Пластами падал под свистящим мечом ковыль. Пронзительное фью-у-у над речной долиной прерывалось зловещим ш-ш-шух-х-х, чтобы в следующее мгновение прозвучать еще грознее. В солнечных лучах сверкала булатная сталь, то ныряя в серебристое море, то взмывая к небу. Звуки затянувшегося сражения время от времени перекрывал звонкий мальчишеский голос:

— А-а-а! Ласё-о-ок! Ласька-а-а!

Меч, под корень секущий ковыль, тащил за собой светло-русого мальчугана с родинкой на левой щеке. Вцепившийся в меч обеими руками, малец мотался из стороны в сторону, не успевая толком стать на ноги. Его дергало вперед, волочило вбок. Вверх его подбрасывало так, что открывалась речная рябь, а затем швыряло вниз, да так, что коленками и локтями он бороздил землю. Льняная рубашка и штаны сплошь покрылись зелеными и черными пятнами. Кожаные обутки болтались на щиколотках босых ног. Липла к лицу противная ковыльная паутина, в горле першило от горьковатой пыли. Закусив пересохшие губы, мальчишка попытался вытереть о рукав потный лоб, но не тут-то было: меч резко замахнулся, едва не вывихнув мальчишке плечо. Трудно удержать в мокрых ладонях рукоять, тем более что на одной из них саднит ранка.

По речному берегу меч несся не бесцельно. Он явно за кем-то гнался. Этот кто-то неуловимой тенью скользил в гуще травы, дразня рыжим хвостиком смертоносное лезвие и выдавая себя узенькой, едва угадывавшейся в серебристых метелках волной. Меч достиг дерева и врезался бы в него, если бы мальчишка не заорал:

— Се́чень, на покой!

Меч пал на землю и за пару судорожных мальчишеских вздохов превратился из мощного, оснащенного булавой и украшенного руной по клинку кладенца в ничем не примечательный охотничий нож. Мальчишка наконец-то отер пот. Фух! Едва успел, а то беда. Дуб — священное дерево, ранить его нельзя.

Тяжело дыша, мальчишка привалился к морщинистому стволу и сполз на землю. Нож заткнул за пояс и, слизнув с соленой ладони капельку крови, принялся обуваться. Легкий удар по макушке заставил его поднять голову. Над ним по ветке, усеянной желудями, сновала ласка, явно красуясь своей победой. Мальчишка поднял руку:

— Ласёк.

Зверек спустился по ней, зацокал. Мальчик погладил его по спинке, а потом погрозил пальцем:

— Ты почто дразнишь Сечень? Доиграешься.

Прошлым летом Ласёк едва не стал добычей ястреба. Укрылся, кинувшись под ноги мальчишке, да так и остался при нем. Привязался к своему спасителю, подрос, стал шустрым, вёртким. Такого не поймаешь. Посмотрит своими бусинками в глаза и все поймет, словно мысли прочитает. Чутье у него тонкое: с ним ни в бору не заблудишься, ни в трясину не провалишься, ни на змею не наступишь. Хищного зверя за версту чует, любые следы читает. Любопытный без меры, всюду суется. Лакомка. Раз чуть было в кринке со сметаной не утонул. С тех пор даже лужи боится. Отдыхать любит у хозяина за пазухой. Но сейчас рубаха волглая, потому пощекотал Ласька мальчишескую шею усиками и устроился на плече. Для мальчишки Ласёк – единственный друг. Почему единственный? Да все из-за прозвища.

Мальчишка вздохнул полной грудью. Хорошо тут! Сквозь листву мягко греет солнышко. Птицы перекликаются. С Медведицы веет свежестью. Бултыхается в воде рыба. Стрекозы, долетающие с реки, разгоняют мошкару. У корней — листочки кислицы. Пожуешь – и жажда отступит. Мальчишка закинул руку за голову и стал мечтать об имени.

Имя-то у него есть, как у всякого мальчишки, но держится в строгой тайне — до первого смелого поступка. А как его совершить прикажете? Спасти кого-нибудь на охоте от дикого зверя он не может, потому что присматривают за ним, княжичем: в чащу не пускают — от опасности оберегают. А войны давно уж нет. Можно было бы на купании спасти тонущего, но сам он плавает плохо, да и с ребятами не дружит, на особицу держится. А как иначе? Прозвище у него такое гадкое! Услышать его все равно, что в коровью лепешку вляпаться. У всех прозвища как прозвища: Кудря там, или Шершень, или Балабол, да даже Тетеря хорошее по сравнению с его — Опарыш. И получил он свое прозвище несправедливо как-то, не за внешность или характер. Просто дядька Яровит подсуропил. Опарыш сжал рукоять ножа. Будет же в конце концов новая война, тогда и совершит он подвиг.

Воюют родничи с кочевым племенем симги́тов. Приходит оно из-за далеких гор, с той стороны, откуда дуют засушливые ветры. Смуглые эти симгиты, черноволосые да черноглазые. Лошадки у них мохнатые, а сабли кривые. Лучники из симгитов меткие. Налетают кочевники лавиной, никого не щадят, за мечом-кладенцом охотятся. Помогает им ужасная огнедышащая птица. Так в песнях поется. Дед Гудислав тех военных песен много знает, а последнюю сам сочинил. Говорится в ней о доблести родничей, о силе князя Зо́рана — отца Опарыша, и о гибели красавицы Сияны — матери Опарыша. Дед не поет, а произносит слова нараспев, без всяких там гуслей. Говорит, негоже ему, жрецу, струны дергать, не баян он. Грозная его песня и печальная. Начинается она с того, что идут войны с незапамятных времен и прекратиться не могут.

— Почему так? — как-то спросил деда Опарыш.

— А вот почему, — ответил тот. — Когда-то богиня земли Ма́гла и бог неба Яше́н жили мирно и любили играть. Яшен понарошку пугал Маглу молниями и громом, а она прикрывалась туманом. Но однажды Яшен, похваляясь своей мощью, попал в заветное дерево Маглы — дуб. Опалил на нем все листья и выжег внизу ствола, у самой земли, большущую дыру. Обиделась Магла, пригрозила Яшену волшебным мечом, что получила когда-то от Железного духа подземных богатств. Поврежденный дуб превратила она в свою обитель, велела родничам сделать у его корней капище и опускать в дупло-пещеру усопших соплеменников. В память о каждом умершем она обещала украшать дуб золотистым листом.

Самолюбив был Яшен. Разозлила его угроза Маглы. Создал он исполинского огневого орла и в свою очередь пригрозил Магле: если она когда-нибудь вооружит родничей Се́ченем, он даст кочевникам, что поклонялись ему, птицу Ортигу́ль, способную выжечь своим дыханием огромное пространство и все живое на нем превратить в пепел.

