Птицы, птицы, рвите мою плоть.

Клювьями своими глаз меня лишите,

Все равно их мертвый блеск ничем не сможет вам помочь,

И не отыщет больше тайных троп в дождливом лесе.

Я больше не приду, неся с собой синичники и снедь,

Я оставляю вас одних в осиротевшем мире.

Но прежде, свейте сотни гнезд из моих спутанных волос,

И в мякоти под черепом своих птенцов взрастите.

Я стану вам и домом, и едой,

Я уведу напасть так далеко, как только можно.

И даже там, где нет и отблеска знакомых звезд

Я буду помнить ваши песни в предрассветье.

I

Он обнаружил себя на берегу лесного пруда, едва ли способный припомнить какая последовательность ежедневных забот вынудила его здесь оказаться. Дереализация и провалы в памяти случались с ним и прежде, но этот… казался особенно бездонным.

Судя по сгущавшейся вокруг темной серости и нараставшем ветре вечер уже спешил раствориться в объятьях зябкой осенней ночи. По водной глади все беспокойней расходилась зыбь. Клонились к воде силуэты покачивающегося рогоза.

Сегодня он не успеет добраться до города.

Но словно не желая мириться с обстоятельствами, заплетающиеся ноги уже принялись спешно ступать по хвойному покрову и палым листьям. Вдавливали в сухую твердь разбросанные ветром желуди. Пытались опередить сгущающийся сумрак во что бы то ни стало. Ведь человек нес в своем вывернутом наизнанку сердце что-то очень важное… Что-то, что он обязательно должен был запомнить, сохранить и уберечь…

Идти даже по знакомым землям было слишком тяжело. Огонек разума корчился в муке точно догорающий огарок. Вспомнить давно проторенный путь сейчас казалось чем-то немыслимым, и похоже, что так и не начавшаяся дорога обрывалась здесь, среди одуванчиковой поляны и старых замшелых пней.

Сокрушенный, человек припал к земле и смиренно облокотился на один из валунов. Под собой он чувствовал что-то очень мягкое, словно лес заботливо сотворил для него перину из пуха и шелухи.

Но протянув руку и потрогав неожиданный настил, человек ощутил, как палец его вдруг ущипнуло нечто твердое и такое знакомое. Клюв. Сначала один, а затем и еще несколько. Недвижимые тельца всевозможных птиц устилали эту поляну, но ни одного из них уже невозможно было разглядеть. Ведь всякий свет поспешил сгинуть, уступив место чернильному сковывающему сумраку, в котором ни сыскать было ни песни, ни звучания живых сердец.

Там, наверху, замершие кроны деревьев обрамляли собой нелепое подобие неба. Мнимый образ из нескладной и скупой пустоты, небрежно проткнутой крупицами серебристых нарывов что едва ли были достойны называться звездами.

Человек, кажется, помнил причину, по которой все вокруг казалось таким неродным и неправильным. Знал почему лесные потемки хотят стыдливо упрятать от его взора неприятные образы вымерших полян, овеянных тишью.

Довлеющее присутствие Тирана до неузнаваемости коверкало обличье родных краев. Несло пагубу и умертивие. Запутывало, не позволяя понять, что есть что на самом деле. Ведь там, за лесом, прямиком среди людского города простерлось неоглядное извивающееся тело Тирана. Измученный самим собой он кровил бледной туманной изморозью, самозабвенное плескаясь в памяти тлеющих у его жвал покоренных телес. Калейдоскоп воспоминаний, понимания и предчувствий носимый каждым человеком в разуме представал перед Тираном небрежной липкой паутиной, которой он мог без труда коснуться своей ветвистой лапой. Он жадно обматывал свои конечности очередным найденным узором и облачал в него свой чужеродный ум, воспринимая мир через призму этих шелковых линз. Он искал объяснений. Представлений о том, как устроен этот несовершенный мир.

Но больше всех прочих его влекла одна единственная тайна, сокрытая в самом сердце птичьего леса…

Она не давала ему покоя и все сильней уродовала вздутую плоть, проливая в пространство реки злобы и яда.

II

Стеклянный взгляд человека был обращен в бессмысленную темь нескончаемой ночи. Он недвижимо лежал на поляне, устланной перьями что были взмочены росой и сукровицей. В этом тесном саркофаге из осязаемого мрака и издевательской тиши минуты тянулись мучительно долго, невольно навевая давящие наваждения, скроенные то ли из полусна, то ли из выцветших воспоминаний.

