В Африке, где река Марико краснеет, сливаясь с рекой Крокодил, есть лес. Деревья в нем стоят, запрокинув кроны и воздевая лица к небу — не то о чем-то просят, не то поют. Но эта история не о лесе.

В лесу жил леопард, полный голода и горечи. Его золотая шкура поблекла от дождей и выгорела от солнца, и пятна стали бледно-шоколадные. Но эта история не о леопарде.

У леопарда была охотничья тропа. И по этой тропе, по звериным следам ходил один молодой мужчина из племени ронга. Ходил и мечтал о добыче совсем другого рода – о девушке из своей деревни. Но эта история не об охоте.

Она о музыке и смерти.

 

Когда в лесу раздались шаги, леопард тихо млел на одной из верхних ветвей акации, под последними лучами холодного солнца. Гибкий как змея, он сполз с дерева и улегся поперек самой тропы, стеная и притворяясь умершим.

Сквозь прикрытые веки он видел, как босые человечьи ноги замерли в трех прыжках от него. Как ему хотелось мяса и тепла! Но было рано прыгать.

– Лоа услышали мою песню! – ноги шагнули ближе к леопарду.

Леопард вывалил язык и затаил дыхание. Что за дела у двуногого с духами?

– Я принесу эту жертву вам, – человек поклонился и что-то зашептал.

Шумно вздохнув, леопард сел рядом с человеком. Мясо подождет.

– Жертва бы и мне не помешала.

Человек дернулся и медленно поднял голову от земли.

– Мне нечего тебе дать, кроме пары куропаток.

Как он смешно старался не смотреть леопарду в глаза.

– Можешь встать, – разрешил ему зверь и тоже встал на задние лапы – чтобы держаться поближе к чужой горячей груди.

Человек был высок – выше леопарда. Но тому случалось едать людей, и он знал, что они бывают и много выше. Еще эта двуногая обезьяна, лишенная шерсти, была узка в груди, и лапы его были совсем не чета кошачьим. И все же в лапах человека был опасный металлический коготь.

– Я мог бы отвести тебя к лоа, – леопард вытянулся и демонстративно прошелся когтями по шкуре акации, – а зачем тебе духи?

– Моя возлюбленная отказывается стать моей, – от человека сквозь опасный запах дыма с примесью сладкого мяса потянуло горем. Так пахнет мать-антилопа, когда ее детеныш оказывается в зубах большой кошки. – Моя возлюбленная говорит, во мне мало любви для нее, и после таких слов мое сердце сжимается от тоски, становясь еще меньше. Ее не горячат мои песни, и мои танцы ее не соблазняют, а подношения она отказывается принимать.

Он задумчиво посмотрел на огромные лапы леопарда.

– Я пришел в лес, потому что он велик. Пришел просить лоа, чтобы они поделись этим величием со мной. Сделали меня выше, плечи шире, а сердце – таким же большим, как бедра моей возлюбленной. Тогда она никогда больше не усомнится во мне, и ночью нам будет жарко и без костра.

«Жарко». Леопард вздыбил шерсть – внизу, в тени акации, было свежо.

– И что ты дашь лоа взамен?

– Что я дам лоа? Все дары леса и неба принадлежат им. Они живут так давно, что никто не вправе назвать себя их потомком. Я дам им что они попросят.

— Что они попросят, – леопард облизнулся и отвел глаза.

Он был очень стар и давно мечтал погреться у огня по-человечески. Попробовать печеного мясца, понюхать людских женщин. А потом взять из костра головешку и пройтись с ней по лесу, отмечая углем и запахом дыма свою территорию, чтоб ни один молоденький наглец не решился отбивать его добычу.

– Тебе нечего дать лоа, но тебе могу помочь я.

Он прошелся вокруг человека, примеряясь, и вдруг ударил – за один-единственный удар вспоров грудную клетку. Сердце внутри нее и вправду было крохотное, но какого-то особенного красного цвета. Наверное, сочное.

– Бей изо всех сил, – леопард взял в свои лапы дрожащие лапы человека и прижался к металлическому когтю грудью. – И забирай мое сердце, мой названный брат. А я возьму твое.

 

Всё на нем заживало, как и положено леопарду, но вдвое дольше. Человечье сердце оказалось странным – кровь в леопарде теперь бежала медленнее, а желания бурлили, как Марико после дождя.

По наитию он пришел к хижине, которая показалась ему знакомой, и лег за нею в кустах зализывать раны и отсыпаться, иногда украдкой подслушивая людские разговоры.

А люди говорили, что лоа к ним благосклонны в последние дни. Что ночами лес поет песни и гудит, будто стая огромных пчел, и деревья вырываются из почвы и пляшут. И троп теперь не сыскать, но звери – звери сами бегут на охотника, готовые к закланию.

Леопард слушал голоса, но еще больше слушал запахи. От дома тянуло речной глиной и жжеными ветками. Женщины пахли травами, банановым листом и кислым потом. Мужчины – выделанной кожей, пылью и металлом. А дети – молодой кровью и молоком.

