1

За каретными сараями тянутся гряды мусорных холмов. Кислые ветра веют там, тухлые туманы поднимаются после душных летних ночей. Ножички не живут в подобных местах. Да и вряд ли тут выживет настоящий полноценный — правокровный, как пишут в газетах о расовой предусмотрительности, — человек. Но убегают от полиции сюда Ножички частенько; ну и если надо устроить какую разборку — за этим тоже в Сермяжный район. Прямиком в сердце суровых холмов из отбросов.

До войны, буквально года два назад, весь мусор убирали кобольды.

Ну, опять же, убирали — слово высокомерное, слово людское: кобольды добывали человеческий сор, будто таинственную, хрупкую, уязвимую драгоценность, сортировали и увозили заботливее, чем молоденький влюблённый подхватывает на руки обожаемую и нежную невесту. Ножички с кобольдами жили достаточно мирно. Даже приятельствовали. Дурачились на странные и крикливые их праздники. Хороводились летом — это когда Летний Двор позволял посторонним присоединиться к плясу. Распивали сумасшедше крепкий цветочный дистиллят в кабаках ближе к речному порту. Правда, два года назад все мы были моложе… минимум на два года.

И ещё никто в Порту Мар не разучился дышать...

Ну, так это помнилось Язвёнку, а Язвёнок стал хронистом Ножичков — когда это? да-да, позапрошлой весною. Сразу как Чижу приспичило вмешаться в душевный разговор звена юных блюстителей мира с престарелым мэтром Кыарфурхом Смитом, почтенным ювелиром-метисом лепреконьей крови. На погост легли и Смит, и Чиж.

Но если уважаемого полукровного предпринимателя нелюди похоронили по всем правилам флогистерианского обряда — отток нечеловеческих граждан ещё и близко не приобрёл того размаха, — то Чижа зарыли на Поле Чудес. За городской стеной. На кладбище для безымянных нищебродов, не способных честь по чести выкупить место посолиднее.

И Язвёнок-то говаривал: едва грянула война, как всё пошло по запрелой шерсти. В том числе и мусор. И на Брошенной площади, куда изредка, по слухам, выбирались проказничать и озоровать окрестные призраки, постепенно выросли мусорные холмы. Туда подтянулся точно такой же бросовый народ. Трепались даже, поселились там пара занятных личностей навроде колдунов.

— Это замечательно, — вдохнув клуб пряного и тёрпкого дыма, сказал констебль. — Но я бы попросил, молодой человек, вернуться ближе к теме.

— К теме, — Базель поджал чёрные узкие губы, зажмурил глаза, вслушался в неутихающий гам околотка. Сновали, гулко топая подкованными сапогами, дозорные стражники, хрипло и сонно перекликаясь. Будто не в узких коридорах, а на горном лугу повстречались, да ещё с разных сторон подоспев. Пахло наваристой кашей, заправленной луковой зажаркою на сале. Шуршали бумаги, скрипели перья, гаденько отдавало дешёвой казённой тушью — даже сквозь настоянный дух смазанных жиром сапог и пропитанных потом онучей. Хочешь не хочешь, ко второму часу допроса в слитном гуле голосов, в растворе брани, хмельных песен, криков боли или гнева, монотонного чтения ордеров или рапортов, сделались слышимыми неожиданные у фликов человеческие ноты: у дочки с вечера жар, жена дорыжа прижгла утюгом рубашку, надо бы сходить в почтовую управу получить посылку с Севера… — Ну, значит, пришли мы за каретные сараи. А там, значит, трупы. Пять. Прямо мы испугалися, немедля кинулись…

Карманы выворачивать. Вихорь — он стал толковым вожаком с первого же дня. Казалось, для тщедушного, будто из лучин склеенного, сорванца не существовало вопросов неотвеченных, бед неотводимых, загадок неразрешимых. Ножички при нём и вовсе перестали бояться кого бы там ни было на улицах — на тех, конечно, где они ходили гордо, дышали вольно, шептали звонко. Улицы детей да подростков — они вовсе не те самые улицы, по которым дозоры ходят да старикашки ковыляют; потому и поменялись они с приходом мирного люда не особенно. А выродкам, ну то есть, блюстителям мира, разгуливающим в одинаковых курточках с меховыми енотовыми воротничками всякий раз наламывали холки дружно все компании, кто только поспевал к драке! И Ножички тоже, а то. Потому и на герць Ножички к мусорке пришли легко, уверенно, готовые колотить и резать. Но вместо Трубачей нашли на условленной лощинке пять покромсанных тел в богатой купеческой одёжке. Кому охота ввязываться в непонятные стариковские дела? Да никому. Своих по горлышко. Вот и решили Ножички проваливать — а сперва…

— …сообщить констеблям.

Констебль сочувственно и ободряюще покивал, и шторочка на окошке под самым потолком покладисто закачалась в такт. На миг серые глаза флика стали цвета маминой кошки — косматой Марыльки с приплюснутым носярой и лапами шириной с половник. На миг показалось: и впрямь теплится что-то добродушное, домашнее. Будто и у этого мосластого чопорного дылды тоже где-нибудь, пожалуй, топится очаг, и кухня пахнет тушёной капустой, а из чана плескает мыльной водой, и… Базель встряхнул головой: так недолго подумать, что и баба какая-нибудь станет жить со страшилищем вроде этого вот. Ещё того пуще — детей нарожает! За насмешливыми и едкими мыслишками он чуть не упустил момент, когда оттенок пушистого шерстяного бочка под веками констебля сменился оттенком талого льда.

— Знали этих людей? — дружеским тоном мягко спросил констебль.

— Нет, господин констебль, — сказал Базель и бесконечно открытым взглядом уставился на флика. Убитых никто из Ножичков и впрямь не знал; да и не походили покойнички на завсегдатаев мест, куда вхож был бы хоть бы и Вихорь. — То есть, никто не упоминал, а я — точно впервые видел. Я с Ткацкой, господин констебль. Там так не одеваются, да и…

И так не умирают. Вихорь выворачивал карманы на странный, быстрый и жёсткий манер, без всегдашней вкрадчивости и мягкости. Обшаривал, а не исследовал, вопреки всему, что сам же и втемяшивал. Кое-кто из Ножичков давился рвотой поодаль — сам же Вихорь и кышкнул, чтобы не нагадили на тела и не испоганили следов. Язвёнок стоял, широко расставив ноги и немигающим взглядом вёл по лощинке меж мусорных куч, впитывая каждый начерченный кровью или мелом знак, каждую дугу или фигуру. Запоминал. Впервые Базель не завидовал таланту Язвёнка. Оно забавно, да и попросту полезно: запоминать всё, даже раз увидев… но помнить, какими извивами выложены были кишки этих убитых, складываясь в знаки поверх, поперёк и с исподу других знаков и схем? Благодарствую, не надо!

