Николай Колчин заглянул на кухню, грызя засохшую, пересоленную щуку. Достал из холодильника баночку пива, открыл, сделал три жадных глотка и уставился в окно…

Эту щучку он поймал сам – летом, вместе с двумя такими же подводными хищницами и тремя десятками окуньков. Всех их засолил, высушил на бельевых веревках, после чего поместил партию теперь уже воблы на полку, чтобы потихоньку подъедать под любимый напиток. Окунь и щука в таком приготовлении ему нравились больше, чем покупная вобла, вот Николай и наслаждался еще и сознанием, что вкушает добычу, пойманную собственными руками. Щука, которую грыз сейчас, затерялась на полке под газеткой, но этим утром он случайно ее нашел и теперь рисковал сломать о трофей зубы.

Николай, которого друзья звали попросту Кыля, жил в обычной хрущевке на первом этаже, окна выходили во двор. Его взору предлагалась лавочка у подъезда, узкая проезжая дорога, небольшая детская площадка и пригорок, а на нем – старая четырехэтажная школа, в которой он отучился десять классов. Сейчас школа была закрыта. Николай не знал причины закрытия, вроде бы нормальное, крепкое здание… Но, в принципе, его такой расклад устраивал хотя бы потому, что веселящиеся на переменах школьники мешали спать. Он работал сутки – трое и, после смены очень хотелось отоспаться, а эти крикуны и визгуны сильно доставали.

Кыля, конечно же, помнил, что когда-то сам точно так же баламутил, но теперь он был далеко не школьником… Вот и сейчас, вернувшись с работы ему хотелось усугубить парочку пива и завалиться поспать до самого обеда. Чтобы только кто-нибудь не разбудил, раньше времени, блин!

Но школьники-то еще – терпимо, их гул был естественным, да и перемены короткими. А вот красовавшаяся под окном лавочка – другое. Не сама лавочка, а те, кто ее периодически оккупировал: молодежь, гастрабайтеры, бомжи, алкаши, соседи по подъезду… Которые, сидя на ней под самыми его окнами, пьют водку, гундят, ржут, орут, что-то друг другу доказывая, и тому подобное… Правда, недавно эти периодические вакханалии прекратились. Николай не знал причины, почему вдруг под его окнами стало тихо и днем, и ночью. Или же не хотел знать?

У него в последнее время стали возникать провалы в памяти. Кыля прекрасно помнил многое из своего детства, школы, армии, а служил он на пограничной заставе, да и годы работы в инкассации были для него словно только что прочитанная книга. Но многое, связанное с местом его проживания, как-то стиралось что ли… Он грыз дубовую щуку, пил горьковатое пиво и смотрел в окно, пытаясь вспомнить, что-нибудь из этого «стертого».

Вспоминалось или же придумывалось, что не так давно, когда еще можно было ездить за грибами, он вот так же стоял у окна и смотрел на нечто ужасное, происходящее перед его подъездом, кажется, тогда еще весь асфальт почему-то оказался залит кровью… Но сейчас на улице середина ноября, уже успел выпасть и растаять первый снег, сегодня ночью, пока он был на дежурстве вновь намело…

В середине шестидесятых этот район Москвы называли деревней. Подавляющее большинство домов на Шелепихе были деревянными. Но Кыля жил в единственной кирпичной пятиэтажке-коробочке, и окна его квартиры выходили на окружную железную дорогу, по которой день и ночь громыхали поезда. Это потом его родители развелись, разменяли квартиру, и Кыля стал жить в хрущевке на набережной, а тогда… Как же бесконечно радовал его родной дом и еще больше – огромный, весь в зелени двор, в котором росли яблони, груши, черная и красная смородина, имелось несколько беседок и большая площадка, на которой зимой он со сверстниками играл в русский хоккей, а летом гонял мяч...

Ко двору примыкала территория детского санатория, в котором трудилась его бабушка, и из которого он однажды, в трехгодовалом возрасте умудрился убежать. Тот эпизод в памяти не отложился, зато он хорошо запомнил открытый летний кинотеатр, в который ходил вместе с родителями смотреть индийские фильмы. Помнил он и билетершу – бабу Мотю, которая трудилась еще и уборщицей в школе, и дворником подрабатывала…

Лишь только мысли Кыли коснулись старушенции, как он воочию увидел ту самую бабу Мотю, ковылявшую по тротуару с палочкой в руке и перекинутой через плечо большой растрепанной сумкой.

«Интересно, сколько же ей сейчас лет?» – задумался он.

Сколько себя помнил Кыля, баба Мотя всегда выглядела именно такой: с виду – маленький, сухонький божий одуванчик, но в плане характера – настоящий кремень! Баба Мотя была до жути принципиальной и неизменно отстаивала свою правоту, особенно если это касалось ее личных интересов.

Кыля вспомнил, как на Шелепиху приехал грузовик – для приема стеклотары, и он с приятелями, конечно же, бросился рыскать по кустам в поисках пустых бутылок – из-под пива и водки стоили тогда по двенадцать копеек. Нашли, конечно же, мальчишки каждый по 8–10 бутылок, прибежали к грузовику, встали в очередь. И тут на них набросилась баба Мотя, мол, как ни стыдно – школьники, а по помойкам лазают, всякую грязь собирают, мол, обязательно приду на родительское собрание и расскажу про каждого бутылочника! Сама-то она в первую очередь те помойки обшарила и свой куш поимела, но ей – можно, а детям – ни-ни! Хорошо хоть сборщик посуды ее крики проигнорировал и честно расплатился с мальчишками, и на выручку они накупили семечек – по гривеннику стакан, по паре порций мороженого – за 19 коп. – в вафельном стаканчике, с кремовой розочкой, а потом еще и квасу – по три копейки за маленькую кружку обпились. Но баба Мотя в отместку явилась-таки на собрание и заложила родителям их отпрысков каждого поименно, в том числе и Кылю.

