– Вам куда? – нетерпеливо повторила вопрос кассирша.

На билет катастрофически не хватало. Денег не было на билет куда-то, так что приходилось брать хоть куда, чтоб не остаться здесь и не исчезнуть вовсе в никуда.

Таша ткнула пальцем в неприметную точку в самом низу путевой карты.

– Туда.

Кассирша пожевала губами, подсчитывая, и выплюнула цену.

Таша пересчитала монеты.

Всё равно не хватало.

За дверью зафырчало, ухнуло, и протяжно поплыл по воздуху долгий паровозный гудок.

Таша вцепилась в деревянную раму кассового окна. Она должна уехать. Сегодня. Сейчас.

Сунула руку в карман. Это последнее письмо, может, не надо – пыталась убедить сама себя, но сама же себе и отвечала: надо. Иначе не будет больше никаких писем, никаких нас. И вообще ничего больше не будет.

Положила, расправляя, на поддон истёртую купюру, придавила стопкой монет.

Банкнота протестующе трепыхнулась, словно слова, написанные уверенным размашистым почерком, хотели соскочить и вернуться к владелице. Таша быстро убрала руку. Ещё не хватало передумать.

 

Пропахшие дымом чёрные гусеницы тянулись до горизонта. Скоро расползутся во все стороны, хрустально-кованная паутина вокзальных стен больше не в состоянии удержать их.

Таша бежала, отсчитывая вагоны, огибала толпы. Где-то за спиной высыпала на перрон горсть ищеек. Даже отсюда слышно было, как клацали по брусчатке металлические когти. Поздно. Она протянула билет проводнику и шмыгнула в вагон. Длинное слепое нутро третьего класса было до отказа забито пассажирами и их вещами – люди бежали на юг. Баулы, торбы, мешки. Клетки с живностью и корзины со снедью. Здоровенные тюки непонятно с чем, мягкие узлы и жёсткие короба. А их владельцы суетились, растаскивая и рассовывая пожитки по местам, уплотняя и утрамбовывая, бойко переругиваясь между собой и единодушно костеря правительство.

Таша протискивалась и протискивалась, то сдержанно отвечая на возмущённую ругань, то извиняюще улыбаясь. Дальше, дальше, через презрительные взгляды, узкие коридоры, холодные тамбуры. Пока не забралась туда, где её точно не найдут.

 

Вздрогнули. Качнулись. Тронулись.

 

Под стук колёс задремала.

Сны лентами вплетались в волосы, успокаивали, возвращали в дни, когда всё казалось сказкой. И смуглый лейтенант... чужой, но такой близкий.

И пылкие признания...

И обещания увезти из бесконечной седой осени туда, где на камнях растут города и машины покорно служат людям, а не используют как топливо...

Всё сбылось.

Но он забыл предупредить, что быть возлюбленной военного – это не только щит, за которым можно укрыться. Это и внезапность ночных звонков, и долгое ожидание в пустой постели. И резкая, такая же пронизывающая, как порыв равнинного ветра, весть о предстоящей разлуке.

«Ты только подожди немного», – просил он, баюкая её лицо ладонями.

«Время пролетит скоро, я каждый день буду писать», – извинялся.

«Ты ни в чём не будешь нуждаться», – успокаивал, словно желая отвлечь от главного.

Года не прошло, как Таша прибыла в надменную каменную столицу, а Небесная колода снова перетасовала карты – и её лейтенант отправился на дальние рубежи слушать песни северного ветра.

Стылая унылая степь не располагают к длинным речам, да и почтовому зверью не доверишь толстый конверт. Письма сыпались на купюрах разного номинала, а Таша, спасаясь от одиночества и тоски, обменивала их на билеты в новую, лучшую жизнь.

«Ты у меня самая красивая!» стало платьем от лучшей модистки.

«Ты достойна лучшего» – уютными апартаментами с увитыми плющом балконами и фонтаном во внутреннем дворике.

«Тысячи поцелуев моих тебе» позволили заказать чудесную мебель с резьбой в виде шипастых рыб и гривастых ящериц.

Письма летели крылатым рейсом. Птицы подбрасывали их в окна, кидали на сиденье авто, щедро сыпали прямо в руки.

Таша вила гнездо и ждала своего лейтенанта.

—

А по вагону шмыгали ищейки. Совали длинные носы в баулы, в торбы, в мешки. Скалили зубы на клетки с живностью и потрошили корзины со снедью. Рвали здоровенные тюки, пинали мягкие узлы, вскрывали жёсткие короба…

—

Но время шло, его возвращение всё откладывалась. А тут ещё тревожные новости заняли первые полосы всех газет. Так невовремя случившийся Север не только не спешил сдаваться, но и перешёл в наступление.

Письменный поток поредел.

Купюры мельчали – мельчала жизнь.

Апартаменты сменила комнатушка на окраине. На обед пришлось довольствоваться тушёной брюквой. Теперь послания приходили с крысами. Таша вытаскивала из-под двери мятые загаженные купюры, подолгу сидела под лампой, пытаясь угадать в грязных разводах торопливые слова.

«Только зная, что есть ты – живу»

«В каждом (неразборчиво) вижу тебя, моя родная. И(неразборчиво)юсь"

«Вернусь – и в(неразборчиво)ерь мне»

Она тратила осторожно, стараясь сберечь хоть чуточку слов. Экономя электричество, подолгу сидела со свечой, пытаясь по почерку угадать, что невысказанного таит в себе каждое послание.

