Играть его бледнейшее величество запрещает. Но вдали от города, в тени вязов, ветви которых раскинулись над холмом задолго до того, как внизу расстелился город, вырос замок и появилось само величество, – не надобно выспрашивать позволения.

 

Поэтому Сансон берёт гитару – с талией тоньше, чем у любой из дев, собравшихся вокруг, – проводит большим пальцем по всем девяти струнам – в том месте, где под ними таится прикрытый кружевной розеткой голосник. И играет.

 

– Жили–были, – заводит историю Сансон, когда вокруг собирается больше горожан, – старик и…

– Коза! – визжит дочь шута, вбегая в круг.

На руках она держит, прижимая к груди, козлёнка – белого, упитанного. Шутка пыхтит – тяжело.

Девушкой её не назовёшь – слишком уродлива. Женщиной – слишком рано, девочкой – слишком поздно. Так и зовут – Шуткой.

– Отвязала! На кой ляд, уродица окаянная?! – вопит кто-то из стариков.

Вместо ответа Шутка в порыве нежности прижимается вздутой рябой щекой к козьей морде. Сансон отмечает, что последняя гораздо симпатичнее.

– Нет, Шутка, не с козой, – отвечает он, – со старухой.

Шутка кривится – хотя, казалось бы, куда кривей; боги, видно, набрались в хлам, когда делали это лицо.

– И не было у них…

– Денег? – предполагает Шутка.

– Это да. Но для начала – не было у них детей.

– Фу! Сказка про утехи стариков! – морщится Шутка.

Горожане смеются.

– Сказка про то, – Сансон повышает голос, – как рухнет белое королевство.

Смех стихает.

Люди смотрят на жемчужно–белую громадину, глядящую на них издалека и свысока, – королевский дворец.

 

Во дворце тихо. Его величеству нездоровится.

Король зовёт в тронный зал главного капельмейстера, гонит прочь стражу.

Исидо́р Ручей, придворный волшебник и капельмейстер, органист и главный зодчий, тайком разглядывает короля. Седеющие космы тот прячет под белым париком, а бледность лица – под белой пудрой. Величество поправилось, белый камзол ему тесен – Исидор слышит, как тяжело дышит монарх.

Исидору жаль стареющих мужчин. Сам он, хоть до пятого десятка путь неблизкий, уже замечает, что воронов цвет его волос скоро сменится серым – вороньим.

– Мой сын растёт мерзавцем, – говорит король.

Величество, уверен Исидор, знает, что говорят про его отпрыска во дворце: отравить и сделать нового. Поэтому король молчит и ждёт, что скажет тот, кто слышит всё.

Но Исидор молчит – и тоже ждёт. Он умеет молчать, когда нужно; потому губы его тонки. Он вдумчив, поэтому лоб его пересекают пять тонких морщин; помыслы его чисты – потому глаза светло–серы; он любознателен, но не любопытен – поэтому нос его удлинён, но не чрезмерно.

– Он растёт поганцем, каких свет ещё не видывал, – продолжает король, – а ты великий волшебник, Ручей. Мне нужна твоя помощь.

Исидору страшно.

И страшно интересно. Он склоняет набок голову, чтобы внимательнее выслушать приказ.

И становится похож на учёную птицу.

 

– Голубка моя!

Шут зовёт свою Шутку.

– Курлык! – отзывается та и показывает, как бегают голуби.

Люди хохочут.

Шут ставит посреди поляны короб, полный бубенцов и колокольчиков. К нему сбегаются все – и дети, и взрослые, и старики.

Покупают бубенцы, что отгоняют волков – для себя и для скотины; бубенцы в виде лесных ягод – для красоты; бубенцы, которые пыхтят, как самовары – для потехи.

– Вы что, – кричит им Сансон, – не хотите послушать пророчество? О том, как дитя колдунов вгонит нож в сердце принца?

– Не хотим! – отзывается кто-то. – Мы его уже слышали!

– Десять раз!

– Сотню раз!

– Тысячу!

– Сколько?

– Тысячу.

– Да нет, сколько стоит такой колокольчик? – спрашивает мальчишка у шута.

– О, в одиночку – ничего не стоит. Но у него есть близнец, – шут показывает точную копию латунного колокольчика, – который отзовётся, если у брата случится беда. Или, – шут подмигивает юным девушкам, – горячая надобность.

– Можно попроще? – хмурится мальчик.

– Попроще – глиняные.

– Попроще объяснить!

– Звонишь – и тот, у кого парный, слышит. Если вы друг другу дороги. Если очень нужно. Тот, кто любит, увидит, где ты, и найдёт к тебе дорогу. Ну, кому парные колокольчики?

– Парные? – хохочет жена мясника. – У кого ж ты их срезал, злодей?

– В лесу насобирал!

 

Шутка смотрит на Сансона из–под набрякших век. Несправедливо: такой красивый, а никто его не слушает. Карие глаза на солнце – как пламя. Искрасна–чёрные волосы…

Сансон вдруг манит её пальцем. Шутка, всё ещё держа рогатого дружочка на руках, робко подходит. Ладонью прикрывает жёлтые очи козлёнка.

– Нельзя ему видеть гитару, – бурчит она.

 

Шут видит, как Сансон отдаёт что-то Шутке.

Окликает дочь. Та отзывается:

– Папа, заберём козу? Назовём её… Капелла!

– Нет, не заберёте, – говорит мясник.

– Не заберём, – печально повторяет шут.

 

Мясник уводит куда-то козлёнка. А шут торопится увести дочь с праздника. Они уходят раньше всех. А остальным – чуть позже – достанется по куску жирного мяса.

Козьи кишки, что мясник вытащит из вспоротой утробы, проживут дольше, чем любой из участников пиршества, ибо станут струнами.

 

Струнники. Духовики. Клавесинисты. Снова струнники. Король позволил прослушать всех, кого Исидор желает услышать, когда тот сказал, что не справится с задачей в одиночку. Исидор пожелал услышать всех волшебников, строивших замок.

И пожалел.

 

Первые семеро так подобострастно улыбались капельмейстеру, что начиная с восьмого он больше не смотрел – только слушал. Закрыл глаза, чтоб не видеть ни мелких ужимок, выдававших подхалимаж музыкантов, ни громадного зала, с которого когда-то начался дворец.

 

Два исполинских органа, установленные друг напротив друга – чёрный и белый – молча смотрят на музыкантов. Исидор – нет.

Советник объявляет каждому все должности Исидора – и раз за разом торжественно произносит:

– Исидор Ручей!

 

Слышать это десятки раз практически невыносимо. Час спустя собственное имя кажется Исидору самым комичным в мире. Ручей?!

Музыкантам, само собой, не объяснили, для чего устроено прослушивание. Их попросили разучить короткий менуэт. То была огромная ошибка: слушать одну мелодию много часов подряд – пытка.

