Я раньше думал о будущем. Ну как думал? – как большинство, мечтал так смутно, только мои мечты при той же мути важно пыжились: ну что там все другие, что у них в башке! Бабло, бухло… и этак день за днем. А я – другое дело. Я талант. Что за талант? А вот это надо меня тогдашнего спросить. Я нынешний лишь усмехнусь. Может быть, сплюну в сторону. Дурак по жизни был, вот весь талант.

Я рослый, фактурный, с тонким вкусом, эрудит и краснобай – всё так, не отнять. Читал я много, очень много, жадно, влёт, и говорить мог роскошно, изысканно и веско, сам себя слушал и грелся.

Теперь нет. То есть могу-то и теперь, так заплету, с таким винтажным креном, что куда тебе: «Как вы находите этот день? Прекрасно, не правда ли? Чувствуете запах оттепели (влажной травы, весеннего заката, палых листьев)? Я, знаете ли, очень остро чувствую оттенки природы»… ну, дальше можно ещё гонять труху, а потом и воткнуть жало: «Смею думать, вы не против того, чтобы наше знакомство вошло в более близкую стадию?..» А там как карта ляжет.

Когда-то я такое дурам в уши заливал, и никуда навык не делся, и сейчас километрами могу лить. Но не хочу. Вообще стараюсь рот не разевать, лишь отвечаю кратко, если спросят. А самому тошно, каждое слово как блюёшь. Читать совсем ничего не читаю, только интернет смотрю, подряд, что лезет, то и ладно. Лезет, конечно, хрень, иной раз чёрт знает, зачем смотрю. Но тем лучше. На лице у меня почти всегда усмешка над собой. Я познал мудрость тех, кто не познал ничего – моих давних друзей, кому лишь пить, да жрать, да ржать. Они и сейчас такие, только облезлые, седые, без зубов. Жрут, пьют, врут, что дерут баб. Иных уж нет, и тоже пили, врали. А кто есть, всё о том же. Пузатый, кривоногий, а только и слышно: я, да я!..

Да ты мешок с ливером, и рога у тебя, у барана, на башке, а ты не знаешь. Но в целом, брат, ты прав! Так и живи. И я так буду жить. Жизнь ведь умнее нас, она давно смахнула мою спесь: я не такой, как все, а вот такой весь гнутый, в эту сторону, да в ту… Такой самый, прямой и ровный, и дни мои летят в никуда, и пусть летят. Что надо, не забудется, а что забылось, значит, помнить незачем. Рассветный шелест листьев во дворе, ливни над городом, немыслимая синева сентябрьского зенита – это навсегда, не станет меня, а они всё будут, как были со мною, до меня, до тех, кто до меня, и вот ещё кому-то их встречать, с годами понимая, что наши дни вроде перелистнутых страниц, а вечность придёт сама. Я понял. Толку от того нет, но понял.

Я открыл форточку, старенькая рама хлипко шатнулась вслед движению руки, свежий холод хлынул в лицо.

Хорошо! Это память с нежностью, её не страшно будить. Так же веяли зимы детства моего, я очень любил тогда забраться в какое-нибудь укромное место во дворе, закрыть глаза и дышать поглубже, ощущая такой необъяснимо-тонкий, чудесный, тревожный запах позёмок, городских дымков, далёких северных земель… Тогда же я открыл, что зима до Рождества и после – две разных зимы. Потом она мудрее, тише, где-то и устанет от себя, начнёт маячить выброшенными ёлками, намёками на оттепель, бликами чуть подтаявших на ярком солнце снегов. Ну а пока – морозит от задора, от избытка сил, полна полярной мощью, мчатся вьюги, стынут реки, спят медведи, волки воют на замёрзшую Луну…

Зябко встряхнувшись, я захлопнул форточку. Призраки вьюг и лунных стай исчезли, оставив час-другой дня.

Декабрьский день после трёх пополудни уже и днём-то не назвать: он вянет, тянутся тени, всё делается будто меньше, хуже, ещё не сумерки, но свет второго сорта. Я это не люблю, в эти часы стараюсь и на улицу не выходить, если нужды нет. Либо до, либо уж после… Сейчас, глянув в небо, решил: пройдусь, пока ясно, приму в душу хрустального морозца, всё равно делать нечего.