В другой раз вредная бабка настучала на Кылю и его приятеля Эдика о том, что они собирали у магазина бычки. Дело было весной, и на самом-то деле они искали в таявшем снеге и льдинках оброненную покупателями мелочь – копейки, двушки, пятачки, гривенники… И, кстати, находили, за один внимательный проход вдоль магазина можно было найти копеек 10–15, а это уже мороженое эскимо или какое-нибудь крем-брюле. Но и бычки, если не сосем короткие и замусоленные, Кыля с Эдиком подбирали и затем шли под Красный мост, что был над железной дорогой, и там дымили. Никакого кайфа от курения Кыля не испытывал, но чего стоило само подражание взрослым!

И, ох, как же всыпали тогда родители своим чадам, и как же возненавидели тогда приятели бабу Мотю за стукачество! Правда, после того случая Кыля о курении думать перестал и в итоге, так и не пристрастился к вредной привычке. Получается, права тогда была старушенция, которую школьники прозвали Бабкой-Ягозиней…

Сейчас Кыля смотрел на нее из окна, согбенную под тяжелой ношей. «Вот же, влачит свое существование человек столько лет, а радость жизни только в том, чтобы покопаться в помойке и подобрать что-нибудь выброшенное другими!» – с некой толикой жалости подумал Кыля. И вдруг отчетливо вспомнил, как однажды в детстве тоже проникся чувством жалостью к старушке, когда горел тот самый летний открытый кинотеатр, в котором она подрабатывала билетершей.

– Подожгли, ироды, подожгли! – голосила она, заламывая руки – Креста на вас нет! Будьте вы прокляты!

Когда приехали пожарные, тушить уже было нечего, и кинотеатра на Шелепихе не стало, а баба Мотя лишилась постоянного приработка и утеряла частичку авторитета, все-таки билетершу уважали.

Но не только кинотеатр сожгли в те годы. Один за другим горели и деревянные дома, на месте которых стали вырастать пятиэтажные хрущевки, а затем и дома повыше. А еще через несколько лет на месте кинотеатра и санатория с вишнево-яблоневым садом возвели три элитных восемнадцатиэтажных дома. И снова голосила баба Мотя:

– Богохульники! Кто же вам позволил на месте кладбища жилые дома строить?! Будьте прокляты, нелюди!!! И все, кто в эти дома въедет, тоже пусть будут прокляты!

Сад санатория действительно был разбит на самом высоком месте Шелепихи, и когда-то давно там было кладбище, о чем свидетельствовали несколько могильных плит, среди которых, кстати, Кыля однажды случайно нашел серебряную монету времен Екатерины второй.

И ведь согласен был Кыля со вздорной старухой. Ни ему, да и никому из местных жителей, тем более, коренных, не нужны были новостройки. Только поделать с этим никто и ничего не мог, разве что – недолюбливать новоявленных «земляков», а в случае с бабой Мотей – проклинать!

Наверное, в этом плане, жителям так называемых Камушек, соседнем с Шелепихой микрорайоне, притулившимся между платформы Тестовской и рекой, было гораздо хуже. Мало того, что там построили третье транспортное кольцо, которое оказалось даже выше пятиэтажек, так еще и возвели комплекс небоскребов Москва-сити, по сравнению с которыми хрущевки выглядели букашками…

Баба Мотя доковыляла до лавочки у подъезда Колчина, поставила на нее сумку и сунулась в стоявшую рядом урну, в которой на этот раз добычи не оказалось. Будто почувствовав, что за ней наблюдают, баба Мотя посмотрела прямо на него. Причем, не мельком, а, уставившись и затем обменявшись с Кылей понимающей ухмылкой. Ему даже стало слегка не по себе.

«Сколько же ей все-таки лет?» – вновь задался вопросом. И опять, будто бы проникшись этой его мыслью, баба Мотя подняла скрюченный указательный палец и покачала им из стороны в сторону, мол, не дождешься.

Но тут она сама покачнулась и схватилась за грудь. Создалось впечатление, что баба Мотя вот-вот завалится на бок, она даже начала падение и все-таки отклонилась назад, и плюхнулась на лавочку рядом со своей сумкой. Кыле показалось, что старушенция задыхается. Наверное, надо было вызвать скорую помощь, но сначала лучше обратиться к ней самой. Как был – в футболке, спортивных штанах, шлепанцах и с банкой пива в руке, он выскочил на улицу и оказался рядом с несчастной, не зная, что делать дальше.

– Спокойно, Кыля, – сказала баба Мотя ровным, хоть и скрипучим голосом. – Со мной все в порядке. Лучше дай пивка хлебнуть.

Ошарашенный, он протянул старухе наполовину полную банку. Она, как ни в чем ни бывало взяла ее слегка подрагивающей рукой, поднесла к тонким морщинистым губам, несколько раз отхлебнула и, возвращая банку хозяину, расплылась в редкозубой улыбке.

– Пейте-пейте, – тоже, как мог, улыбнулся Кыля. – Меня показалось, вам стало плохо?

– А тебе – хорошо? – вопросом на вопрос ответила баба Мотя.

– Да я-то – ладно, – развел руками Кыля.

