В ночь со вторника на среду из бабки Толстиковой чуть не вывалилась душа, а в среду утром, уже после обхода, в палату заглянул ещё один доктор, новенький какой-то, и участливо спросил:

– Вы, Вера Васильевна, плохо спали?

– Хорошо, – не призналась она. Доверять новичку резонов не было. Лето красное, а он бледнющий, видно, и сам весь больной, как такому лечить?

– Давайте я вас послушаю. – И он снял слушалку с загривка.

– Зачем? – недоверчиво спросила бабка.

– Как зачем? Чтобы иметь понятие о вашем состоянии.

– Вот привезут в понедельник тонограф, тогда всё и поймётся. – Из большого уважения она называла томограф тонографом, хотя в чём тут уважение, вряд ли сказала бы.

– Ишь какая умная!.. Ну, так тоже нельзя, Вера Васильевна, – возмутились, каждая в меру своей зловредности, обе соседки по палате – Маслакова и Сомова.

– Капризничать – это вы зря, – веско, не по-молодому сказал доктор. – Хорошо, привезут. Но с ним ещё разбираться и разбираться. Монтаж. Пусконаладочные работы. И кто вам вообще сказал, что это панацея?

Ответить Вере Васильевне было нечего. Такого ей точно никто не говорил. Но о том, что чудо-аппарат на днях будет здесь, разговоров хватало. Не в каждой районной больнице такие штуки устанавливают, а вот их Зелёному Логу повезло.

– Она ещё и таблетки не пьёт. Прячет! – наябедничала шустрая гастритница Маслакова, чистая вселенская несправедливость в грязном халатике – только на четыре года моложе Толстиковой, а кажется, что на целую вечность.

– Хм. Удивительно… – И доктор уставился на неотаблеченную бабку, как будто только что её увидел и от вида её забыл, зачем пришёл. Встрепенулся он только когда Толстикова недовольно поёрзала. Встрепенулся и завёл положенную волынку. – Вера Васильевна, таблетки не конфетки. Это не «хочу» или «не хочу»… чу-чу-чу… мне как врачу… – монотонно разъяснял он. Толстикова его не слушала, а смотрела как на что-то, что нужно пережить – на ливень или закрывающийся раньше времени собес. Зачем они, доктора? Две недели лежит, а что с ней, до сих пор не сказали. Зачем доктора, если есть тонограф?

Она хорошо представляла себе эту чудо-машину. Увидела как-то по телевизору и сразу сообразила, почему он так по-графски называется. Потому что обслуживает всех как графьёв. Ни в каком месте не протыкает, никаких неудобств не доставляет, а указание на болячку выдаёт самое правильное. Не как для кого попало, а как для того, о ком беспокоятся. Ради этого она готова была и подождать. Жить она не устала, ещё бы пожила. Лет хотя бы пяток, до восьмидесяти шести к примеру. Что ноги порой не ходят, это неудобно и неприятно, но не постоянно же так. Пережидаешь – и опять ходишь. А вот что с душой такая ерунда ночью приключилась…

Ночью бабка Толстикова проснулась от громкого, грозного даже, тиканья часов, хотя в палате совершенно нечему так тикать (тик-такать!), ТИК-таак… ТИК-таак… Проснулась и чувствует: тянет её куда-то вниз и вбок. Повернула голову, а там… Господи боже, царица небесная, жизнь прожила, а не знала, что так бывает! В белом-белом, каком-то особенно туманном свете заоконного фонаря видит она вторую себя – один в один. И вторая эта – вбок из неё выпирает, с кровати свешивается! Из ноги – нога, из руки – рука, а из головы, понятно, – голова, хотя, понятное дело, видно её только если глаза до самой последней возможности скосить. И эта вторая бабка Толстикова примерно наполовину уже вывалилась. И вроде тяжёлая она (тянет-то как!), а вроде и наоборот – от малейшего движения колыхается вся, насквозь просвечивает! «Душа это моя, господи боже…» – подумала бабка. А дальше не помнит, что было. Кажется, закричала.

И теперь вот каким вопросом она озаботилась. Как до этого самого тонографа дожить? До понедельника душа ещё пять раз выпасть может. Может и десять. Кто знает, как часто она собирается выпадать? И кто скажет, не диво ли дивное, не редкость ли редкая, что прямо сегодняшней ночью не покинула этот мир Толстикова Вера Васильевна, 1942-го года рождения?