Эти образы были надежно сокрыты за непроницаемой лакуной, сотканной из чего-то неприступного и первородного. Сама эта грань была законом. Была принципом. Но не существовало в этом мироздании ничего что могло бы сдержать неуемную силу, таящуюся в этом человеке. Как бы он не хотел сам воспрепятствовать этому, его естество одним фактом своего существования надламывало непреложные закономерности, позволяя краскам минувших дней пролиться в настоящее.

Кажется, что все увиденное происходило совсем недавно…

Как и сейчас, он лежал на этой лесной поляне, но тогда она была залита ярким летним светом. Он был совсем маленьким, беспомощный и хрупким. Пучок тех невзрачных чувств, непривыкших к бытию не давал никакого понимания о том, что происходило вокруг него. Он видел, или даже чувствовал возле себя лишь беспредметный туман, через который пробивались фракталы слепящего света. Солнце ненавидело и презирало его богомерзкую природу. Пыталось заклеймить его своими узорчатыми печатями. Сжить и изгнать прочь. Отторгнуть, как живой организм отторгает все инородное и чужое.

Но вдруг, перед изничтожающими лучами казнящего солнца настоящим затмением возникла чья-то тень. Беспокойная, радостная и несущая в себе нечто невообразимое. Тогда он ощутил откликающуюся нем вибрацию… ритм… гармонию…

Структура чувств медленно перестроилась и адаптировалось под это завораживающее явление. Впустила его в себя и тут же ощутила невыразимую блажь. Звучание, такое сладостное и безмятежное. Измученное солнцем дитя не хотело, чтобы оно заканчивалось. Никогда.

Потянувшись к всклоченной тени, он пытался понять ее сущность, ответить ей такой же прекрасной мелодией, которую она так умело высекала из себя, украшая пространство. И вот, в попытках сымитировать услышанную песнь, из крошечного нутра его наконец вырвался звук. Но он был совершенно другим... Исковерканным, неестественным, недопустимым…

По поляне разнесся громогласный рокот и рев, который, как казалось, способен был заставить содрогнуться не только земную твердь, но и ненавистное солнце.

Спасительная тень, испуганная шквалом разлада, в ужасе взметнулась прочь и бесследно растворилась в пелене тумана.

Но хрупкое точно первый лед и такое потерянное дитя, что прежде уже смирилось со своей погибелью, не желало теперь покорно увядать в лучах жестокого светила. Сосредоточив все свои силы, оно отчаянно ползло в неизвестность, влекомое лишь одним неуемным стремлением хотя бы раз услышать ту сладостную песнь…

Корчась и страдая, оно очень долго искало ту пернатую тень, покуда не достигло заветной цели. Покуда не оказалось в уютном гнезде, бережно сокрытом среди лиственной тени. Здесь бился сонм живых сердец и всецветными узорами бесконечно разливалась та сладостная песнь, с которой не могло сравниться никакое вселенское чудо.

Птицы-тени приняли ненужного ребенка как своего, оберегая его своими крыльями и вскармливая принесенными в клювах червячками и жучками.

С каждым днем тумана вокруг становилось все меньше, а краски птичьих перьев наливались яркими оттенками, гипнотизируя своими дивными переливами. Мир, что недавно было лишь наброском теперь обретал свою явственную, законченную форму и закономерности его становились до безобразия простыми и понятными.

По мере роста, все вокруг начинало представать таким податливым и мягким. Преобразуемым.

Если среда представала такой покорной, было сложно удержаться от того, чтобы повлиять на нее. Сделать лучше для себя, но прежде всего — для заботливых певчих созданий, опекавших его.

Все изменится.

Песнь будет длиться вечно.

И даже гневное солнце вскоре будет обречено разбиться на никчемные осколки…

III

Увиденное среди сумрака наваждение начало отпускать человека. Пролившиеся краски бессильно застывали точно воск, освобождая разум из-под власти этого морока.

Тусклый, полуживой свет словно из последних сил озарил поляну, на которой покоился человек. Сотворил ломкое подобие утра, позволяя разглядеть омерзительный настил из птичьих тел, изъеденных гнусом.

Человек заставил свое оледеневшее тело подняться и торопливо зашагал по направлению к городу. Облезлые деревья не мешали его уверенному шествию, ведь они давно были искромсаны и обездушены. Лишенные соков и живицы они являлись лишь невзрачными тенями, утратившими свою былую красоту и смысл. Подняв на них взгляд своих стылых глаз, человек мог увидеть облезлые безлиственные стволы с неисчислимым количеством отверстий. Все деревья были старательно продырявлены и источены, но будто этого было мало — гроздями с них, заместо ветвей свисали уродливые наросты из криво сколоченных скворечников. Тот одержимый, сотворивший это был определенно повенчан с безумием и ведом болезненной манией.