– Сморю, каким был с детских лет шалопаем-пофигистом, – окинула она его взглядом с головы до ног, – таким и остался…

Кыля сообразил, что в подобном домашнем виде действительно выглядит не очень презентабельно. Но не старой же карге об этом судить!

– Я вообще-то только что вернулся с работы после суточной смены, – слегка обиженно сказал он. – Был дежурным инкассатором, а на такую должность шалопаев и пофигистов не назначают. Вот, готовился позавтракать и поспать по-человечески, а тут – вы…

– Пивком позавтракать – то что надо, – вновь заулыбавшись, покивала баба Мотя.

– По желанию могу пивчанское и водочкой разбавить, – решил не оправдываться Кыля. – Вам-то какое дело?

– Во-о-от, – протянула баба Мотя, – по своему желанию…

– Ну не по вашему же, – фыркнул он.

– Правильно, правильно, – старушенция вновь приложилась в банке.

Продолжать общение с ней не хотелось, да и домой пора было возвращаться, а то еще продрогнет в своей домашней одежонке. Тем более что с бабой Мотей все в порядке, она и пивка халявного усугубила, и пустую банку к своим трофеям добавила.

– До свидания, – буркнул он и повернулся уходить, но задержался, услышав скрипучий голос.

– По твоему желанию и Зверинец существовать перестал…

– Что? – развернулся он к бабе Моте. – Какой зверинец?

– Иди-ка лучше оденься и потом проводи меня до школы, а то сумка слишком уж тяжелая, – не посчитала нужным ответить старушенция. – Там и поговорим о твоем Зверинце...

 

* * *

 

«Зверинец, зверинец…» – лихорадочно размышлял Кыля дома, пока менял шлепанцы на кроссовки и набрасывал на плечи куртку, в карман которой, на всякий случай, положил баночку пива. Зверинцем он называл соседей, которые замучили своими посиделками на лавочке под его окнами. Некоторое время назад эти посиделки прекратились. Наверное, погода не климатила – то дождь осенний, нудный, то снег со слякотью, да и холодновато стало на улице… Но, какая, собственно разница, почему перестал он видеть соседей, – нет их в поле зрения и слышимости, вот и ладненько…

Не такой уж и тяжелой оказалась у бабы Моти сумка, которую Кыля под характерное позвякивание пустых бутылок взвалил себе на плечо. Подхваченная под руку старушенция, показалась еще легче. Он не мог припомнить, чтобы раньше вот так, под ручку провожал пожилого человека, разве что какого-нибудь подвыпившего рыбака дотаскивал до рыболовной базы. Бабе Моте он помогал не из каких-то там добрых побуждений, просто был заинтригован ее словами о зверинце.

– Баба Моть, а почему школа-то не работает? – спросил он, стараясь не скользить при подъеме в горочку, на которой в гололед всегда буксовали машины.

– Закрыли, вот и не работает, – проскрипела она.

– Я, главное, захожу первого сентября в наш магазин за пивом, а мне говорят, мол, сегодня не продаем, день знаний, а рядом школа, – продолжил Кыля. – А я им, мол, при чем здесь школа, которая уже год, как закрыта!?

– Полтора года, – поправила старушенция.

– Тем более, – Кыля вдруг поскользнулся и вцепился в бабу Мотю, найдя неожиданную поддержку. Ее, вроде бы, совсем безвольная рука на мгновение стала надежно-твердой, и этого мгновения хватило, чтобы ее провожатый не упал.

– Так, все-таки, почему закрыли-то? – вновь спросил он. – И кто вообще такое мог допустить?

– Эх-хе-хе… – вздохнула баба Мотя. – Допустить… Кому это стало выгодно, тот и допустил.

Она вдруг остановилась, слегка распрямилась, вскинула голову и уставилась на Кылю. Ее глаза, в которые он никогда раньше не смотрел, оказались темно-синими, большими, но не навыкате, как можно было бы предположить, и еще – какими-то глубокими что ли. У него мелькнула мысль, что несколько десятков лет тому назад эти глаза сводили с ума многих и многих...

– Географичку помнишь? – спросила она.

– Петру? – сразу всплыло в памяти прозвище Марии Петровны – самой вредной учительницы, которая едва не завалила его на последнем экзамене. – Конечно, помню! Та еще была…

– Не стесняйся, Кыля, хы-хых, – баба Мотя издала что-то похожее на смешок, – для нее любой гнидский и тому подобное эпитет в самый раз.

– Ничего себе?! – даже удивился Кыля. Работники школы, в том числе уборщицы, были между собой очень солидарны, но тут вдруг...

Развивать тему баба Мотя не торопилась, и Кыля еще больше заинтриговался:

– Никогда не забуду, как Петра едва нам выпускной вечер не сорвала. Мы с ребятами сбросились на портвейн и спрятали бутылки в одной сумке в туалете на четвертом этаже. Но ищейка Петра не поленилась и не побрезговала проверить все кабинки туалетов и винище наше нашла. И ладно бы просто конфисковала, так еще и заложила нас директрисе. Но у той хоть хватило мудрости банкет не отменять. А винище мы потом все равно нашли.

– Хы-хых, я тоже тот ваш выпускной хорошо запомнила…

– Спасибо Эдику, что он у каких-то спекулянтов пять бутылок портвейна по двойной цене приобрел. А то совсем был бы испорчен выпускной!!

– Не по двойной цене, а по полуторной, – проскрипела баба Мотя, – и не у каких-то спекулянтов, а в надежном месте.

