дышала, как тяжеловоз, и разве что зелеными соплями не разбрызгивалась, чем, вероятно, разжалобила привратницу.

Бабушка купила тонюсенькие, как ножки балерины, свечки и объяснила, где ставить за упокой, а где за здравие. Потолок был расписан, но светомаскировка мешала мне разглядеть фрески. Иконостас посверкивал золотым окладом, сияли нимбы, но святые сохраняли полное инкогнито. Я напрасно щурила глаза в попытках разглядеть тонкий византийский профиль. От нас ни на шаг не отставала маленькая старушонка и пристально за нами наблюдала. Даже бабушка, когда молилась, вздрогнула под ее взглядом. Чтобы выручить грандмазер, я пристала к пожилой женщине.

- Скажите, а у вас обереги есть?

- Обереги? – взвилась старушка. – Ты в церковь пришла или в капище языческое?

Я опустила глаза и заметила, что у меня кроссовки изнавозились, и мне отчего-то сразу захотелось их протереть. Я где-то с минуту разрывалась между разными императивами: бежать от страшной старушки, взять старушку за шиворот и хорошенько ее потрясти, посыпать голову ладаном или ждать что будет дальше. Заметив мое замешательство, старушка смилостивилась:

- Ну ладно, имя твое как? А числа какого родилась?

Я все сказала, и старушка выдала мне заступника, святого-мученика, умудрившегося в день моего рождения много тысяч лет назад, в эпоху Поздней Римской империи испустить последний вздох под оглушительный свист черни на арене цирка.

Старушка смела деньги в ящик и загремела ключами.

- Идем, – прервала я бабушкину экзальтацию ритмичным подёргиванием за рукав. Бабушка хотела возразить, но, посмотрев в немигающие глаза привратницы, поневоле согласилась. В темной, но точечно освещенной церкви было тепло и уютно. На улице здорово посвежело. Я обхватила себя за плечи и вспомнила – не с того ни с сего – про Валерчика.

- Бабушка, а я вот чего хотела тебя спросить.

- Чего тебе еще?

- Бабушка, а ты с Валерчиком когда-нибудь … ну, кокетничала?

- Побойся Бога, я слов таких не знаю.

- Ну, знаешь, сумку просила подержать, а сама волосы свои в пучок пред ним накручивала?

- Не было такого, дочка, не было, – быстро сказала бабушка и поспешно отвернулась.

Билайновскую вышку скрадывала темнота. Она вообще пожадничала и ничего нам не оставила. Фонари светили тускло и попадались куда реже, чем звери, занесенные в Красную книгу. Но бабушка уверенно прокладывала путь. За заборами слышался говор, звенели бутылки, растягивался баян, текли песни, скрипели качели и стеклянными бусинами рассыпался детский смех.

У знакомой калитки мы шуганули Барсика и стукнули в окно. В комнате грохотал телевизор, и я предложила бабушке напроситься к соседям на праздник. Бабушка предложение отклонила и постучала куда сильнее прежнего. Пока я шастала между грядками, углядела парник, воздвигнутый, должно быть, за сегодняшний день. «Ну, ОП и скора на руку», – подумала я.

Хозяйка влепила сонное лицо в стекло, чем страшно напугала бабушку. Чтобы не ходить вокруг да около я протянула входной билет – полкило помадок, нарочно купленных по случаю в продуктовом. Сени дохнули нам в лицо домашним уютом, а между ног в дом проскочил кот. О.П. с минуту шуровала шваброй под печью, надеясь выставить Барсика на улицу, но кот был себе на уме и затихарился. Под аккомпанемент нецензурной брани мы умяли сковороду картошки с белым грибом. Самовар окуривался паром, тепло обволакивало, а сытость баюкала. Мы хлопали глазами, как совы на дневной свет. О.П. помянула недобрым словом чью-то маму и махнула рукой. Они с бабушкой накатили для здоровья бальзамчика, а мне велели воздержаться во избежание эякуляции жизненных сил.