Я старый холостяк, вернее, не столько старый, сколько закоренелый, мой дом давно закрыт для баб – ну, в самом том смысле закрыт, в малых-то смыслах ладно, хотя вообще гостей у себя не люблю. Ну, вот уж сколько лет никто и не ходит ни в каких смыслах, с чем я себя и поздравляю. Не хочу их в моей жизни, хлебнул добра. Был женат, давно и недолго. Но всё помню, только не вспоминаю. Умею поставить заслон не то, что ненужной памяти, а всей ненужной жизни за моим рубежом. А мой рубеж – это я сам, мой устоявшийся покой, день за днём в никуда; малость коньяка-водочки с самим собой по вечерам, точно в меру, чтобы слегка прибалдеть, с хорошей закуской: обожаю шикарную нарезку бутербродов с копчёной колбасой, ветчиной, белорыбицей, и чтобы зелень, майонез, яблоки, груши, виноград… Вот так, реально для души. И осовев, глазеть в интернет, где каруселит чушь, знать, что впереди у меня много таких дней и вечеров… и ещё одну рюмку, и хватит. Ну ладно, ещё одну.

Здесь мудрость. Живи так, и с тобой ничего плохого не будет. Ага! И ничего хорошего?.. – небось, уже спешит кто-то умный с иронией. А вот и нет, шиш тебе, умному. Нас ждёт вечность, и ровная дорога к ней сквозь годы, дни погод и непогод, мир во мне, мир над головой моей – вот это хорошо и есть.

Не то, чтобы я прямо так и думал, пока одевался, шёл вниз, минуя этажи, пустынные в воскресный день, заочно обдававшие меня духом борщей и пирогов – но мысль топталась где-то там, впрочем, вяло, без энергии; так, что-то неясно-умиротворённое млело, когда смотрел в окна, в каждом из них видя всё ниже, ближе голые ветви берёз и клёнов, неровно заснеженный газон. Я видел это много зим назад, немного зим, и сколько ещё будет моих зим, столько и буду видеть…

Может быть, без словесного покрытия, но именно с этим я вышел из подъезда, сразу поймав задорный, дед-морозный, метельный дух юной зимы. Метелей никаких в помине не было, свежий снег алмазной россыпью сверкал на солнце: всем даром, налетай! Но я-то… То есть, мы. Конечно, мы.

Я глянул ввысь, подмигнул небесам – уж мы-то знаем, кому что. Метели обращают время вспять, так же как оттепели, и рассветные дворы, и небо сентября сквозь поредевшие кроны, и я всё это чую сквозь любую картину перед собой.

Ещё шагая вниз, в комплекте с призраками кухни и дешёвой философией, я третьим планом мыслил: пойти мне пройтись пешком, или же поехать в какой-нибудь парк и там бродить, мысленно дорисовывая из жидковатой городской поросли волшебный лес?.. Вышел и сразу решил этот вопрос, а вернее, он сам решился: машины все дружно запорошило жёстким, колким инеем, под ним угадывался ледяной налёт. Прогревать, шкрябать стёкла – ну нет, не сейчас.

Но всё-таки подошёл к своему авто, просто так, по многолетней шофёрской привычке. Слегка пнул левое переднее колесо. В общем-то нужды в том не было, чёрт знает, зачем. Шагнул к заднему, но его не пнул, потому что на заднем стекле увидел знак.

Сердечко в условно-привычном виде – масть червей.

Ещё раз: на заснеженном заднем стекле моей машины кто-то нарисовал сердечко.

Оно бросило незримую нить в меня, в моё сердце природное, схватило его, вот так сразу – хвать! Нарисовано небрежно, влёт, словно одним взмахом руки, ниоткуда возникшей и канувшей в никуда.

Я замер. Душа приятно забродила на незримых дрожжах, сразу и родила эти местоименные наречия, и руку тоже – и рука была, конечно, женская, и воображение, конечно, довело эту руку до большеглазой феи – образ смутный, но волшебный, и дальше мечты понеслись… но тут я спохватился.

Ну не дурак ли я? Да и не столько я, сколько любой. Дурак в принципе, так сказать.

Беззвучно рассмеявшись, я стянул перчатку, ногтем процарапал слева от сердечка: КТО ВЫ? Поморщился, потерев кончик пальца, поскорей надел перчатку – наст, зараза, ледяной, колючий. И пошёл энергично, на подъёме, усмехаясь – говорю же, человек дурак исходно, даже умный. Даже мудрый. Вот как я, к примеру.

Это я так шутил-мутил игриво, тормозил себя, хотя душа неслась, хотелось петь. Вдруг из ничего родилась игра. Вроде бы и пустяк, ну что тут может быть? Да ничего. А во мне прямо букет расцвёл. Шагал размашисто, вдох-выдох чётко в такт: ать-два! Точка бифуркации. Точка. Ать-два.