— …явно же над модниками колдун поработал, — нехотя сказал Базель. — Ну, буквы всякие… ненашенские. — Он исподлобья зыркнул на констебля. — И ползают же.

— Что? — ой, дурак ты, подумал Базель, услышав перемену в голосе флика. Колкий, жалящий интерес.

— Ну, буквы, говорю, господин констебль, — заторопился Базель. — Когда на Псовой площади тех магистратов… ну… ну…

— Убили террористы и смутьяны, — железно звенел констебль.

— Они, значит, самые… Так вокруг тел тоже понаписано было много — и тоже что-то ни шиша не понятно. Хотя я смотрел: вроде бы наши буквы, даже некоторые слова, только непонятно… а тут иначе было! Буквы не наши, не кобольдские, даже не Двора — и буквы эти, когда мы наткнулись на… буквы эти уползали. Не все, конечно. Но часть — точно. Одни под мусорную кучу уползли, другие врассыпную и поверх кинулись. Мы еле поувёртывались, господин констебль, потому что…

Констебль смотрел чуточку насмешливо и определённо скептически; но напряжение никуда не делось. Словно пёс над следом, подумал Базель. Сам он про ищеек только в книжке и читал, но представлял — вот именно где-то так. И уж вовсе незнамо почему решил для себя: надо помочь. Если констебль сможет поймать и уделать тех, кто из Сермяжного района сделал чернокнижную бойню, то и пусть. И чем скорее, тем лучше. Только вот — чем помочь?

— Поувёртывались?

— Ага. Во, — Базель задрал ногу на столешницу, чувствуя, как наливаются жаром щёки. Закатал штанину и приспустил чулок. След от мимолётного касания убегающей буквы до сих пор пересекал немытую лодыжку. Стало даже хуже: теперь переливающийся пульсирующими отсветами шрам въелся глубже, не просто стягивая и мешая ноге двигаться, но причиняя странный, леденящий зуд.

— Хо, — стол скрипнул под весом привставшего констебля. Рука в тускло блеснувшей перчатке расстегнула ворот форменного сюртука, выудила серебристый знак разлапистого листа. — Не слишком похоже, чтобы ты увернулся. Я бы сказал…

Лист на цепочке повис над вдавленным шрамом, осторожно скользнул ниже, коснулся свечения. Базель взвыл, оттолкнулся от стола и почти опрокинул стул — но констебль уже цапнул подлокотник. Удержал. Ножки гулко грохнули, возвращаясь на пол; хлориатский лист успел исчезнуть под одеждой флика. Тот усмехнулся.

— Как угодно. В конце-то концов, это всего лишь нога.

Вот только нога-то мигом выросла до необъятных размеров, налилась болью, клокочущей и хлещущей в зыбкие борта штанины жутью, девятнадцатицветьем зелёной радуги — и ощущалась не частью Базеля, а, чтоб ей пусто было, воющим и горящим целым, в котором сам же Базель и утонул! Гнусавый слог катился по его жилам, звук с откушенным началом и отрубленным концом, уродливый позвонок чудовищного заклятия…

— Ч-что… вы… — Базель хватал ртом спёртый воздух допросной, обещая про себя в жизни больше никогда не связываться с фликами, с хлориатами и со всеми стариковскими непонятками — ни в жизнь! — За… ч-ш-што…

— Не я, — флик посмотрел на наручный хронометр, поморщился и подышал на стекло, подбадривая трёх запряжённых сильфид, орудовавших стрелками. Затем почему-то оглянулся на шторочку. Хмыкнул. — Это, кот помойный, натуральное колдовство, из запретных. Есть у колдунов такая неприятная штука, авгурея… и ритуал на Брошенной как раз из этих самых. Хочешь — верь, хочешь — нет; мне без разницы, малец. В принципе, ты уже так и так не моя проблема, есть на то специально обученные люди, вот за ними я сейчас и пошлю.

— Сутаны? — хрипло вскрикнул Базель, вдавливая пальцы в бедро над коленкой, чтобы удержать, не пустить выше рвущееся вверх по ноге жжение.

— Сутаны.

Сермяжный район, сколько бы ни населяло его компаний, годами засыпал с байками о сутанах, забирающих с улиц ребят — не обязательно бездомных, бродяг или нищебродов — и выскабливающих, вычёсывающих из одних волшебные способности, а над другими напротив — вершащих недобрые, сумрачные пробы. Видели, как гласили жуткие вечерние россказни, последствия и извлечения, и испытаний. Неделями потом уснуть не могли. Предпочтительнее уж попасться блюстителям мира — те хоть быстро повесят либо сожгут!

— Ну уж… нет, — Базель вскочил — и холодный сырой пол тут же от души врезал ему в левую скулу. Где-то в плече тихонько хрустнуло. — Не… имеешь… права!

— Ты не понял, — флик наклонился низко-низко, к самому носу Базеля. — Это не моя работа. Не наша, в смысле, и не, хм-хм-м, сутан. Наоборот. Ты вляпался в противозаконную пакость — и даже отпечаток этой дряни до сих пор не сдох. Без… сутан тебе кранты, малец. Или вычищать, или…

Констебль замолк.

— Или? — не выдержал Базель. Лох, кричала закалённая душа Ножичка со стажем, что ж ты покупаешься; а боль вгрызалась, выедала, выжигала. Изменялись запахи. Плыли цвета. Густел и раздражал вибриссы затхлый воздух.

— Или вот что… Ты пострадал один?

— Один, — солгал Базель, — один, господин констебль. Лопухнулся…

— Обряды высших порядков авгуреи обычно тяготеют завершиться сами по себе. Они, гм, квазиживые — и где-то даже смекалистые. Раз знаки бежали с мусорки, значит, кто-то успел вырваться и удрать, вот они и догоняли.

Флик помолчал, глядя на Базелеву лодыжку.