Леопард отсыпался и сквозь сон впитывал дух людской. А когда проснулся, понял, что просто погреться у огня – этого ему уже будет мало.

Он скинул шкуру, свернул в банановый лист и зарыл за хижиной. Была ночь, большой костер посреди домов отгорел, но здесь и там еще виднелись его пламенные дети. У одного такого сидела женщина с полными бедрами и глазами с золотыми искрами. Она втирала глину с маслом в волосы, заплетая косички. И каждый виток ее волос был как виток тропы в лесу, которая вела к лоа. Когда-то, когда леопард был еще котенком, лоа баловали его и позволяли ночевать у них, и вычесывали шкуру.

Вот бы эта женщина прошлась своими пальцами по его коже, думал леопард. Погладила бы подбородок и горячую точку на самом лбу, и другую, еще горячее, над ребрами, где человечье сердце билось, будто куда-то бежало.

Это была та самая женщина, и леопард знал, что ей нужно.

Кошки нежны и страстны и притворно податливы. Кошкам нравится чувствовать крепкие когти и зубы на своем загривке. Нравится мчать вместе, будто пчела под хвост ужалила, и кататься в грязи, и первой вырывать еще горячий шмат мяса из добычи.

Иное дело человечья женщина. Перед ней стыдно ходить на четырех костях. Она первая дает кусок мяса своему мужчине, и мясо это насквозь горячее и хрустит на зубах, и сок из него течет по усам. А внутри становится так горячо, что женщине самой хочется прижаться к этому мужчине, так похожему на дикого зверя.

Та женщина приняла леопарда, и деревня его приняла. Из леопарда вышел плохой загонщик, но хитрый ловец. С ним мужчины добывали крокодилов и павианов, находило самые потаенные звериные норы и лакомые гнезда.

Человечье сердце изо всех сил тянуло век леопарда. Он прожил в полтора раза дольше кошачьего и умер у огня, в объятиях своей женщины. Но его детенышу, получеловеку-полузверю, еще не исполнилось и семи лет.

 

А вот сердце леопарда влекло своего нового хозяина совсем к иному. В первый день человек сгорал от жара, и энергия бурлила в нем и звала его бежать к возлюбленной. Но уже в первую ночь он услышал песню лесных духов и забыл о женщине. А в первую луну он увидел, как тени открывают глаза, и еще до первых капель почуял запах ночного дождя, и услышал, как звенит небо, когда его режет месяц. Услышал и забыл себя.

В ногах человека будто распрямились струны, которые требовали движения. В груди у него гудело. Рыча, он прыгал по веткам и сновал под ними, распугивая крупного зверя и вводя в ступор мелкого. Он спал в гамаках из ветвей и лакомился птицей, не очищая ее от перьев.

Леопарду было довольно слышать, как сердце леса бьётся в такт с его кошачьим сердцем. Это же маленький человек с большим звериным пламенем в груди играл на холмах как на барабанах и перебирал деревья как трещотки.

От его горлового рыка по коже Марико бежали мурашки. Он раскручивал спираль троп и заводил лоа, и не он вторил их песне, но они его.

Что ни ночь, то лес гулял. К утру человек засыпал в сердце леса, но к ночи лоа начинали в нетерпении стучать оземь. И господин ритм требовал от человека еще и еще дикой песни.

Долог был его век, много дольше, чем положено лесному зверю и доброму человеку. А когда он умер, сон его не успокоил, но сделал вдвое неистовей. У него не было ни прощания, чтобы сбросить с сердца груз памяти, ни могилы, чтобы сбросить с души груз тела. Так он и бродил, неприкаянный, как темный дух, но во плоти.

Лес обеднел. Звери боялись этого мертвеца и уходили вверх по Марико, чтобы давать потомство там, где мало еды, но есть простор и тишина и неоткуда ждать дикой охоты.

Охотники видели темные следы и вещи пострашнее – тех же животных, которые переходили ему дорогу. Они делали крааль – ставили ограды и вырубали просеку – и гнали духа к ней. Но лесные лоа любили его за кошачью страсть и человечью дерзость. И выводили изо всякой ловушки.

Тогда охотники стали носить темному духу дары. Но вино и еду он не брал – зачем мертвому пища живых? Музыкальные инструменты ломал, извлекая из них нечеловечьи звуки. А ткани с пестрыми орнаментами рвал и пускал по ветру, и долго ещё деревья размахивали такими флагами.

И только звериные шкуры ненадолго успокаивали его.

 

Время шло, и пришел год, когда сыну леопарда исполнилось четырнадцать. Был он высок и ловок, и внешне похож на свою мать, но пах зверем. Днем в его темных глазах играли лесные огни. А ночью, говорят, он надевал черную шкуру пантеры.

Он вошел в возраст, когда ему следовало получить имя. Но другие дети его боялись и просили своих отцов не давать ему имени, чтобы он не стал взрослым. И не учить охоте, чтобы он не начал охотиться на них.