Когда советник в который раз произносит волшебное «Исидор! Ручей!», со сцены раздаётся смешок.

Хоть кто-то не притворяется. Понимает, что это нелепо.

Звучит – в сотый раз – менуэт. Деревянная флейта. Исполнение чистое, но диковатое, неровное. Какое-то колючее, слишком вольное…

Исидор вдруг понимает, что впервые за много часов ему правда хочется танцевать.

Он открывает глаза.

У флейтистки пепельные волосы, бледное лицо и осанка воина из музыкального полка. Она не вырядилась для выступления: простое серое платье и никаких украшений – будто собиралась второпях и забыла всё, о чём, как правило, не забывают женщины.

Она уже не юна: может, чуть моложе Исидора. Лоб пересекают две морщины – но не горизонтальные, как у него, а вертикальные – над переносицей. Ещё две – в уголках рта – он подмечает, когда она отводит флейту от губ.

Флейтистка коротко кланяется – и уходит.

– Она, – говорит капельмейстер советнику.

– Реми́? – изумляется советник.

– Так её зовут?

– Да, маэстро, но… У неё скверный характер. Послушайте других...

– Я выбрал.

– Она сыграла не безупречно…

– В этом и дело, – перебивает его Исидор.

Встаёт – и идёт к выходу из зала.

– Но маэстро, ещё десятки музыкантов…

– Простите, друг мой. Я тороплюсь.

 

Сансон не торопится возвращаться в город. Дождавшись, когда все разойдутся по домам, садится на листву и разводит маленький  – в четыре веточки – костёр. Играет фанданго, чтоб тому лучше горелось.

Смотрит, как тот выбрасывает вверх несколько искр, а взамен забирает столько же полупрозрачных мотыльков: пожирает их белизну, выплёвывает крошечные чёрные комочки.

Вслед за мотыльками на пламя прилетает грузная огнёвка; зависает над рыжими язычками, разворачивает хоботок–спираль, выпивает пламя; раздувается, наполняясь огнём и светом, её прозрачное пузо.

– Жадина, – говорит Сансон огнёвке, когда та вбирает последние жгучие капли.

Та улетает, оставляя его в темноте.

 

Сансон слушает, из чего соткан июльский вечер. Шуршащее веретено ветра, скрипучие прялки сверчков, тонкой иглой – вышивка зарянки по тёмному полотну; у каждого – своя нить.

Ему кажется, что он слышит, как выпадает роса – поверх, тонкой парчой.

Нехотя он скидывает, наконец, этот узорный покров, заворачивает гитару в грубую мешковину – в несколько слоёв; не торопясь, почти стариковским шагом – ах, как любо воображать себя мудрым старцем в девятнадцать лет – спускается в город.

Внизу мерцают жёлтые огоньки. Сансон знает, в какие окна он может постучать, какие двери ему откроют; таких не меньше двух десятков, и за каждой его ждут объятия, вино, постель, горячие уста и томный шёпот.

Но вверху мерцают звёзды.

Зовут, лучистые, почти осязаемые – у самого горизонта, там, где небо после заката окрасилось в бледно–зелёный; далёкие, почти призрачные – в синеве над головой. Сансон любуется ими, запрокинув голову, и дыхание перехватывает – будто звёздный великан схватил за грудки и рванул на себя, ввысь.

Не долететь.

Но хотя бы попытаться?

Всего одна душа в городе умеет так же схватить его душу за грудки, утягивая – без толку – вверх.

Сансон злобно смотрит на бледную громаду замка, скрывающего от него добрую треть звёзд; сплёвывает, ухмыляется незнамо кому. Выбирает окно, в которое постучится – и спускается в город.

 

Огнёвка, полная пламени, влетает в открытое окно, и шут поспешно отворяет «комнату» для гостьи – большой фонарь, где ту весь вечер дожидалась зажжённая свеча.

– Какая жирная! – восхищается Шутка, глядя, как насекомое слизывает огонёк с фитиля.

Шут запирает огнёвку и относит лампу на стол.

– Как назовём? – спрашивает шут.

– Лючия!

– Уже девятая.

– Они все Лючии.

 

В свете краденого огня разложенный по комнате хлам отца кажется Шутке сокровищницей.

Здесь всё, что нужно для счастья: потрёпанные книги, цветные ткани, пёстрые костюмы; маски, перья, атласные ленты, сухие цветы; деревянные заготовки для марионеток; барабаны, бубны, кастаньеты, ксилофон; скрипка с головкой льва–карлика; мандолина с красной лилией о трёх лепестках…

– Что это? – голос шута суров.

Шутка, нагнувшаяся было за мандолиной, перехватывает взгляд отца.

Свет выдал и её сокровище: шут видит золотой колокольчик, выскользнувший из–под ворота.

Шутка прячет его под ладонью. Если бы безобразное её лицо могло краснеть – покраснело бы; но оно и без того, как кусок сырого мяса.

Однако шут смотрит на дочь с нежностью. Он подходит к Шутке, и та сама показывает ему колокольчик. Знает, что ругать не будут.

Отец никогда не кричит. И не бьёт.

– Золотой я тебе не давал, – говорит шут, рассматривая украшение – свою же работу, – откуда?

Будто не знает.

В её волосы отец всегда вплетает два похожих: бронзовый – чтобы звать отца, если беда случится в городе; серебряный – чтобы звать на помощь, если вдруг она, Шутка, окажется во дворце.

– Лавровый мой росток, – говорит Шут, гладя кудрявые волосы дочери, – я ничего тебе не запрещаю – даже того, что запрещает сам король. Я не отберу этот подарок, – он касается колокольчика, – пусть будет третьим. Об одном только прошу: не беги к нему по первому же зову. Любовь его – страшная штука.

– Откуда ты знаешь? – фыркает Шутка.

– Знаю. Он не видел, какая ты.

Видел, думает Шутка. Но молчит.

– Я сделал всё, чтоб уберечь тебя от злых людей.

Это правда. Благодаря отцу Шутка может слиться с тенью в жгучий полдень, когда другие и тени-то не отыщут. Умеет двигаться бесшумно и стремительно – как падающая звезда, за мгновение скрываясь от того, кто её ищет. Умеет – если придётся – чудесной отмычкой, что сделал для неё отец, отпирать любые замки. Если бы Шутка захотела – стала бы лучшим в мире воришкой.

Но она предпочла преступление пострашней.

Влюбиться в Сансона.

 

– Он ведёт игру, – продолжает отец, – правил которой ты не знаешь. Ты – часть этой игры.

– Откуда ты всё это знаешь?

– Я слышал его сказки, – мрачнеет шут, – это не сказки, дочка. Но и не пророчества. Это вредная чушь.

– Папа, я узна́ю правила, – улыбается Шутка, прижимаясь к отцовскому плечу, – я с ним сыграю. И выиграю.