— И ещё это значит, по-моему, что наш штабной чародей — растяпа и торопыга. Взялся он идентифицировать ритуал по сохранившейся октограмме, ну-ну… а половина ритуальных надписей куда-то слиняла. Не-е-ет, никакой это не… — флик осёкся. Протянул руку к Базелеву носу, прикоснулся самым кончиком указательного пальца. — Тут обряд, сдаётся мне, пострашней Порога Зимнего Двора, малец. Но любой ритуал можно предотвратить, погасить — тогда и следы со временем пропадут. Просто тут уж надо сперва эти самые символы найти. А поди сыщи, коли под рукой нет активного следа ритуала!

След ритуала активно впился в коленной сустав, и Базель зарычал. В башмаках выпущенные когти болезненно упёрлись в кованые носы. Клыки больно прокусили дёсны, стало солёно — и кристально ясно.

— Поможешь? — спросил флик, почти и не сомневаясь в ответе. Добрый, заботливый дядюшка, страж порядка и долбанный пёс на службе у богатеев.

— Хожу гордо, — твёрдо провсхлипывал Базель, готовясь отпустить беснующийся шрам — и катитесь вы все! — Дышу вольно. Шепчу звонко. Ножичек мне… друг, ножичек… мне… стол, ножи… чек…

— Стой! — констебль накрыл огромной ладонью в перчатке пальцы Базеля. — Понял я. Понял. Но подыхать от колдовства — так и так гнусная штука, малец. Гнусная, я-то знаю! Не спеши, гордый ты котище…

Констебль встал. Слабо усмехнулся.

— Я таким же был, кстати. Только прибился к Кепкам, не к Ножичкам… э-эх! Хрен с тобой. Отпущу тебя, балбеса упёртого. Но сперва…

Он достал из кармана ледяную на ощупь цепочку и надел Базелю через голову. Совсем было собравшись заорать, завопить громче гордости и сильней стойкости, тот вдруг замер.

— Нельзя тебе так корчиться, малец, — флик скривил щёку, будто разучившись улыбаться. — Начнись припадок — прибегут сутаны сами. И если б только сутаны…

Боли и пламени не стало — только что-то тяжёлое и сильное повисло на ноге, будто приклеенный груз. Констебль поднял мальчишку, будто котёнка, поставил на ноги и наскоро отряхнул от грязи. Приподнял цепочку, так, чтобы Базель разглядел металлический хлориатский лист, — и сунул Ножичку за пазуху.

— Но я не…

— Да я уже понял, — флик улыбнулся совсем по-людски. — Не хлориат. А это имеет значение? Болит-то меньше?

— П-почти не болит. Я не буду… не собираюсь помогать!

— Славно. Не будешь и не будешь, поищу другими методами. Держи меня за руку и утри сопли. И слюни тоже. Пойдём.

В голосе у констебля слышится нечто чуждое. Непривычное. Что-то, что раньше Базель слышал только дома, или, может, — совсем-совсем капельку — среди своей компании. Немножко внезапной и странной… ласки. На мгновение Базель почти решается согласиться помочь флику.

Почти.

Ведь, в конце-то концов, это всего лишь флик.

 

2

Чиж говорил, Великие Магистры жили в интересные времена. За три ночи воздвигались исполинские здания вроде той же Караулки. Она была на уровне первого этажа квадратом со стороной шагов так с двадцать — и то Базелевых шагов! — а с каждым этажом расширялась, пока колоссальный веретенообразный улей саженях в тридцати от земли не начинал сужаться аж до самого верха. Ставились ловушки на звёзды и острова — вот хоть бы Зажмуренные Челюсти или тот же Треснувший Гарпун, в которых ещё столетия назад возвели целые лабиринты или дворцы. Прокладывали конные и пешеходные тракты поверх морской глади. Воспитывали целые народы из придорожных ив и взбалмошных землероек.

Чиж не умел читать до самой смерти; Ножички шептались, мол, потому что семья Чижа погибла от букв, нанесённых на дверной косяк, и с тех самых пор отчаянный атаман полагал любые надписи богопротивным колдовством. С него хватало написанных флогистерианскими кюре листовочек и бумажных ленточек с молитвами и благословениями.

Базель читать умел. Мало того, в школе Базель таки читал, помногу и подолгу. И оттого хорошо понимал, что Чиж ошибался: Великие Магистры ни в какие интересные времена не жили.

Великие Магистры создали интересные времена. Стали их причиной, их кровью и костью.

А ещё они придумали чадь. Нынче мало кто рискнёт рассказать доподлинную правду, чего и сколько выпили и скушали Магистры, прежде чем выдумать простую и одновременно до оторопи сволочную методу перевоспитания преступников. Немало — уж точно. Провинившемуся негодяю и висельнику предлагали принять связь, как правило, с одним-единственным чадёнышем. На пальцах двух рук пересчитаешь, скольким подсаживали одновременно двух. С тремя возился только старик Мьярекки… весь Порту Мар и так помнит, чем дело кончилось.

О чади требовалось заботиться — поначалу как о слепом кутёнке, затем как о несмышлёныше; в конечном итоге, чадь вырастал, впитывая действия и отношения воспитателя. У отказавшихся от разгульной, грубой и жестокой преступной жизни, у отнёсшихся к чадю с лаской и заботой выходили верные и умные создания, помощники и отрада. У тех, кто пренебрегал обязанностями воспитателя, получались диковинные существа, зачастую опасные и невыносимо беспокойные. Закоренелые грабители и убийцы рано или поздно оказывались лицом к лицу с мощным, живучим и свирепым хищником. А потом — несколько дальше и глубже лица, то бишь, морды этого самого зверюги.

Чадь не жил дольше следующего рассвета после смерти хозяина. Исход наиболее лютых живорезов охлаждал и отрезвлял бесшабашных куда надёжнее, чем в других городах справлялись заплечных дел мастера.

Со временем оказалось, что с чадями легче уживаются подростки — и при этом ни единого случая вызревания чадя в чудовище у юных перевоспитуемых воспитателей замечено не было.

— А эта их сучья конура… — шмыгнул носом Неукрот, баюкая на коленях сонного пушистого чадя. — Один в один Караулка, только ме-е-елкая… Ч-ч-чхи!

Пыль струилась сквозь прорехи в парусиновой крыше фургона, забивалась в уши, лезла под ресницы. Носы же у всех четверых Ножичков в одночасье подмокли и рассопливились. Это для колдунов, буркнул вроде бы никому в особенности Язвёнок, поди-ка почитай заклинания с зудом, соплями и кашлем; это Вороний Фургон. Из зала с конурой, через полутёмные переходы Караулки сбитых с толку и несчастных ребят на крыльцо выперли торопливо, подгоняя и едва не пихая в спину. И разглядеть цвет фургона или вензель служебного герба не хватило времени. Впрочем, проворчал Крош, мог быть и Вороний. Только какая разница-то? Вот развезут нас по домам, сразу и двинем к Вихорю. Нельзя нам, не сказал — прыснул Базель, а то ещё пример подадим… этим. А мы чинно и учтиво, пожал плечами Крош и, подумав, добавил: и благородно ещё! Я говорил: благородно?