– Не понял? – Кыля остановился. Скрипеть-то старушенция скрипела, но каждое ее слово он отлично понимал. – Эдик у тебя что ли вино купил?

– А у кого же! Хы-хых. Надул одноклассников твой Эдик. Заработал на дружках-шалопаях. Пойдем, чего встал-то?

Теперь уже не он ее, а она повела Кылю к своему жилищу, дверь в которое была закрыта на большущий замок – таким амбары оберегать.

– Хы-хых… А директриса Ольга Пална почему, думаешь, банкет не отменила? – продолжила открывать глаза Кыли старушенция, возясь с замком с соответствующим по размеру ключом. – Это я ей сказала, что вы все равно одним шампанским на банкете не обойдетесь и продолжите пьянствовать, хы-хых. Так лучше уж в актовом зале, под закуску, между танцами и хоть под каким-то присмотром, чем в подворотнях и тому подобное, где греха не оберешься…

Наконец дверь открылась, и баба Мотя подтолкнула Кылю вперед, в подвал, освещенный тусклой лампочкой и светом из маленького окошка под потолком. Здесь было не протолкнуться: все заставлено разной степени древности школьными партами, стульями, шкафами с глобусами и стопками пыльных папок. Нельзя сказать, чтобы в подвале сильно воняло, но запах непроветриваемого помещения, к которому примешивались запашки мышиных и крысиных экскрементов, был неприятен. Но Кыля не собирался здесь задерживаться – пристроить сумку и – на свежий воздух.

– Бутылки сразу ставь в ящики, банки – в мешок, – будто так и надо, распорядилась баба Мотя, когда он поставил сумку на вообще-то не грязный пол.

У входа и в самом деле обнаружилось десятка три ящиков под стеклянную тару – по большей части заполненных, но были и пустые; там же притулилось несколько объемистых бугристых мешков, видимо, заполненных тарой металлической, баночной. Однако помогать бабе Моте расфасовывать собранные с помоек трофеи Кыля не собирался.

– Что, брезгуешь? – угадала его мысли хозяйка подвала и сама взялась за распаковывание сумки. – А я на нашей Шелепихе, можно сказать, санитар леса…

– Пойду я, – сказал он, понимая, что слов благодарности за оказанную помощь не дождется.

– А потом твоя Петра директрису-то, подставила, – сказала ему в спину баба Мотя, и голос ее загадочным образом перестал скрипеть. – Уволили Ольгу Палну, а географичку на ее место назначили. И квартирку Петре дали в одном из домов, что построили на месте бывшего кладбища…

– Да и фиг бы с ней! – махнул рукой Кыля.

– Ты, кажется, хотел знать, почему школу закрыли, – сказала баба Мотя, позвякивая пустыми бутылками.

– Почему? – спросил Кыля, уже взявшийся за ручку двери.

– Хы-хых. Официально – из-за антисанитарных условий…

– Насколько я помню, в нашей школе всегда была идеальная чистота. У Ольги Павловны в этом плане настоящий бзик был…

– На этом ее Петра и подставила.

– И – как же? – Кыля отпустил дверную ручку и повернулся к бабе Моте.

– А ей твой дом помог, – ответила она. – Вернее, хы-хых, крысы, которые в подвале дома на набережной обосновались. И даже не сами крысы, а их помет…

– Я… не понимаю…

Крыс в подвале его дома на Шелепихинской набережной хватало. Одно время они даже повадились посещать его квартиру, и Кыля затеял с ними настоящую войну на уничтожение, но однажды не поднялась у него рука прибить двух маленьких крысят, наоборот он подбросил им корочку хлеба, и, что было удивительно, впредь хвостатые грызуны оставили его квартиру в покое.

Неожиданно в сознании промелькнула живая картинка, как под окнами его квартиры крысы набрасываются на людей, соседей, как одна запрыгивает под платье молодой женщины и затем вылезает из ее открытого окровавленного рта…

Кыля потряс головой, прогоняя наваждение.

– Кхе-е-э… Географичка мне за мешок помета половину месячного оклада заплатила…

– Вам? Вы собирали для нее крысиный помет?

– А какая разница – мыть туалеты и полы или крысиный помет собирать? С ним даже быстрее – веничек, совок, мешок, вот и все дела.

– И для чего он ей понадобился? – брезгливо поморщился Кыля?

– Если бы я тогда знала – для чего понадобится, то ни за какие деньги не стала на Петру горбатиться… – баба Мотя подтащила наполовину опустевшую сумку к стене с полками и принялась выкладывать на них разнообразные пакеты и свертки, по всей видимости, тоже трофеи помоек. – Но ведь месяц тому назад ты тоже не знал, чем все у подъезда закончится, правда?

Кыля вспомнил о баночке пива в кармане куртки. Достал, открыл, отхлебнул.

– А что месяц тому назад случилось у моего подъезда?

– Память отшибло? – баба Мотя вмиг оказалась прямо перед Кылей, пронзив его взглядом невероятной глубины темно-синих глаз. – Забыл, как расправился со своим зверинцем?

– Что?!

– Угости пивком-то, – не соизволила ответить старуха, которая в своей конурке вроде бы даже помолодела. – Угости, а я в долгу не останусь…

«На что это она намекает?» – мелькнула у Кыли мысль.

Он основательно приложился к баночке, после чего протянул ее просительнице. Допивать за ней не согласился бы ни за что на свете. Но баба Мотя и не оставила ему такой возможности, осушив банку до последней капли. Затем засунула ее в один из мешков.