– Сыграй мне лучше колыбельную. И пообещай мне, что не прибежишь, когда он позовёт.

Шутка обнимает отца.

Вдыхает – чтобы на выдохе соврать. На выдохе – проще.

Но её перебивает золотистый звон.

На груди трепещет колокольчик.

 

Стеклянный колокол, спрятанный в ветвях, слышит шаги чужака – и тихим звоном оповещает хозяйку. Та сидит на ступеньке чудно́го дома на колёсах – на треть ушедших в землю, покрытых мхом, увитых плющом; видно, цыганский. Видно, брошен тут давным–давно.

Реми – в домашнем платье, с волосами, небрежно убранными в два «рожка» на темени – смотрит на Исидора как на выпавший в июле снег.

– Мне любовник не нужен, – сообщает она, – уже есть. Три штуки.

– Штукой я быть не хочу, – говорит Исидор, – хочу тебя учить.

– А я уже умею, – отвечает Реми.

И скрывается в фургоне, оставляя дверь открытой.

Исидор входит вслед за ней.

 

– Почему ты не живёшь во дворце? – удивляется он, разглядывая убогое и тесное, но светлое жилище.

Стол и кровать, сколоченные из досок; кресло, позаимствованное во дворце, на бесчисленных полках – посуда, в основном стеклянная; ряды разноцветных бутылок, в которых замокают ягоды и травы. С потолка свешиваются гирлянды из цветных стеклянных шариков.

– Вот где у меня ваш дворец, – Реми приставляет палец к шее, увитой бусами из таких же шариков.

Под белой кожей – бархатный голос; Исидор отводит взгляд.

– Для одного сложнейшего дела, – он садится в кресло, – его величеству нужно великое чудо. Чтобы… Скрыть кое–что.

Реми садится на край кровати; подпирает щёку рукой.

– У него уже есть одно, – говорит она, – его дражайшее высочество. То ещё чудо. Для кабинета редкостей.

– Он ведь ребёнок, Реми, – тихо укоряет её Исидор.

Он впервые называет её по имени. В его устах оно звучит странно, непривычно. Ничего, ничего, освоится. Приживётся.

– С чудом, которого ждёт король, – продолжает Исидор, – в одиночку не справиться. Мне нужен ещё один музыкант. Ты, Реми, одна из лучших…

Она закатывает глаза.

– Но сначала нужно научить тебя музыке.

Реми молчит.

Меж ними так тихо, что слышно, как в бутылях темнеют ягоды.

– Научить меня музыке? Я одна из…

– Одна из. Не лучшая, – перебивает Исидор.

Реми поднимает на него безумный взгляд.

– Величество, – в грудном её голосе проступает что-то едва ли не звериное, – может подтереться партитурой лучшего. Проваливай, Ручей. Теки отсюда.

Исидор теперь видит, что она взяла от цыган: цвет глаз – и норов. Оседлые, с которыми те, видимо, спутались, окрасили дочь в белое и пепельное; дали ей странное имя; но очи, тёмные, как бессолнечное небо, у неё от тех, кто всегда в пути.

– Что ж, до свидания, Реми.

 

Исидор встаёт; подходит к двери, открывает…

Но позади раздаётся голос – совсем другой.

– Я строила этот дворец, – прозрачный, твёрдый, хрупкий; голос женщины, к горлу которой подступил ком.

– Клала кирпич? Тянула анфилады по рисункам дирижёра?

– Стеклила окна, – Реми встаёт с кровати и смотрит в окно – вдаль, ввысь, на дворец, – лила витражи, собирала фонари, что освещают замок и снаружи, и внутри. Стеклянные колпаки, чтобы свечи не гасли, стеклянные звери в зале приёмов – как ледяные скульптуры, стеклянные сферы, взмывающие под потолок по торжественным случаям. Всё, – она берёт со стола деревянную флейту, – вышло из этой вот трубочки. Мне до сих пор кажется, что горло от этого остекленело, что в лёгких – стекло. Я сделалась больной, пока играла ту музыку. А ты приходишь и говоришь, что это – ничто, главный зодчий.

 

– Так ты стеклодув, – Исидор касается одного из сосудов на полке, – значит, я видел твои работы, Реми. Они изысканны. Притягивают взгляд…

– Всё, что мне нужно, я умею, – перебивает она.

– Ты ремесленник. А можешь быть мастером.

– Я мастер.

– Что ты можешь, Реми, кроме стекляшек? Покажи.

– Могу разбить какую-то из них о твою голову, Ручей.

– Ты можешь играть – и создавать что угодно, Реми, – шепчет Исидор, – кому-то суждено всю жизнь растить цветы своими полонезами, кому-то – маршами ковать подковы и щиты. А ты, – Ручей указывает пальцем прямо на неё, – ты можешь всё.

– Я не хочу.

– Я научу тебя.

– Я всё умею.

– Ты талантлива, но ты стоишь на месте. Я не дам тебе закостенеть. Я поделюсь с тобой всем, что сам знаю.

– Например?

– Ты ведь играешь по памяти? Подбираешь на слух?

Реми краснеет.

– Откуда знаешь?

– Слышу. Как ты записываешь музыку, когда приходится?

– Буквами, – пожимает плечами Реми, – и вот так.

Она раскрывает ладонь левой руки: на линиях, по которым иные предсказывают судьбу, чернеют точки и нечитаемые символы, похожие на невмы. Исидор вздыхает.

– Начнём с нотной грамоты. Потом будешь учиться играть на клавесине. И органе.

– Не хочу. Он страшный.

– А ты не бойся. Он как много тысяч здоровенных флейт.

– Да, теперь-то совсем не страшно.

– Освоишь клавиши – возьмёмся за щипковые. Научишься менять погоду. Слушать звёзды. Ещё мы будем танцевать. И петь. Не морщись так. Мы съездим на восток, на море, чтоб ты увидела его хоть раз…

Реми снова краснеет. Исидор опять попал – и по больному: ведь слышно, что моря не видела.

– …ибо звук – волна, и чтоб понять его природу, нужно узреть морские волны. Будем ходить во дворец, чтоб учиться у композиторов прошлого – и в лес, чтобы учиться у певчих птиц. Словом, будем двигаться. Музыка – это движение.

 

Реми молчит. Сверлит его чёрным взглядом.

– Пигмалион несчастный, – ухмыляется она.

– Я не скульптор, – возражает Исидор, – а музыкант.

– Аполлон несчастный, – исправляется Реми.

Она берёт с полки флейту со множеством дудочек; берёт случайную ноту, а следом – ноту выше на шесть полутонов.

Исидора передёргивает.

– Забодаю, – говорит Реми, склоняя голову; пучки в волосах – как маленькие рожки.

– Скорее Орфей, – говорит Исидор, – не бодайся. Лучше под ноги смотри.