Вот она, жизнь. Вот думаешь, всё ушло, перегорело, улеглось навсегда. И незачем тыкать в плоть бытия, будить прошлое, когда есть настоящее и быть грядущему. А вот поди ж ты, взял и ткнул, и вот иду такой весь пружинный, подкрученный: и что теперь? Что разбудили эти надписи-картинки на снегу?.. Нет, умом-то я сознавал, что это чепуха, но не-умом сознавать не хотел, а не-ум куда сильнее, я и бросил думать, просто шёл, куда шлось.

Так очутился в глубине квартала, где сроду не был. То есть, мимо-то ходил, проезжал, а внутри не был. Стал озираться.

Однажды как-то я подумал, что окна должны хранить обличья тех, кто когда-то смотрел в них. И сейчас с интересом побродил взглядом по окнам. Они, конечно, разные были, и эта разность, конечно, равна разностям меж людьми, живущими там, и не знаю почему почудилось, что вот сейчас в каком-то окне возникнет лицо, неважно какое. Но нет, окна остались пусты, немы, никого, хотя я глазел долго, пока не ощутил, что здорово продрог. Тогда встряхнулся, оглянулся напоследок и сказал:

- Странно.

И пошёл.

Чёрт знает, где я подхватил такую моду, говорить вслух в одиночестве. На днях заметил за собой, решил язык придерживать, мало ли что и где сорвётся. И вот сорвалось. Ну, здесь беды-то вроде нет, но досада взяла, да так, будто, скажи, некто внутри меня озлобился, не я сам. Вскормил кого-то тёмного в себе, а он в ответ едко рыгнул в душу, аж всё прокисло там, и небосвод померк, хотя золотисто-голубой полдень по-прежнему сиял над снежным миром. Да. А я шёл и нёс того тёмного в себе и думал: вот он, сволочь, вздумает заговорить, и что делать? Уши не заткнёшь, всё равно будет слышно. А что он скажет? А вот где-то так:

Ты думал – что? Умнее всех? Мудрее?

Я так не думал, но ведь он же скажет, гнида. И что тогда? Молитву прочесть? Так не знаю. А он:

Пока жив, не считай прошлое прошлым.

Вот гад.

Я нахмурился, и полносветный день будто начал оседать, переходя в тот самый уходящий шлейф зенита. Я заспешил домой. Там у меня в буфете – что?.. Ага, то самое. «Древний Эривань». Семь звёзд.

Таких не бывает – сказал тот, но я постарался не слушать. Ускорил шаг, мелькнули перекрёстки, снег сильно хрустел, вроде бы подморозило покрепче, хотя мне было жарко. Ну – вот мой двор, вот машина…

По заднему стеклу размашисто прошлись варежкой или чем-то таким – издалека видать, хоть и углом.

Я поскользнулся, нелепо взмахнул руками, пошёл к машине, а в голове было как после взрыва. Подошёл и увидел:

Сердечко и моя надпись стёрты, причём старательно, с нажимом, прямо видно, трудились. Зато на девственно-снежной поверхности была нарисована стрелка влево, вот так: ← .

Я долго смотрел на неё, потом огляделся, будто искал подсказки: что делать?

Игра втягивала меня с крайним дефицитом данных – минимум миниморум, так ужасно любил говорить один мой друг. Покойник. Хороший был мужик, хоть и чудной. Ну, да царство небесное.

Да я и сам такой. Разогнал эту игру, а теперь замаячило, что она добром не кончится, хотя ничего худого со мной не было, даже и предчувствий-то особых, тревоги там какой-то, боязни – нет, ничего. Но вот стоял, чувствуя, что не надо идти. Не надо, и всё тут.

А раз не надо, то и не иди, то есть иди домой. Так? Ага, как же! Торчал как вбитый в землю, ну, там в снег, не суть. Как будто ждал, хотел, чтобы шепнули вкрадчиво: иди! Иди! А шепнул – кто? Да хоть кто, пусть бы и тот гнус. Но здесь-то он и заткнулся, как назло. Я всё стоял и ждал: ну где подсказка?.. А нигде. И гад умолк, и всё молчало.