— Оглядывайся ещё теперь, — с ненавистью прошипел над мирно сопящим чадем Язвёнок, и мелкие пёрышки топорщились на острых скулах прямо под жёлтыми глазами. — У-у-у! Убил бы…

Сунуть руку в темноту — плёвое дело для Ножичка. Но устье конуры пугало, гнало прочь, так что Базель не сразу отважился, хотя кинулся к веретенообразной плетёной штуковине решительно и яростно. Впрочем, выбор оставался: пойти к сутанам или согласиться взять на воспитание чадя. Чтобы уделать человека, хватит ножичка, улыбнулся он себе. А чтобы уделать Ножичка, не хватит и сорока человек! Рука скользнула в конуру без сопротивления. Темнота оказалась тёплой. Мягкой. Доверчиво тычущейся носом. Я пропал, подумал Базель мрачно, морща розовый шершавый нос. И вынул чадя.

— Давай-давай, — Крош утирал нос рукавом, другой рукой покачивая и баюкая чадя. Губы, покрытые рыжеватой шерстью, у Кроша недавно начали воспаляться, намекая на будущие кривые клыки-бивни. — Балбесина. Рискнёшь угадать, надуешь лапки или съедешь черепицей? Я, наверное, нет. Не готов. Ведь, в конце-то концов, это всего лишь чади; много там им надо?

Чадь, в висмутового оттенка продольных полосках, состоял из лапок, густого нежного меха, урчальника и милейших глазищ на пол-мордочки. Что я скажу компании, спросил у него Базель, получается что же — теперь от меня помощи против Трубачей никакой? Струсил. Продал. Констебль шагал рядом уверенно и широко. Лист не снимай, пока… я, словом, извещу, низким шёпотом велел флик. Не сниму, угрюмо кивнул Базель. Да хоть пять листов! Следить за ним через какой-то медальон, когда с ним неотлучно будет чадь, — какой уж тут смысл? У выхода стоял давешний костлявый великан-полукровка, а рядом… Базель споткнулся и встал на месте. Неукрот, Крош и Язвёнок! Вот же ж… Он сморщился и бросился вперёд почти бегом. Ну что, братцы, с деланным весельем поинтересовался вслух, видите? Такие вот дела. Нацепили мне чадя… И только тут он обратил внимание, что кто-то копошится в капюшоне Неукрота, длиннокрылое и непонятное нечто уселось на плече Кроша, и… Да, мрачно сказал Язвёнок и пнул дубовую панель на стене. Мне, представь себе, тоже.

— Ткацкая, — сухо сказал сквозь прохудившуюся крышу констебль. — Первый пошёл!

Ближе к выходу из Караулки Базель ускорил шаг, уставившись строго под ноги, не зыркая по сторонам, и всячески стараясь сделаться мелким, неважным и незаметным. Не тут-то было. Навстречу выпрыгнул подпиравший потолок великан-полукровка. Гаркнул что-то на зимодворском с чудовищным портумарским акцентом. Не смеши меня, холодно сказал флик, немигающе уставившись в костлявую рожу гиганта, конечно, их можно отпускать! Это точно не их рук художество: стали бы они рассказывать про разбегающуюся часть октограммы? Позволили бы себя покусать рунам? Брось! Тем более, сейчас вот веду его к конуре. Базель вздрогнул и отметил, что глаза гиганта при входе сделались серьёзными, оценивающими. А потом на скуластой роже проступила холодная змеящаяся ухмылочка.

— Я постараюсь побыстрее, — сказал Базель сопливым детским голосом, прежде чем вышагнуть из фургона. — На том же месте, да?

Дом подпоясался задиристым, лохматым и цепким садиком шириною в два шажочка: вечно тут сходились препираться женщины, ещё уютно пахнущие стряпней и мыльной водой. Спереди садика красовался плетень из троллозы с заботливо обрубленными шипами. На плетень опиралась хрупкая тёмная от загара ладонь, и Базель задохнулся, запнулся — и оглянулся воровато, виновато, растерянно. Я дома, почувствовал он. И хоть мама впилась в плетень аж побелели пальцы, — это было так. Дом. Где тебя примут любого, где даже в отчаянной выволочке и таске чувствуется неподдельная нежность. Базель откашлялся, прикидывая, с чего бы начать, но тут мягонькие лапки чади отчаянно вцепились в лодыжку, нашли под чулком вдавленный рубец… и всегдашний балагур Ножичков Базель захлебнулся словами. Он медленно наклонился, не зная ещё, станет ли кричать, шипеть или ругать приставучего подкидыша, но столкнулся взглядом с полными слёз глазами. Ему ведь тоже хочется ласки, подумал Базель. Как каждому. Хочется уюта. Доброты. Он поднял на руки чадя, ероша мягкую шерсть и щекоча крохотные рёбра.

— Мама, — сказал Базель, не поднимая на неё глаз; и умолк.

 

…И лишь услышав, как затих хлопотливый негромкий шум из маминой комнаты, Базель осторожно привстал, откинув одеяло, нахлобучил шляпу и бесшумно — сызмальства выучился за этим приглядывать — распахнул окно.

Вдохнул немного ночи, зажмурившись и лениво думая, заждались ли его ребята. Решил, что наверняка да; но ничего не попишешь. Ладно, сейчас соберём компанию — и уж Вихорь-то, бесшабашный и умный, наверняка придумает, как выследить те сраные буквы. Сотрём их, думал Базель, вдыхая всё чаще и ритмичнее, уничтожим их — и дело с концом!

Лёгким кошачьим скоком он сиганул на подоконник — и услышал горькое, надрывное всхлипывание. Оглянулся. Чадь выкарабкался из спутавшегося одеяла и даже добежал до стены, но ни влезть, ни запрыгнуть с его-то мелкими крохотными лапками не сумел.

— С-с-с… — начал Базель и заткнулся. Ничего хорошего из брани не выйдет, а отходить далеко от чадя и так не советовала ни единая байка Сермяжного района. — Слушай, — продолжил Базель неловко. — Слушай, мне тут надо сходить в одно место…

Чадь отчаянно закивал и запрыгал, протягивая лапки к Базелю.