Бабушка отправилась спать на веранду, а я снова полезла на печку. Свет во всех комнатах погас, а телевизор смолк на полуслове. Я лежала на печи и гладила Барсика. Кот музицировал и подставлял, как собака, пузо. Я погладила его против шерсти и в разные стороны полетели искры. И тут я все вспомнила. Как я могла забыть? Искры, Валерчик, банки с рассолом и Майков! Пять неприкаянных душ!

Чпокнула крышка.

- Валерчик, – позвала я. Мне никто не ответил. Я посветила телефоном и спустила ноги на палати. Ступая, как канатоходец, я прошла на веранду.

- Валерчик, – позвала я. Не трожь, бабушку, я тебе помогу.

И снова тишина.

- Валерчик, не испытывай мое терпение!

- Дай я ущипнуть Матвевну в последний раз, – попросил он.

- Посмотри на сонную и умились сердцем!

- Пяточки пощекоть можно?

- Никакого тактильного контакта. Проснется и спасательная операция отменяется.

- А волосы погладить?

- Волосы, волосы можно. Только я рядом постою.

Но и стоять-то рядом было неудобно. Я даже отвернулась на секунду. Валера приминал бабушкины волосы, а я следила, чтобы ни одна мимическая складка не исказила ее черт.

- Идем, – хрипло сказал Валерчик.

Он велел мне вытащить из-за шкафа Майкова. Щель была узкой, свету не хватало, рука не пролезала, и я вкручивалась, как ледобур в мерзлую воду.

- Нужно маслом намазать, – на ухо шептал Валерчик.

- Это тебя, тебя нужно намазать…скипидаром, как в том анекдоте.

- Это в каком? Расскажи, не слыхал.

Я, продолжая орудовать рукой, как кистью Терминатора, принялась разряжать обстановку.

- У бабы конь посреди дороги встал, ни туда и ни сюда. Она его понукает, хлыстом прикладывает, хлебушком угощает – все напрасно. Не знает, что и придумать. А ехать нужно. И вот сыскался советчик. А ты, говорит, его скипидаром. Это как? Ты садись, я сам все сделаю. Уселась на телегу наша баба. А тот, другой, взял скипидар, плеснул на руку, хвост коня вздернул и протер яйца, как лампочку. Благородное животное взвилось на дыбы и только его и видели. Ошалевшую бабу сняли сутки на третьи.

- Аля, ты выжила из ума, мы в гостях! – услышала я за спиной. Вспыхнул свет.

Сердце у меня невпопад стукнуло, задергался глаз. Пока я поворачивалась, лихорадочно придумывала, что наврать.

- Бабушка, мне спросонья показалось, что мы дома, и я полезла за аспирином, голова раскалывается.

- У тебя то понос, то золотуха. Иди спать, завтра я тебя вылечу.

- Крапивой?

- Крапива в суп пойдет! А по тебе березовый веник плачет.

Бабушка сменила гнев на милость, села на топчан и мечтательно сказала:

- Вот же, а я такой сон хороший видела.

-А что тебе снилось, бабушка? – сказала я и театрально зевнула.

Я хлопала глазами, говорила невпопад и всячески демонстрировала верноподничество царю Морфею. Бабушка всплеснула руками, запихала меня на печь и ушла на веранду. Когда иллюминация стихла, я вытащила из-за пояса Майкова.

- Командуй, Валера.

- А чего командуй, дело известное. Связалась с призраком, дорога одна — на кладбище, как в стихотворении великого русского поэта: «На кладбище ветер свищет, сорок градус мороз. На могиле нищий дрищит…»

-Великие русские такую дрянь не сочиняют, – буркнула я.