– Скромник, – выдыхает Реми, – ты мне надоел. Ищи себе другую героиню.

– Тогда, – говорит Исидор, – счастливо, дочь славных рома, оставаться стеклодувом.

– Счастливо, сын ромеев, оставаться пляшущей собачкой короля.

 

Удаляясь от домика на колёсах, Исидор слышит, как Реми открывает дверь.

– Должна же быть в мире посредственность! – кричит он ей, не оборачиваясь.

В ответ – стихия страшных слов на картавом, непонятном языке. Однако Исидор примерно понимает содержание.

 

Советник спрашивал его за завтраком, почему выбор пал на Реми. Потому, отвечал Исидор, что она больше всех похожа на меня – и больше всех от меня отлична; потому, что она уже любит меня – и уже ненавидит; потому, что ярости в ней столько же, сколько нежности. Потому что она, гордячка, захочет пойти со мной к краю света, но если позову – не согласится.

В ней и свет, и тень. В ней музыка.

«Я не ошибся», – думает Ручей.

Вслед ему летит камень.

 

Камешек, стукнувший о ставень, никого не будит; шут смотрит сны в дальней комнате; а Шутка, конечно, не спит.

На золотистый зов она не пришла, и Сансон – упёртый же малый – решил пойти другим путём. Не абы каким – живёт-то он напротив – но Шутке и это приятно.

 

Она приоткрывает ставень.

– Вам кого? – спрашивает шёпотом.

– Мне Шутка нужна, – говорит Сансон.

– Ну хорошо, – она усаживается на окне, свесив ножки, – приезжает как-то Вильям Шекспир в Верону, погостить у Монтекки и Капулетти. Приезжает, а во дворцах пусто. Он тогда спрашивает у горожанина: чего у них дома-то нет никого? А тот ему говорит: так вы что же, не в курсе? Чума, сэр!

– Отвратительная шутка, – говорит Сансон.

– Какая есть, – разводит руками Шутка, – но ты улыбнулся! Я видела.

Он протягивает ей руку.

 

Она думает о своём обещании: не убегать на зов колокольчика.

Но колокольчик-то и не при чём? Это Сансон пришёл к ней. Выходит – нет обмана.

Шутка спрыгивает с окна, и на секунду зависает в воздухе, прежде чем оказаться в объятиях Сансона.

О том, что она слегка летает, знают только он и, конечно, отец. Шут говорит, что это побочное свойство каких-то защитных заклятий. На самом деле – как-то бесполезно: Шутка может подниматься над землёй совсем чуть–чуть – и только когда счастлива. Это похоже на полёты в детских снах: когда понимаешь, что летишь – тут же падаешь. Взлетать на дюйм – кому такое надо?

 

Сансон прижимает её к себе. И они поднимаются выше: по крышам сараев – на крыши домов; по лестницам – на колокольни; с них – на крышу высочайшего собора темноты и тишины.

За скатом крыши они скрываются от громады дворца; так – отсюда – их могут видеть только звёзды.

Здесь он – как всегда – целует её; здесь он – как всегда – обещает, что она взлетит до самых звёзд, когда они станут свободными. Здесь он говорит о её предназначении; а она ему верит.

 

Потом они идут гулять: кто потревожит спящих горожан – тот проиграл. Но Шутка прыгает с крыши на крышу бесшумно. Сансон научил её.

Отец показывал, как следует скрываться на земле, играя в «кошки–мышки». С Сансоном же они играли в «пташки–совушки». Так он научил Шутку не бояться высоты и расстояний между крышами; чувствовать, куда дует ветер, и понимать, не помешает ли он; прятаться в трубах; падать так, чтоб ничего не сломать.

Научил этому – научит и летать.

 

Когда они входят в его дом, он – в который раз – спрашивает:

– Как тебя зовут на самом деле?

– Виола. Виола да Гамба.

– Не смешно.

– Меня зовут Шутка, и всё, что ни скажу – смешно!

– Как тебя зовут?

– Не знаю. Знаю твоё имя.

– Ага. Сансон.

– Нет! Твоё имя – любовь, – Шутка прижимается щекой к его щеке.

– Мне не нравится, – смеётся Сансон.

– Ну и что? Любовь – это ты.

Сансон касается её лица.

 

На лице Реми – скорбь вперемешку с любопытством. Она молча следит, как незваный гость вносит в её домик винные бокалы всех возможных размеров.

– Попойка на сколько человек? – уточняет она, когда количество новых ёмкостей переваливает за полсотни.

– На двоих.

– Ты решил меня споить?

– Лучше.

Исидор молчит и разливает по бокалам воду, вино и те загадочные жидкости, которые Реми разрешает взять с полок.

Исидор расставляет бокалы по столу в необходимом порядке. Когда он заканчивает, Реми сообщает, что такой ручей ей, пожалуй, по нраву. И берёт самый большой бокал – с зеленоватым пойлом.

– Рано! Поставь, – Исидор отбирает бокал.

– Нет, это не ручей, – Реми вздыхает, – это стоячая вода.

– Это арфа, Реми.

Он играет, заставляя бокалы «петь» разными голосами.

Реми вдруг хлопает в ладоши.

– Без волшебства, – говорит Исидор, – те, у кого его нет, умеют удивить.

– За умения! – поднимает бокал Реми.

Осекается.

Но Исидор не настаивает. Вместо этого – берёт бокал и поёт застольную песенку. Реми подпевает, хохочет – и капельмейстер удивляется тому, какой весёлой она может быть.

Они пьют ночь напролёт, беседуют. А наутро, выгоняя Исидора, Реми говорит, что готова учиться.

 

Правда, потом – когда приступает к нотной грамоте – утверждает, что согласилась спьяну, а это не считается.

 

На другой день он затаскивает в фургон маленькую челесту. Заворожённая хрустальными звуками Реми сидит за инструментом много часов. Исидор с удовольствием замечает, какой молчаливой и сосредоточенной она бывает, увлекшись делом.

 

На третий день он приносит шахматную доску, и они впервые кричат друг на друга. Он просит с помощью музыки сложить доску так, чтоб получился кубик. Реми не складывает доску, а комкает её – раз за разом. Исидор орёт, что она бездарна. Реми хватает скрипку и сжигает доску дотла.

Такую ярость следует ценить, думает Исидор.

 

Он почти завидует тому, с какой отвагой она берётся осваивать орган – инструмент, к которому он боялся подступиться много лет.

 

Когда они разучивают танцы, он узнаёт, что она умеет смущаться; она ругает сама себя, сбиваясь с ритма, и он смеётся.

Когда он просит проверить его партитуры, нарочно оставляя в них ошибки, она берёт их с нежностью – будто боится спугнуть знаки с линеек.

Когда они едут смотреть на Жемчужное море, оно становится чуть больше – из–за слёз её радости.