Когда холодная тень накрыла подступы к ближним рубежам, поток грызунов иссяк. Последнее письмо Таша обнаружила под ковриком в ванной. Скупое послание на обгрызенной сотенке:

«Беги»

—

Запах северянки усиливался. Ищейки повизгивали в нетерпении. Кто первый схватит вражнюю девку? Кого коснётся благодать Хозяина?

Замелькали лапы, раскидывая в стороны кучу тряпья, клыки рванули хвост дорогого манто, мявкнул и тут же оборвался испуганный женский крик...

Когда отплёвываясь от лоскутов и вытирая окровавленные носы ищейки вернулись к Хозяину, искать было некого.

 

А Таша, положив локоть под голову, спала в углу тесной жаркой котельной. Манто пришлось кинуть. Как и чемодан с вещами, как и всё, что насобирала в этой новой чужой жизни.

Но она не жалела.

Чугунный кочегар покорно застыл возле кучи угля, охраняя покой неожиданной пассажирки. Закованный в броню, тянущий платформы со смертниками и смертью, военный тягач шёл на север.

 

—

Стынь разлилась до краёв, замыла небо, землю. Мутная синь затянула окна. Вены заполонил зябкий тягучий кисель.

Где-то в степи отсчитывали ритм барабаны. Мерный глухой рокот отдавался в затылке, сжимал сердце в кулак, заставлял вставать и идти, но вяз в киселе и только и мог, что бессильно пульсировать под кожей.

Нас бросили умирать – в который раз побежала по кругу скучная мысль. Побежала и тоже увязла. Всё-таки есть в выпивке какая-то польза.

Он сделал ещё глоток и закрыл глаза. Ритм стал громче. Шаманской поступью подобрался ближе, под самые стены палатки, но внутрь не шёл – ждал, когда выскочат сами. Выскочат и слепые, безоружные побегут навстречу гибели.

Стынь не наступала, но и назад не шла. Хватило ли ей того, что уже заняла? Ещё вчера они верили, что хватило. Позавчера думали, что подавится. Но сегодня он знал – завтра она проголодается вновь. Поднимется, наползёт на тусклые искорки дозорных костров и поглотит вместе с охраняющими их людьми.

Да и сколько их осталось людей-то?

Последняя крыса с донесением сбежала неделю назад.

Столица предательски молчала.

Их бросили умирать.

 

Мысль неторопливо заворочалась и повернула в другом направлении. На миг стала острее, кольнула в незащищённое бронёй: Таша. Его чудная маленькая наивная Таша, с нежными холодными ладонями и светлой синью во взгляде. Той самой синью, что за стенами палатки поженила небо и землю, и за которую нынче расстреляют не глядя, если найдут.

Таша. Чуткая добрая девочка, как только смогла выжить такая на мёрзлых пустошах вечноголодного до людского тепла Севера?

Сумела ли уйти? Или хрупкое тело сломали и вскрыли в поисках...

Кровь резко заиндевела в венах, взрезалась кристалликами льда, броня затрещала... Новый судорожный глоток обжёг горло, смыл наваждение, вернул голове привычный туман.

Больше не болит.

—

Когда в голову вкралась знакомая мелодия, Таша не спала. Далёкий звон колокольчиков, вой, пока ещё тихий, чуть тронули разум, коснулись легонько, и она поднялась на ноги – пора.

Послушный кочегар помог открыть люк. Сквозь гарь пахнуло свежим ветром и сладкой морозью. Таша выбралась наружу.

Вагон трясся под ногами, силился сбросить дерзкую. Клубы черного дыма окружили, забивались в горло, душили, но вскоре были отброшены в сторону потоком ветра. Кругом расстилалась бескрайняя каменистая степь. Хьюмалая.

Кто-то когда-то дал ей такое имя – что на одном из древних языков означает «синее синего» – за то, что когда уставшее висеть на небосклоне солнце клонится к закату, степь затапливает всеми оттенками лазури.

Далеко позади остались каменные стены. Стены, под защитой которых хотелось жить и вить гнёзда. Стены, способные выстоять под натиском любого урагана, так ей казалось. Стены города дождей и туманов, чьё название она так и не смогла ни запомнить, ни выговорить. А теперь уже незачем.

Лицо и руки покусывал привычный острый холод, писал вязью голубые письмена под кожей. Надо спешить.

Таша щурилась, чуть-чуть задыхалась от едкой, бьющей в лицо мерзлоты и до рези в глазах всматривалась в разбегающиеся до самого горизонта зеркальные слюдяные поля.

Нет... Ещё нет... Есть!

Она отпустила мысли, позволила ветру глубже скользнуть внутрь. Звон усилился, бубенцы запели радостно и праздно, предвкушая пир... Таша знала этот чудный ласковый перезвон, её было не поймать на сладкую наживку. Но ей нужны были сами охотники. Поэтому, переборов страх, дождалась, когда рядом с поездом закурится позёмка, и открылась на полную.

Чуть заметная рябь на границе света и света усилилась, приблизилась, выросла до размера небольших точек, и они продолжали расти, быстро догоняя поезд.

—

– Вы здесь?

Вы ещё здесь, ваше благородие?

Пожалуйста, дайте знать! Вы ведь не можете вот так всё бросить и... Это трибунал, ваше благородие! Вы не можете...

Он брёл, зажав уши онемевшими от холода руками, но голоса, отчаянные, зыбкие, нарастающие и тонущие в чужом многоголосье, не унимались.