Стали поссорившиеся Магла и Яшен жить обособленно, ничего не желая знать друг о друге. Но родился в народе Яшена дерзкий и хитрый Чакы́л. Раз в молитве он уязвил Яшена, мол, испугался тот Маглы, и не случайно, поди. Его хваленая птица Ортигуль, вероятно, безобиднее чирикающей птахи, что клюет зерно. Вспылил Яшен и указал Чакылу путь к горе, где обитала огнедышащая Ортигуль. Вместо того чтобы устыдиться и просить прощения, Чакыл стал выпрашивать у Яшена птицу. Клялся Чакыл одержать великую победу во славу бога. Это польстило Яшену, пообещал он покровительство Чакылу и уверил, что род его не прервется во веки веков.

С тех пор не прекращаются набеги симгитов, но победить родничей они не могут, ибо вручила своему народу Магла меч-кладенец.

Так рассказывал дед Гудислав. А уж он-то все знает. Вот он Сечень, в руках у Опарыша, слушается княжича. Правда, как войдет в раж, не столько подчиняется, сколько волочит за собой. Силенок Опарышу еще недостает. Но это дело наживное. Потому Опарыш тайком ото всех учится Сеченем управлять, руку набивает.

— Ласька! — Опарыш замахал руками, пытаясь согнать с себя зверька.

Ласёк, до того безмятежно спавший, вдруг подскочил, впившись острыми коготками в плечо, и тут же заметался, щекоча спину и грудь пушистым хвостиком. Перепрыгнул с Опарыша на дерево, заводил мордочкой туда-сюда, насторожил крохотные ушки. Замер, вытянувшись, как будто почуял опасность, и застрекотал громче кузнечиков. Опарыш никогда еще не видел своего друга в такой тревоге.

Дохнул горячий суховей. Из-за реки докатилось странное эхо. Вот оно окрепло, превратилось в невнятный утробный гул, будто все филины в лесу загукали разом. Опарыш встал. Гул приближался, распадаясь на гортанный боевой клич и грохот лошадиных копыт. Небо потемнело. Опарыш поднял голову и застыл. На заставу родничей надвигалась невиданных размеров птица. Ее крылья закрывали солнце. На прогнутой голой шее неподвижно сидела орлиная голова с массивным клювом. Черные глазищи высматривали добычу. Птица несла на спине людей в остроконечных шапочках с кисточками. Она плыла по воздуху медленно, едва шевеля крыльями, неумолимо приближаясь к сторожевой башне, возле которой отдыхала после потешного боя отцовская дружина.

Предупредить! Помочь! Опарыш бросился было к заставе, но остановился, будто споткнувшись о высокий порог. Птица вытянула шею, наклонила голову – и вслед за истошным криком изрыгнула огненную струю.

«Ортигуль», — в ужасе прошептал Опарыш.

Едва огонь достиг земли, вверх поднялись клубы черного дыма. Раздался набат. Мальчишеское сердце зашлось от криков боли и ярости. На глаза навернулись слезы — мир дрогнул, стал зыбким. Словно потеряв опору, Опарыш упал на колени. Дурак! Доигрался! Закусив губы, он вскочил и, размазывая кулаком слезы, кинулся к своим. Бежал, задыхаясь, путаясь в траве, оступаясь. Вперед, вперед, подгонял он себя.

Звуки боя стали стихать. Ветер разогнал дым. Ударило в глаза солнце, а затем, когда Опарыш был еще на полпути к заставе, вновь резко потемнело. Он остановился, уставился в небо. Страшный орел, набирая высоту, уносился прочь. На его спине прибавилось людей. Разглядев среди них всадника без островерхой шапочки, Опарыш потупился: пленник. Дробь удалявшейся вражеской конницы заставила вскинуть голову. Поднятое копытами облако пыли тянулось к реке, к броду. Вода поглотила топот коней.

На непослушных ногах Опарыш брел к заставе. С каждым шагом зловоние, в котором смешались запахи древесного угля, спаленной травы и сожженной плоти, становилось удушливее. Он подошел к тому месту, где раньше стояла сторожевая башня. Там тлел костер. Словно во сне Опарыш оглядывал выгоревшую землю, неподвижные тела, слушал перекличку раненых. В почерневших лохмотьях, пошатываясь и скрипя зубами, перепачканные кровью и копотью, они собирались вместе.

Не такой Опарышу представлялась война. В своем воображении он видел себя с поднятым к солнцу сверкающим мечом, в помятых доспехах, окруженным ликующими воинами. Они восхищаются подвигами Опарыша и поздравляют с победой, а отец обнимает его и впервые называет по имени.

Отец! Опарыш бросился его искать. «Зоран! Князь!» — слышалось отовсюду, однако отклика не было. Опарыш вглядывался в лица поверженных — родничей и чужаков, но отца не находил. Щеки пылали стыдом.

— Воины! Братья! — В окружении раненых Опарыш увидел Яровита в порванной рубахе, с потеком крови на лице. Он стоял во весь рост, держа руки на поясе, отягченном мечом, и говорил напористо, сверкая глазами. — Мы потеряли князя. Это прискорбно. Однако может, кто-то нашел его меч? Тогда отдайте его мне. Он мой по праву наследования. Я, младший брат погибшего князя, заступаю на его место.

— Рано ты Зорана хоронишь, — раздался из толпы раненых голос. — А меч могли захватить симгиты.

— Дядя, — протиснувшийся между ранеными Опарыш дернул Яровита за подол рубахи, — я…

Как признаться в том, что это он во всем виноват? Как успеть сказать, что он раскаивается, и не быть зарубленным на месте как предатель?

— Не до тебя, — оттолкнул его дядя и отправился ловить симгитскую лошадь, таскавшую за собой в стремени убитого седока.

Опарыш отошел к валуну, рядом с которым вместо коновязи торчала головешка, сел, притулился к горячему каменному боку. Слух уловил знакомое цоканье. На колени по штанине взобрался Ласёк, вопросительно заглянул в глаза.

— Что же мне делать? — погладил зверька Опарыш. — Не ведал я, что все так обернется. Я думал, как в прошлый раз, верну меч до поу́жина, пока не проснулись дружинники после потехи.

Опарыш обхватил голову руками, закачался. Зачем обманывал? Зачем подменил Сечень? Ведь учил дед Гудислав, что от лжи до подлости меньше воробьиного скока. Что подумал отец, когда увидел мой меч вместо своего? Да он проклял меня! Как с этим жить? Молчать? Совесть сгрызет. Дядька не стал меня слушать — деду сознаюсь. Про имя придется забыть. В дружину не возьмут. Выселят куда подальше, не посмотрят, что княжич. Так и проживешь гречкосеем да Опарышем. Значит, так тому и быть.