За пазухой оказалось просторно, чадь снова принялся урчать и егозить, устраиваясь поудобнее, а Базель быстро спустился в глухой переулок, уговаривая себя: в конце-то концов, это просто горстка меха… Поэтому не сразу заметил — да что там! Попросту ткнулся носом в промокшую от росы куртку констебля.

— Молодец, — сказал констебль мягко. — Я сомневался, стоит ли тревожить твою маму и не подождёт ли до утра дело… а ты молодец.

Чадь высунул носик из-за пазухи, и констебль рассеянно погладил розовую пуговку, держа правую руку у пояса.

— Ты его корми почаще, малец, — отчуждённо сказал флик. — Разве не видишь: сластёна тебе попался. Такого порадовать — много ума не надо. Ну, и поласковее… да. Немножечко ласки — это то, из-за чего…

Он вдруг мотнул головой и мягко подтолкнул Базеля под локоть. Вместе, опять плечом к плечу, будто в Караулке или тянущемся из ночи в ночь кошмаре, вышли они из проулка. От констебля щекотно веяло непонятным напряжением. Серые глаза непрестанно обшаривали пространство вокруг. На сей раз чуть поодаль стоял не фургон — а высокий лакированный фиакр с тремя рядами магических надписей по периметру днища. Ещё двое фликов дежурили возле него, но руки держали под пелеринами, и у Базеля отчего-то знобко засосало под ложечкой. Что-то случилось, то ли подумал, то ли спросил он, и констебль вздохнул: увидишь. Тут не так уж далеко.

Но когда фиакр пролетел по спящим улочкам и остановился на хорошо знакомой улице, Базель узнал одну до изумления простую вещь: некоторые «недалеко» для тебя навсегда останутся там, куда нипочём не добежишь, не доплывёшь и не допрыгнешь.

Потому что в скромном, будто кукольном домике, где обитал с бабкой и дедом Вихорь, что-то и в самом деле — случилось.

Фасад переливался вязью символов и глифов, рябил, будто кожа донимаемого слепнями мула, мерно колыхался, словно учась дышать. Но не это напугало Базеля до икоты, до слепого одеревенения прямо на ступеньке фиакра.

Из восьми окон на передней стене дома два теперь были выпученными от боли глазами, слепо вращающимися в чудовищно выгнувшихся рамах, а за распахнутой дверью бесновался окружённый рядами желтоватых зубов язык.

— Ба… зель… — прохрипел дом голосом Вихоря. — Яз… вё-о-о… нок…

— Сука… — сказал кто-то неподалёку, и Базель, чувствуя и слыша, как пощёлкивает шея, неохотно проворачиваясь, будто заевший механизм, повернул голову на звук, чтобы увидеть вечно хладнокровного Язвёнка с потемневшими от ужаса глазами. Тут же стояли и Крош с Неукротом, белые и безмолвные.

Они, конечно, были Ножички.

Но даже Ножички, в конце-то концов, были всего лишь детьми.

 

3

Чтобы уделать Ножичка, не хватило бы и сорока человек. Даже оба Двора вместе взятые не сочли бы, сколько народу понадобилось бы, чтобы справиться с Вихорем.

Но на Кузнечный Борт заявились не люди. Нарисованной линии руны или знака всё равно, чем ты её режешь, рубишь или тычешь. Символ, конечно, несложно замалевать, а то и вовсе стереть… С Брошенной Вихорь уходил с тремя самыми старшими Ножичками — и одиночный символ их бы даже чихнуть не заставил.

Дом, мостовая, калитка в заборе, и даже стены соседних домишек, — были практически сплошь покрыты надписями и октограммами. Флики действовали расторопно и шустро, так что возмущённый ропот соседей доносился откуда-то из-за угла, перемежаясь строгими окриками констеблей и лязгом амуниции.

— Мы заподозрили неладное ближе к девятому часу, — сказал констебль за спиной Базеля. — Возле твоего дома дежурили специально подученные колдунами мастера. Едва символы выследили бы тебя, их тут же обездвижили бы и поймали.

Упав навзничь, Вихорь здорово их напугал. Почти сразу же, впрочем, он и вскочил, ловко срывая с себя липнущие к одежде и рвущиеся к коже рисунки и чертежи из крови, костей и мусора. Вихорь сражался, двигаясь, как обычно, — будто плясал с Летним Двором, грациозный и кажущийся невесомым. Длинный нож его рубил символы в куски, Вихорь смеялся, Базель с кошачьей лёгкостью перепрыгивал очередное мечущееся полу-заклятие и полосовал их сверху. Остальным Вихорь велел держаться осторожно и не заходить внутрь круга, куда успел забраться сам.

Казалось, правда, что им и самим хватит сил и сноровки разделаться с угрозой.

Ни Вихорь, ни Язвёнок, ни Базель не обращали внимания на плетение из почвы, навоза и плоти, огромное, как столовая скатерть герцога, что дёргалось и металось, не в силах, казалось, оторваться от привязи из кишок и вен какого-то хлыща с модными усиками.

Пока привязь не лопнула.

Базель не удержался на ногах: получив краем оборванной связи по ноге, он кубарем улетел далеко за пределы октограммы. Несколько фрагментов пострадали, затёртые грубой курткой Базеля, но ни единый символ не уцепился в него вовремя.

А Вихорь застыл, недоверчиво уставившись на руку, оплетённую вязью знаков по самое плечо, аж до места, где он наколол себе флогистерианский факел. Нож пробил толстое смердящее сплетение насквозь, но не похоже было, чтобы повредил хотя бы ощутимо.

Плетение начало утолщаться, и тогда Вихорь страшно заорал и, вывернув руку хитрым столичным финтом, попытался распороть фрагмент напополам. Клинок прорезал пядь, и ещё одну, — и плетение рывком оттолкнулось от Вихоря и ускользнуло в темноту, скрывшись из глаз. Следом ринулись и мелкие знаки, двое или трое уже добравшиеся до крови вожака Ножичков.

Стоять Вихорь не мог, но Штык с Баржей и Юлой подхватили под локти и кинулись в другой проход меж мусорных куч. Тут же рассеялись и попрятались остальные. Фликам попались лишь охромевший Базель, оцепеневший отчего-то Язвёнок, Неукрот, пытавшийся Базеля поднять, да Крош, с ножом наголо прикрывавший остальных.