И я стал осторожно шевелить себя: ну? Не случайность же?.. Не бывает таких случайностей. Да, кто-то взял да подшутил, и больше ничего. Но чёрт возьми! Вот я: я хорошо рисую, набросать мгновенными штрихами хорошенькую женскую головку – это мне влёт. Ну и черкнуть такой портрет мелом на стене дома: пусть глазеют, пусть кто-то один замедлит шаг, улыбнётся…

И всё! Включилась сказка. Этот один – пусть будет юноша с душой из ожиданий и надежд, его воображение живо превратит эскиз в картину: нежная девушка, с прищуром, с длинными ресницами как глянет в самую зеницу ока… и вот идёт он, и душа поёт, и завтра это пение, и через день… и так ему светло, крылато, и на этой волшебной тяге он обязательно налетит на свою Галатею. Она, может, не больно и похожа, да и на что ей походить? – у него ж в башке дым, грёзы, а не работа мысли. Ну а когда готов на всё, что движется, тогда, понятно, мечта вдруг так слипнется с девичьим случайным личиком, что не отдерёшь. А дальше как пойдёт петлять судьба, как замотает тех двоих, что у них сбудется, что нет, их жизнь и смерть… ведь это я сомкнул пути, знать не зная этих людей, никогда не узнав, чем обернутся их годы! Я сделал своё, бросил зёрнышко, а дальше пусть ветвится древо чьих-то жизней. Я – бог.

Вот так. Совсем нетрудно быть богом. Это может любой, это дано нам прямо в руки, в гены, в мозг. Кто начертал сердце со стрелой – так он уже стал моим демиургом с пугающей меня лёгкостью, я уже в странной игре, уже иду, пугаюсь и иду. Жизнь, сука, она умнее нас – ух как я любил шваркнуть этим словесным козырем! И сделать гордый лик: что, крыть нечем?.. А оно вон как вышло – «умнее нас» это не философский туз, а то, чего бы лучше не было, а оно есть. Больное место. В таком же духе, как живьём встретиться с тем, кто по статусу в сто раз выше: богаче, успешнее, умнее, чёрт его дери. Пока абстрактно знаешь, что такие люди есть, так оно вроде бы и ничего, а нос к носу столкнулся – так и удавился жабой от того, что никогда тебе таким не быть.

Вот это и есть «жизнь сильнее нас», примерно это и переживал я, деревянно шагая туда, куда погнала стрелка.

Это больше меня. Оно витало вокруг, я был в нём как в незримом облаке, не зная, хорошо это или нет. И не пытался думать. Думал только, что гадёныш тот вновь что-нибудь ехидное провоняет, но он как слинял, паразит, так и нет его. Ну и ладно.

Я шёл быстро, но чувствовал, что шаг не тот, с каким-то неуверенным приседом, не до конца выпрямляя ноги; а корпус, руки точно отвердели: если со стороны смотреть, должно быть странно. Правда, двор был почти пуст, кто-то там вдалеке мелькал, а по пути я никого не встретил.

Стрелка указывала вдоль внутриквартального проезда, метров через двести наискось срезанного девятиэтажкой с гастрономом внизу. Повторюсь, я шёл и не думал, что будет, когда проезд кончится, куда идти дальше. И правильно не думал, потому что облако решало само. Оно, наверно, и открыло дверь, кому ж ещё.

На дворовой стороне дома, помимо подъездов, было рабочее крыльцо гастронома: бетонный пандус и широкая двустворчатая дверь. Я сотни раз ходил мимо, видел, как разгружались-загружались машины, иной раз сотрудники магазина выходили покурить, но сроду не всматривался. А тут увидал: дверь настежь, никого. Входи, родной?.. Ну, по идее-то, такого быть, конечно, не должно, ну да ведь стрелка, облако, игра! Это куда тебе идея. Посильнее Фауста.

Я оглянулся. Ни души.

К пандусу была сбоку пристроена рифлёная железная лесенка, я взбежал по ней, невольно обернулся ещё раз, встряхнулся молодецки, и наконец заглянул в дверь.

Умом-то я вполне осознал, что режим реальности переключился, я не в прежней стоячей воде безвременья, а в чёткой динамике, где события вдруг легко строятся из ничего и ведут к чему-то. Но в целом принять этот странный мир ещё не мог, он всё-таки был сильно больше меня, я впал в какое-то причудливое обалдение; нечто похожее, наверное, испытывает ребёнок лет пяти, случайно наткнувшись на сцену соития взрослых – суть здесь не в деталях, а в сломе экзистенции.