Опираясь о валун, Опарыш встал и поплелся за неровным строем дружинников, что, низко склонив головы, несли к капищу своих товарищей.

Заповедный лес встретил прохладой и безмолвием. От терпкого смолистого запаха у Опарыша перехватило дыхание, защипало глаза. Миновали лещину, за ней — поляна со Священным Дубом. Блестят на солнце его золотистые листья. Если в них всмотреться, можно разглядеть лица. Вон на том листочке, что показывал отец, его мать Сияна. Доброе у нее лицо, и взгляд ласковый. Но сегодня в этом взгляде укоризна. Опарыш ее даже сквозь слезы различает.

Погибла мать от стрелы симгитской; не усидела в тереме, когда кочевники со своей огнедышащей птицей напали. Перепеленав, спрятала сыночка, схватила вилы да побежала мужу на подмогу. А как усмирили Ортигуль волшебным мечом да врагов изгнали, стали княжича искать. По плачу нашел его Яровит в кадушке из-под опары для хлеба, с недоброй улыбкой передал на руки Зорану: «Держи своего Опарыша», а над мертвой княгиней сказал: «Прощай, Сияна. Хороню свое сердце вместе с тобой. Легче будет отмстить тебя бессердечному». Крепко обнял отец Яровита, так как услышал в его словах обещание вместе одолеть врага. Это все Опарыш из дедовой песни знает. Почти все. Про кличку дед на ушко рассказывал, а про недобрую улыбку Опарыш сам додумал, потому как дядька терпеть его не может.

На поляне у подножья Священного Дуба, опираясь на костыль, встречал дружинников Гудислав. Седые волосы прихвачены очельем. От виска до подбородка шрам. Глаза словно временем промыты — прозрачно-серые, с голубым отливом. Рождаются родничи с темно-серыми, стального цвета глазами, а с возрастом глаза светлеют и яснеют.

Смалодушничал Опарыш, не посмел взглянуть в дедовы глаза, отступил в лещину. Из кустов наблюдал, как провожает Гудислав в дупло-пещеру убиенных, отпевает их тихим речитативом. Опарыш не различал слов, но знал, что слагается при нем новая песня, которую он не раз еще услышит. Прячась в лещине, Опарыш собирался с духом и ждал, когда все разойдутся, чтобы поговорить с дедом наедине, успеть до того, как придет дядька.

Во тьме дупла забелелся пар, заклубился, как на морозе у губ говорящего. Усиленный пустотой, раздался глухой женский голос:

— Все упокоены.

Да это же Магла! Опарыш почувствовал, как по спине пробежали мурашки. За пазуху юркнул Ласёк, притаился.

— Благодарю тебя, Магла. Ответь, будь добра, что случилось с моими сыновьями. Про старшего говорят воины, что не нашли ни праха его, ни меча. Про младшего знают, что жив, но почему не проводил в последний путь товарищей, сказать не могут. — Гудислав говорил громко, чтобы богине не пришлось переспрашивать.

— Зорана нет среди мертвых, но не топчет он и землю родничей. — Опарыш высунулся из кустов, не зная горевать ему или радоваться. — Схватили его симгиты, умчали на птице Ортигуль. — Голос Маглы на сей раз прозвучал отчетливо, будто богиня приблизилась к самому входу в пещеру.

—Но сын мой — доблестный воин. Сечень поможет ему. В умелых руках он разит сотни врагов, сама знаешь. Главное — пустить его в дело. Так что Зоран не заставит себя ждать.

— Будь у Зорана меч, он не попал бы в плен.

«Дурак», — мысленно обругал себя Опарыш в очередной раз.

— Ты видишь меч? Где он? Может ли Зоран до него добраться?

— Я вижу только души.

— Сечень имеет душу.

— Но только когда пробуждается.

— Значит, он на покое и, верно, у врагов. Но им Сечень не станет служить.

— Если они не разгадают его секрет.

— Не смогут.

— Даже ребенок смог.

— О ком ты?

Магла промолчала, а Опарыш, отступая в заросли, в который раз обругал себя, теперь — за непомерное любопытство. Ну зачем было подглядывать, как отец сдвигает незаметную пластинку на рукояти меча и питает его жало своей кровью?

— Где этот паршивец? — Гудислав развернулся на шорох в кустах, забыв про костыль, и едва не упал.

Первым желанием Опарыша было помочь деду, но, увидев его гневное лицо, ломанулся прямо через орешник. Вывалившийся из-под рубахи Ласёк растворился в прошлогодней палой листве.

Когда треск сучьев стих, Гудислав с трудом повернулся к дубу, пробормотал:

— Наверное, зря я так о внуке. Напугал вот. Он и так-то трусоват, хоть и дали мы ему с Зораном имя Храбр. Эх, может, повзрослеет — осмелеет? А, Магла? Молчишь?

Пар исчез, дупло стало непроницаемо черным.

— Магла, ты еще здесь?

— Да, — дохнуло из проема в стволе.

Ласёк высунул из листвы мордочку, навострил ушки.

— Скажи, где Яровит. Мне надо с ним поговорить. Отправлю его в стан симгитов. Пусть ищет меч, а как найдет — передаст брату.

— Он уже в пути, — не сразу отозвалась Магла. — Сделал последний шаг по земле родничей.

— Молодец, догадался. Прошу, помоги ему, — склонил голову Гудислав.

— Не стану, ибо замыслил он недоброе. — В темном провале вновь заклубился пар.

— Быть того не может, — заупрямился Гудислав.

— Вспомни его слова: «Легче будет отмстить тебя бессердечному».

— За эти слова Зоран обнял брата. Так и говорится в моей песне.

— Кому отмстить? Не замечал ты разве, что Яровит глаз не спускал с Сияны? Власть и счастье старшего брата спать ему не давали. Племянника возненавидел, потому и придумал ему позорное прозвище.

— Неправда! — Гудислав вогнал костыль в землю.

— За что тогда твоего младшего народ Зави́дом прозвал?

— Яровит заслужил имя в бою, и прозвище забыто, — угрюмо сказал Гудислав. Пряча глаза, он выдернул костыль из земли.

— Изрядно хлебнув браги, заслужил. Не спорю. Но в душе остался прежним.

— Почему же он до сих пор Зорана пальцем не тронул? — Гудислав воззрился в пелену, будто хотел разглядеть за ней лицо Маглы.

— Не было случая. А ныне представился: и от брата можно избавиться, и мечом завладеть.

— Я снаряжу за Яровитом погоню.

— Не вмешивайся. Пусть виноватый искупит свою вину сполна, а предатель сгинет.

— Не понимаю тебя, Магла. Я не могу оставить Зорана в беде.