— Угу, — сказал Базель, глядя на дом Вихоря. — Вот это вот, что ли, поймали бы, господин констебль? Без серьёзного магикуса?

Судя по размаху заклинания, потребовались бы адски поднаторевшие чародеи. Или, к примеру, совершеннолетний дракон. Базель старался не смотреть вверх, но был уверен, что дым из трубы дома-Вихоря поднимается в небо колдовскими рунами же. Что там находится выше, не хотелось не то что видеть — даже и догадываться. На месте возмущённо галдящих соседей он бы уже улепётывал, постаравшись отгородиться от непоняток хотя бы рекой.

— Если бы ты согласился помочь, — сказал констебль. — Если бы рассказал, кого ещё зацепили беглые руны — и насколько сильно. Но ты ничего не сказал, видишь ли, и серьёзный магикус…

Базель поднял руки, будто защищаясь от колотушек.

— Серьёзный магикус, — с нажимом сказал флик, — корпел над фрагментами заклинания, пытаясь вычислить убежавшую жертву заклинателей! Тогда в Караулке все полагали, что на Брошенной площади кто-то пытался… открыть дверь. В последние года два уйма народу удрала из Порту Мар через эдакие двери — кто куда. Наши хорошо навострились выслеживать такую авгурею. Но. Но. За тобой ничто не пришло — и он решил исследовать те знаки, что мы изъяли… Так и обнаружилось, что фрагменты ритуала жизнеспособны абсолютно все.

— Вот как, — вдруг расслышал интонацию Базель. У него и у самого голос омертвел: — Тот… исследователь… погиб?

— Лишился левой кисти и глаза. И полное впечатление, что — рассудка. То, что его покалечило, отследили до Кузнецкого Борта служебные совы. Здесь след затерялся — и, хотя мы спешили как могли, спасать…

— Я же… — выдохнул дом-Вихорь, нахмурив карниз так, что кусками отлетала побелка. — Вас… слышу…

— Да, дружище, — вдруг громко ответил Язвёнок. Вздёрнув нос, он сделал шага три вперёд, потом вдруг снял с плеча чадя, скулившего едва слышно, взглянул в глазёнки и сунул в руки Базелю. Кивнул — и пошёл вперёд, шлёпая беззаботно и даже весело. Дойдя до края начерченной октограммы, остановился и присел, глядя на линии и кусая губы. — И я… всё ещё слышу тебя. Это, чтоб им дуб лопнул, прямо-таки магия какая-то!

Скрип, скрежет и громыхание перекатывающихся камней… Базель нахмурился, вслушиваясь, и содрогнулся. Вихорь — во что бы его не обратил ритуал — ещё смеялся. В нём ещё теплилась… Базель застыл. Внимательно оглядевшись, он сглотнул и повернулся к констеблю, едва удерживая в руках двух нервничавших чадей.

— То есть, вы ждали, что символы станут охотиться за мной из-за… рубца? И сейчас привезли меня прямо им под нос?!

— Вся эта схема не двигается уже свыше двух часов, — пожал плечами констебль. — Вероятнее всего, церемония завершена. Единственное, что непонятно, — это почему она не запустилась. Не может же быть, что такой обряд затевали, чтобы скрестить человека с домом…

Один из глаз Вихоря сдвинулся и смотрел теперь прямо на констебля.

— Не… одного… человека, — сказала дверь, облизнув косяк. — Не… только… для…

— Тише, — вдруг громко и твёрдо потребовал Язвёнок. Поднял голову и заглянул в широко распахнутый глаз Вихоря. — Тише… милый. Им без разницы. И потом, знаешь, им уже всё равно. — Потом зябко поёжился и продолжил: — Схема не завершена, господин констебль, да и символы… далеко не все из них сейчас на виду. Верно, мой хороший?

Дом судорожно вздрогнул. С трубы сорвался и рухнул вниз кирпич.

— Алиса… что с тобой… что… ты…

— Алиса?! — изумлённо переспросил Крош, аж отшатнувшись. Он растерянно повернулся к Неукроту и Базелю. — Девчонка?!

— Отойди от октограммы! — крикнул констебль, вытаскивая из-под пелерины серебристо мерцающий палаш. — Сейчас!

— Да, — Язвёнок привстала и потянулась… нет, попросту подняла руки! — А вы все и не знали, а? Девчонка среди Ножичков! Как же! И только Вихорь, он один, он знал и… и понимал… и… — Она утёрла глаза и нос рукавом, хлюпая носом и вздрагивая от рыданий. — И то не всё, — сказала вдруг каким-то другим голосом: холодным, безнадёжным. — Каково это: помнить каждую мелочь, по ночам перебирая в памяти шутки и сплетни, и взгляды искоса, и как дождь стекает по плечам, пока ты не можешь опустить руку с навахой, а нам-то и вовсе очередь восьмая — ждите, пока вожаки разберутся, и как… каждый вздох, каждый шаг, каждый миг — а потом в память укладывается октограмма, и символы, и руны, и… и постепенно заклинание проступает внутри твоей головы, полное, не искалеченное, не оборванное, не разбегающееся. Не сторонящееся тебя. Не стыдящееся. Врастающее в каждый твой вздох, сливающееся с тобою и запросто срастающееся с тобой в одно целое. И ты становишься заклинанием, а оно становится девчонкой, любившей только своего вожака и так и не успевшей умереть за него или, может быть, вместо него. Ничего этого Вихорь не знал. Но для меня именно он был — всё тепло, вся ласка, весь уют и радость на свете! Он был… он был мой… дом!

— Ну, он и сейчас дом, — угрюмо фыркнул Неукрот. — Чего ты?

— Сука, — растерянно пробормотал Базель, и волоски на руках у него поднялись дыбом. — Если мы видим не все руны… — он прижал чадей к груди, и новая мысль смыла отчаянную боль от невозможности исправить, решить по-другому, изменить состоявшееся. — И почему мы видим только… только лицо?! Где остальная часть… Вихоря?

— Теперь… я… знаю…

— Отойди от октограммы! Сейчас же!

Топот форменных подкованных сапог, свистки и чьи-то истеричные вопли, казалось, могли бы подсказать, предупредить — помочь… но и Крош, и Неукрот, и Базель оцепенели, глядя и слушая, и леденея от странной вины и раскаяния сразу во всём.

— Да. — Мрачно сказала Алиса-Язвёнок. — Теперь да. Теперь…

Она развернулась, бледная, заплаканная и непоколебимо решившаяся.