Дверь вела в полутёмное подсобное помещение, я увидел стеллажи с коробками, бутылками с газ-водой. Где-то сбоку невнятно звучали голоса, а метров через пять-семь была другая отпертая дверь, в знакомый торговый зал, где я был несчётное число раз. И я твёрдо прошагал эти метры, и вошёл в зал, и хоть бы какой пёс заметил. Голоса так же бубнили, тени двигались за стеллажами, а вширь помещение оказалось неожиданно бескрайним, уходило чёрт-те куда в обе стороны, но я, конечно, не вглядывался.

Да, значит, вошёл в зал, почти пустой, и тут никто на меня и не взглянул, как-то всем пофиг, что за мужик шатается по служебным площадям.

Ну а по правде-то сказать, вот я будучи просто покупателем, много ли смотрю на тех, кто бродит рядом?.. Да никак не смотрю, на кой они мне. Вот и эти на меня и не взглянули, у всех свои заботы. Только одна… тётка – чуть было не сказал я про себя, но тут же тётку отменил, это была особа, от которой уверенно веяло достатком и изяществом – тот случай, когда при взгляде на человека невольно в голову лезет что-то вроде «ваша светлость».

Да. Мне это понравилось. Она вроде бы покосилась на меня, я тоже стрельнул беглым взглядом: одобряю, мадам, так держать! Без всяких задних мыслей, просто вот в самом деле дан кому-то же такой точёный, тонкий вкус – даром от мира сего, щедро, как волшебный слух, как синие глаза, как синэстезия. Ну и подумал так мельком, собственно, уже мимо шёл, когда она вдруг мягко прихватила меня за руку рукой в перчатке:

- Здравствуй!

От внезапности я чуть вздрогнул, да видать, и рожу как-то протянуло, потому что женщина рассмеялась вполголоса:

- Не узнал?

Но я уже узнал.

- Здравствуй.

Память моя работает с избытком. Зачем-то я прекрасно помню день, когда мы виделись в последний раз. Семнадцать лет назад. Семнадцатое сентября. Понедельник. И было так светло и беспечально, мы не спеша прогуливались почему-то по дворам и закоулкам, под нежарким солнцем, листопадом, кое-где были ещё раскрыты окна, как бы ловя отсветы улетевшего лета, а мы говорили о самых пустяках, я и сейчас могу повторить те слова, да и фразы, мы перекидывались ими так легко, шутливо, такой словесный пинг-понг, при том совершенно сознавая, что это рубеж нашей разлуки, наверняка мы больше не увидимся – не говоря о том и не жалея: минувшее лето было временем наших потаённых встреч, о которых никто не знал, кроме нас. А нам было очень хорошо, без обязательств, без душевной рвани, без рыданий и отчаяний. Разумные взрослые люди: она замужем, я страстью не пылал; улыбки, в меру вина, иронии и кейфа, обоюдное понимание ситуации. Не стану врать, что помню наш роман поминутно и даже ежедневно – но в общем, да, светло, на взлёте, теперь чудится, будто бы и непогод там вовсе не было, сто дней под синим небом. Это, конечно, вряд ли; то есть, конечно, нет, были там и другие небеса, с грозами, ливнями, рассветными туманами и разным прочим в том же духе, но мы живём памятью, а не прошлым. И это умно придумано, чёрт возьми! Не прошлое, а память. Хорошо, что так.

Надо же, лишь сейчас дошло. Сказал «здравствуй» - и дошло.

Она всё посмеивалась:

- Вот и слушай тех, кто говорит, что чудес не бывает!

- Так ты не слушай, - без улыбки сказал я.

- Приходится! Это муж мой так говорит, хочешь-не хочешь, а слышно.

Я хотел сказать, что муж дурак, но передумал. Пожал плечами, вернее, одним. Левым.

Она смотрела на меня, и я мысленно обтекал от призрачной реальности. Семнадцать лет? Мир стал другим?.. Да бросьте! Тот же мир, тот же взор. Тогда я не то, что не мог его прочесть, я угадывал в нём незримые бездны и сознавал, что лучше туда не лезть. И не лез, скромно хваля себя за мудрость. И сейчас так.

- Мы тут случайно… - с расстановкой произнесла она. – Ты знаешь, вроде бы с тех пор ни разу здесь не была?.. Надо же, и не вспомнить. Хоть и не забыть.

Взгляд изменился. Бездны сдвинулись. Я почему-то пропустил мимо ушей «мы».

- Ты знаешь, - она то ли усмехнулась, то ли нет, - а я ведь подумала: вот так зайти во двор, пройтись, взглянуть в твои окна… Вот их я помню точно. Ведь те же самые?