— Не вмешивайся, говорю. — В голосе Маглы послышалась угроза, и Гудислав склонил голову. — Все должно идти своим чередом. Ты следишь за порядком на земле родничей, вот и следи. Не тебе за ее пределы людей посылать, если ты передал власть. Так заведено. А Зорану, — голос Маглы смягчился, — я помогу, когда придет время.

Ласёк попятился, перевернулся и побежал по следу хозяина.

Направляясь к броду, Опарыш размышлял, сумеет ли он один освободить отца. Ну, что значит освободить? Либо самому драться с симгитами, либо передать меч отцу. Лучше передать, потому что сам он не столько воюет мечом, сколько висит на его рукояти. Но в любом случае отца надо разыскать. Вот только как?

Брод находился под обрывом высокого, поросшего сосняком берега. С него противоположный — низкий, болотистый, окаймленный осокой — виден как на ладони. За осокой, за сырой луговиной, на которой родничи никогда не косили, а сейчас пришлая девочка рвала цветы, разбили свой стан кочевники. Загон для скота и юрты… юрты… юрты… между которыми снуют людишки и бродят низкорослые лошадки. За юртами в дымке — вершина холма. Вдается тот холм в Оковецкий лес, где ночует солнце.

Нехотя лижет берега Медведица, течет медленно, словно лень ей выбираться из тины, что пышными зелеными бородами колышется на поверхности. Между бородами желтеют острова крупных кувшинок.

Ласёк настиг Опарыша, когда тот из-за сосны следил за происходящим на реке. С десяток черноголовых, смуглых мальчишек, побросав в осоке одежду, барахтались на мелководье, брызгались и весело перекликались.

Через брод не перейти, приуныл Опарыш, придется плыть. Незамеченным, он спустился ниже по течению, к раките, разделся до исподнего и попробовал воду ногой. Бр-р-р! Олень уже давно в реку напрудил, а эти черноголовые плещутся так, будто вода как парное молоко. Плавает Опарыш не ахти. А если ногу сведет или в водорослях запутается? Спасать некому. Страшно.

«А отцу в плену не страшно?» — спросил Опарыш свое отражение. Решился: вдохнул, посадил Лаську на голову и погрузился в воду. Он плыл по-лягушачьи, безотрывно глядя перед собой на иву и моля Маглу отвести от него зеленые бороды тины. Вонзившиеся в макушку коготки подгоняли, хотелось поскорее ссадить седока и почесаться.

Седок соскочил, когда посчитал, что берег уже близко. Опарыш встал, когда почувствовал, что задевает коленками песчаное дно. Всласть поскреб макушку.

— Испугался? — спросил Опарыш синими от холода губами дрожащего Лаську. — У страха только глаза велики, а руки коротки. Так дед учил. Теперь за одёжей двинем: в сухое переодеться надо. А вдобавок, если что, во вражьем скрываться ловчее.

Высокая осока — хорошее прикрытие, однако в полный рост все равно не встанешь. Где внаклонку, где на четвереньках, а где прижимаясь к липкой, пахнущей болотом земле, обрезая ладони об острые края травы, Опарыш подобрался к разбросанной одежде, похватал, что под руку попалось, — и с добычей назад.

Уже под ивой, примериваясь к шерстяным штанам и рубахе, с озорной улыбкой наблюдал переполох. Вначале мальчишки искали пропавшее, потом недоуменно разводили руками и в конце концов передрались, решив, наверное, что кто-то из них подшутил либо напроказил. Уходили, перебраниваясь, а трое надувшись: один без штанов, другой без рубахи, третий без шапки.

Только Опарыш вознамерился одеться, как услышал за спиной какое-то бульканье, хлопки по воде и плачущий голосок.

— Тонет кто-то? — переглянулся он с Ласькой и махнул рукой. — Не свой — чужой. Своим тут делать нечего.

Но Ласёк продолжал смотреть своими бусинками в глаза Опарыша, как тогда, когда молил о спасении от ястреба.

— Ладно уж. — Опарыш отложил одежду и пошел, пригибаясь, вниз по течению.

Остановился он, когда среди плясавших на воде кувшинок, окруженных темно-зелеными листьями, совсем недалеко от берега показалась детская голова и снова исчезла. Добраться до тонущего пара пустяков, а вот выпутать из водорослей и стеблей кувшинок — трудно, самого может оплести крепко-накрепко.

— Не трусь, — велел Опарыш заметавшемуся по берегу Лаське и нырнул.

Тонущая голова с вытаращенными смородиновыми глазами оказалась длиннокосой. Уворачиваясь от цепких ручонок, что тянули на дно, Опарыш рвал зеленые путы водорослей и подталкивал маленькое тельце в длинной рубашонке вверх. За косы вытащил из воды смуглую девочку, усадил на берег.

Девочка была в том возрасте, когда их начинают брать за ягодами. Она дышала взахлеб и надрывно кашляла, а когда пришла в себя, уставилась на своего спасителя открыв рот, вероятно, озадаченная его внешностью. Поразмыслив, девочка часто-часто залопотала на своем наречии, наверное, объясняя, как она оказалась в воде.

— Умсу́ла Чакыл, — повторила она несколько раз, стуча по груди ладошкой.

— Опарыш, — ткнул в себя большим пальцем спаситель.

— Опалыш, — старательно выговорила девочка.

Опарыш хмыкнул и закивал: такое прозвище нравилось ему гораздо больше.

Девочка подхватила скомканное платьишко, которое Опарыш принял за бурый моток засохших водорослей, что остаются на берегу после половодья, и на желтом песчаном пятачке заголубел пучок незабудок. Попыхтев, девочка что-то оторвала от платья и протянула Опарышу. Это оказался кожаный кругляшок, расшитый серебряными нитками с нанизанными на них кристалликами. Под солнечным светом они испускали разноцветные лучики, и кругляшок переливался. Опарыш залюбовался, но потом опомнился, покачал головой и пожал плечами, дескать: зачем ему девчачье украшение? Девочка засмеялась, насильно сунула ему в ладонь подарок, подобрала цветы и, босая, умчалась прямо по осоке. Мне бы так, позавидовал Опарыш, а то я без обутки как по угольям хожу.

Он отправился переодеваться в сухое. Чужая одежда была тяжелее своей, льняной, более темной, плотной, с непривычки колючей и пахла овчиной. На штанах — крепкий пояс, кожаный, в самый раз нож за него заткнуть. Островерхая шапочка с кисточками с трудом налезла на голову.

— Не боись, малявка, сдюжим. — Он подмигнул зверьку, появившемуся как из-под земли, и пожаловался: — Вот только есть хочется до трясучки. — Повертел в пальцах блестящий кругляшок и с досадой бросил его под ноги. — Лучше бы эта Мусула Чакыл угостила чем-нибудь. Вот наши, когда ходят по грибы-ягоды, всегда с собой хлеба берут, а то и пирогов с луком либо щавелем, а то и с яйцом. Ты-то съел мышку — и сыт. А мне бы…

Ласька крутился около кругляшка, обнюхивал и фыркал на незнакомый запах, выразительно поглядывая на хозяина.