Тогда его мать сказала так:

– Пойди, поговори с самым буйным духом леса. Скажи ему, что он брат твоего отца и попроси у него свое имя. Возвращайся мужчиной, и я открою тебе тайные тропы твоего отца и научу охотничьему ремеслу, как не научит ни один мужчина из нашего племени. Ты подаришь вождю свою первую добычу в самую длинную ночь и выберешь себе лучшую девушку из племени. Может быть, одну из дочерей вождя.

И она дала ему старую шкуру его отца.

Сын леопарда изготовил две маски – одну с человечьим лицом, а другую со звериным. Испек из глины сердце-дудочку. И в самую темную ночь ушел в лес.

Он пришел к прадеду своему холму. Надел свою черную шкуру, рядом постелил старую шкуру отца. Надел звериную маску, а рядом положил человечью. И стал играть на дудочке-сердце и танцевать под свою музыку, как танцует ветер в ветвях деревьев.

Была эта музыка грустна и тягуча, как остатки воды в обмелевшей – обомлевшей от ужаса – реке. От нее трепетали жилки в стволах деревьев, и даже дикие звери выше по течению замирали с тревогой. Эта песня обещала, что после самой глубокой и полноводной ноты наступит пауза, и можно будет выдохнуть.

Чтобы больше не вдыхать.

Мертвец пришел на эту музыку, но пришел не сразу. Его что-то томило и пугало, и он не хотел в ту ночь ни петь, ни гонять зверей. А хотел забраться на высокую акацию и следить за луной, вылупляющейся из облаков.

Но ноги сами привели его на холм.

Увидев мертвеца, сын леопарда спрятал дудочку-сердце за пазуху и предложил своему гостю:

– Станцуем?

– Но я не умею танцевать.

– И верно, – сказал сын леопарда. – Слишком тяжела твоя поступь, леопард, ходящий на двух ногах. Слишком грузен и надут твой живот. Но смотри, у меня есть маска человека. Надень ее, и ты станешь как человек и сможешь танцевать.

Мертвец надел маску, и его что-то кольнуло в самое сердце, которое больше не билось. Вспомнился сон из прошлой жизни, в которой он жил с людьми и танцевал у костра в маске, но другой. В звериной, чтобы умилостивить лоа.

Он начал медленно двигаться по кругу, и за ним пошел сын леопарда. След в след, шаг в шаг. Двое двигались как один, и мертвецу это понравилось.

Они танцевали и долго, и коротко – так тянется тетива лука и летит струна. Мертвец устал первым.

– Отдохнем, – сказал сын леопарда, увидев это, и махнул рукой на расстеленную шкуру. Мертвец сел на нее и вдруг вспомнил, как это – когда ему тепло. – Отдохнем. Встретим луну как люди.

– Но я не человек, – сказал мертвец.

Тогда сын леопарда снял маску и скинул свою шкуру.

– Смотри, я стал человеком. И ты сможешь.

– Я не знаю. Какой я буду человек?

– Ты будешь почти мой отец. С большими лапами, огромного роста, с горячим сердцем.

– Я не знаю, что такое быть отцом, – сказал мертвец, и в сердце его что-то кольнуло вторично.

– Отец – это мужчина моей матери.

– Я не знаю, как это – быть мужчиной.

– Быть мужчиной – это значит уметь выпустить когти и уметь втянуть их. Так говорил мой отец. Смотри.

Сын леопарда вытянул когти и втянул.

– Вот, теперь у меня обычные человеческие пальцы, и у тебя такие же. Я сбросил шкуру, и ты сбросил шкуру. У меня есть два лица, и у тебя два.

– Оставь мне шкуру, – сказал мертвец. Ему до смерти захотелось накрыться ею и выспаться. – И мое новое лицо оставь мне.

– А что ты мне дашь?

– Я научу тебя дышать землей. Нужно лечь на спину, дать корням прорасти в твои лопатки и раздвинуть корни-лопатки, и раздвинуть ребра. Тогда ты зевнешь, и земля зевнет вместе с тобой. И лоа станут звать тебя по имени.

– У меня нет имени, – признался сын леопарда.

– У меня было когда-то. Забирай его. Но отдай мне свое сердце.

– Хорошо. Только сыграю на нем в последний раз.

Говорят, что в этой песне вовсе не было нот – одни паузы.

Когда мертвец уснул, сын леопарда вложил дудочку сердце в его грудь. Накрыл мертвеца – несвоего отца – шкурой леопарда, его брата. А сверху положил камень и поставил холм-прадеда. Только луна и видела на том холме две маски, да сколько-то звериных следов. А потом ночь накрыла холм своей шкурой, черной в серых пятнах, и все следы пропали.

Говорят, в самые темные ночи этот холм – или кто-то под ним – иногда поет утробные песни. В такие дни не следует ни заходить в лес, ни смотреть в глаза диких зверей. От глухой дудочки-сердца лоа просыпаются и ищут своего дикого брата, и вскроют грудь всякому встречному, чтобы посмотреть, нет ли в его сердце пропавшей музыки.

А еще говорят, что эту последнюю песню подслушал ветер и иногда поет людям, у которых в сердце дыра.