 

На «трёх штук» у Реми не остаётся времени. Занятий так много, что Исидор часто остаётся спать в фургоне, на полу.

Иногда, после бокала чего-то жуткого, Реми свешивается с кровати и шепчет, что сердце её открывается его голосу.

Конечно, на своём картавом языке, которого Исидор не знает.

 

А иногда она садится за челесту и выводит четыре ноты – до бесконечности.

До. Ре. Ми. Си. До. Ре. Ми. Си. До, ре, ми…

Он каждый раз сонно просит:

– Спи, Реми.

 

– Доброе утро, – говорит Сансон шуту.

Тот обходится без лишних слов. Входит в дом без приглашения, пихнув Сансона плечом. Берёт – без спросу – гитару, прислонённую к стене.

– Не трогайте мою гитару, – Сансон старается звучать вежливо.

Шут – нет.

– А ты не гуляй с моей дочерью, – говорит он.

– Ей хорошо со мной. Мне – с ней. Не беспокойтесь.

Задумчиво пощипывая струны, шут вдруг принимается подкручивать колки.

– Слух у тебя, конечно, как… – ворчит себе под нос старик.

– Что–что?

– Вот–вот.

– Ты шутить пришёл, старик?

– Почему же шутить? Угрожать, – отвечает шут.

– Положи гитару.

– Ей хорошо со мной. Мне – с ней. Не беспокойся.

Шут наигрывает что-то; гитара и впрямь звучит чище.

– Что для тебя моя дочь, о безухий Сансон?

– Так. Шутка, – кривится он; терпение лопнуло.

Шут дёргает самую тонкую струну; раздаётся звук, от которого у Сансона темнеет в глазах. Вслед за терпением что-то лопается в его левом ухе.

– Убью, – обещает шут, – если с ней что случится.

Сансона мутит. Он трогает ухо; мокрое. На пальцах – кровь.

– Не втягивай её в свои затеи, – продолжает шут.

Он снова дёргает тончайшую струну; та – с невыносимым тихим звуком – рвётся.

Сансон рычит.

– Жаль вещицы? А она – не вещица. Не трожь её, Сансон.

– Ты, старик, – снова кривится Сансон, – был когда-то мужчиной. И никогда не использовал женщин? Да, шут?

 

– Да, мастер, – в который раз повторяет Реми.

Он говорит, что она будет играть на флейте.

Да, мастер, отвечает она.

Они могли бы пойти во дворец, в зал о двух органах. Но останутся в лесу, в её доме, потому что любят его.

Да, мастер.

Ты встанешь там. Партитура не нужна. Не бойся импровизировать. Бойся сбиться с темпа. Слушай меня. Слушай внимательно.

Да, мастер.

 

Время поджимает. На каждом такте этого сжимающего их времени она твердит: да, да, да.

Исидор отдаёт распоряжения – одно за другим, всё чаще, и она понимает, что ему страшно. Вдруг не получится?

Что, если не получится?

– Всё получится, мастер, – говорит она Исидору, когда приходит время.

 

Семнадцать минут и пятьдесят секунд. Три части.

И магия – тяжёлая, как звезда, и такая же яркая: от незримой этой яркости почти трещит по швам деревянный фургончик.

Реми вбирает невидимый свет – устами, руками, грудью – и они начинают.

 

Сыграв всё точно – от первой ноты до последней – Реми чувствует, что падает. И проваливается в темноту.

 

Когда свет возвращается, она понимает, что Исидор держит её на руках; они сидят на постели. В доме на колёсах что-то изменилось.

Что? Есть ли здесь кто-то ещё?

– Получилось, – шепчет Исидор.

Реми всхлипывает, прижимается лбом к его лбу; лучше любого поцелуя – заглядывать – так близко! – в глаза.

Она гладит его чёрные волосы, целует его уши; потом – ладони. Волшебник и волшебница переплетают огрубевшие пальцы, соединяют мозолистые ладони, соприкасаются лицами, соединяя слёзы – солёные реки на схожих картах.

Исидор находит на ладони Реми нужные точки – и нажимает: фа, до. И – си, до, ре, ми.

Фа. До. И… Си. До. Ре. Ми.

– Ты не ручей, – говорит ему возлюбленная, – ты море.

И, как дитя, засыпает на его коленях.

 

Шут падает на колени перед дочерью.

– Голубка! Я не в силах запереть тебя, связать, заставить смолкнуть. Но послушай, – он берёт её за подол – костяшки рук сбиты, – люди, что хотят разрушить королевство, облачились в траур, будто по случаю смерти монарха. Это угроза. На улицах неспокойно, – тараторит он, – я знаю, что Сансон их предводитель, я знаю, что ты влюблена, я не в силах это изменить, но прошу тебя, – он почти рыдает, – поклянись мне, что не пойдёшь к ним. Я знаю, что он позовёт. Не ходи.

– Клянусь, отец, – без колебаний отвечает Шутка.

Шут тяжело поднимается с колен; целует дочь в макушку. Смотрит в окно: на улице играет детвора.

 

Детские игры жестоки.

Исидор наблюдает, как восьмилетний принц бросает горсть песка в лицо своей трёхлетней кузины.

Исидор и Реми стоят возле песочного дворца, устроенного в одном из залов дворца королевского, и смотрят, как возятся среди желтоватых башен сыновья и дочери дворян.

– Не могу поверить, – говорит Реми, – что мы сочинили ему лучшую судьбу из всех возможных.

Исидор следит за тем, как принц подходит к девочке – самой младшей из всех – и заглядывает сверху вниз в её лицо. Он её не обижает; но Исидору всё равно не по себе.

– Только я её не отдам, – вдруг говорит он, – она ведь наша.

Реми молчит.

– Это наша судьба, – повторяет он, – и я не оставлю её во дворце. Мы уйдём в город. Вместе. Или уедем. У нас будет новый дом.

 

Дом давит на Шутку: слишком тихо, слишком тесно, слишком привычно.

Давит клятва – комом в горле.

Шутка сидит наверху, у себя, и чувствует, как её ждут там, где она обещалась быть.

Предательница?

Шутка распахивает окно; вдыхает июльский вечер.

 

– Не придёт, – говорит один из братьев.

– Они собрались у Сансона – набились в комнаты, как чёрные муравьи. Только несколько женщин – в ярких платьях. Но им простительно. Такое в траур оборачивать нельзя…

– Шут, должно быть, поколотил, – отзывается Сансон, отвлекаясь от созерцания, – он может.

Сансон указывает на разбитую губу и свежую ссадину на скуле. Славно же старик его поколотил.

– Что будем делать?

– Ждать.

Сансон опрокидывает в себя очередной стакан вина.

– Долго ещё? – гундит кто-то из женщин.

Сансон слышит стук где-то наверху.

– Нет, – улыбается он.

 

Шутка сдавленно стонет, приземлившись на черепицу. Коленку саднит. Так далеко она ещё не прыгала. Потому и не вышло бесшумно и безболезненно.