— Идти надо, Ласёк. Видишь, смеркается? Ночью искать сподручнее, да ночи короткие, а юрт уйма. В какой искать? Не спалиться бы твоему Опалышу. Наверняка у отца про меч будут допытываться. Точно! — Опарыш шлепнул себя по лбу. — Веди меня к этой Лусуме. Она ведь Чакыл.

Ласёк будто ждал этих слов — весело зацокал и шмыгнул в осоку.

— Эй, не так быстро. — Опарыш поднял и спрятал за пазуху искристый кругляшок.

Он шел медленно, поджимая на ногах пальцы, выбирая, куда ступить. Заросли осоки, слава Магле, скоро закончились, и он зашагал низиной, поросшей нежной стелющейся травкой и мелкими голубыми и белыми цветочками. Здесь, когда цветы начинали пахнуть медом, родничи собирали целебные травы. Правда на этот раз зеленая кудель оказалась жестковатой для пяток, с проплешинами, зато Ласёк был хорошо виден. Стадо пасли, догадался Опарыш. И пах луг не как обычно, не сладостью. Ветер разносил над ним запах едкого дыма, жареного мяса и скота.

Вышли к загону, что Опарыш видел с высокого берега Медведицы, долго ждали, когда сторож приготовит на костре ужин. От запаха варева живот у Опарыша подводило до тошноты. Когда в сумерках цвета исчезли, не дыша приблизились. Опарыш подмигнул — Ласек раздразнил пастушьих собак. Гавкая, они погнались за ускользающей добычей, сторож — за ними, призывая вернуться.

Опарыш, натянув на ладони рукава, ринулся к костру, схватил котелок, плеснул из него в огонь кипятком и пустился стремглав, перекладывая горячую дужку из руки в руку, к юртам в надежде за какой-нибудь скрыться. Топот и крики за спиной свидетельствовали о том, что сторож, обнаружив воришку, не собирается расставаться с ужином. Прыть была на стороне Опарыша, но на голос старика могла прийти помощь.

Полыхнула зарница и осветила высыпавших из юрт кочевников. Эх, зря побежал к стану, подумал Опарыш, остановился, рванул из-за пояса нож и приготовился к драке. Но тут небо полыхнуло вновь, на сей раз ярче прежнего. Сторож как подрубленный упал на колени, воздев руки к небу. А вместе с ним пали на колени все симгиты и заголосили. Небо озарилось ярким огнем, и Опарыш обомлел от невиданного зрелища.

На вершину холма, что возвышался между юртами и Оковецким лесом, всходила исполинская птица с поднятой головой на длинной шее. Голубые и красные молнии с треском рассекали над ней темно-синее небо. Они сверкали все чаще и чаще, сливаясь в огненный поток, а птица пила их, словно утоляла жажду.

Так вот откуда у Ортигуль такая мощь. Сам Яшен питает ее небесным огнем. Разве победить такую родничам без волшебного меча? Да и с ним не всякий одолеет. Это должен быть кметь — опытный воин, как дед или отец.

Мелькнул под ногами рыжий хвост. Ласька! Нашел. Умница. Стрекочет, зовет куда-то. Ну да, теперь можно спрятаться — добежать до той ветлы, на которой грачи всегда гнезда вьют, и залезть повыше, где листвы больше всего. Только бы не разорались спросонья. Котелок в зубы — и вперед.

Грачей не было и в помине: испугались огнедышащей птицы, улетели куда подальше. С толстого сука, вгрызаясь в жирную баранину, Опарыш и Ласёк обозревали окрестности, освещаемые небесными вспышками. Юрты надкусанной лепешкой примыкали к холму. За ним лес уже слился с тьмою. Все симгиты истово молились. О чем, интересно? О том же, о чем и родничи Магле? Вряд ли. Пожалуй, о здоровье, о пище, о детях молятся все. А вот о разбое, грабеже, набегах только они, враги.

В загоне, у которого разжились едой, сбившись в угол, блеяли овцы. В потухшем костре что-то вынюхивали собаки, потерявшие Лаську. Под вой симгитов и оглушительный треск молний Ортигуль поглощала небесный светящийся водопад. Насытившись, она издала отвратительный скрипучий крик, словно гаркнула в один голос стая чаек, и неуклюже пошла под гору.

Небо погасло. На нем прорезались луна и звезды, но не рассеяли мрака. Было слышно, как, переговариваясь, симгиты возвращались в жилища. Становилось все тише и тише. Под холмом замаячили огни. Верно, стража зажгла костры. Значит, там есть кого и что охранять. Опарыш зевнул, потер глаза. От сытости и усталости клонило в сон. А через лес можно было бы добраться быстрее, пришло ему на ум. Однако был-то он в Оковецком лесу всего несколько раз, да и то на закрайке — на соколиной охоте. На настоящую охоту — на медведя, оленя, кабана либо волка — его не брали. Непролазной была чащоба, редко в ней промышляли, разве только чтобы смелостью похвастаться.

* * *

Раньше Опарыша про лес догадался Яровит. Наткнувшись в поисках меча на убитого симгита, застрявшего в стремени, он посчитал это знаком судьбы. Переодевшись кочевником, вооружившись кривой саблей и оседлав мохнатого боевого конька, Яровит отправился во вражеский стан. Реку легко преодолели вплавь: симгитский конь воды не боялся, а сам Яровит хорошо плавал. Конек был послушен, бесстрашен и мог бы сослужить службу, особенно если бы довелось уходить от погони, но пришлось отдать его волчьей стае, чтобы самому унести ноги.

* * *

Это с ветлы хорошо видно, куда надо идти. А когда крадешься между юртами едва не на ощупь, то направление теряешь. Стараясь ступать бесшумно, Опарыш двигался следом за лоснящимся при луне рыжим хвостиком, примечая попутно, что жилища симгитов не охраняются, нет даже собак. Кое-где рядом с юртами небольшие крытые кибитки. На веревках тряпье сушится. Опарыш не раз попадал в него лицом. Юрты… Кибитки… Тряпье… Все повторялось, и Опарышу мнилось, что они ходят по кругу, заблудились. Ласёк, попискивая, уверенно вел за собой, а на Опарыша наплывала дрема, ноги у него уже заплетались. Вдруг что-то острое вонзилось в пятку — забытье как рукой сняло. Еще один шаг, и Опарыш выдал бы себя, вступив в охраняемый освещенный круг. Спасибо малявке: вовремя цапнул. Опарыш отпрянул, прижался спиной к юрте, сместился вбок, чтобы удобнее было наблюдать.