— Пора, — гаркнула, и дома по другую сторону улицы взорвались, выпуская наружу полдюжины кирпичных и деревянных рук, перевитых блёкло мерцающими глифами. Одна рука мощно ударила в бок фиакру и разлетелась, даже не оцарапав заколдованный бок экипажа, но остальным повезло больше. Две схватили и уволокли вопивших Кроша с Неукротом, две — разметали стражников, и тут же размазали парочку по мостовой.

Последняя метнулась к Базелю, но перед кончиком носа застыла, отшатнулась — и тогда констебль рубанул по ней своим блистающим палашом!

Рука развалилась по всей длине, подняв целое облако кирпичной пыли. И всё же даже сквозь пыль видно было, как светятся бледно-зелёным сиянием хлориатские листы на груди у флика и у Базеля.

— Ого, — сказала Алиса откуда-то сверху, и вдруг оказалось, что она стоит на крепко стиснутом кулаке одной из чудовищных рук. — Нежданчик… господин констебль, браво, или мне следует сказать: господин Кугрухран? Недосмотр у блюстителей мира получается, форменный недосмотр!

— Я сменил фамилию, — криво усмехнулся флик. — И потом, я всего-навсего квартерон.

— Это ничего, — ободряюще улыбнулась Алиса. — В последнее время выяснилось, что смертны даже чистокровные лепреконы.

Три руки кинулись к Кугрухрану с разных сторон, и он завертел палашом, готовясь рубить, а Базель заорал, запихивая головы любопытствующих чадей за пазуху…

А потом руки взорвались в воздухе, обрушиваясь на констебля потоком разрознённых осколков, и Базелю показалось, что мир онемел и так и остался безгласным и пьяно качающимся болваном, мельтешащим вокруг. Он с трудом отпихнул в сторону тяжесть, навалившуюся сверху, вскочил, доставая нож и яростно протирая запорошившиеся глаза.

И плюнул под ноги, а потом наклонился к флику. Кугрухрану.

— В кисете, — сказал тот, глядя прямо перед собой. Из виска у него торчал кончик кирпичного осколка. — В кисете справа на поясе заклятые листки. Если что-то и… то только они. Это ещё па… па… писал. Он был… каллиграф от бога, Кыарфурх Смит.

Базель почти не слушал. Найдя листки с характерно выписанными вдоль каллиграфическими формулами из рун, он достал один и прижал к виску Кугрухрана, а ещё один — к бедру, откуда хлестала кровь.

— Ты уже дал… имя чадю? — спросил вдруг констебль.

— Спин, — поколебавшись, ответил Базель.

— Ну да… — флик улыбнулся поразительно светлой и нежной улыбкой ребёнка. — Он такой, шустрый, всё вертится и крутится… ну да. Почти все… чади — поначалу.

Базель поглядел на сморщенный носишку, выглядывающий из-за пазухи. Чадь пробовал воздух, суетясь и ворочаясь. Потом рядом показался носик помельче.

— Да не, — смущённо признался Базель. — Это не… так-то он у меня Спиногрыз.

Флик задохнулся и раскашлялся, попытавшись засмеяться. Базель крепче прижал листки и прикусил губу, прикидывая, когда же Алиса ударит снова. Теперь-то никто не сумел бы его защитить. Надо же, подумал он, а я только вечером думал, что лучше сдохнуть, чем быть вынужденным воспитывать чадя. А поди ж ты…

— Я почему-то… ох! — Констебль прикрыл глаза, вздохнул и продолжил. — Думал, что вас всех запросто можно спасти. Вы же Ножички. Вы… особенные.

— Особенные, дальше некуда. И куда это нас завело? — спросил Базель. — На Кузнецкий Борт? К Язвёнку, который… которая выбрала стать великой волшебницей, сделаться светилом, а может, светочем… и так и не собралась стать хотя бы человеком для начала.

— Не каждому дано стать человеком, — сказал констебль. — Просто — не каждому.

— Ох уж велика ценность, — вздохнул Базель, изо всех сил зажимая пальцами края листка и не переставая думать, способна ли кровь из раны затереть и разрушить буковки узора. — Не всем ведь оно и по нраву, становление человеком-то. Не каждый о нём мечтает. Вон кобольды… Да ладно, чо уж, я и сам лучше хотел бы стать котом.

Спин возмущённо запыхтел.

— Ша, — поучительно сообщил Базель. — Всё ж таки не ходячим заклинанием, понимать надо!

— …Да что ж они возятся, — буркнул Кугрухран, и Базель понял, что не он один ждёт решающего удара, чувствуя, как спина разбухает, раздаётся вширь — сплошная мишень.

И покосился через плечо на монстра, бывшего ему прежде другом.

Но вместо Вихоря и Алисы между соседними домами зияла огромная яма и медленно оседала пыль.

 

4

О да, рассказ можно было бы закончить здесь.

Зло вроде бы не совладало восторжествовать, хоть и справедливости куда как далеко до торжества; всё как всегда, все как везде, и один лишь лист покрывает все наши прегрешения.

Рассказ можно было бы закончить здесь, но ни события, ни время, ни мир, сколько его знал Базель, ни даже сам Базель лично заканчиваться даже и не собирались.

Вести в Каса Альту доходят стремительнее, чем пьянчужка валится в винный погреб, запнувшись на верхней ступеньке. Через три дня Порту Мар заполонили сутаны — а с ними нагрянули комиссия по вопросам правокровия и троица Верных Магов. Город основательно вытрясли, перебрали по камушку и по ниточке связали обратно, пусть и в чуточку ином виде.

Базеля проверяли кто как умел; в итоге он обзавёлся удостоверением правокровного второй категории (уши всё ещё заострены, вибриссы не до конца переросли… со временем, юноша, со временем, может быть, придёт пора первой категории, а может, и высшей), нервным тиком при упоминании авгуреи и благодарностью к Верной Магии, без которой, чем жар не шутит, могло закончиться и физическими пытками, каковые с неиссякающим упорством пытались вернуть в уголовный процесс блюстители мира.

Впрочем, ни от собственной, ни от Язвёнковой чади никто его так и не освободил. Примириться с этим оказалось на удивление просто; к тому же, Ножички распались — и до самого перелома в войне единственным домом и единственным источником ласки и нежности в жизни Базеля, помимо мамы и Марыльки оставались именно эти двое несносных буянов и шибздиков.