Да, она поклялась не ходить к Сансону. Но перелететь через улицу, добравшись к нему по воздуху – другое дело.

Шутка трогает колено – пустяки.

Зато какой полёт! Жаль, никто не видел.

 

Сансон открывает ей окно. Шутка неуклюже вваливается в его объятия, но тот отстраняется. Не время, не место, никто не поймёт.

Он выдаёт ей траурный мальчишеский костюм. Велит переодеваться.

 

Она выплетает колокольчики из волос, закрепляет их под одеждой – так, чтоб не звякнули лишний раз. Затыкает войлоком золотой колокольчик на груди. Прячет отмычку в правый рукав, кинжал – в левый. Ещё раз проговаривает для Сансона заученный план – как найти забытую стражей «калитку», как пробраться к потайной двери.

 

Потом Сансон собирает тех, кто пришёл повеселиться по случаю грядущего убийства; оглашает ещё раз пророчество – уже затёртое; поднимает тост – за свободу.

– Вперёд, Шутка, – говорит он ей, – только вперёд.

 

– Назад, назад, – брезгливо повторяет король, не позволяя маленькой фигурке, скрытой накидкой и капюшоном – приблизиться к трону, – что всё это значит, Ручей?

– У нас не вышло, ваше величество. Судьба его высочества всё ужаснее – день ото дня.

У Исидора виноватый вид. Возле него, вытянувшись в струнку, еле дышит Реми.

– Мы думали, что получилось всё, как мы хотели, – продолжает Исидор, – а получилось уродство.

– Так уничтожьте уродство, – говорит король.

– Нет, – Исидор вздрагивает, – позвольте нам уйти. Забрать судьбу с собой.

– Отпустить лучших волшебников? – брови величества ползут вверх.

– Мы будем рядом, в городе, – обещает Исидор, – под рукой. Будем жить тихо, скрытно. Только…

– Ручей, я прощаю, – кряхтя, король тянет это слово, – прощаю тебе глупость, дерзость и потраченное время. Забудь эту оплошность. С глаз долой, как говорится.

– Ваше величество, – тихо говорит Исидор, – я этого не допущу. Мы уйдём. С вашего позволения, – Исидор повышает голос, – или без него.

Волшебник чувствует на себе взгляд волшебницы. Стоит посмотреть в ответ – и он выйдет из берегов.

– Что ж, иди, – шумно высморкавшись, говорит король, – иди, дурак. Прячься. Если останешься в городе – назначу тебе дело по уму.

 

Безумие – искать, рыдая, свою дочь по всему городу; знать при этом: если она спрячется – он не найдёт; стучать во все двери; бросаться на людей, одетых в чёрное.

 

Безумие – облачившись в чёрное, в одиночку пробираться в белый дворец.

 

Яблочко от яблоньки. Шутка от шута.

 

Оказавшись внутри, она слушает дворец.

Тут прохладней, чем снаружи. Сквозняк тянет по коридорам запах воска.

Странная тишина – в ней витают призраки мелодий, из которых построен дворец. Поскрипывают контрабасы – могучие стропила; позвякивает омертвевшая челеста; в серебряной листве, увившей колонны, перекатывается эхо арфы.

Миновав коридор, Шутка сворачивает на лестницу. В темноте витые украшения перил, узоры на стенах, барельефы под потолком кажутся бесформенными наростами на стенах холодной пещеры; сталагмитами, плесенью, ноздреватыми жилищами насекомых; костями гигантов.

Она старается не смотреть – но во всём этом слышит сипение скрипки – дурной, поломанной, простуженной.

Шутка ускоряется.

 

Потайной вход в покои принца – обычный, само собой, под охраной – притворяется маленьким органом в конце одного из коридоров. В трубах этих никогда не звучала музыка, а крышка инструмента запирается ключом.

Раздумывая, сколько копий этого ключа есть во дворце, Шутка склоняется к скважине и слушает, как сквозняк свистит в механизмах замка́. Слушает долго, чтоб не ошибиться и не сломать замок.

Вставляет в скважину отцовскую отмычку – и тихо, чтобы услышало только железное ушко на рукояти, напевает мелодию замка.

В скважине тихо щёлкает, и шпильтиш органа плавно сдвигается вправо. Шутка юркает в открывшийся проход.

 

Плотная, душная темнота. В которой Шутка – неожиданно для себя – улыбается: отсюда она слышит храп его высочества.

Она идёт на звук, вытянув вперёд руки; когда они упираются в доску, Шутка мягко толкает её – и оказывается в спальне королевича.

Высочество, видно, боится темноты – спит при свечах. Приближаясь к наследнику короля, Шутка повторяет про себя то, чему учил её Сансон.

Не быть Шуткой. Не быть собой. Не чувствовать.

Ты не убийца – ты и есть оружие. Ты не человек – ты судьба королевства. Ты не боишься – ты просто действуешь.

 

Застыв у изголовья, Шутка разглядывает принца.

Он красив; золотистые волосы, тонкий нос, высокие скулы; на впалых щеках подрагивают тени длинных ресниц. Судя по портретам покойной королевы, красотой принц пошёл в неё.

Шутка достаёт из рукава кинжал.

 

Она старается думать о красоте этого человека как о чём-то отвлечённом, далёком. Как о мраморных лицах древних статуй – они прекрасны, но время их закончилось. Время королей тоже на исходе.

Шутка ищет на беззащитной груди место, куда вонзит клинок. Как уродливый третий сосок, ниже и левее груди виднеется выпуклая розовая родинка.

 

Она старается не думать о том, что в нём некрасиво, но так человечно. О том, как смешно он храпит, и как донимал бы этим храпом будущую королеву.

О том, как он, должно быть, ненавидит эту родинку.

 

Хорошо, что высочество худощаво – видно, где рёбра. Чтобы попасть точно меж костей.

 

О том, каким мягким, должно быть, было темя королевича, когда он только родился…

 

Шутка отгоняет эти мысли, как назойливых огнёвок, слетевшихся на свет.

Нет в ней света. Прочь.

Шутка заносит кинжал.

 

…о том, как королева–мать прижимала его к груди, пока её не отобрали темнота и тишина.

«Отправь его за ней», – говорил ей Сансон.

Шутка целится. Глаза застит, и всё плывёт, но Шутка смахивает запястьем горячие капли – и снова всё видно.

Она замахивается.

 

А спустя несколько минут обнаруживает себя всё на том же месте. С кинжалом в руке. С разбитым сердцем.

Предательница.

Не может сделать то, что следует.

 

Принц чешется во сне.

И вдруг открывает глаза.

Миг Шутка пялится на него – и стремительно, ещё до того, как он соображает, что нужно звать на помощь, срывает с лица маску.

Это – последний выход.