Костры, возле которых прохаживалась вооруженная стража, освещали разных размеров кибитки, окружавшие высоченный шатер. Его покрытие мерцало, как шелковое. В таком шатре, должно быть, находится сам Чакыл и его приближенные, решил Опарыш, а где-то рядом — маленькая девочка, его дочь Мусула… Умсула...

— Ласька, — почти беззвучно прошептал Опарыш, — где Зоран? Ищи.

Зверек исчез.

Стражники были всего в нескольких шагах от Опарыша. Если бы кто-то из них просто вгляделся в темноту, то обязательно обнаружил бы лазутчика. Но внимание двух стражей было занято Ортигуль. Ее устраивали на ночь в самой большой кибитке, превращенной клетку, укрывали поверх прутьев шкурами. Опарыш подивился, что в сонном состоянии эта огнедышащая птица не так велика, как в небе. Остальные стражники возбужденно переговаривались между собой. Опарышу показалось, что они хвастались друг перед другом после удачного налета.

Главное было не выдать себя. Опарыш даже боялся дышать. Этим размеренным слабым дыханием он словно укачивал себя. Тяжелели веки. Надо бы подвигаться, да нельзя: заметят. Опарыш крепко зажмурился и выпучил глаза. Он принялся разглядывать все, что попало в круг света. По той кибитке, что стояла рядом с клеткой Ортигуль, промелькнул рыжеватый зверек. Опарыш чуть не вскрикнул от радости, но вовремя закусил губы. Понятно, где отец. Ласька наверняка уже показался ему, и отец должен понять, что Опарыш рядом. Остается только просунуть отцу оружие. Ласёк обязательно покажет подходящий лаз. Вот только как подобраться? Что если от соседней юрты? Она ближе всего к кибитке отца.

Внезапно из шатра показался симгит без сабли, что-то крикнул страже и скрылся. Стражники вытащили из кибитки Зорана. Отец! Опарыш почувствовал на закушенных губах вкус крови при виде ссадин на его лице, разорванного ворота обожженной на плечах рубахи. Руки отца связаны за спиной, но на ногах он стоит твердо, сопротивляется стражникам.

— Не бойся, Ласёк, — прошептал Опарыш помертвевшими губами. — Зоран силен, даже связанный.

Пока Зорана тащили к открытому входу, Опарыш подполз к шатру с противоположной стороны и, рискуя вот-вот быть замеченным стражей, прильнул к гладкому полотнищу. В висках билась только одна мысль: любой ценой передать Сечень отцу.

— Великий Чакыл обещать тебе жизнь, если ты скажешь, как плобудить твой волшебный меч, — донеслась до слуха Опарыша корявая речь толмача.

— А он у вас есть?

Опарыш на всякий случай ощупал рукоять ножа за поясом.

— Вот.

Отцу, надо думать, показали его детский меч — один в один Сечень, только поменьше размером, полегче и без волшебства. А это значит, что симгиты не все знают про меч-кладенец. Про то, что он может меняться, они не догадываются. А раз не догадываются, то вряд ли они Яшена об этом спрашивали. А Яшен наверняка думает, что симгиты знают, как меч может выглядеть, ведь они сражались с родничами и видели меч в бою. Но ведь только в бою!

— Неужели ваш бог не ведает секрета? — в голосе отца прозвучала насмешка.

— Наш бог Яшен ведает всё, — хвастливо ответил толмач.

— Тогда почему не скажет вам?

Толмач ответил не сразу:

— Великий Чакыл объяснять: наш великий бог Яшен хочет видеть не только победу в его честь, но и пледателя из налода Маглы.

— Я, — помедлил отец, — согласен.

Опарыш не верил своим ушам.

— Великий Чакыл слушает.

— Меч надо приложить к нашей земле, земле родничей.

Опарыш перевел дух, вытер вспотевший лоб. Отец тянет время, значит, рассчитывает на помощь.

— Великий Чакыл пошлет воина за твоей землей. Не успеет наша великий птица Олтигуль лазбудиться, как он будет здесь. Если ты лжешь, Олтигуль сожжет тебя.

На полотнище шатра упала тень. Сердце Опарыша остановилось. Повернуться он не успел. Его схватили, закрыли рот и потащили к юртам. В темноте хватка ослабла, и Опарыш дернулся, но вырваться не смог: его крепко держали за шиворот.

— Не рыпайся и не шуми, — проговорили сердитым мужским шепотом.

Удивление пересилило страх. Опарыш притих и оборотился. Из-под островерхой шапочки на него блеснул холодный взгляд серых глаз.

— Дядя?! — Опарыш обнял Яровита: свой, родненький, рискуя собой, брата выручает.

Яровит отстранил племянника, прижал палец к губам и поманил за собой. Он провел Опарыша за спинами стражников к сломанной телеге. Лишенная двух колес, она, скособочившись, образовывала навес, укрывавший от света костров.

— Ты здесь зачем? — Яровит первым, придерживая саблю, забрался под навес.

Что-то хрустнуло под коленом подлезавшего под телегу Опарыша. Запахло свежестью. Опарыш нащупал девчачий венок.

— Отца выручать. Я же…

— А как выручать? — перебил Яровит.

— У меня Сечень. — Опарыш достал из-за пояса нож, отдал Яровиту. — Я же…

— Считай, дело сделано. — Яровит, недослушав, хлопнул племянника по спине. — Вот только передохну чуток, соберусь с силами и рвану к брату. Притомился я что-то. Ты тоже устал?

— Аж глаза слипаются, — признался Опарыш. — Пить хочется.

— На-ко, освежись. — В ладонь Опарыша легла увесистая шершавая баклажка.

Он глотнул — по телу разлилось тепло.

— Это же брага, — растерянно пробормотал Опарыш, возвращая баклажку.

— Тебе на пользу. Вот я сейчас расскажу, как буду Зорана освобождать. Подползу к шатру и как ворвусь внутрь. Стража даже не успеет опомниться, как я…

Голова у Опарыша закружилась, он подложил под нее шапку и засопел.

Проснулся Опарыш от топота лошадиных копыт и гортанных криков. Продрал глаза. Серо, как утром до восхода солнца. Дядьки нет. Он один освобождает отца! Опарыш подскочил. Врезался лбом в навес. С пустыми руками метнулся к шатру на подмогу и попал прямо в лапы охраны. Заломили руки, скрутили, втолкнули внутрь.

Посреди шатра на возвышении сидел симгит в расшитых серебром малиновых одеждах и отороченной мехом шапке с кистями. Чакыл, догадался Опарыш. По одну сторону сидящего стоял горбатый бородатый старик в темном, по другую — под охраной двух стражников связанный Зоран. Отец! Радость полыхнула в груди Опарыша и тут же погасла. Дядьки не было и в помине. Опарыш даже зажмурился от своей глупости.