- Те.

- Да. Но не стала бы, ясное дело. Лишь подумала мельком. И вот…

- Случилось чудо.

- Приходится считать, что так. Подумала о былом – и вот оно, возникло из подсобки.

- Ну, пардон, - буркнул я. – Возникнуть джинном из лампы… на это пороху не хватило.

- Так ведь коемуждо по делом его… - начала было она, и здесь её окликнули:

- Мама!

- Да? – живо обернулась она.

Долговязый подросток в бело-голубой спортивной куртке подошёл, держа в левой руке смартфон.

Святители!..

- Мам, - повторил он, слегка сдвинув брови, но она поспешно перебила:

- Вот, познакомься. Коллега мой, работали когда-то вместе.

Я кивнул. Ага, можно и так сказать.

- Здрасьте, - невнимательно обронил парень, я у него интереса не вызвал. – Мам, я это… тут аксессуары, вон там возле касс, схожу гляну.

- Иди, иди, я через пять минут догоню.

Он кивнул – мне или просто так, не знаю – повернулся, пошёл. Я смотрел вслед.

Не знаю, откуда выпрыгнуло слово «святители», но вроде бы так надо восклицать, когда жизнь огорошит до гудка. Это без иносказаний, я ощутил в голове странный гул, возможно, подскочило давление, у меня такое бывает иногда. В растерянности я потёр рукою правый висок.

Мальчишка был похож даже не на меня, а на покойного отца. Не столько внешне – да, и это было, но куда поразительнее было видеть воскресшие мелочи в походке, мимике… в чём-то ещё неуловимом… или уж так стало чудиться моему обалделому взору, чёрт знает.

Ну и как тебе это?.. Как генетика прыгнула через поколение?! – спросил я себя, не надеясь на ответ, но он пришёл.

Да никак! – вдруг возник тот. Всё это и в тебе есть – он хихикнул. Да ты ж со стороны себя не видишь.

- Верно, - пришлось признаться вслух. – Природу не обманешь.

А смотрел я вслед юноше. Он уходил знакомым шагом, я смотрел и думал, что никогда, наверно, его не увижу. Никакой печали в том не было, но уходя, он отдирал от меня все мои годы тишины, тот кокон, где я вознамерился дожить в премудрости и одиночестве, а теперь ни того и ни другого… и этот чёртов шум! я не расслышал, что она сказала, пришлось переспросить:

- Что ты говоришь?..

- Я говорю: да. Не обманешь. Ни природу, ни себя.

- А ты себя обманывала?

- Да нет, - она как-то задумчиво удивилась. – Зачем?.. Мужа – могла, да. Но он умер.

Гул в голове не усилился, но изменился, будто мой тоннель куда-то повернул.

- Как… умер?

- Внезапно. Слушай, - заговорила она просто, по-дружески, - ты ведь помнишь нашу последнюю встречу? Тогда, в сентябре?

- Прогулка по дворам…

- Да. Я уже знала, что беременна, но не знала, муж или ты. И так это развлекательно было, игра такая… Ну, дура, что сказать. Когда ему сказала, он так рад был! На седьмом небе. Замечательный был человек, один на миллион. Но я его не любила.

- Почему? – тупо спросил я. Я вообще мутно одурел в этом тоннеле с поворотом.

- Ну, почему! Сердцу не прикажешь, потому. Как он был рад, Господи!.. Я для него… то есть мы…

Она отвернулась, что-то там моргнула, всхлипнула, но тут же повернулась.

- Я совсем на сносях была, когда он погиб. Разбился на машине. Ну, шок в квадрате, не помню толком ни врачей, ни палату… да сами роды, хоть убей. Как выжгло, хочешь верь, хочешь нет.

- Верю.

- Да. Через месяц-полтора светать стало в мозгах. Помню, сижу и думаю: ну и как дальше жить?.. И в тот же день является, представь себе. Сотрудник мужа. Вернее, подчинённый. Пацан пацаном, со студенческой скамьи. И что ты думаешь? Любовь, говорит, с первого взгляда! Как только увидел, так весь белый свет на вас сошёлся. Вы, говорит, для меня идеал, Афродита…

Врёт! – выкрикнул гнилой, перекрикивая гул.

- …готов целовать следы ваших ног… вообще, говорит, на всё готов ради вас. Ну, я подумала – следы лизать незачем, а в остальном… ладно, так тому и быть.

- Разумно, - сухо молвил я.

- Ещё бы! Шестнадцать лет душа в душу. Для сына он отец – лучше не надо.