Неужто я в самом деле попрусь посреди ночи на местное кладбище! Мне-то и при свете дня там не особенно вольготно. История вот недавно была. Померла одна бабка в наших краях, дочка ее схоронила, мраморную плиту выбрала, торговалась долго, с оттяжкой. Бабку отпели, закопали, мраморным пледом укрыли, все честь по чести. Только дочка подушки касается – сон. Мать ей снится. Сними с меня плиту, дочка. Грехи придавили, мочи нет. Дочка глаза раздирает, не емши, не спамши, мелкими перебежками – на кладбище. Два пузыря – местным работникам – и давай плиту сымать. Сумкой дирижировала, пока землица не проглянула. Ничего хорошего в этих кладбищах нет.

- Сперва давай товарищей моих упакуем. Видишь, на стене пакеты топорщатся?

Я посветила на стену: там высыхали, отставая от стены, пакеты с полуистёршимися рисунками. Я выбрала пакетик, где угадывалась роза в волосах волоокой девушки на тропическом пляже. Подошла к буфету и посмотрела на ужасные банки. Там плавали белые субстанции с человеческими лицами. Григорий и Аркаша корчили мне страшные рожи. Алексей Иванович и Афанасий ободряюще улыбались.

- Чего вот они кривляются, будто в Голубой огонек попали?

- Не хотят платить по счетам.

-А ты, Валерчик, хочешь?

- Платить все равно придется. Вопрос в том, кому твоя сберегательная книжка достанется.

Я утрамбовывала стеклотару и оглядывалась, ужасно боясь смрадного дыхания ведьмы. Пакет здорово отягощал руку и тихонько звякал. Я подергала входную дверь. Она не поддалась, и я вспомнила, как О.П., выгнав в первую ночь кота, трижды провернула ключик, а потом спрятала металл за пазухой.

- Дверь закрыта, – зачем-то сказала я.

- Она всегда закрывает.

- А если мне по нужде?

- Под лавкой горшок.

- Мне что три года?

- Ээх, – сказал Валерчик так, как будто махнул рукой. – В окно лезть нужно!

-Мне что 14?

-Сколько ни было бы – все равно мало. Такое дело предстоит!

Я подошла к окну. Хорошо, что еще зимние рамы выставили. Подняла щеколду. Ставни скрипнули, и в кухню ворвался ветер. Луна, все такая же круглая, полная, желтела своим оборотническим глазом. Пакет ушел вниз на тросе из полотенца. Я села на подоконник и свесила ноги. Ко мне тянула руки гудящая темнота. Прыгать я не решалась.

-Не могу, Валерчик, кости себе переломаю. Ты бы видел прейскурант у Евграфыча. Кость срастить, страсть, от 2000 рублей! У меня стипендия за месяц куда меньше выходит.

Я обернулась и ждала ответа. Мне в спину уперлись иглы, как на приеме у рефлексотерапевта. Полет был короткий.

- Я же просила без рукоприкладства! – прошептала я, уже сидя на силосной копне. Она была мокрой, но пахла приятно.

- Не пойму, чем пахнет, то ли яблоками, то ли еловыми ветками.

- Ещё успеешь ноздри повеселить продуктами брожения. Если тепереча меня старуха поймает, мне ещё семь лет служить. Совокупно с наказанием, которое я из-за тебя огреб…

- Не нагнетай, О.П. вечно коптить небо не будет, – сказала я, поднимаясь.

Горшки, что сидели на заборе, чокнулись, и мы вышли за калитку. В темноте притаились дома, светившие то одним, то двумя свирепыми глазами. Казалось, избушки вот-вот прыгнут на меня и растерзают. Резные наличники, разноцветные крыши и головки цветов, все, что так веселит сердце при свете дня, исчезло. Путь сужался и, казалось, что я иду в никуда.

- Она ведьма и, стало быть, задержится на земле грешной. Ей в отличие от меня торопиться некуда. Если до петухов не успеем, все пропало.

Дорога не кончилась, но свет, льющийся из окон, иссяк. Мы ступили на территорию мрака. Облака проглотили луну, и ногу поставить было страшно.