 

Принц меняется в лице; щурится, как от яркого света. Садится на край кровати и трёт глаза. Снова смотрит на Шутку.

– Красивая, – он улыбается, – не видел при дворе. Ты кто?

– Я фея. Принесла подарок, – Шутка горько усмехается своей беспомощной иронии.

Протягивает принцу кинжал.

– От сердца оторвала, ваше высочество.

Какая убийца? Дочь шута – она и есть.

– Благодарю, – хрипло говорит принц, – хорошо, что пришла.

Он встаёт с кровати – как был, в чём мать родила. Подходит, шмыгая тонким носом, к потайной двери, и закрывает её. Теперь Шутка видит: это живописное полотно в человеческий рост. Белые цветы дурмана, чёрные дрозды.

– Там орган молчит, а тут цветы не пахнут, – шепчет Шутка.

– Иди ко мне, – приказывает принц.

Шутка не двигается с места.

– Слышала? – грубо окликает её принц. – Я жду.

– Да я пойду туда вот, ваше высочество, – бормочет Шутка, пятясь к картине, пытаясь открыть её.

Руки шарят по узорчатой раме. Как открыть? Как?

Принц хватает её за плечи, хватая не ладонями, а пальцами: каждый больно впивается в кожу. Шутка пытается вырваться; не выходит.

 

Её тащат к постели.

Шутке хочется кричать – изо всех сил. На помощь обязательно придут. Только не к ней.

 

Вдруг она вспоминает.

– Стой, – шепчет она принцу, – я сама.

Она развязывает пояс. Спрятав руку за спину, находит под поясом колокольчик – самый маленький, серебряный. Звонит трижды – совсем тихонько.

 

– Не тяни, фея, – злится высочество, – раздевайся.

Как тянуть время, когда приказывают обратное?

– Не хочет ли его высочество немного поиграть? – Шутка старается звучать игриво.

«Глас мой, не дрожи».

– Не хочет.

Он снова хватает её, прижимает, пытается поцеловать. Шутка сопротивляется, сколько может.

Сколько – сама не знает. Минуту? Вечность?

«Глаза мои, не проливайте слёз».

Он валит её на постель. Простыни пахнут монаршим потом.

«Сердце моё, не рвись на части».

Он рывком обнажает её грудь, разрывая ткань рубашки.

Краем глаза Шутка замечает движение.

– Оставь её, – холодно приказывает женский голос.

 

Раскрасневшийся принц вскакивает.

– Ты что тут де…

Женщина перебивает его отменной пощёчиной – звонко, с размаху.

Шутка вскакивает с кровати – и вдруг понимает, кто перед ней.

 

Белая королева смотрит на Шутку, и лицо её искажает ужас.

Шутка бросается к картине – открыто! – и ныряет в проход.

– Стой! – кричит ей королева.

Но Шутка бежит – так быстро, как только может: сквозь тьму, по скользким лестницам, по жутким пещерам дворца.

И вдруг понимает, что заблудилась.

Она срывает с шеи золотой колокольчик, вытаскивает войлок. Плевать на стражу. Плевать на придворных. Она звонит, звонит, звонит – что есть силы.

Сансон, Сансон, Сансон!

Шутка слышит только этот звон, стук собственного сердца – и шаги позади.

– Фа́до, – зовёт её королева.

 

От неожиданности Шутка – вместо того, чтобы бежать – замирает.

Шутка впервые слышит своё имя из чужих уст. Так её звал только отец.

– Фадо, я друг, – тихо говорит королева, подходя совсем близко.

Шутка отстраняется. Только сейчас она понимает, что безоружна: кинжал остался в покоях принца.

И маска.

Королева протягивает Шутке руку – ладонью вверх. В ней что-то темнеет.

Колокольчик.

– Но вы королева, – сил хватает только на шёпот.

– И я пришла на помощь, – тихо отзывается её светлость, – пойдём. Принц созывает стражу. Я спрячу тебя.

 

Королева долго–долго ведёт Шутку вверх по бесконечным лестницам – скорей, скорей – и, открыв маленькую дверцу, увлекает её в тесную каморку. Тише, тише.

– Здесь нас не найдут, – шепчет королева, – мы в органном зале, но об этой комнате знаю только я – и ещё один строитель. Мы на самом верху, выше органного зала – только небо. Вряд ли они будут здесь искать…

– Почему вы мне помогаете? – шепчет ошарашенная Шутка.

– Я…

Её голос тонет в оглушительном звоне. Стража бьёт во все сигнальные колокола.

– Сансон, – шепчет Фадо, – Сансон!

Она слышит топот в коридорах – многими этажами ниже; кто-то кричит.

Фадо хочет выйти из каморки, но королева не пускает.

Шутке кажется, что каждый её вдох длится вечность; и ещё одна вечность – выдох.

 

Скрипит маленькая дверца.

– Сансон! – кричит Шутка.

Королева не успевает зажать ей рот.

Но миг спустя Шутка сама – обеими ладонями – зажимает его.

– Ты, – выдыхает королева, увидев мужчину, вошедшего в каморку.

 

Он весь в крови; в руках – скрипка с головой грозного маленького льва. Лопнули струны, треснула дека.

– Папа, – стонет Фадо сквозь ладони.

Она бросается к нему; отирает кровь с его лица.

– Кой–чего ещё умеет папа, – говорит он, тяжело опускаясь на пол, прижимаясь спиной к стене, – скольких раскидал – вы бы видели…

– Но я ведь не звонила в бронзовый, – всхлипывает Шутка.

– …и всех бы раскидал, да у короля теперь, представьте, отряд глухих охранников. Дубы дубами, зато музыка не берёт…

– Откуда ты зашёл? – торопливо перебивает его королева.

Она не отводит взгляда от его старого, усталого лица.

– Через «калитку». Но её охраняли, как видите. Кого-то до меня засекли, – он подмигивает Шутке.

– Значит, стража на всех входах и выходах, – говорит королева, – ворота зала я заблокировала. Нам нужно…

– Достроить дворец, – заканчивает за неё шут. Помнишь мечту о дороге из дворца – в лес, к дому? Мы придумали даже токкату и фугу.

– Я её не помню, – испуганно шепчет королева.

 

Король говорит:

– У тебя хорошее воображение, Реми. Можешь ли представить, как тяжело быть одному?

– Мы все скорбим по её величеству, – отвечает Реми заученной фразой.

– Она была – величество. Ты будешь – светлость, – говорит король, приближаясь, – моя светлость.

– Ваша светлость? – улыбается Реми, стараясь скрыть презрение.

– Я стар, Реми. Мне не нужна супруга, чтоб делить с ней ложе. Мне нужна советница. Защитница. Мудрая, способная. Слышащая. Если же вдобавок будет волшебницей…

Вдобавок. Надо же.

– …я могу считать себя непобедимым.