Он будет помнить их всех. Артур, Як, Джани Красавчик, Коготь, Хитрый Мыш... Родные имена оставляли для дома, на службе навешивали личины. Личины мертвецов, которые теперь кружили и кружили, не давая вздохнуть, требуя помнить.

Последняя бутылка выпита три дня назад. Сколько времени он продолжал бороться? С болью, с голодом, с похмельем (Боги, знал бы он, что будет молиться, чтоб оно как можно дольше не кончалось?)

А потом настигла синь…

—

Чугунные скороходы.

Кособокие, неуклюжие создания высотой в три человеческих роста. Самые первые. Когда-то их наскоро собрали из чего попало. Собрали себе в помощь. Себе на погибель.

Таша добралась по крышам до последнего вагона, где цепляясь за скобы, спустилась почти к самой земле, но та не давала себя разглядеть, убегала от взгляда, мелькала внизу, сливаясь в сплошную серо-белую полосу. Прыгни – и размажет, растянет новыми полосами, вплетёт новой нитью в старую канву.

Пальцы примерзали к железу, скоро придётся отрывать с мясом. Готова ты отдать кровь и плоть вот так сразу, в самом начале пути, и сгинуть так ничего и не добившись?

Таша была не готова.

Поэтому, когда первый гигант поравнялся с поездом, она разжала руки и прыгнула.

Закрутилась клубком дорога, но тяжёлая ручища перехватила добычу, сжался кулак…

Взревел ветер. Истошный звон достиг апогея и тут же рассыпался, истончился, скис в тонкий разочарованный вой.

А Таша уже перебралась на удобные чугунные плечи, вдела ноги в стремена и, преодолев отвращение, плела новую патину мысли, пока крепко-накрепко не связала своё сознание с тугим неповоротливым разумом. После чего отдала приказ.

—

Голову кружило, тело то валило наземь, то подхватывало и несло. Бестолковой марионеткой он шатался из стороны в сторону, пока холодные пальцы открывали и закрывали форточки в голове, наводили свои порядки.

Они выгнали голоса, и те вились следом, то влетая в уши, то отчаянно завывая в затылок, пока не отстали, затерялись где-то позади.

А синь выбрасывала всё лишнее, выстужала тепло, оставляя лишь пустоту… и голод.

—

Изголодавшиеся по людям скороходы догоняли состав. Таша чувствовала чужую тянущую жажду, упрямо влекущую их вслед за поездом. Стиснула зубы, отвлекаясь и отвлекая. Слишком много жертв. Она не хотела. Но что она одна могла сделать?

Колонна скороходов двигалась слаженно по двое, по трое. Ноги бежали уверенным маршем, словно заложенные в мастодонтов навыки были сильнее приобретенных инстинктов. Извращённые создания, созданные некогда с благими намерениями, они нашли свою цель в том, чтоб существовать за счёт создателей.

Вот они догнали и обогнали поезд. Паровоз вздыбился, наезжая на груду препятствия, змея вагонов выгнулась дугой, изломалась, да так и рухнула со сломанным хребтом.

Застучали люки, двери; из сломанного безопасного нутра выбирались люди. Шли, влекомые мелодичным звоном на чужой пир.

Усилием воли Таша заставила своего скорохода повернуть на север. Она видела, что он почти пуст, но почти – не полностью. Ей хватит, чтоб убраться подальше отсюда, а там они кого-нибудь выследят. Кого-нибудь... ещё более безумного.

Когда за спиной раздались крики, она лишь сильнее вцепилась в удила, лишь сильнее понукала своего шабла, почти теряясь от голода, своего и чужого, силясь уйти как можно дальше, пока...

И тут проснулась смерть.

Сквозь сон Таша чуяла её дыхание в пути, услышала и пробуждение.

Дыхание перехватило, голод исчез, его место занял ширящийся ужас.

Что за новую чудовищную игрушку придумал Город с непроизносимым названием? Придумал, а знал ли, отправил куда?

Туда, где все игрушки обретают волю.

Хьюмалая даёт жизнь им всем.

—

Чуланчик под самым сердцем синь взломала последним. Взломала и высыпала на пепельный снег самые горькие и самые сладкие воспоминания.

Привёз себе куклу, говорили они. Посмеивались за спиной, хотя в глазах читалась зависть – Таша дивным лебедем плыла, держа его под руку, и манерные столичные барышни выглядели напомаженными куропатками в сравнении с ней. Жалованья лейтенанта катастрофически не хватало на лоск, но не шелка и бархат красили – заверни в лохмотья, Таша бы и в них сияла драгоценностью.

Восхитительная.

Безупречная.

Его синяя птица.

С часовым приводом на целых двадцать четыре часа.

Не по карману простому военному служащему, конечно, но он не выписал её по каталогу – встретил там, где и не думал найти.

Живая кукла.

Разумная, любящая, верная.

С надёжным тайником в том месте, где у людей стучит сердце.

—

Маячок в груди стучал, не давая сбиться с пути. Травяной хрусталь крошился под ногами, Таша упрямо брела вперёд. Её скороход пал от голода и остался вмерзать в иней, пока не подвернётся нечаянное живое тепло и не возродит его снова.

Она могла бы сбежать на юг, зажить новой, чужой жизнью, но... зачем?

Вспыхивал и гас рубиновый огонёк пульса. Холод терзал вновь, но Таша чуяла – уже близко. Успеет. Только бы опередить смерть. Только бы.