– Вы хотели мне рассказать… – Кыля осекся, увидев в руках у хозяйки подвала бутылку… нет ему не померещилось – бутылку коньяка, причем далеко не дешевого.

– А ты думал! – расплылась баба Мотя в редкозубой улыбке. – Зря я что ли посуду собираю? Ко мне мальчики раз в месяц заезжают и все забирают, – она кивнула на ящики и мешки. А взамен – вот этот напиточек и тому подобное. Хы-хых, могу себе позволить. Тем более гостя попотчевать.

Она вдруг стала на удивление шустрой. Поставила бутылку на парту и кивнула гостю, мол, не стой столбом, открывай; сунулась в неприметный в углу, видавший виды холодильник, откуда достала пузатый лимон и положила его на блюдце, а рядом – нож; открыла шкафчик на стене и извлекла из него пачку печенья – «Юбилейное», которое Кыля в последний раз ел сто лет назад, и две стопочки – ни в коем случае не пыльных, наоборот сиявших хрустальной чистотой. Выхватила у него уже открытую бутылку и разлила – по краешку, отчего в жилище распространился характерный запах. Лимон тоже порезала сама – тонюсенькими дольками.

– Ну, давай, для храбрости! – бодряще сказала баба Мотя, усевшись за парту и поднимая стопочку переставшей подрагивать рукой.

– Давайте, – Николай сел напротив на шаткий стул. – А почему – для храбрости? – спросил, чокаясь.

– Хы-хых, – вновь не удосужилась ответить она. Выпила, и Кыля – вслед за ней. Он не разбирался во вкусовых качествах коньяка, но лимончик оказался в самый раз. И печенье, пусть и суховатое, но все рано вкусное, пошло неплохо.

– Географичка Петра очень грамотно все просчитала, – откладывая дольку лимона, сказала баба Мотя. – Сначала разбрасывала крысиный помет в столовке и кухне – по углам, по шкафам с посудой. Хы-хых, главное, дырок в полу нет, а крысиный помет есть… Директриса Ольга Пална, конечно, приняла меры: закупила крысоловки, отраву. Но кого ловить-то, кого травить? И тут – комиссия санитарная, как бы неожиданно нагрянула. А помета крысиного в школе, просто горы, горы… Еще и письма подоспели клеветнические с жалобами на директрису, что ученикам во всем потворствует и тому подобное. Вот и уволили Ольгу Палну.

– Так вы же сами этот помет…

– Я ничего поделать не смогла. У Петры же хахаль появился. Мент позорный. Она сама-то родом из-под Тамбова, и хахаль ее оттуда же. Она его к себе в новую квартиру, что в доме на кладбище, потом и заселила. А он перед комиссией ко мне сюда завалился, скотобаза, и говорит, чтобы рот не раскрывала, потому что сама крысиный помет в школу принесла, сама и разбрасывала. А разбрасывал-то он, подонок общества…

Николаю показалось, что у бабы Моти начинает заплетаться язык. Но – нет, она вновь пронзила его взглядом, твердой рукой схватила бутылку и наполнила стопочки.

– Но я им отомщу, отомщу. И менту этому, и Петре твоей…

– Да не моя эта Петра! – возмутился Кыля. – Я ее всегда терпеть не мог. Да и вообще, как вспомню и сопоставлю, так хуже человека, чем она в своей жизни не встречал!

– Хы-хых-хых… А отомстить бы ей хотел? – не сводя с него глаз, бабка Ягозиня взялась за стопочку.

– В каком смысле? – Кыля чокнулся с ней и выпил.

– Ну, ты же своему Зверинцу отомстил, так ведь?

– Баба Мотя, – шмыгнул он носом, отставив стопочку и взявшись за дольку лимона. – У меня, как вы правильно подметили, что-то с памятью стало фиговато. Я, правда, с полки в поезде не падал, как Белый Доцент из джентльменов удачи, но почему-то что было давным-давно помню прекрасно, а что недавно – как будто стерли в мозгу…

Повисла пауза, во время которой хозяйка подвала безотрывно смотрела на гостя, словно оценивая его последние слова. Затем обронила:

– Верю.

– Нет же, правда…

– Да верю я тебе, Кыля, верю. И кое о чем напомнить могу, – она вытащила из пачки две печенюшки, вылезла из-за парты и подошла к полкам, на которые выкладывала пакеты. Сунула нос в один из них, принюхиваясь, и высыпала содержимое в стоявший на полу тазик. Туда же положила печенюшки, после чего произнесла нараспев:

– Кис-кис-ки-ис… Семечка, Семечка, киса-киса…

«Что за ерунда? – в который уже раз изумился Кыля, наблюдая за поведением бабы Моти. – Кто же печеньем кошек подкармливает?»

– Ты – молодец! – выдала вдруг комплимент она, вернувшись за парту и взявшись за бутылку. – Я про то, что природу и братьев наших меньших любишь. Я их тоже люблю. Гораздо больше, чем людей…

Они выпили уже по третьей, а значит, примерно по сто пятьдесят – за какие-то минут десять. Многовато.

– Вообще-то всех людей не любить это как-то…

– А я не говорю про всех, – перебила баба Мотя. – Ты же только со своим Зверинцем расправился, а не со всем домом.

– Я? Расправился?

– Не своими руками, понятное дело. Хы-хых… О! Вот и королевка Семечка пожаловала.

Кыля проследил за взглядом хозяйки подвала. В тазике сидела приличных размеров крыса и держала в передних лапах печенье. Грызть она его не спешила, смотрела на гостя.