Базель поджал чёрные узкие губы, зажмурил глаза, вслушался в неутихающий гам околотка. Сновали, гулко топая подкованными сапогами, дозорные стражники, хрипло и сонно перекликаясь, будто не в узких коридорах, а на горном лугу повстречались, да ещё с разных сторон подоспев. Пахло наваристой кашей, заправленной луковой зажаркою на сале. Шуршали бумаги, скрипели перья, гаденько отдавало дешёвой казённой тушью — даже сквозь настоянный многовековой дух смазанных жиром сапог и пропитанных потом онучей.

Уже давно слитный гул голосов, раствор брани, хмельных песен, криков боли или гнева, монотонного чтения ордеров или рапортов, не мешал ему слышать главное: у дочки с вечера жар, жена дорыжа прижгла утюгом рубашку, надо бы сходить в почтовую управу получить посылку с Севера…

Стремительным шагом он прошёл в узкий пенал кабинета, остановился на пороге, скептически глядя на наглую рожицу рассевшегося в кресле гостя.

— Ещё немного, и я таки прикажу закрепить за тобой чадя, — улыбнувшись, пообещал Базель.

Посетитель осклабился, а потом захохотал одновременно с хозяином.

— Было бы интересно поглядеть, — весело признал гость. — Учитывая, что именно я и есть — чадь.

Базель внимательно поглядел в лицо худощавому молодому человеку, и не нашёл ни единого изъяна. Чадь Алисы вырос в прекрасного, хоть и драчливого, парня; это было всё, что он мог сделать для неё — сделать человека хотя бы из её чадя. Из того, что доносилось в Порту Мар об Алисе и Вихоре, ясно было, что настоящих детей ей ждать не придётся.

Вскоре после бойни на Кузнецком Борту человекообразное здание впервые объявилось на магистральной дороге в Каса Альту. Через месяц на поимку монстра отправили полный эскадрон, и после пары вполне себе ожесточённых схваток Вихорь и Алиса сгинули где-то в надморских кряжах.

Едва же внутренняя война началась всерьёз, Вихорь дрался за флогистерианских республиканцев в каждом мало-мальски значимом бою. Колдуны всех мастей не раз пытались разделаться с ним или с Алисой, но без заметных успехов.

— Ты — человек, Карл, — сказал Базель серьёзно.

— Может быть, — задумчиво протянул Карл, разглядывая стены кабинета. — Даже скорее всего. Но это всё благодаря тебе. Ты не был обязан, но сделал для меня больше, чем любой другой воспитатель мог бы представить. Вот только я не понимаю, почему.

Базель кивнул. Вздохнул. Он прекрасно помнил свои чувства, когда господин констебль Кугрухран Уайтсмит явился к маме с букетом цветов. И подозревал, что Карлу не менее трудно разобраться в своих чувствах к Алисе и Базелю, чем его воспитателю в те дни.

— Я знаю, — Кугрухран вздохнул и вцепился пятернёй в затылок, ероша жёсткие рыжие волосы. — Знаю, что ты ненавидишь стражников. Знаю, что среди твоих друзей… Но, понимаешь…

— Понимаю, — грубо оборвал Базель. — Но так, чтобы вы знали: я собираюсь учиться на курсах городской стражи в Каса Альте.

— Я тоже там…

— Вот именно поэтому, — улыбнулся Базель. — Вот именно поэтому.

Карл поднялся и обошёл стол. Теперь он уже был вровень с Базелем. Одинаково рослые, одинаково диковатые. Ходили гордо, дышали вольно, шептали звонко. Только так и сохранилось немножко Ножичков, всё прочее сгинуло, затерялось — и когда очередная газета описывала художества Вихоря или перечисляла количество пострадавших от террора, Базелю казалось — может, и к лучшему.

— Я ухожу на фронт, — сказал Карл, и Базель пристально вгляделся в стального оттенка глаза, в своенравно поджатые узкие губы, в желваки на щеках. — Не надолго. Отыщу её… и обратно.

Губы сделались чёрными. Когда он настолько скопировал меня, удивился Базель, не может же быть, чтобы… нет, вот когда, когда?! Сердце его разрывалось сильнее, чем от физической боли. Разумеется, он обожал Спин, но и Карл… И в этот момент совершенно не имело значения, что обоим чадям уже исполнилось восемнадцать, и он, собственно, был совершенно свободен по правилам заключённого контракта. Да и кому какое дело до каких-то там контрактов, если…

Если Базель даже не искал себе пары до сих пор, оберегая чадей… оберегая своих детей.

— Ты знаешь, что она? — Базель сделал паузу, подчёркивая, что говорит о совсем другой «ей». Спин готова была пойти с Карлом даже в пламя небесное, даже под корни подземные; хоть и притворялась утомлённой деятельным и не переносящим покой Карлом.

Карл сокрушённо кивнул. Потупился. Уши ярко и жарко зарделись.

— Потому и говорю тут с вами, — выдавил юнец. — Только с вами. Спин меня просто убила бы.

— Ну, не отчаивайся. Может, ещё и убьёт, — проворчал Базель под нос, и они снова рассмеялись вместе. В один голос.

Когда за Карлом закрылись двери кабинета, из узкого проёма потайной комнатки вылетела Спин.

— Задушу! — заявила она. — Замордую! Как он — без меня — о чём он думает!

— Там опасно, — напомнил Базель, усаживаясь в кресло и нахмурив одну бровь. — Так что думает он именно о тебе. Дорожит тобой.

Он подровнял края папок, сложенных стопкой на столе. Скривился, вспоминая что-то, связанное с Вихорем, всегда только с Вихорем; и пожал плечами:

— Он хороший парень.

— Самый лучший, — мягко сказала Спин. — Он — самый-самый лучший! И если вдруг с ним что-то…

Базель встал.

Отвернулся от кабинета и стал смотреть в окно, на умытую дождём улицу вечернего Порту Мар.

— А если вдруг с тобой — что-то? — сказал он тихо. — Как мне — без тебя?

Они стояли рядом, выглядывая из окна Караулки на суетливый перед вечерними сумерками город, на ожерелья фонарей, на спешивших по делам людей. Осада уже понемногу забывалась, раны от обстрелов и магии затягивались.

— В конце-то концов, я всего лишь человек, — проговорил Базель, глядя в сияющее закатом окно. Он почувствовал мягкие пальцы Спин, настойчиво взявшие его за руку и поднявшие до уровня лица. Тыльной стороной ладони Базель ощутил тёплую влагу на мягкой щеке чади.

— Да, — прошептала Спин, и прижалась к Базелю сзади. — Я тоже, пап.