—

– ...и ты, малый, не кисни. У меня внуку как имперская околень руку отъела, так механику поставили – краше прежнего стало. Где ключ на двенадцать? Подкрутить бы, покуда камень подберу. Что там на горизонте? Снова прутся? От неймётся им.

– Степь не даст в обиду. Хоть и самим тошно, а и гостей есть чем встречать. А уж хлеб-соль, хе-хе-е, свою везут.

– Везут. Ты всё смеёшься, а гляди, накормят до отвала и до нас доберутся.

– Не доберутся. До нас ещё докопаться надобно. А у них рельсы только поверху проложены, да и те на остроже взяты.

– Вот прикормят степь, та под землю сама дорогу покажет. Кто железом её все это время снабжал? Кто свалку запашную веками мостил, землю отравлял? Ага.

– Степь не выдаст. Хозяин не тот, кто отходами кормил, а тот, кто из отходов всходы вырастил и урожай собрал.

– Вот и собрали на свою голову.

– Да не гуди ты! Сапфир бери жёлтый. Говорю, сап-фир бе-ри. Рубинами только пташек заправлять.

– Скажешь тоже. Рубин я б нынче и мамке родной не поставил – с тех пор, как гости дорогие первых птах в полон угнали, камень не по сердцу стал. Кровит слишком…

Голоса то наслаивались друг на друга, то сливались в один. То бормотали невнятно, то отчётливо чеканили каждое слово.

Голоса в темноте.

Казалось, это правильно. Так и должно быть. Так было всегда?

– Всё, малый, можешь просыпаться. Давай-давай, заканчивай в жмурки играть. Живой всё ж.

Что-то шершавое шлёпнуло по щеке, и он открыл глаза.

На него таращились четыре глаза. Точнее, две толстенные линзы в потёртых гогглах и две... фары? А голов было три. Или третья не голова? Рассмотреть получше не удавалось: вид как сквозь мутное стекло. Да и кругом было сумрачно и тесно, тусклый луч шёл откуда-то из-за плеча, а тёмные слоистые стены сжимались со всех сторон, поглощая и без того хлипкий свет.

Он попытался встать, но неуклюже завалился набок. Тело не слушалось, тяжёлое.

Голова, та что с линзами, кивнула и пробормотала:

– Приноровишься потиху. Привыкнешь.

Вторая только хекнула сплющенным ртом.

Он снова сел.

Мышцы стягивало, словно он был тугой пружиной. Изнутри ритмично бился пульс. Что-то нависало над глазами, мешало смотреть. Попытался отодвинуть в сторону и получил по рукам.

– Камень не трожь. Пообъели тебя чутка, конечно, но, видать, не голодные были, раз кинули. Зато обшивку почти целиком пришлось наживлять, место под камень навешивать отдельно. Да не крути башкой! Привыкнешь. Без камня никак – Хьюмалая опять высосет. А ты как-никак уже наш.

– Наш, – подтвердила вторая. – Живых почти не осталось. Что ж теперь делить...

Засвистело. Пронзительно и тонко. Обе головы дёрнулись, вскочили... точнее, вскочило тело, которое было одно на двоих (или троих?), и резво засеменило на тонких паучьих ножках куда-то за угол.

Он глянул вниз: две ноги почему-то порадовали. Пусть одна толще другой раза в полтора, а вторая и вовсе склёпана из малопонятных деталей, но всё ж их было две, а не восемь. Голова, он надеялся, тоже одна. Почему-то это казалось важным.

Ухнуло, стены затряслись. Он поднялся и снова упал. «Паук» резво вырулил из-за стены.

– Нет времени на адаптацию, фигачь адреналин!

Подскочил и одним махом вонзил в левую ногу шприц.

– Шустрей, шустрей, малый!

 

Бежать, ждать, снова бежать, лезть то вверх, то вниз по узким проходам, а кругом всё шатается и раскачивается, словно они находятся в хлипком домишке, подвешенном высоко на дереве. Но домишке, однако, немаленьком – бежать пришлось долго. Бесконечные извилистые коридоры петляли и петляли, сужались, уходили глубже и глубже. Трясти стало меньше. Дышать стало тяжелее, во рту пересохло, усилилась темнота.

Остановились лишь в круглом зале с приятно мерцающими слюдой сводами. С потолка уютно свисала рваная бахрома, как если б они забрались в большой гранитный абажур.

Паук чем-то щёлкнул – посветлело. И стало видно, что с потолка пучками свисают провода, а стены как мозаикой выложены микросхемами.

Попросил пить.

Ему сунули мятую жестяную плошку с резковатым запахом газолина. Пригубил осторожно, но вода оказалась неожиданно вкусной, свежей.

– Видал? – спросил паук, обращаясь непонятно к кому и что-то резво подкручивая на увешанной рычагами дальней стене. – Опять накрыли дальним светом.

– Мамка окотится – будет им дальний свет, – проворчала вторая голова.

Паук отодвинулся, стало видно узкое светящееся окошко экрана, в котором залитые ослепительно белым после коридорного сумрака сиянием двигались двуногие фигурки. Куда-то бежали, махали руками и палками, которые держали в руках. Палки дымились. Или же дым шёл откуда-то со стороны? Вот он заволок экран, и стало совсем ничего не разобрать.

– Кто это?

Вопрос прозвучал как-то глупо. Наверное. Правильнее было бы спросить «кто я?» или «где я?». Но Паук только коротко глянул в ответ и буркнул:

– Так то ж твои.

– Мои?

Кивок.

– И я..? Был там..?

Снова кивок.

Голову сдавило, словно попытки думать распирали её изнутри, а это было плохо.