– Почему – киса? – спросил Кыля, глядя на хвостатого зверька.

– Для меня без разницы – киса или крыса. Главное, чтобы понимала, о чем я думаю и чего хочу.

– Но все-таки…

– Ты же вон с бобром на том берегу речки подружился. Даже имя ему дал – Леонидыч…

Кылю словно током ударило! Он вмиг вспомнил, что случилось не так давно перед подъездом его дома, и о чем постоянно намекала ему Ягозиня. Вспомнил и представил, как наяву...

Да, в последнее время он пристрастился переплывать Москву-реку напротив своего дома, да как-то раз на противоположном берегу он увидел бобра и стал с ним «мысленно общаться», тем самым отгораживаясь от тупых соседей, которые свободное время проводили на лавочке под его окнами, мешая спать и которых Кыля стал называть двуногим Зверинцем. А потом один из представителей Зверинца – заядлый браконьер поймал, убил и содрал шкуру с бобра Леонидыча.

И вот тогда московский инкассатор Николай Колчин проклял и мысленно возжелал, чтобы этот самый двуногий Зверинец прекратил свое существование, причем, в страшных муках. Его невысказанное вслух желание оказалось исполнено: на веселившихся под его окнами людей напали бобры, кошки и собаки, мыши и крысы, муравьи и тараканы, вороны и голуби. Все эти «братья меньшие» принялись остервенело кусать, рвать, грызть, клевать и пожирать людей, от которых в скором времени в буквальном смысле осталось мокрое место. А крыса, которая сейчас держала в лапках печенье «Юбилейное», возможно, была той самой, что забралась под юбку молодой женщины и затем вылезла из ее окровавленного рта.

– Семечка, – обратилась к ней баба Мотя, – узнаешь нашего гостя-то? Видишь, пожаловал навестить, не побрезговал…

К горлу гостя подкатил комок, Николай понял, что его вот-то вырвет и метнулся из подвала прочь, на улицу. Нет, не вырвало, спас свежий воздух. Пока он оставался в жилище бывшей школьной уборщицы, на улице вновь пошел снежок – огромные пушистые хлопья падали на землю и на его задранное кверху лицо. И все-таки слишком уж не по себе было Кыле.

– Почему же думаешь, – услышал он за спиной вновь ставший скрипучим голос, – что тебе дано осуществлять возмездие, а мне – нет?

Кыля обернулся. Баба Мотя стояла в проеме двери с полупустой бутылкой в скрюченных пальцах. Здесь она вновь казалась согбенной, дряхлой, словно бы вот-вот готовой рассыпаться а прах. Зато крыса, сидевшая у нее в ногах и увлеченно поглощавшая печенье, выглядела очень живенько. Какое-то нетипичное было у нее имя – Семечка. Хотя, Кыля понятия не имел, какие имена дают крысам. Сам-то он почему назвал бобра Леонидычем? Потому что такое отчество было у его лучшего друга Лёхи? Потом его друга-бобра зверски уничтожили. И он за это возжелал… возмездия?

– Тебе соседи всего лишь спать мешали, – баба Мотя приложилась к горлышку бутылки, – а мне люди всю жизнь отравили.

– Чем? – не удержался от вопроса Николай.

– Тем, что на могилах моих родителей дома понастроили! Твои-то предки по материнской линии на Ваганьковском лежат, которое государством охраняется, а все мои – здесь были захоронены. Но наплевать на это было антихристам, которые здесь стройку затеяли, а потом сами же в новые дома заселились. Ну, ничего, отольются новоселам мои слезинки. Сегодня и отольются… Что молчишь? Думаешь, как это старуха Ягозиня сможет отомстить жителям сразу трех восемнадцатиэтажек? Вообще-то, Кыля, я хотела тебя в помощники для возмездия призвать. Но теперь вижу, хы-хых, что духу у тебя хватило только своим соседям отомстить. Ничего, я и без тебя справлюсь. Мне помирать пора, поэтому откладывать дело больше нельзя…

– Что вы задумали?

– Петра директрисой недолго проработала… – Баба Мотя, у которой, кажется, подкашивались ноги, посмотрела на просвет бутылку, затем на падающие снежинки. Кыля ждал, ответит ли она на его вопрос.

– Хы-хых… Проработала ровно до того дня, когда устроила для своего начальства, как это сейчас называется, проставу. Одновременно Петра проставлялась – и за свою должность, и за ключи от новенькой квартиры. Пригласила важных людей в чистенькую, ухоженную школу – крысиный помет-то со своим хахалем-ментом разбрасывать перестала, все показала, потом провела в столовую, где была поляна накрыта богатая всякими деликатесами… Но никто из приглашенных не успел ни одного кусочка деликатеса попробовать, ни капельки спиртного пригубить. Да, Семечка?

Печенье в лапах грызуньи почти закончилось.

– Ты, конечно, не помнишь, как совсем маленьким из санатория от своей бабушки убежал? – перескочила баба Мотя на другую тему. – Что головой мотаешь? А ведь это я тебя тогда поймала – на самой обочине дороги, по которой машины носились. Еще бы два твоих шажка и не принесла бы я живого-здорового Коленьку твоей бабушке, моей подружке закадычной. У которой потом деревянный дом снесли и квартиру на Филях дали…

– Мне рассказывали про тот побег… – выдавил из себя он, – но я не знал, что это...