Вскоре, торчащие из земли щепки, что некогда были деревьями принялись редеть. Город постепенно сменял остающийся позади лес, но казалось, что едва ли что-то изменилось. Высокие людские дома были такими же безжизненными, как и лесные рощи. Окна их были темными и бездонными, точно беззвездное небо, а стены изрешечены нескончаемыми полостями. Над покосившимися крышами их, в недостижимой выси тускло догорали нити и осколки разодранного на части солнца. Расчлененное чьей-то безрассудной волей, оно из последних сил озаряло представшее перед глазами человека скорбное зрелище. Сверкало в бледном льдистом тумане, сочащимся из омерзительных жабр распластавшегося среди города существа. Это была огромная мраморная пиявка, протянувшаяся до самого горизонта. Ее грандиозная, вздувшаяся туша истекала слезами и осыпалась жухлым тленом. Гнусный Тиран — алчный исток всех напастей, объятый несчетным числом бледных шкур. Всемогущий творец всего этого беспредельного кошмара, порожденный в холодной пропасти меж неназванных звезд и вскормленный ихором предвечных туманностей. Скиталец, не ведавший преткновений, но запнувшийся на единственной неподвластной ему тайне мироздания…

Человек подошел ближе к омерзительному вздувшемуся телу вторженца. Конечности его, точно, как у какого-то насекомого медленно подрагивали. На них можно было увидеть бесформенные клочья чего-то пульсирующего, обросшего то ли плесенью то ли паучьим шелком. Шматы того, что осталось от человеческих тел… Кровоточащие останки этих презренных мельтешащих созданий, сеющих гомон и засоряющих полотно эфира столь грузными и бестолковыми мыслеобразами. Они были зациклены на репродукции и порочном цикле повторения одних и тех же тесных дремучих жизней…

Но их… можно использовать. Натянуть на руку точно перчатку, чтобы пролезть в трухлявое и отсыревшее дупло. Облачиться в узор их сущности как в наряд. Пленить самого себя в нелепых законах пространства, времени и смертности дабы выйти на нехоженую тропу, где посеяны разрозненные крупицы понимания.

Все, чтобы отплатить птицам за их милосердие и даже больше, в подлой надежде что рано или поздно они раскроют свою тайну. Поделятся секретом благозвучной песни, простершейся в саму вечность.

Ведь она… должна принадлежать лишь ему одному.

Человек, стоящий подле Тирана опустил голову вниз, взирая на свое отражение в омуте пролитых слез. В зеркале этом, он увидел нелепо обтянутый лоскутами кожи обрывок звездного неба, формирующий человеческие очертания. Звезды и туманности причудливо пульсировали в его рваных ранах и многочисленных прорехах на одежде. Голова его была прикрыта шляпой, глаза спрятаны за трещинами очков, а чудом уцелевшее лицо скошено и напряженно до предела, образуя подобие истошной улыбки.

Этот счастливый человек был лишь еще одной жилкой Тирана. Вибрисом на его монструозном теле. Живым неводом, вернувшимся из пучины реальности и несущим долгожданный улов из ломких призрачных форм, порожденных из марева снов и тоскливых грез.

И вот, вислые ошметки человека в шляпе, лишенные в одночасье своей звездной пакли, своего каркаса, вновь повисли на лапке существа точно изодранное садовое пугало. Этот авгур был любимой призмой Тирана. Ведь именно в его фарше были знания о птичьих домиках. Скворечниках…

Но на этот раз… все почему-то было по-другому.

Будто это мясо сумело пронести что-то в своей гнилой шкуре.

Пронести… Эту… Горькую… Отраву…

IV

Громадная туша Тирана напряглась и воспряла над человеческим городом, дабы затем с оглушительным грохотом вновь рухнуть на землю. Кошмарная мощь безжалостно сотрясла земную твердь, порождая разломы и обрушивая часть домов. Многомерный разум существа расслаивался и терялся в структуре воспринятых отблесков, прочувствованных в человеке. Авгур очень долго пытался скрывать что-то от Тирана, но сейчас, весь этот поток неиспробованных образов в одночасье хлынул наружу прорвавшимся гнойником. Но как? Как это возможно? Это ведь была всего лишь нелепая мясная кожура. Раздавленное сердце Авгура уже давно не билось, а витраж мозга под натиском времени и ветров превращался в груду обгоревших черных осколков, не способных ничего поведать.