- Тоже один на миллион?

- Он? Нет, что ты! Такой же, как все. Но другого нам не надо.

- Хм. Это он говорит, что чудес не бывает?

- Он самый.

- Согласна?

- Я? Нет! Но думаю, лучше б он был прав.

Я сделал неясную гримасу, а у нее смартфон рванул лихим регтаймом из «Ва-банка», она подхватилась, глянула – аж просветлела вся:

- Ага! Вот, лёгок на помине, долго жить будет. И мы, надеюсь, тоже!

Ищи не долгой жизни, а лёгкой смерти! – прокричал тот совсем издалека, точно проваливаясь.

- Ну, прощай, - кинула она и заспешила к кассам, я успел расслышать: «Да, милый?..» - а остальное унесло куда-то.

Я постоял, затем двумя руками с силой провёл по голове от лба к затылку, и так несколько раз. Поплёлся к полкам с бакалеей, глазел бессмысленно на соль, сахар, муку, а тоннель всё гудел, и тут до меня туго стало доходить, что это не очень хорошо, то есть, совсем нехорошо, хотя я ощущал себя в полном уме и здравии, только очумевшим. Не знаю сколько времени я блуждал по залу, разглядывая товары, этикетки, даже беря что-то в руки, хмыкая со значением, и даже кто-то что-то меня спросил, а я и ответил с умом. А потом удивился: ну и какого шута всё это?.. В тот миг я держал в руке рыбную консерву, которая мне была нужна как ангелу штаны, очнувшись, сунул её на место и пошёл на выход.

Теперь уж никаких чёрных ходов, хватит сказок. Cквозь линию касс на крыльцо, набросил капюшон, постоял, дыша снежной далью. Вроде бы мороз покрепчал, а может, и почудилось, не знаю. О чём-то думал, не думал, время текло, нет?.. Впрочем, начало пробирать стужей, я побрёл, оскользаясь, по обледенелому тротуару, обогнул здание, вошёл во двор, взглянул вверх, на верхушки елей, выше – тополей. Вдоль спортплощадки в стародавние года посадили ряд тополей, сейчас они перемахнули крыши, метут небо. В детстве бывало, я любил подойти, задрать голову, смотреть, слушать. Кроны негромко шумели, вершины чуть покачивались, а я думал: вот она, колыбель ветров и облаков… Я легко вспомнил это. И сказал: ага!

Это я всё к тому же: нет прошлого самого по себе, оно работа памяти, и только. Ведь нет же понедельников, апрелей, високосных лет – это химеры, кванты мира, переделанного нами под себя. И прошлое та же сказка с нашими разными фантомами, а время совсем иное, мы его не знаем. Так, видим в щель, таким его и думаем. А оно другое. Какое? Вечность?..

Мысль странно понеслась, малость пугая: ну, а вечность? Может, она тоже совсем не та, что мы думаем? Да мы о ней как-то и не думаем, разве что краем мысли, жизнь мнёт нас, мы вязнем в своих днях, годах, привычках. А будущее, вот оно-то есть по-настоящему, это не прошлое, только не стоит волновать его, выдернешь что-нибудь на свою голову… Э, чёрт! Ведь постиг мудрость: не лезь! Вечность придёт сама оттуда, к каждому, никого не забудет. Живи и жди. Познать познал, а взял и дёрнул. Мудак.

Я глянул ввысь. Ах, небо, облака! Если б вся жизнь была как вы! Моя и не моя, хоть чья. Так нет ведь, шиш нам от неё, от жизни. Ну, ладно, шиш-не шиш, конечно, но и неба нет. Грустим, сутулимся. Память путает следы. А может, и не память. Где тут память? Вот я, здесь, сейчас. Что со мной?

Тоннельный шум стал сильней, прямо самолёт на взлёте. И ветер. В лицо сильно подуло, да не колючим морозом, а мягко, оттепельно – разве спутаешь с чем другим это дыхание, мираж весны среди завьюженных снегов… Да, но оно всегда призрачно, обманно, то ли да, то ли нет, а тут так понесло, точно хотело выдуть меня из меня. Я вздрогнул. Ну и что это за вашу мать, откуда?..

Оттуда! – еле донеслось, но всё же донеслось.

Я вдруг понял. Но не поверил. Так просто?..

А то нет! Богом не трудно быть, а это что? Раз – и там. Жалеть о том, что не сбылось? Может быть. Смысла в этом нет, но мало ли мы делаем того, в чём нет смысла. Опять она умнее нас и бьёт в точку. Жизнь. Внезапно, но без промаха. А значит, без обид.