– Почему я ничего не помню?

На этот раз вопрос правильный – Паук разом взбодрился и выдал сразу двумя головами:

– Это всё Хьюмалая. У одних забирает, другим отдаёт.

– Что ты на меня так смотришь? Отдаёт уж точно не мне. Кому? Тем, кого считает более достойными, видимо. Машины всяко выбрасывали на свалку задолго до. А потом и людей черёд пришёл.

Он уселся, заслонив третьей головой экран.

– Ну а мы в свой черёд тоже берём. Ты вот не совсем, видать, пропащий, раз и тебе что-то перепало. Хоть и понадкусывали, однак, до башни допёрли, а тут мы. Нам живые ой как надобно. Да ты смотри ширше! Это ерунда, что башка чугунная. Есть и свои плюсы.

Паук принялся загибать «пальцы» на поднятой ноге.

– Не испытываем боли, голода и угрызений совести. Теперь это удел машин.

Первая голова кивнула и добавила:

– Где-то там, должно быть, и кусок тебя катится в поисках пропитания, надёжно упиханный в какую-нибудь ржавую железяку, хе-хе.

Думать стало ещё тяжелей. Нет, лучше не думать. Всё равно не получается.

– Зачем они... мы...

Он махнул рукой в сторону экрана.

Паук хекнул сразу тремя головами, но не ответил.

Он осмотрелся кругом, собеседник понял его по-своему.

– Думаешь, им рухлядь наша нужна? У них своей хватает. И уж куда более послушной. Им самоцветы наши подавай. Это у нас нет камней – нет жизни. А им так, побаловаться. А чрез это баловство они готовы под откос пустить и своих вон, так что чужих и подавно не милуют.

– Пташки ещё, – добавила вторая голова.

Первая посуровела и пробормотала тише:

– Не береди пустым словом то, что не зацветёт никогда, сгинуло и стало красками для Небесной Колоды, полетело стайкой крылатой впереди Утреннего Колеса. – Он быстро сложил ладони в небесный знак и приложил поочерёдно к щекам.

– А может в картишки? – Когда вновь раскрыл ладони, в них лежала колода карт. Серая, потрёпанная, с вензелем Небесного Колоды на рубашках (откуда он помнит вензель?). – Пока ожидаем? Авось призовём демона на его же портрет?

Чего «ожидаем» было непонятно. Про демона тоже.

Игра оказалась несложной, будто бы знакомой. Пальцы сами кидали масть, но проигрыш, казалось, был предначертан: ему вручили ведро, лопату и подтолкнули в сторону узкого лаза, что до поры скрывался в углу.

– Твой черёд идти за снегом. Если повезёт – Паяц спляшет не на твоих костях.

Охранный знак над головой и долгий путь через слепую кишку.

Догадки о домике на дереве развеялись ещё на подходе, а когда глаза резануло сияющим как на экране светом, стало понятнее: паук сплёл свою паутину под землёй.

—

Ску-ко-та.

Люди-машины, машины-люди; живые люди, мёртвые машины; живые машины, мёртвые люди. И все одинаково серые и никчёмные.

И тесная клетка вечно серой пустоши.

Вон ещё один таракан лезет. С ведром. Поискать что ли тапок?..

Ай, всё это было, было, было ещё когда он сам держал в руках скальпель.

И когда его самого резали этим скальпелем.

И когда сажали в клетку.

И когда молились его имени.

Смейся, Паяц, смейся!

А ведь тех давно уж нет, а он до сих пор смеётся. Жаль только идеи хороших шуток закончились. И Хьюмалая, переедь её трижды Утреннее Колесо, не идёт на сделку. А ведь он мог бы... Мог бы! Если б не застрял в капкане этих клятых мусорных свалок, где только и знают, что поминать его сотни раз на дню, как будто молиться больше некому.

О, если б хоть кто-то... пусть на самых задворках Империи, но вспомнил добрым словом забытое божество...

Что это там вдали? Никак пташка? А за ней...

Хм... А это может быть интересно…

—

Пейзаж не баловал разнообразием: застрявшее над самым горизонтом солнце скудно освещало остовы низких то ли скал, то ли разрушенных зданий, обломки машин или… людей?

Снег укрывал всё кругом. Точнее, всё кругом вмёрзло в снег. Лопата не брала – бессильно тыкалась зубом. Мир пестрел длинными чёрно-белыми пятнами, то и дело менявшими форму. Или просто подводило зрение?

Дыма не было.

Бегущих тоже.

Запоздало зашевелилось подозрение: а если Паук специально его выгнал? И сейчас начнётся что-то страшное? Прямо с ним?

Ниточка страха натянулась внутри, потащила за собой смутные образы, жуткие, острые.

Он кинул лопату и побежал.

Пятна кружили вокруг, путали, что-то гремело и цеплялись за ногу, мешало. Он бежал, кричал, пока не повалился и ещё долго лежал, ожидая.

Всё было тихо.

А под животом ещё и тепло.

Перевернулся. Оттолкнул ногой пустое ведро. Тронул рукой круглую чёрноту под собой – и вправду тепло.

Нащупал ручку, потянул на себя.

Со скрипом поддался тяжёлый люк... Он сунулся было внутрь, но внезапный удар сзади (Вот оно!) – и его сожрала тьма.

 

Лица, лица, лица... Белые как снег. Может, из снега? А, нет. Моргают. Открывают рты. Кажется, что-то спрашивают. Где звук? Почему ничего не слы...

–...ак лучше?