И вот, среди всего этого обличающего потока Тиран зацепился за единственно важную плеяду образов. Он узрел уцелевшее гнездо, сокрытое в чаще дремучего леса куда вели тайные тропы. Нетронутое место, где была сокрыта вековечная песнь. Авгур спрятал там этих невежественных созданий. И настолько сильным было его желание уберечь этих несчастных птиц, что он сумел преодолеть волю всемогущего космического вторженца и даже в посметрие своем продолжил следовать милосердию, отпечатавшемуся на всей его никчемной сущности.

Милосердие… именно это проявление и опалило Тирана в тот миг, когда жвальце его коснулось Авгура. Чувство это казалось каленным точно солнечный свет что когда-то изжигал его новорожденную стекловидную плоть. Оно давило на необъятную тушу вторженца, будто толща тысяч космических бездн. Оно распирало и корежило его изнутри, словно все его естество разошлось по швам и устремилось в разные стороны прядками разрозненных эмоций и намерений.

Но все это сейчас было неважно…

Тело Тирана, презирая пространство простерло себя в то место из увиденных образов. Разламывая своей вздутой тушой изуродованные безлистные деревья, он приближался к пруду, покуда не склонился над зарослями рогоза. Едва слышное чириканье колыхнуло его разум, заставив весь гомон внутри мгновенно стихнуть.

Если они не отдадут ему песнь…

Он выжмет ее из них…

Ветвистая конечность, на которой был вздернут Авгур качнулась, оказавшись совсем рядом с восприятием Тирана. Пучок его чувств сфокусировался на выцветшем человеческом лице, на котором замерла порожденная конвульсиями иступленная улыбка. В изломанных стекляшках его очков отражалась и множилась безобразная мраморная морда, увенчанная покоренным блеском самых небывалых звезд.

Тиран зловещей тенью навис над птичьим гнездом, устланном ромашками и его бурлящий рев разнесся по окрестностям, растрескивая само пространство.

Маленькие птенцы камышовки жалобно запищали, полностью затерявшись под сенью кошмарного существа. Матерь их замерла между ними, испуганно взирая на исполинское исчадье своим крошечным блестящим оком.

Но Тиран не мог исполнить намеченного. Он чувствовал, как незримые крючья впиваются в его беспредельное естество. Как оттягивают его назад. Как причиняют боль. Он не понимал, что за невыразимая сила могла повлиять на него и сосредоточившись на порывах сумел распознать из чего были сплавлены те цепи, утягивающие его прочь. Разрывающие его на куски…

Он видел залитый светом летний лес и дивный пруд, в котором плясали солнечные блики. Светило не казалось ему изувером, а напротив, порождало лишь безмятежный покой. Приятная тяжесть обременяла его хрупкое тельце. С человеческих плечей его свисало несколько аккуратных птичьих домиков. Он сотворил их сам и теперь нес, чтобы принести в подарок лесу, не желая ничего получать взамен.

Ему нравилась птичья песнь…

Но… он не хотел ее заполучить.

Не хотел разламывать ее скорлупу и жадно вонзаться своими зубьями в ее непостижимую сущность.

Он никогда не помышлял о таком, а если бы ему и предложили подобное, он сильно бы озадачился.

Ведь мир… не должен представать чем-то податливым, ясным и покорным.

В нем должно оставаться недопонятое, неясное и недосказанное.

То, к чему можно будет прикоснуться сердцем. Затмить гомон разума и объять то неведомое сяжками своих многообразных эмоций.

Нащупать, прочувствовать и соприкоснуться с неизвестностью собственной душой, самозабвенно отдавшись зарождающемуся внутри озарению.

Так человек и простирает свой собственный путь в вечность…

V

Беспокойный ветер тревожил ветряные колокольчики, свисавшие с парочки уцелевших ветвей. Их тихий звон проносился над водами пруда, вкрадчиво вплетаясь в воцарившуюся тишь.

Поляна у берега была пуста.

Тиран, отравленный милосердием, исторгнув потусторонний вой отчаянно рванул в небеса и бесследно сгинул, затерявшись где-то среди света чужих звезд и непостижимых пространств.

Камышовка, защищавшая своих птенцов, осторожно скакнула на то место, где еще недавно возвышалась сочащееся скорбным туманом и тленом существо.

Оно оставило после себя что-то…

Изуродованное и полое тело человека, чье улыбающееся лицо казалось птичке таким знакомым.

Его обезображенные останки лежали на берегу.

На голове его была шляпа.

А на глазах растрескавшиеся очки, скрывающие мертвый блеск глаз.

Казалось, будто он глядел в небо, что впервые за столько времени казалось нормальным.

Камышовка запрыгнула на мертвого Авгура, сев на то место, где должна была быть его грудь.

И из маленького сердечка ее полилась прекрасная солнечная песнь.