– И я не знаю, как и почему с тобой и мной вдруг всякие невероятности случаются, – продолжила баба Мотя. – Возможно, потому что родились и всю жизнь прожили на Шелепихе и набрались от этого места чудесных способностей. Или еще почему… Только и твои, и мои мысли братья наши меньшие понимать стали, а сокровенные желания – иногда – еще и исполнять.

– Ис-пол-нять… – медленно повторил Кыля.

– Да. Когда Петра свою проставу важным людям устроила, я мысленно попросила королевку Семечку, а через нее и всю крысиную стаю, наведаться в школьную столовую и испортить праздничек. И это у них прекрасно получилось. Жаждущие на халяву пожрать и выпить даже за столы рассесться не успели, потому что на тех столах вдруг возникли Семечка и ее подданные.

– Крысы – на столах в школьной столовой? – уточнил Кыля машинально.

– Хы-хых, очень много крыс. На каждого представителя людского племени – по пять или шесть зверушек. Хы-хых-хы, это надо было видеть! Немая сцена! Которая длилась недолго, и нарушил ее мент, хахаль Петры. Скотобаза, подонок общества! Выхватил свой пистолетик и выстрелил прямо в Семечку, которая на задних лапках стояла. Попал бы и убил, если бы другая крыса своей грудью королевку крысиного шелепихинского царства не прикрыла… – ноги перестали держать бабу Мотю, она прикрыла глаза и плавно осела на пороге своего жилища.

Крыса тут же запрыгнула к ней на колени и ткнулась усатой мордочкой старушке в нос. Кыле показалось, что она собирается ее укусить, но нет, – всего лишь пару раз лизнула, как порой кошки лижут влюбленных в них хозяев.

– Убил подонок общества одну крыску из сотни, – продолжила баба Мотя. – И тогда остальные как запищат, как завизжат, и как прыгнут все разом на людишек! Это надо было видеть, я бы только за один тот случай свою душу дьяволу продала…

– Вы все это придумали, – сказал Кыля, которого начало потрясывать – то ли от холода, то ли от всего происходящего. – Ведь Шелепиха – большая деревня, если бы что-то подобное произошло, об этом знал бы каждый местный житель! Признайтесь – придумали же?

– Хы-хых, а я тебе скажу, почему кроме тех людишек вальяжных больше никто ничего не знает, – глаза бабы Моти оставались закрытыми, зато на него уставилась королевка Семечка, отчего Кыле становилось все более жутковато.

– Потому что физически никто из людишек не пострадал, кроме мента, которому Семечка своими зубками палец отгрызла – чтобы в следующий раз стрелять было нечем… У остальных крыски-киски ничего отгрызать не стали – я этого не хотела. Крыски даже никого не укусили, но… как же они постарались обгадить всех и каждого. Описать и обкакать с головы и до ног! Крысы больше не пищали, зато как верещали людишки – вот это уже надо было не только видеть, но и слышать!

– Сказки какие-то. Небывальщина, – сказал Кыля, на что баба Мотя распахнула глаза необычайной глубины и темной синевы.

– Я не знаю, сколько времени после этого Петра со своим хахалем и остальными от крысиных фекалий отмывались, но школу уже на следующий день закрыли из-за антисанитарных условий. И открывать не собираются. Наоборот, хотят снести и на этом месте еще одну элитную многоэтажку воздвигнуть. Подонки общества!

Баба Мотя вспомнила о зажатой в крючковатых пальцах бутылке и жадно приложилась к горлышку. И, не допив до конца, вдруг с силой швырнула ее в Кылю. Крутящаяся, разбрызгивающая остатки содержимого бутылка летела ему прямо в голову, и он едва успел отклониться, при этом наблюдая, как метательница тары заваливается на бок. Бутылка разбилась где-то у него за спиной, старушенция же окончательно не завалилась, в последний момент извернулась, легла на живот и в сопровождении королевки Семечки поползла по ступенькам вниз, к себе в подвал. Помогать ей в этом у Кыли никакого желания не было.

 

* * *

 

Пропало у Николая Колчина и всяческое желание спать. И это, несмотря на целые сутки серьезной пахоты дежурным по инкассации и почти бессонной ночи, несмотря на выпитое пиво и коньяк. Впрочем, пьяным, даже подвыпившим он себя не чувствовал. При этом трясти его по дороге домой стало заметно сильнее, словно с тяжелейшего похмелья, которое Кыля испытывал крайне редко.

Дома на всякий случай сунулся в холодильник на предмет спиртного. Пусто, черт! Ну, вот как тут уснешь?! Да и аппетит что-то разыгрался. Взгляд Кыли упал на оставленную на столе не до конца обглоданную соленую щуку. Схватил ее, вгрызся в дубовую соль и понял, что без пива никак не обойтись. Через семь минут он был в магазине на своей набережной, еще через десять – дома – с упаковкой сарделек, шестью баночками пива, половиной буханки черного и бутылкой сорокоградусной. Сардельки были толстенными, поэтому бросил варить в кастрюлю только одну. Но прикинул, что надо что-то еще, поставил на газ маленькую сковородочку, капнул на нее подсолнечного масла и разбил одно яйцо. Для усугубления аппетита открыл литровую банку с недавно засоленными осенними опятами, цимус которых был в том, что Кыля добавлял в засолку порезанный корневой хрен и сушеные зонтики укропа.

Выложил в глубокую тарелку пять столовых ложек грибочков, слегка полил маслом, порезал колечками репчатый лучок, перемешал, не удержавшись, подцепил самую крупную сопливенькую шляпку опенка и отправил в рот. У-у-у… – самый, что ни на есть великолепный закусон!