А главное, страха нет. Мы же побаиваемся этого, по крайней мере, избегаем, прячем взгляды, мысли. Делаем вид, что этого нет для нас: ну, придёт и придёт, а пока нет, и ладно. А оно пришло.

И я тоже старался о том не думать, а если б думал, сроду не додумался. Ведь что говорят? Тоннель, гул, яркий свет в конце… Гул есть, да, но никакого трепета, священного или какого там ещё. Всё просто и светло, да так, как никогда ещё со мною не было. Я как не знал, так и не знаю, что такое вечность, зато узнал, что она здесь – лишь руку протяни. И будешь знать.

А можешь не тянуть.

Я обомлел. Как так?

Да так и есть.

Быть не может!

Может.

Пять минут между Небом и Землёй. Ну, пусть три. Решай.

Ещё раз: я и представить не мог, что на рубеже вечности нам даётся три минуты на раздумье. Хочешь, шагни туда – и все твои заботы и труды остались позади. А хочешь, останься. Пока. Твой выбор, твоя воля вольная, ты трёхминутный бог.

Не знаю, каждому дано такое, или я такой счастливчик, хотя ума не приложу, за что. А может, ни за что, ни добродетель, ни провинности тут ни при чём, а это так, в порядке выборки. Эксперимент небесной лаборатории. Может, и так, да мне сейчас какая разница. Мне надо решать. Две минуты.

Секунды улетали, я стоял, чувствуя, что вечность начинает потихоньку отбирать меня отсюда. В кончики рук и ног стало вливаться невыразимо приятное тепло, я с равнодушной лёгкостью представил, как его незримый плен через минуту-полторы окутает меня. Мои заботы и труды? Да ну. Забот, по сути, нет, а все мои труды… да хоть бы их и не было, итог один.

Я это давно знал, и было всё равно, а тут задело. Но раньше я не знал, что прожил жизнь. Не думал, что настолько не жаль проститься с этим миром. Собственно, мне проститься только с ним, и больше не с кем, а ему я кто? Никто. Мной больше, мной меньше. Херня. Поэтому прощай без слов. Всё! Небо здесь.

 

 

 

 

Обалдело глядя ввысь, я медленно, с усилием повёл плечами, как бы снимая с себя невидимую тяготу. Шум в голове пропал, небо стало как небо, да и не то невзрачно-тусклое, ушедшее за полдень, а во всей безбрежной синеве, точно зенит в этот короткий день задержался нарочно для меня.

И меня захлестнуло глупой детской радостью. Здесь! Я здесь, а оно там, пусть там и будет, а я не спешу. И захотелось хулигански заорать на весь двор, чтоб в окнах показались лица изумлённые, напуганные, возмущённые… А я им: «Здрастье! Это я!» А они: тьфу, дурак! А мне и ладно. Пусть так, зато – вон, глянь, алмазные снега, их бодрый хруст, и вечер впереди, и дальше дни и вечера, и Рождество, и ещё дни за днями, я не разберу их там, вдали, но их столько ещё будет! зима умеет сделать так, будто ей конца-краю нет. Уснул – зима, проснулся – зима, и всё так зима, зима, зима… И всё же будет край, Солнце иначе побежит с востока на закат, изменится бег облаков, и потекут снега, и будет дважды небо в высоте и внизу, в талых водах, и в облике ранней весны мелькнут видения моих далёких вёсен, когда-то поманивших и обманувших, и даже не столько их, сколько всего, что пройдено – теперь уж всё равно, хотя чего-то жаль, да что жалеть, чего-то говорить. Вообще, чем дальше, тем меньше слов надо для жизни. Пройдут года, и хорошо б тогда совсем умолкнуть, чтоб не надо было говорить ни с кем, жить молча, даже про себя молчать, все слова отменить, кроме слова навсегда. Оно пусть будет, да. Оно не хуже, чем слова небо и вечность – а лучше сказать, всё это одно и то же: небо, вечность, навсегда, только отсюда нам не увидать. То есть, может, кому-то да, а я не вышел в высоту, уже не выйду, и годам моим идти в осыпях всякой дребедени: как дела?.. да ничего… Всё это сыплется, бубнит, киснет – пусть. Время есть время, я есть Я. Я молчу, даже если что-то говорю, так что не верьте мне. Всё, что мне надо, это слово навсегда. Оно и больше ничего. Ещё раз: навсегда.