Доктор ещё маленько поругался-постыдил, ничего не добился и собрался уходить, но был заполучен для дополнительной консультации Толстиковской соседкой напротив, сорокапятилетней Сомовой, чем-то и впрямь похожей на сома – лицо широкое, глазки маленькие, рот длинной унылой складкой. А уж как эта рыбина пожаловаться любит… Веру Васильевну поклонило в сон. Даже и не в сон, а в дремоту – и всё картинки да мысли, картинки да мысли…

Открывает глаза – а доктора уже и нет. И соседок нет, гулять, видно, ушли. Они часто гуляют. Приходят дово-ольные. Они на этих своих прогулках едят передачки, чтобы с беспередачной, одинокой как перст Верой Васильевной не делиться. Думают, она не знает. А что там знать? И в окошко видно, и чуешь. Чуешь, когда собираются, чуешь, когда приходят. Витает в палате приторно-сливочное, а то, бывает, медовое, а то вот прямо сдоба-сдоба… Досадно бабке, конечно. Жалко себя и жалко, что люди такие жалкие. Жадные, недобрые. Так и представляется, как сонная Сомова и шустрая Маслакова в вечно заляпанном халатике жуют всякие вкусности. Одна медленно, другая шустро, но зубки остренькие у обеих – как, скажем, у кошек.

Кряхтя и скрипя кроватными пружинами, Вера Васильевна поднялась, подхватила трость и доковыляла до окна. Красота-то какая, господи боже! Не больничный двор, а сказка, вон зелени сколько. А вон в этой зелени, на скамейке под липой, соседушки. Между ними – белый пакет, а что в пакете, не видно. Интересно, но долго угадывать некогда. Во время этого короткого утреннего забытья у Веры Васильевны родился план.

Вчера муж Сомовой принёс ей святую воду. Эта сонная кулёма, даром что молодая, лечится от давления. И вычитала где-то, что если смачивать лоб святой водой, давление выправится. А если обтереться этой водой? А если обтереться этой водой, то душа вываливаться и перестанет! Святая преграда как-никак! До понедельника как-нибудь получится продержаться на святости, а там, может, не так и долго те приладочные работы? Разве там так уж много надо прилаживать?

Только не выпросить у Сомовой и снега зимой. А попросишь, так ещё назло и спрячет подальше. Вот и поковыляла Вера Васильевна к Сомовской тумбочке.

– Прости меня, господи, много ведь я не возьму…

Но и мало взять не получилось. Нисколько не получилось. Нет тут бутылочки со святой водой!

Даже слёзы выступили. А силы, наоборот, иссякли. Видно, от расстройства. Еле как добралась бабка Толстикова до своей кровати – и рухнула, только пружины кроватные охнули. Никакого другого плана, кроме свято-водного, у неё не было.

Так она и пролежала до тёмного вечера – ей даже обед и ужин в палату приносили, – а вечером глядь – прикладывает Сомова ко лбу примочку, а рядом, на тумбочке, вся отпотевшая святая бутылочка!

– Холодильник… – одними губами сложила Вера Васильевна. Вот что значит старость, и памяти нет – холодильник на глаза не попался, она про него и не вспомнила. А не попался потому, что не в палате он стоит. В коридоре.

– Приятно холодит, – хвастается Сомова. Держит белоснежную тряпку на лбу, а с тряпки стекают капли прямо ей в глаза, и выглядит она заплаканной – но от счастья.

Дождалась Вера Васильевна, когда эта счастливица воду обратно отнесёт, собралась с последними силами – и туда.

Ну, а дальше дело техники. Бутылочку в карман – туалет – мокрый ватный диск – и нате пожалуйста, защита! На словах оно, конечно, быстрее, чем на деле, но и дело сделалось. Всё у неё получилось. Так ей казалось вплоть до ночи.

А ночью совсем уж какая-то ерунда началась.

Снова затикали невидимые громогласные часы, снова потянуло бочину. Глядь – ну конечно, высунулась полупрозрачная Толстикова №2, да так сильно! Висит, колыхается…

А это ещё что такое?!

Видит Вера Васильевна такую вопиющую картину. Сидят Маслакова и Сомова на корточках у её кровати, вцепились в её душу в четыре руки – и тащат!

Хотела бабка Толстикова крикнуть – а голоса почти и нет. Так, хрипы одни, подвывания. Лежит, хрипит и подвывает:

– Что ж вы… ы-ы… девоньки-и-и… Отпусти-ити-и…

– Кого куда… отпустить… – Шустрая Маслакова уже и не шустрая совсем, выдохлась. Пыхтит, жиденькую седую чёлку со лба сдувает. – Мы еле держим!

– Чиво держити-и-и-и…

– Душу твою, чего ж ещё! Уф-ху-у-у… Ты до тонографа своего хочешь дожить или не хочешь?

– Так тоже нельзя, Вера Васильевна, – пыхтит от напряжения и Сомова. – Вы нам хоть немножко помогайте. Ну тяжело же!.. Так! Пошла-пошла… Пошла-пошла-пошла!