Внезапный шум оглушил. Писк, скрежет, голоса. Много голосов. На миг в голове всё смешалось, понеслось по кругу, но быстро прошло.

– Тебя прислали из башни? Есть новости?

Он молчал. Молчал и смотрел.

Женщины, женщины, женщины. Уже пожившие, молодых почти нет. Мелькнуло совсем юное лицо, но одно. Белые лица в паутине морщин, волосы – нити. Тоже белые. И глаза... В глаза смотреть было тяжело, они словно нож вскрывали его, смотрели вглубь, явно видели то, чего он и сам о себе не знал.

От этого мутило.

Но страшное было позади. Или не было вовсе?

Он потянулся к затылку, но рука не нащупала ничего странного. Или что она должна была нащупать?

Какие-то выступы, ребристые...

– Тебя крышкой люка ударило, – верно истолковала его жест женщина. – Придерживать надо, когда спускаешься.

Она наблюдала за ним, склонив голову набок. В виске неярко пульсировал огонёк.

Надо было что-то сказать, и он сказал:

– Мамка скоро окотится.

Она кивнула, словно ответ оказался верным.

И все отступились.

Теснота жила и здесь. Тусклая, затхлая, душная. И взгляды со всех сторон.

Чирк-чирк – вскрывали его и рассматривали.

Чирк-чирк – резали глубже и глубже.

Чирк-чирк – невыносимость всё росла, выживая его из собственного тела.

– Я пойду! – не выдержал. – Там... Лопата у меня там! Снега набрать надо.

Его не задерживали. Но всё время, что цепляясь за выщербленные ступени полз наверх, он продолжал чувствовать взгляды. От которых хотелось удавиться.

А может, того хотели и они.

—

Сколько она шла? День? Три? Месяц? Солнце словно приклеилось к небосклону и ни поднималось вверх, ни сползало вниз. Снег утолял жажду, при мысли о еде во рту становилось кисло и гадко. Потому что в воздухе разливалась Смерть.

Плавила снег. Дышала смрадом выпитой плоти, но всё ещё была голодна.

Таша чувствовала спиной этот голод и, когда вдали показались сторожевые башни, Смерть её догнала.

У Смерти не было тела, но были тысячи лиц.

Не было оружия – она сама была оружием.

Не было сомнений – убивала, потому что не знала ничего другого.

Слепая. Жадная. Она настигла Ташу и прошла сквозь неё, на миг коснувшись разума и едва не забрав его с собой.

Но Смерть не интересовали другие игрушки. Её цель была впереди.

—

Лопату он не нашёл. И не искал. Возвращаться к Пауку не хотелось – там не было того, чем бы закрасить слепоту в голове. Чёрно-белый мир дробился, распадался на отдельные пятна и снова сливался в одно. И это одно... приближалось.

Не глазами, не умом, скорее той самой слепотой он чувствовал приближение чего-то, и оно пугало и манило его одновременно.

Оно? То самое, чего он так страшился? Или нечто иное, дивное и прекрасное?

Он пошёл быстрее, затем побежал. Неуклюжее тело скрипело и бряцало при каждом шаге, под ноги то и дело подворачивались тяжёлые комья, но он бежал и, казалось, вот-вот закричит от радости... пока пятна на ближнем подступе не поплыли, распадаясь в пыль и слёзы: чёрно-белый мир плакал и умирал, не выдерживая поступи того, что шло через него.

И тогда он почувствовал.

Голод.

Тупой всеобъемлющий голод.

Ни слепота, ни волнение – бездна, которая требовала лить в неё новую и новую кровь. Свежую. Горячую. Живую, вопящую от ужаса и боли кровь.

 

Он замедлил бег. И тут же споткнулся и чуть не упал.

Что-то было неправильным. Он не помнил, но разве голод бывает... таким?

Впереди среди плывущих пятен появилось одно знакомое. Паук! Раскинув в стороны длинные руки, он бежал навстречу и что-то радостно кричал всеми тремя головами. В воздухе родился и завис низкий гул. Он крепчал, становился тоньше, переходя в свист. И тут плавкое ничто настигло Паука.

Лопнула цепь, перетягивавшая грудной панцирь. Отлетела рука. Рассыпались, спрятанные где-то в суставе карты... Засипел, застонал Паук всеми тремя ртами, споткнулся на бегу и замер, будто налетел на невидимую преграду.

С противным чпоком лопнула одна голова.

Вторая.

Третья… Третья покатилась, шлёпая по плавкому льду немым ртом да так и осталась лежать, таращась в небо разбитыми фарами.

 

Он остановился.

Расплавленный мир остановился вместе с ним. Развернулся вширь и накрыл собой.

Замелькали в голове картинки: бегство, дорога вниз, белые лица, падение в люк, снова лица... – словно кто-то пересматривал киноплёнку, отыскивая и запоминая...

...чтобы уничтожить. Без остатка. Таков приказ.

Вы получили приказ, лейтенант. Исполняйте.

– Нет!

(Это он крикнул?)

(Это я крикнул?)

(Это кто кричал?)

– Не сметь!

(Какой странный набор звуков. Бессмысленный. Нелепый)

– Стой!

(Бессмысленный, но тоже пахнет кровью. Вкусно. Пахнет. Кровью)

 

Не было боли.

Было рвущееся и рвущее во все стороны отчаяние. Упрямая воля, давящая, склоняющая на колени, и сильнейшее сопротивление этому безумию.

Не... сметь!

Не... смей!

Не... смею...