Пока готовил поздний завтрак, старался думать лишь о том, чтобы яичница не подгорела, и сарделька не переварилась. Когда все приготовилось, перенес тарелки в комнату, включил телевизор, по которому показывали его любимый снукер, открыл баночку пива и бутылку сорокоградусной, наполнил стопочку, ткнул вилкой в грибочки, чтобы и лучок зацепить…

Так быстро все умял, что даже не заметил. Осталось усугубить еще одну стопочку под последние в тарелке грибочки, открыть второе пивчанское и завалиться на диван – смотреть, как опытные снукеристы гоняют по зеленому сукну разноцветные шары – до очередной рекламной паузы, под которую можно и провалиться в сон.

Вот только не получалось у него уснуть ни во время первой рекламной паузы, ни во время последующих. И ведь устал Кыля, был сыт и в хорошем смысле пьян, и никто не шумел под его окнами, но в голове роем крутились мысли, от которых не отвязаться.

Ну, зачем, зачем в его размеренной жизни возникла откуда-то из прошлого века баба Мотя?! Зачем, как дурак, провожал ее в школу и тащил сумку с барахлом, зачем пил коньяк и слушал ее бредятину?! Не надо было ему вспоминать о случившемся с его соседями, которых он называл Зверинцем; не надо было узнавать, что это баба Мотя поймала его – маленького, когда он убежал из санатория, и тем самым практически спасла от гибели; не надо было знать, что его мысли могут понимать крысы и другие «братья наши меньшие»...

Обмен мыслями на расстоянии, вроде бы, называется телепатией. Обмен мыслями с крысами? И какие же они могут передать ему, Николаю Колчину, мысли?!

У него в голове вдруг пронеслось: «Семечка, не надо никого ни кусать, ни царапать. И гадить в этот раз не обязательно. Вы просто должны напугать людишек, чтобы они сначала покинули свои квартиры, а потом отбежали подальше от домов…»

Баба Мотя не раз и не два говорила ему о неком мщении, возмездии. Не только бывшей географички с ее хахалем, но и всем новоселам восемнадцатиэтажек… Что же она задумала?

«Все, что задумала, то сбудется, – услышал он мысленный ответ. – Сегодня и сбудется…»

«Что значит – сегодня?» – также мысленно спросил он.

«Сейчас…»

Кыля вздрогнул так, что расплескал пиво. Воображение у него было развито неплохо, но сейчас это было нечто другим, он будто бы видел происходящее чужими глазами. А видел он шикарно обставленную квартиру, и по ней в панике металась женщина, в которой узнал свою бывшую учительницу – географичку Марию Петровну. Выглядела она скверно, но не потому что годы брали свое, а из-за отраженного на лице ужаса. И ужасаться было отчего – вокруг размахивающей руками, подпрыгивающей и что-то кричащей Петры шныряли крысы, очень много крыс.

Женщина выскочила из комнаты, затем – из квартиры, упала на блестящий кафель лестничной площадки, поднялась, замолотила по кнопке вызова лифта, двери которого открылись, и из его недр на Петру выпрыгнуло сразу несколько хвостатых зверьков. Из соседней квартиры выбежала растрепанная симпатичная девушка с младенцем на руках и, видимо, сообразив, что воспользоваться лифтом не суждено, устремилась к лестнице, желая хотя бы таким образом покинуть наводненный крысами дом.

Петра поспешила за ней, но на второй ступеньке споткнулась о подвернувшегося под ноги грызуна, и кубарем покатилась дальше по ступенькам. Так было немудрено и шею свернуть, но обошлось, и некогда самая вредная училка сумела подняться и побежать дальше, вниз по лестнице – прочь, прочь из дома…

Кыля, шустро, по-армейски одевшись и обувшись, вылетел на улицу и помчался вверх по горочке, по которой помогал подниматься бабе Моте. К старушенции он теперь и стремился, но увидел, что калитка в заборе, окружающем школу, была приоткрыта и из нее дальше, в горочку по свежевыпавшему снежку вели следы самой бабы Моти – больше некому. Кыля побежал по следам, а в голове его одна за другой возникали и тут же менялись картины людской паники из-за атаковавших крысиных полчищ.

Поднявшись в горочку, он еще и услышал сопровождавшие эту панику вопли. Три элитных восемнадцатиэтажки высились там, где их построили – на месте бывшего детского санатория, бывшего летнего кинотеатра, бывшего кладбища. И от них в разные стороны разбегались объятые ужасом люди, а по пятам за ними скакали крысы.

В одной из беглянок Кыля узнал ту самую девушку с младенцем на руках, которую видел мысленным взором вместе с бывшей географичкой. Самой Петры среди остальных не обнаружил, зато заприметил ковылявшую бабу Мотю. В отличие от уже разбежавшихся кто куда «новоселов» и мчавшихся за ними крыс, она не спешила, и, как догадался Николай Колчин, направлялась прямо к нему.

Не понимая, хочет он этого или нет, но Кыля сделал несколько шагов навстречу старушенции и успел подхватить ее, упавшую ему прямо в руки.

– Баба Мотя, что же вы наделали? – не смог сдержать он крика.

– Сейчас, сейчас, – прошептала баба Мотя.

Она вдруг окрепла, высвободилась из рук Кыли, развернулась лицом новым домам, медленно подняла руки и притопнула костяной ногой. В следующий момент, словно в сказочном мультике все три восемнадцатиэтажки превратились в невесомые пылинки. А еще через мгновение на самом высоком холме Верхней Шелепихи возникла во всей своей красе березовая роща…