— Ты лгать. — Старик показал пальцем на Зорана. У его ног лежал меч. Опарыш узнал свой. — Земля не помогать. Великий Чакыл обещает: ты поплатишься за это.

Чакыл окинул взглядом Опарыша, подозвал толмача и что-то долго говорил ему на ухо.

А сын и отец смотрели друг на друга не отрываясь. Сын видел, как в глазах отца гнев и суровый упрек в неразумности, смягчаясь, сменяются одобрением. Отец не презирал его как предателя. Это было для Опарыша главным. Отцу было внятно, как раскаяние во взгляде сына сменяется решимостью.

— Великий Чакыл сказать, вы сын и отец. — Старик вернулся на свое место и поочередно зыркнул на пленников. — Вас выдавать лодин… отметина на левой щеке. Если ты, — ткнул толмач пальцем в Зорана, — не скажешь секлет Сеченя, то умлёшь вместе с сыном. — Толмач ткнул пальцем в Опарыша. — Великий Чакыл сказать: сначала великий птица сожжет сына на глазах отца, а потом отца.

Опарыш и Зоран переглянулись. «Где меч?» — спрашивал взглядом отец. «Будет», — отвечал взглядом сын, несмотря на то что отчаяние закипало у самых его глаз.

— Секлет или смелть! — закричал толмач, брызгая слюной.

Чакыл сделал нетерпеливый жест — пленников вывели из шатра. Зорана бросили в кибитку. Опарыша привязали к колесу клетки, где спала Ортигуль. Колесо доставало ему до самых лопаток.

Дневной охраной симгиты пренебрегали, оставили лишь одного стражника. А тот развалился у остывающего костра и захрапел.

Из шатра вышел старик, погрозил Опарышу кулаком:

— Успеет встать солнце и лазбудиться великий птица — вам конец. — Пнул спящего и скрылся за юртами.

Стражник, продолжая храпеть, лишь перевернулся с боку на бок.

«Эх, Ласька, Ласька, куда же ты запропастился?» — вздохнул Опарыш. Вдруг он почувствовал, как цепкие лапки взобрались по его одежде, ухо защекотали тоненькие усики. Зверек заметался вверх-вниз по спине, он царапал связанные руки, крутился между ними на узле толстой веревки и стрекотал. Но стрекотал даже не как кузнечики на солнцепеке, а как стая сорок, защищающих свои гнезда.

За спиной послышалось шуршание, будто кто-то подбирался к колесу. Веревка задергалась и ослабла. Опарыш осел на землю, заглянул под кибитку — никого, лишь видны в пыли отпечатки маленьких ног. У колеса лежит островерхая шапочка. Натянув ее на лоб, Опарыш припустил за Ласькой по безлюдному становищу. Небо сделалось совсем голубым, времени оставалось в обрез.

Ласёк летел по следу Яровита. Опарыш еле поспевал за своим другом. «Ласька! Ласька!» — то и дело возвращал он зверька и поглядывал на небо. Белое облачко снизу уже окрасилось в розовый, а Яровита все не видно. Уже миновали стан, загон для овец, выскочили на сырую луговину. Дальше — осока, за ней — Медведица. Опарыш остановился, переводя дух.

Даже если он догонит Яровита, как отнять меч? Силы-то совсем не равны. Где-то впереди нетерпеливо зацокал Ласёк. Сдаться? Ну нет! Опарыш закусил пересохшие губы, приказал себе бежать.

У зарослей осоки Ласёк резко поднялся на задние лапки и смолк. Опарыш присел, умерил дыхание. Рядом с ним шмякнулась выброшенная баклажка.

Понятно. Яровит тоже не железный. Решил передохнуть и подкрепиться. А может, отпраздновать. Не рановато ли? Вон он сидит на кочке, Сечень разглядывает, ворчит. Не иначе, пробудить пытается. О, плюнул с досады. Ну, точно.

Не сводя глаз со спины Яровита, Опарыш шарил вокруг себя в поисках того, чем можно было бы оглушить дядьку. Камней не попадалось. Одной рукой он нащупал осклизлую палку, в другую набрал грязного мокрого песка. Встал на одно колено и, призвав на помощь Маглу, метнулся к Яровиту. Саданул палкой по голове. Палка переломилась. Трухлявая, ужаснулся Опарыш и тут же был отброшен оплеухой. В голове зазвенело. Удар о землю смягчила осока. Сквозь слезную муть Опарыш различил нависшего над ним дядьку с обнаженным ножом. Бросил в перекошенное злостью лицо песком. Яровит схватился за глаза.

Вырвав Сечень и ножны, Опарыш в три прыжка выскочил на луговину, оглянулся. Яровит отплясывал на месте, охлопывая себя с головы до пят. Опарыш прыснул: «Умница, малявка! Держи, держи его!» – и под ругательства, которые лишь подзадоривали, сломя голову помчался к холму на выручку отцу.

В вышине собиралась стая розовых облаков. Видно, как вышедшие из юрт симгиты молятся на коленях с поднятыми руками. До Опарыша долетела их заунывная песня. Всходило багровое солнце.

Обтекая юрты, навстречу бежали симгитские воины с саблями наголо. Мимо Опарыша промелькнул Ласёк. Опарыш оглянулся: сзади показался дядька. Пора, решил Опарыш. На бегу он сдвинул на рукоятке ножа пластинку, надавил пальцем на шип – напитал оружие своей кровью, прохрипел: «Сечень, рази!» — и сжал увеличившуюся рукоять обеими руками. В мгновение ока охотничий нож превратился в грозный меч, увенчанный булавой. Ослепительно сверкнув на солнце, он потащил за собой Опарыша в гущу врагов. Опарыш стиснул зубы, готовый выдержать любые удары.

Зазвенела сталь, высекла искры. Пали симгиты один за другим. Опарыш отделался легко — посеченной одеждой да парой царапин. Едва касаясь земли, мчался он за Сеченем к холму, огибая становище, и видел, как на один склон выводят огромную птицу, а на другой — человека с мечом в руках.

Что может отец с детским мечом против Ортигуль? Опарыш видел, как изрыгнула птица огненный шар, как пронесся он над самой головой отца, поднявшего меч. Как выронил отец раскаленное оружие, рассекшее пламя. Болью в ушах отдался истошный птичий крик. Медлить нельзя. Птица раздувается, готовится снова дохнуть огнем. Сзади топот Яровита. Не отстает, надеется заполучить меч. Впереди, у подножья холма, стража.

— Сечень, рази! — закричал изо всех сил Опарыш.

Он прорвался к отцу, когда тот, перекатившись по земле и увернувшись от огненной струи, поднимался в полный рост навстречу смертельной опасности. Огонь задел его руку — от локтя до запястья проступил на ней алый ожог. Под надрывный птичий крик Опарыш передал Сечень отцу, а сам подхватил свой, обмотав рукоять оторванным по сабельному надрезу куском рукава.