И действительно: случилась таки подвижка. Душа пошла задвигаться обратно, а Маслакова и Сомова её подталкивали, пока не послышался чёткий, громкий как гром небесный, щелчок.

– Вроде всё, – выдохнула Маслакова.

– Всё, аха, – выдохнула и Сомова.

Обе они, обалдевшие, сидели на полу, отдыхали.

Вера Васильевна лежала, уставясь в потолок. Чувство облегчения оттого, что перестало тянуть, что всё это прекратилось, надёжно перекрывало все остальные мысли и чувства. Немного так полежав, она спросила:

– Это вы, девоньки, меня спасали… или как?

– А нет, дурака мы тут валяли, – съязвила Маслакова как умела. Умела она так себе, зато любила. – Вторую ночь вообще-то корячимся. Как за растрату!

– Аха, – согласно мотнула головой Сомова.

– И зачем это вы?..

– Делать нам нечего.

– А вода, значит, не того. Не помогает… – начало доходить до Толстиковой.

– Ты про какую это воду?

– Про святую…

– Вот кто у тебя водицу тырит! – хлопнула Маслакова по голому Сомовскому плечу. – А мы-то думаем!..

– Я не тырила. – От возмущения Толстикова даже нашла в себе силы усесться. – Я немножко взяла. Для дела!

– Как маленькая, – развеселилась Маслакова. – А не спросила почему?

– Так не дали бы! Вы ничего мне не даёте, сами гуляете, сами кушаете! Сами разговариваете – всё без меня! – прорвало бабку. Вероятно, фонтан обвинений бил бы и дальше, но в палату заглянула постовая медсестра.

– Что за ассамблея? Два часа ночи!

Соседушки вспорхнули, как перепуганные воробышки, и разлетелись по своим койкам.

– Ассамблея… – словно пробуя на язык, повторила Маслакова, когда шаги сестрички стихли. – Всё-таки она умная. Как утка! А вот ты, Вера Васильна, – нет, не умная. Совсем ты, Васильевна, ополоумела! – горячо зашептала она. – Ты же сама нас со сладостями с палаты гонишь!

– Я? Куда?

– Хоть куда, только чтоб не в палате! У тебя же диабет! И за прогулки ты сказала: сама буду гулять, у окна буду стоять, с меня и хватит. И что болтаем мы, ты бесишься, вот лишний раз и не болтаем!

– Да?

– Очень даже да!

– А если вам водичка нужна, Верочка Васильевна, или что-нибудь другое, так вы говорите, – поддакнула Сомова. – А если здесь у меня чего-то не будет, так мне принесут. Вам принесут. Это же не сложно.

– Не сложно?

– Не придуривайся ты уже, всё это тебе говорили! – не выдержала Маслакова.

– Вообще, да. Я говорила, – снова поддакнула Сомова.

– Как хорошо, – сказала бабка Толстикова и закрыла глаза. Мне принесут, вам принесут, нам принесут… Как хорошо, что кто-то что-то принесёт. Что уже говорили. Мир стал удобный и мягкий, как будто они помирились – Вера Васильевна Толстикова и мир. И соседи у неё, оказывается, хорошие, это память плохая. Зубастенькие кошечки её видений разбежались, разлетелись, растаяли, и появился он, Тонограф, большой и правильный. И всё понялось! От понимания вообще всего вдруг стало тяжело, но сразу прошло. Потом послышалось, что снова затикали неведомые часы, но нет, это всего лишь медсестра по линолеуму прошлёпала.

Утром Толстикова не проснулась.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Не дотянула до своего тонографа! А мы проспали, – скорбно покачала головой Маслакова.

Сомова заплакала. И так проплакала до обхода, а на обходе зачем-то спросила у коротконогенькой, всегда недовольной лечащей – а где тот, молодой? Но лечащая только глянула на неё с вящим неудовольствием. Медсестричка же на этот вопрос ответила. Нет никакого молодого, сказала она.

И не соврала. По крайней мере в Зелёном Логе его уже нет. Он и так застрял здесь больше чем на сутки. Прибыл за душою Толстиковой – пришёл её черёд, закончилось её времечко, – а тут упрямые соседи по палате. Бывает! Но он не в обиде. Какая может быть обида у света? У белого-белого света, напоминающего густой, светящийся туман.

Впереди у него новая работа.

А впереди у Маслаковой ещё двенадцать лет жизни. Самой разной, шустрой и не слишком, язвительной и не очень. И всю оставшуюся жизнь она будет называть томограф тонографом.

И Сомова тоже. Но осталось ей только полтора месяца. Уже в начале сентября её разобьёт обширный инсульт, после которого её уже никто не соберёт. И прибудет за нею коллега «того, молодого». И увы, не застрянет ни на единую минуточку.