- Ты, Валерчик, про нечисть что-то говорил. Много вас, грязных?

- Сам я не знаю, но вот Фанасий сказывал о вурдалаках всяких. Это он, дурак, читал Майкова, а Ольга Петровна углядела. Пристала к нему, почитай да почитай. Он, простая душа, говорит ей: «Бабка у меня была со взглядом нехорошим, читала так-то». Она спрашивает: «Так-то?» Нет, говорит, вот так-то. Вот так совсем хорошо. Наутро мертвый, вечером в банке. Так-то!

Мне почудился какой-то шум. И это дышал не Валерчик. И это стучали не ветки. И это шептала не листва, не трава, не ночная мошкара. И это не ветер летел, сорвавшись с кручи. Луна, вынырнувшая из пасти облачного кита, прочертила на поле белую линию. И мне мерещилось, что там в конце лунной дороги что-то двигается.

- А что ты там про вурдалаков говорил?

- Ну хвост у них, клыки, с них слюна ядовитая капает, защитить от них может только серебряный крест. Есть на тебе крест?

Через кусты со страшным треском ломился зверь. Бежать было некуда. Я прижала холодные руки к пылающим щекам и ждала развязки. Из темноты, ко мне навстречу бросился кто-то большой, шумный, жаркий.

- Перекрести его, да в другую сторону! Справа налево! Ты с какого скита, раскольная?

Я судорожно водила руками и впрямь забыв, куда вперед рука идет.

- Отставить, – взревел Валерчик. – Это Дик, соседский пёс! Ступай, дуралей, ступай.

- Дик, соседский пёс? – в полуобморочном состоянии прошептала я.

Дик – здоровенный кобель – навалился мне на колени, посадил в мокрую траву и, высунув язык, облизал лицо.

-Ну, будет, будет, Дик, иди в дом!

Собака, помахивая, хвостом удалилась. Дик ничуть не обиделся, хотя все еще оборачивался, мол, только позови, и я у твоих ног. Я перевела дух, тяжело поднялась и взвалила на себя пакет.

- Жалко, Валерчик, что ты помочь мне не можешь, а то я как лошадь ломовая с этими банками.

-Жалко, – сухо прозвучал голос Валерчика.

-А вот ничего тебе не жалко. Испокон веку женщина из супермаркета прет один пакет за другим. А мужикам хоть бы хны.

- С Древнего Египта? – уточнил Валера.

- Конечно, спать в тростниковую постель детей уложит, папирус им почитает, страусовыми пером обмахнет, а сама на рейсовом верблюде в магазин. Затарится. С пакетами выйдет, глядь, а ни одного верблюда. На себя навьючит и вперед. Песок в сандалии набивается, пальцы натирает. Сама вся взмокла, тушь с глаз течет, сил никаких нет. Придет, а дома муженёк с булыжника читает, хлебает араку и стилусом усы генералиссимусам подмалевывает.

- Араку? А ты географию, часом, не попутала?

- У художественной выразительности нет пределов, – врала я. – Придет жена, спросит, ты чего, рожа, зубы скалишь. Так, – ответит муж. Ах так, – ответит жена и зашвырнет в него свадебной статуэткой. А потом готовить пойдет. Спокойная такая, смирная. И так спокон веку.

Валерчик засопел. Очень уж хотел он со мной поспорить, я прям всеми фибрами чувствовала, но сдержался.

Пока говорила, пришли мы на кладбище. Кресты, камни, чугунные оградки, а над всем этим садом – склонились в плаче березы. Листья скребутся, кузнецы звенят, земля влагой дышит. За ветками маячила луна, но мощности у нее не хватало. Я врубила дисплей телефона. Рискуя ежеминутно свалиться в яму, я шла на голос Валерчика, как Эвридика за Орфеем.

Он привел меня к широкому прямоугольнику, заключавшему десять могил. Кладбище синей бородихи да и только.