Чтобы спасти и спастись самому, он вывернулся наизнанку, обращаясь кольцом, змеем, глядящим в глаза самому себе и своему голоду.

И ел сам себя.

И пил сам себя.

Пока не осталось только то самое пятно, слепое, самое, самое, самое...

—

До цели оставалось всего-ничего. Ташу лихорадило от быстрого шага. Скорей, скорей же!

Степь изменилась, всё больше изрытая воронками взрывов там, где раньше были горы мусора, ставшие приютом изгнанным; телами павших, струпьями бывших домов и шрамами старых рождений. Степь была немолода, она помнила иные дары и песни шаманов, но ей изрядно досталось от пришедших и изуродовавших её новых людей.

Таша бежала по следам Смерти и молилась, когда рубиновый пульс последний раз мигнул и оборвался.

Смерть оказалась быстрее.

 

Когда она нашла его...

Когда увидела, что от него осталось...

В ней сломалось то, что ещё было человеческого. Защищать перешло в крайнюю фазу, вспыхнуло алым.

Остатки разума вынесло волной безумия. Заработали датчики в поисках питания, радар нащупывал цель... как вдруг ближайший холм вздрогнул и разошёлся пополам.

Иней, синий и золотой в лучах заходящего солнца, оплавился и поплыл грязными потёками, потому что степь рождала новое чудовище.

 

Одна за одной появлялись на поверхности оттаявшие детали, большие и мелкие, насквозь проеденные ржавчиной и почти новые. Поднимались и строились, находя нужный паз, пока не выросла чудовищная карикатурная многоэтажная пародия на человека. Исполин был выше самых высоких шпилей, которые доводилось видеть Таше.

Ноги его начинались где-то из подмышек, продолжались вдоль туловища и тянулись вниз, нелепые, собранные из всего того, что обычно хватали под руку северные механики, когда восстанавливали ещё живых. Грудная клетка просвечивала насквозь, щетинилась кривыми рёбрами, на верхние из которых была насажена голова и ещё несколько странных выростов. Руки-клешни загребали под себя, пока гигант выбирался на поверхность.

Лица не было. Только два горящих провала на маске из смятого оплавленного металла.

Призвала ли его Хьюмалая остановить Смерть? Таша не знала. Но ветер, дувший с той стороны, не доносил больше смрадного дыхания. Запах горячего металла, запах старого железа и сырой земли, голод… но уже привычный. Смерть исчезла.

Голем качнулся и застыл.

Развернулся в их сторону...

Таша поднялась навстречу.

Служить и защищать – всё, что она могла. Всё, что ещё оставалось.

 

Что-то защекотало на груди под платьем. Таша нервно дёрнула плечом, но зуд не унимался. Словно что-то трепыхалось, пытаясь выбраться наружу. Рванула ворот – и во все стороны порхнули исписанные бумажные листки.

Всё невысказанное, неотправленное, что копилось внутри, чернильными росчерками заполняло строчки и копилось, копилось без возможности отправить на далёкий фронт. Таша складывала письма самолётиками, пыталась запускать по ветру. Но надменный имперский ветер отказывался брать почту. Письма печально сыпались к ногам.

Степь оживила их, и теперь бумажная эскадрилья неслась вперёд и вверх, защищая самое дорогое.

Монстр было отмахнулся, но письма вились роем, закрывали обзор.

Поднялась гигантская ступня, чтоб раздавить, а эскадрилья разошлась и снова сошлась, на лету складываясь в цельную фигуру. Искорёженное тело подхватил на своё крыло бумажный журавль, в последний момент вынес из-под ноги великана.

Таша сжалась, собирая всю свою волю, всю свою силу, чтобы приказать...

Молох вдруг затрясся.

Он трясся всё сильней и сильней, пока с грохотом и свистом не рассыпался в прах. Однако и тогда не стихли свист и хриплый скрежет, напоминающие смех. Или ей мерещилось?

Таша не спускала взгляда с поверженного врага, не доверяя скорой победе. И не сразу поняла, что смех – это действительно смех. Пока тот, кто смеялся, не проскрипел ей прямо в ухо:

– Умниц-са, пташ-шка. Летать всё-ш-ш-таки научилас-сь.

Таша резко обернулась – сзади никого не было.

Снова раздался смех.

– Кто ты? – крикнула она в пустоту.

– Я? – голос стал тоньше, словно передразнивал её собственный – Бог.

– Какой бог? – Таша мысленно перетасовала всю Небесную Колоду, но ни Секач, ни Стрелочник, ни даже Дама-под-вуалью, которую особо почитали в Городе-как-там-его-название, вряд ли бы снизошли до того, чтоб гоняться по степи за беглянкой, и вообще, кто из имперских богов...

Ветер пронёс перед глазами игральную карту: нарисованная улыбка на бледном лице.

Паяц.

Гениальный инженер, отправленный имперцами в дом для умалишённых, сбежавший в степь, пойманный и впоследствии казнённый ими же.

Бог-игрок.

Лишняя карта в колоде.

Но...

– ...из машины? – не поверила Таша.

– С-случается и такое, – голос снова хохотнул. – Эффектное появление – без него никак, с-сама понимаеш-шь.

Таша глянула в ту сторону, где ветер наметал снежок на свежие холмы ржавых остовов.

Очевидно, её мысли были прочитаны, потому что смеха больше не было, когда голос, истончившись почти до шёпота, произнес:

– Вс-сё отправляетс-ся на с-свалку за ненадобнос-стью. Даш-же боги...