Плечом к плечу встали отец и сын напротив исполинской Ортигуль, набиравшей воздуха перед новым нападением, выставили перед собой мечи. Птица разинула орлиный клюв, из которого должен был вырваться огненный поток, но неожиданно задрала голову вверх и с яростным криком выплеснула его в небо. Засучила вдруг лапами, стала кого-то на себе ловить. Этого времени хватило, чтобы Зоран успел породниться с мечом. Переглянувшись, отец и сын повели мечами. Зоран метил птице в грудь, в сердце, Опарыш — в безобразное горло. Птица судорожно дергалась — нанести точный удар было трудно, но попытаться стоило.

Кивнув друг другу, отец и сын бросились вперед, но выпад оказался неудачным. Мечи со звоном отскочили от Ортигуль, чьи перья и кожа были прочнее брони. По родничам хлестнул мутный взгляд, они попятились. Ортигуль вытянула к ним шею и зашипела не хуже рыси и вдруг отпрянула, впилась в подкрылье, щелкнула клювом и выплюнула щепоть перьев. Взъерошилась, увеличившись вдвое, встряхнулась с такой силой, что перья ее зазвенели, как симгитские сабли на поле брани, и тотчас же перестала топтаться.

«Что с Ласькой?» — пронеслось в голове Опарыша. Порыв ветра едва не свалил его с ног. Это Ортигуль, вскинув крылья, одним махом взмыла в небо. Потемнело. Стража бросилась от холма врассыпную: из-под облаков Ортигуль обрушивала на землю неукротимый вал огня.

— Сечень, рази! — Зоран размахнулся и метнул меч в небо.

Опарыш остолбенел. Он впервые видел, как кметь сражается мечом, не касаясь его. Сечень бился с чудовищной птицей, словно находился в руке богатыря: колол, рубил, сек. Он не давал птице выпустить накопленный огонь, но не мог нанести рокового удара. Ортигуль казалась неуязвимой, меч — неутомимым. В прежних сражениях Ортигуль отступала, выплеснув пламя, а вместе с ним и злобу. Правда, до следующего дня. Симгитам такая бесконечная война быстро надоедала, но притязаний своих они не оставляли. Однако в этот раз ненависть Ортигуль была неукротима, ибо питал ее клокотавший в птице огонь, от которого она не могла освободиться.

Вот Зоран сделал неуловимое движение рукой — и Сечень провернулся колесом. Булавой на рукояти он оглушил Ортигуль и, сделав новый оборот, вонзился под крыло. Птица накренилась и стала падать на становище.

Она еще кружилась в воздухе, когда громовой удар сотряс землю. Это в поединок вмешался сам Яшен. Врезалась в холм молния, но в родничей не попала: Магла подоспела на помощь, окутала холм молочно-белой пеленой. Яшен взъярился — разразилась сухая гроза. Одна за другой сверкали молнии, но вязли в густом тумане.

А в становище бесновалась Ортигуль. Не в силах взлететь, она слепо металась, топча юрты и сжигая своим дыханием все, что попадалось на пути. Ортигуль вопила от боли, кричали симгиты, погибая под ее лапами и огнем.

Тогда Яшен, спасая свой народ, выпустил целый сонм молний в Ортигуль и удалился, не желая лицезреть того, что сталось на земле. Гроза стихла. Отошла и Магла — схлынул туман. Выглянуло солнце.

Со склона холма Зоран и Опарыш увидели то, чего не желал видеть Яшен, — выжженный стан кочевников. Ни шатра, ни юрт, ни кибиток. Сплошное пепелище, покрытое человеческими и лошадиными телами. Остатки симгитов бегут туда, откуда дует засушливый ветер. Опарышу хотелось, чтобы среди них была девочка со смородиновыми глазами. И чтобы не было Яровита, вообще не было.

— Сечень, на покой. — Зоран заткнул за пояс остывающий охотничий нож.

По углям и пеплу, морщась от смрадного дыма, отец и сын направились к реке, вышли к иве и у воды, где уже не чувствовалась горечь, остановились, вдохнули прохладного ветра, принесшего запах смолистого бора. Опарыш сдвинул меч, выудил из-за пазухи блестящий кругляшок, хотел было выбросить, но передумал, сдавленно проговорил:

— Прости меня, отец.

— Простил, — улыбнулся Зоран и обнял сына здоровой рукой. — Ты отважно сражался и заслужил свое имя — Храбр. В своей песне дед так и будет называть тебя. А твою вину мы забудем, чтобы ни у кого не было сомнений в будущем князе. Согласен?

— Да, — кивнул сын и смущенно взглянул на отца. — Только вот дед Гудислав учил, что от лжи до подлости меньше воробьиного скока.

— Ну-у-у, — протянул Зоран, — дед, конечно, прав. Но есть ложь, а есть умолчание. Разницу разумеешь?

— Разумею, — неуверенно ответил сын. — А про Яровита тоже умолчать?

— Что умолчать? — осторожно спросил Зоран.

— А вот что… — И сын рассказал отцу, как Яровит чуть было не украл Сечень.

— Будем считать Яровита погибшим.

— Даже если выжил?

— Он в любом случае не вернется, значит, погиб героем. — Зоран строго посмотрел в отраженное рекой лицо сына.

— Но Магла наверняка знает правду.

— Магла учит, что не может быть предателей среди родничей, что в памяти должны храниться только достойные имена.

— С Маглой не спорят. — Опарыш помолчал и покосился на отца. — А как ты догадался про крыло?

— Приятель твой надоумил.

— Надоумил и пропал. Погиб, наверное, — понурился Опарыш.

У его ног возмущенно зацокали.

— Ласёк!

Опарыш бережно поднял в ладонях зверька, жалующегося на пострадавший в огне хвостик, улыбнулся: «Жив, малявка».

— Ты как, Храбр? — Зоран испытующе взглянул на сына. — Здесь переплывем или к броду пойдем?

— А ты? — Сын кивнул на запекшуюся рану отца.

— Я бы дал Медведице зализать. Быстрее заживет.

— Прыгай, Ласёк, — постучал себя по темечку Храбр, скинувший симгитскую одежду.

* * *

У холма, со стороны Оковецкого леса, разводил костер Яровит. Когда валежник занялся от принесенной с пожарища головешки, он улегся на срубленные еловые лапы, воткнул в землю симгитскую саблю и принялся размышлять о том, как быть дальше. Путь на родную землю ему заказан, и потому от имени придется отречься. Был у родничей когда-то княжич Яровит, да сгинул. А есть он — Завид. И открыт Завиду путь в иные земли, к иным богам.