- Нужно таблички расчистить, тут кроме нас, супружников, родственнички разной степени кисельности лежат.

Я поскребла ногтем, сухая грязь въелась в металл и под пальцами поплыла ржавчина.

- А чего это ты со мной не споришь на предмет Египта?

- А чего спорить, права, во всем права, в корень зришь. Только пока вы статуэтками кидалась, мы камни на себе ворочали и звонкие наполеондоры домой приносили.

-Ну прямо-таки и наполеондоры? – скривилась я, бросив занятие.

- Ну, может чего и мельче, не знаю, – огрызнулся Валерчик.

- И кстати, – сказала я, – пирамиды, быть может, строили вовсе не вы, а зеленые человечки. В Египте, знаешь, полно засекреченных объектов и рисунки НЛО на каждом шагу. Куда не ступишь – всякий раз не в своей тарелке окажешься.

- Они потому и засекречены, чтоб туристический аппетит распалять. А что до рисунков, я тебе под сорока градусами таких тоже нарисую. Только бумагу успевай подставлять. Посвети! Да, это Аркашина могила, читай, вот с этого места, только задом наперед. С выражением, как в школе: «Буря матом небо кроя. Кобылка, штоф почуя, плетется мыслью как-нибудь». А потом сжигай страницу!

Прочитала я. Свет дрожал, буквы путались, но я ни разу не сбилась. Вылила я рассол в землю. Из могилы ударил зеленый столп света, и в отдалении мы услышали крик.

- Покойся с миром, Аркадий, – сказал Валерчика.

Потрудившись ногтем, я очистила таблички Афанасия и Алексея Ивановича. Могила Валерчика была свежей, да и последнее пристанище Георгия не успело запылиться.

Георгий на прощание крикнул летучей мышью, иначе тишиной, ничего мы не услыхали, только если он на ультразвуке матюкнулся. Могила Афанасия тяжело вздохнула и выпустила облачко пара. Свет изливался уже не зеленый, а белый. В ушах заиграло «На сопках Маньчжурии», защемило сердце и сразу захотелось плакать. Когда отлетал Алексей Иванович, услышала я благодарственный шепот и шорох крыльев, дыхнуло на меня розовой эссенцией.

-Благодать разлилась, – сказал Валерчик.

- Да, – восхищенно сказала я.

- Ну что ты расселась, петухи не далече!

Ноги затекли. Голос прыгал, глаза от дыма слезились, и я беспрестанно прочищала горло.

-Не гмыкай, пожалуйста, когда надо мной читать будешь, не хочу рейсом ошибиться, если у тебя не вовремя ком в горле встанет.

Завыла собака и я вздрогнула.

- Это Дик, соседский пёс, – успокаивающе сказал Валерка.

- Это Дик, соседский пес, – повторила я.

Но это был не пес. Разрывая туман в клочья на кладбище ворвалась О.П. Полы ее халата раздувались, как капюшон кобры, седые волосы клокотали по плечам. Она надвигалась на меня, неотвратимая, как запах недельного носка в ночном поезде.

- Что ты наделала, дуреха? Я чувствую запах паленого колдовства!

Я поднесла спичку к Майкову и прямо у нее на глазах сожгла еще одну страницу. Она умоляюще протянула ко мне руку, будто Ниобея, просящая Аполлона за своих детей.

-Не жги, это раритетное издание, неисправленное, оно из поколения в поколение передавалось. Где Аркаша, где Алексей Иванович, где все? Неужели ты посмела? За хлеб, за соль, за мое безграничное терпение? Чем ты отплатила, христопродавка?

Она по-звериному ощерилась, и я попятилась.

- Дура, ты малахольная, веками патриархат угнетал нас, вытирал о нас ноги, и вот сыскалась среди всех такая умная, такая красивая, такая сильная женщина, как я, скрутила мужиков в бараний рог, работать на себя заставила. Отыграться решила за все обиды и что вышло: пришла малолетняя идиотка, пороха не нюхавшая, все эти медные трубы и огненные воды не знавшая и что она сделала? Всех отпустила. У, безмозглая!