Таша развернулась и пошла прочь.

– С-спешишь, – констатировал голос. – Теперь-то с-зачем? Вс-сё кончено.

Она не ответила.

– А мы ведь могли бы с-сработатьс-ся. Моё могущес-ство и твой... с-скажем так, дар.

Краем глаза Таша заметила, как ржавые холмы стали менять очертания, подниматься...

Но не оглянулась, не остановилась. На глупости не было времени.

Распалась, отсырев, бумажная эскадрилья, но Таша помнила, куда письма унесли тело.

– Ян! – позвала она.

– Йа-ан... Иа-ан... И-о-ан – откликнулось эхо, играясь, перевирая, разбивая имя на тысячу маленьких льдинок.

Он лежал припорошенный снежной и ржавой пылью. Искорёженный. Переломанный в нескольких местах.

С заменившей глаза разбитой линзой, карбюратором, заменившим левую половину черепа. Нижней половины тела и вовсе не было.

Почти без кожи.

Почти не человек.

Но это был он.

 

Таша долго стояла, не понимая. Просто стояла под хлёсткими ударами ветра, и ей хотелось замёрзнуть, чтоб больше не чувствовать. Как села – не помнила. Как подняла, перетащила на колени, обнимала, бессмысленно пытаясь спрятать, согреть. Баюкала в ладонях родное лицо. Но даже степь не могла бы вернуть его. Жизнь ушла из сломанного тела. На этот раз навсегда.

 

Служить, защищать, питать – всё это было заложено в машине. Но взломанная нечеловеческой волей программа давала сбой. И тогда питать превращалось в питаться, защищать в защищаться. Любая попытка взлома приравнивалась к угрозе. И пресекалась. Дикой же волей имперцев из юных степнячек были выращены пташки – хрупкие прелестные куколки для утех. Неутомимые, почти нестареющие, благодаря вживлённой системе жизнеобеспечения. А отжившие своё – выброшенные обратно на свалку, где обретали вторую жизнь. И, как оказалось, одарённые рубиновыми сердцами обретали способность управлять себе подобными – очередная шутка Паяца.

 

Вернулся голос.

Вкрадчиво вплыл в сознание, приглушил смятение, отвлекая.

– Предлагаю с-сделку.

– Ты можешь вернуть его?

– Могу, – согласился голос.

Таша не колебалась.

– Что хочешь взамен?

– А что ты можешь предложить?

Отчаяние не позволяло торговаться. Заложенное «служить и защищать» било любую карту.

– Всё, что захочешь, – выдохнула она. И открылась на полную.

 

Мгновение – и мир треснул пополам.

Одна Таша осталась сидеть, как сидела. Безвольно уронив руки, чувствуя, как голову заполняют новые чужие мысли, как слова на незнакомом языке строчка за строчкой пишут код. Как становятся непослушными руки, ноги, лицо и тело, принимая чужую волю как свою. Уже свою.

А другая, бестелесная, невесомая, поднималась всё выше и выше, смотрела сверху и изнутри. Болела, немела, запертая в собственном теле, и ничего не чувствовала, ровно наблюдая за собой извне. Зеркалом кривилась, пока не застыла изломанная, странная. Неживая и живая – которая из?

И Таша вспомнила.

 

Как пришли имперские падальщики...

Как бежала из разрушенного города...

Как попала в плен...

И как осталась лежать далеко в степи, без кровинки в измученном истёрзанном теле. Что не довершили военные – закончила степь. Осушила и упокоила. Дала новое тело, шанс жить... птахой.

—

Кукла неспеша поднялась. Повела плечами, развела руки в стороны, и сделала несколько шагов туда-сюда, довольная. С шумом вдохнула и выдохнула воздух. Наклонилась, провела рукой по траве, сорвала льдистый колосок, сунула в рот и сжала губами.

Выплюнула, рассмеялась.

Постояла ещё немного, с прищуром осматриваясь вокруг. Легонько толкнула ножкой останки полумеханического тела.

– Не повезло тебе, парниша. Не повезло всем вам.

Резко присела и сорвала с мёртвого лба офицерскую кокарду. Длинным ногтем выковыряла из сердцевины жёлтоватый прозрачный камушек. Задумчиво покрутила в пальцах.

– Лю-юбите красивые камушки. А от мусора стараетесь избавляться. Сломанные машины, зловонные отходы, неугодные люди. Всё свозили сюда и кидали гнить. А когда мы выжили, выстояли, прижились под синим крылом Хьюмалаи, вы решили что паршивой овце многовато шерсти будет. Надо бы ещё что-нибудь с неё поиметь.

Кукольное лицо на миг исказилось в гримасе, прежде чем снова приобрело надменное выражение. Новая Таша горделиво подбоченилась, попирая грязной туфлей тело бывшего возлюбленного.

Губы изогнулись в довольной улыбке.

– Что ж, оставим лёд и холод Хьюмалае. Пусть тешится. Я был учёным, был шутом, был богом. Титул Императора... точнее, Императрицы Заново Обретённых Земель меня вполне устроит. А моя армия – самая неутомимая, самая верная, оповестит об этом всех... ха-ха, несогласных. Вперёд, мои верные воины! Настало ваше время!

 

Щелчок пальцев – и задрожала степь, когда тысячи мертвецов, обледенелых и заржавленных, сшитых из кожи и стали, поднялись из земли.

Щелчок – равнение на полдень.

Щелчок – тысячи ног поднялись и опустились в едином марше.

 

Мёртвая армия возвращалась домой.