– Ваше величество, – Реми склоняет голову, – я бы сочла за честь, но моё сердце… Принадлежит не мне. А при дворе, между прочим, немало волшебниц.

– Мне нужно не сердце. Мне нужен твой ум. Люби кого хочешь – но стань королевой.

– Не могу, ваше величество.

– Твой отказ печалит, – задумчиво говорит король, меряя шагами тронный зал, – хочется немедля развязать войну. Может, с восточными соседями?

– Достойный противник, ваше величество.

– Как думаешь, – он снова приближается, – наш капельмейстер любит марши?

Реми смотрит на него, не моргая – кажется, сейчас набросится.

– Может, его мастерство ободрило бы наших солдат?

– Ваше величество, это угроза? – очень тихо спрашивает Реми.

– Угроза? Нет, – королю отчего-то смешно, – это любовь.

 

– Любовь моя, представь ту дорогу – и вспомни, – почти приказывает шут, – я подстроюсь. Когда последний раз садилась за орган?

– Сегодня, – уголки её губ подрагивают.

– Тогда ты – за белый.

– Я не могу начинать, я…

«Королева! Мямлит!» – восхищается про себя Шутка.

– Я сказал – за белый!

– Да, мастер.

Королева поворачивается к Шутке:

– Фадо, – она гладит пальцами нежную девичью щёку, – как только мы сядем за мануалы, закрой уши покрепче. Смотри на меня. Когда я дам знак – беги в проход, который откроется в одной из стен. Смотри под ноги. Ты не запутаешься, но дорога будет непрямая. Она выведет тебя к дому на колёсах. Как только окажешься рядом с ним – позвони в бронзовый колокольчик, чтобы мы знали, что ты добралась. Не бойся. Двигайся. Не стой на месте. Музыка – это движение. А ты – музыка.

Шут прижимает к себе дочь.

– Мы должны сыграть вдвоём, – объясняет он, – чёрное и белое. Только так получится построить ход. Спрячься как следует возле домика. Жди меня.

 

После каморки воздух в двухцветном зале кажется ледяным.

Лучшие органисты королевства садятся – спинами друг к другу – за органы, звук которых способен строить дворцы.

– Движение, – напоминает органистка.

– Уши! – командует органист.

Шутка что есть силы давит ладонями на уши – и всё равно слышит, как звук раздирает пространство.

Слышит весь дворец.

Слышит небо над дворцом.

 

Первым аккордом органистка превращает ворота зала в сплошную стену.

Вторым – прорезает арку в противоположной стене.

Третьим – искажает помещения за ней, пока органист, выжимая всё возможное в нижнем регистре, наращивает – слой за слоем – толстую «скорлупу» для двухцветного зала; чтобы никто не посмел прервать игру.

Органистка кивает.

И Шутка бежит.

 

Перед ней раскрывается широкой лентой прозрачная, но прочная дорога – горизонталь; вырастают, поддерживая своды, колонны – вертикаль; к ним ослепительными сферами взмывает белый свет.

Шутка бежит – вперёд.

И вниз – ступени, ступени, дальше – спираль, винтовая лестница, ступени повыше – вверх, вниз, вверх, вниз, вверх, вниз – как по горкам – и снова спираль, будто бесконечная…

Шутка смотрит под ноги.

Фадо не боится.

Она бежит.

 

Гаснет эхо последнего звука фуги – хладного и грозного.

 

«Динь», – отвечает ему бронзовый колокольчик.

 

Органистка подбегает к органисту. Он поднимается ей навстречу, распахивая руки так, как птицы раскрывают крылья ветру.

И вот они – одно.

И вот они – снова они: Исидор, Реми.

Она рыдает в голос, заходясь, захлёбываясь. Он гладит её волосы, повторяет:

– Ты мастер, ты мастер, Реми…

А у неё нет слов. Но ничего – ещё найдёт.

Слышно, как вся королевская рать – и музыканты в придачу – пытаются пробить броню двухцветного зала, сотворённую Исидором. Но даже волшебники не могут пробиться – это ведь орган.

Это ведь Исидор.

 

– Фадо нужно увозить из города, – шепчет он, – нужно торопиться.

Реми смотрит туда, где несколько минут назад скрылась Фадо; представляет, как там навсегда скроется Исидор, оглянувшись на прощание.

– Я с вами, – говорит Реми.

– Бросишь королевство? – Исидор смеётся её словам, как детской глупости.

– Зато я буду с вами. На что мне этот город, если вас не будет в городе? На что мне королевство?

– Король начнёт войну.

– Пусть. Пусть проиграет. Я плохая королева. И хороший музыкант.

Улыбка Исидора – лучше всяких «да», «ну конечно», «да, ты мастер, Реми».

Она протягивает ему руку – и говорит:

– Мне больше не нужна эта игра.

Он целует её руку.

– Любовник тебе случайно не нужен?

 

– Мне нужна твоя помощь, Ручей. Сын мой растёт поганцем. А ты великий волшебник.

Исидор склоняет голову, становясь похожим на учёную птицу.

– Сыну нужна любовь. Так хочет её величество. Ей недолго осталось, – король вздыхает, – и она подумала, а не мог бы ты, Ручей, случайно сотворить для него ту, ну… Кого он полюбит? Ту, что поразит его в самое сердце. И станет его судьбой. Будущую королеву, которую он будет любить. И все будут любить – а не ненавидеть, как оно обычно с нами, знаешь, случается.

– Музыкой сотворить человека? – уточняет Исидор.

– Вроде того, – кивает король.

– Случайно, конечно, не мог бы, – улыбается Исидор, – но можно попробовать.

 

Испробовав всё, что можно, но так и не пробившись в органный зал, придворные волшебники всё же обратились к военным.

Те испробовали взрывчатку – и пробились.

 

Правда, в зале они не обнаружили тех, кого можно было бы задержать. Ни души.

Зато обнаружили, что от устроенного ими взрыва обвалился белый орган. Это значило – всего-то навсего – что расти дворец больше не будет.

 

Обвалился и отросток замка – странный, как волна, прозрачный, как стекло.

Вскоре они обнаружили, куда вёл этот колоссальный тоннель.

– В лес?! – визжал король.

– В лес, ваш–величство.

– Это всё?

– Всё, ваш–величство.

 

Сансон просыпается на рассвете в объятиях двух женщин.

Он не знает их имён.

Ещё он не знает, что ночью звонил колокольчик – а он, пьяный вусмерть, не услыхал.

Что звон этот услышал шут, сражённый горем, не смыкавший глаз всю ночь.

Что в городе больше нет девушки, которую – увидев без маски – он полюбил странной, страшной любовью.

Не знает, жива ли эта девушка.

Не знает, что принял сплетню за пророчество.

И не слышит, как трясётся на колдобинах, увозя двух музыкантов и одну их славную Шутку далеко–далеко – туда, где дозволено играть.