-Да вы уже убили их всех!

-Кто тебе сказал? Валерчик, этот сморчок? Да я их пальцем не трогала, они сами, сами все до последнего глотка вылакали! Послушай, Аля, я ведь любого мужика тебе приворожить с этой книженцией смогу! Ты вот давеча Валерке говорила, что тебя профессура обидела, Попкой назвала, так мы на него немочь нашлем. Не жги Майкова, книга редкая, там же запрещённое, пронесенное через века тайное знание. Давай, Аля. Любой мужик твой, только пальчиком помани. Хочешь? Сергей Лазаревич? Нет? Этот, Колдун с голубыми брызгами? Нет? Ну хоть этот, как его, Гамадрил?

-Кто? – не удержавшись, переспросила я.

- Ну этот который с той, – Ольга Петровна чуть присела, подняла руки и стала водить ими из стороны в сторону, как будто вытирала засиженный мухами плафон. – Сизые голуби, светлые сны. Гордые птицы дикой страны.

- Ааа, – выдохнула я. – Тарзан.

- Подмигиваешь, стало быть, хочешь?

- Не, это тик у меня нервный. Не нужно мне такого счастья. Я, знаете, как-нибудь сама со своими пакетами справляюсь, – отмахнулась я.

Ольга Петровна бросилась мне наперерез и вырвала Майкова из моих ослабевших рук.

- Тогда, тогда, ты у меня сейчас попляшешь!

Она сунула книжку за ворот и, как бык, нагнула голову. Я упёрлась спиной в могильный камень.

-Валерчик, чего делать-то?

-А ты его не спрашивай, он тебе не поможет.

- Ноги в коленях согни. Руки сожми в кулак, подними на уровень глаз. Правую ногу вверх и бей что есть силы по корпусу. Потом джеб, джеб и хук справа!

- Старуху бить будешь? – удивилась О. П. – Ну посмотрим кто кого.

Она шагнула на меня. Массивная, с квадратной тяжёлой челюстью, глазами, сожранными чернотой, и прической, как после электрического разряда.

-Валерчик, что делать?

- Бог в помощь, – сказал Валерчик и вздохнул.

Я ответила вздохом, а потом меня прошибла мысль. Я выпрямилась, вытащила из кармана римлянина, накрутила на запястье и перекрестила ведьму.

О.П. вздрогнула, как от пощёчины. Валерчик шумно задышал.

- Ещё, поддай ей хорошенько!

Я отскочила за памятник и давай частить. Старуху сбило с ног, ее мотало, как утку в зубах пойнтера.

- Действует, действует, – закричала я.

-Ох, уморили, старуху, ой, перестань, ой, помилосердствуй!

Осторожно приблизившись, я вернула себе раритетное издание. Но, прежде чем я восторжествовала, О.П. все-таки успела оцарапать меня.

- Читай же, скорее, ну! Солнце вот-вот встанет! – надрывался Валерчик.

Царапина мгновенно воспалилась и засочилась гноем. Страницы путались, голова полыхала жаром.

-Валерчик, нашла!

Когда я дочитала последнее слово, книгу освещало солнце. Я чиркнула спичкой и предала огню оставшиеся страницы.

- Валерчик? Как дела? – прошептала я.

Голубая полоска гнала хмарь за горизонт. Занимавшееся солнце радовалось и маленьким домикам, и покосившимся чугунным оградкам, и всякой букашке, что копошилась в своем углу. Волновались высокие травы, тянули головки ромашки и незабудки убористо расчеркивались на топкой земле. Плясали на ветру березы, поднимая свои ажурные оборки. По дороге в город ковыляла старуха. Она рвала на себе волосы, била себя в грудь и неистово рыдала. Я сорвала подорожник, послюнявила его и приложила к царапине. На душе у меня было легко.